Текст книги "С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы"

Турки обстреливают у Дандевиля всю лысую вершину горы и часть обрамляющего кругом леса; орудия у них стальные, дальнобойные, но малого калибра. Обыкновенно они чередуют направление своих снарядов: один выпускают на наши батареи, другой направляют в лес, угадывая приблизительно место нахождения расположенного в лесу отряда Дандевиля. На батарее турки успели до сих пор подбить колесо одного орудия, убить одного фейерверкера и ранить двух других. Что же касается всего отряда, то, несмотря на частую перемену места солдатского бивака, убыль в нем от турецкого огня простирается от шести до восьми человек средним числом в сутки. Наших батарей на позиции Дандевиля две. Одна, восьмиорудийная, направлена на крайнюю к нам вершину Шандорника, именно на профиль того редута, по которому стреляет и Раух со своей стороны. Другая батарея действует в сторону дальнейших турецких укреплений, идущих к Араба-Конаку.

Вообще говоря, две выше описанные позиции Рауха и Дандевиля осаждают линию турецких укреплений Шандорник – Араба-Конак со стороны только Шандорника. Значительно правее этих двух позиций расположен отряд графа Шувалова, осаждающий турецкую линию со стороны Араба-Конака. Авангард этого отряда под начальством полковника Гриппенберга занял 21 ноября на Софийском шоссе командующую над Араба-Конаком высоту. Подробности этого дела так же, как и описание позиций графа Шувалова, оставляю до следующего письма, замечу только, что оба конца турецкой линии укреплений Шандорник – Араба-Конак суть решающие пункты: если турки очистят Шандорник, то в Араба-Конаке они не могут держаться долее, ибо Шандорник есть ключ всей линии со стороны Этрополя. Также, если они очистят Араба-Конак, то не могут более держаться на Шандорнике.

Если считать позицию графа Шувалова нашим правым флангом на Балканах, то левым флангом можно назвать укрепленный нами Златицкий перевал. На Златицком перевале три дня тому назад несколько рот лейб-гвардии Гренадерского полка, спустившись в долину, заняли два селения – Челопец и Клиссикиой…

Этрополь,

22 ноября 1877 г.

Позиция графа Шувалова. Московская и Павловская горы

25 ноября генерал Гурко переехал со своим штабом из Этрополя в Орхание. Городок этот, расположенный в долине реки Правицы на Софийском шоссе, известен тем, что долгое время был местом ежедневных кавалерийских стычек наших разъездов с турецкими. По завладении нами Правицей турки, очистив самый город Орхание, сосредоточили свои силы на окрестных высотах, с которых господствовали над Орхание артиллерийским огнем. Поэтому русские войска не занимали города, да занимать его с военной точки зрения не представлялось пока никакой необходимости, и генерал Гурко ограничивался тем, что посылал в Орхание кавалерийские разъезды из лейб-гвардии улан, лейб-гвардии гусар и казаков Кавказской казачьей бригады для производства рекогносцировок в городе и его окрестностях. Разъезды эти встречались ежедневно на улицах Орхание с черкесами, приезжавшими сюда грабить и разорять болгарские дома себе на топливо. Происходила поэтому иногда перестрелка, иногда стычка на пиках и саблях между нашей и турецкой кавалерией, иногда же простое отступление тех, кто оказывался в меньшем числе против неприятеля. Между прочим, был случай следующего рода: да гусара, заскакав слишком вперед от своего взвода, увидали в одном из переулков Орхание несколько всадников, которых они издали приняли за наших осетин, но которые в действительности были черкесы. Всадники подпустили гусар довольно близко до себя и дали по ним залп. Гусары, заметив, что ошиблись, повернули назад своих коней, но ускакать было уж поздно: один из гусар, раненый пулей, упал с лошади и был изрублен на месте подоспевшими черкесами; другой попал со своим конем в какую-то топкую лужу, в которой завяз, и не успел поэтому уйти вовремя от черкесских шашек. Тела этих гусар были найдены на другой день на улицах Орхание раздетые догола и обезображенные от массы полученных ими сабельных ударов. Грабежи черкесов и кавалерийские стычки, происходившие часто на улицах города, отразились всего более на постройках Орхание, отразились до того, что в целом городе нельзя найти хотя бы один вполне сохранившийся дом. Генерал Гурко и многочисленный штаб его отряда принуждены помещаться в полуразрушенных зданиях, исправив их кое-как на скорую руку, подклеив, например, бумагу на окнах вместо разбитых стекол, поддерживая огонь в мангалах вместо несуществующих более печей и т. п.

Окрестные высоты были очищены турками внезапно, в ту минуту, когда русские войска занимали позиции против горы Шандорник. Турки, как известно, всего более боятся обходных движений с нашей стороны, и в данном случае они поспешили отступить из Орхание, опасаясь, чтобы мы не зашли к ним в тыл с теперешней позиции Дандевиля и не отрезали бы их от Араба-Конака. Мы, в свою очередь, подвинулись нашим правым флангом вслед за отступившим из Орхание неприятелем и заняли новые позиции на Софийском шоссе против Араба-Конакских укреплений турок. Эти позиции, равно как и позиции Рауха и Дандевиля, находятся в тесной связи между собой, дополняя друг друга, и состоят ныне под общим начальством генерал-адъютанта графа Шувалова. Путь к ним из Орхание проходит по долине реки Правицы до селения Врачеша, где шоссе круто поворачивает в горы, входя в них узким ущельем и направляясь к Араба-Конаку и Софии через перевал Балканов. Перевал этот лежит от Орхание на расстоянии 20 или 25 верст отличной шоссейной дороги, а наши горные позиции на Софийском шоссе против неприятельских, оберегающих этот перевал, находятся в 15 верстах от Орхание; по крайней мере, на таком расстоянии от города расположены в ущелье лагерь наших резервов и бивак графа Шувалова у подошвы занятых нами высот.

Обстановка этого бивака в узком ущелье и посреди дороги до крайности сурова и поражает взор невзыскательностью к условиям жизни хозяев бивака – графа Шувалова, его штаба и свиты. Простые солдатские палатки (захваченные у турок) разбиты прямо на снегу, рядом с палатками солдат; горящий снаружи на снегу костер служит кухней, а также и местом для отогревания коченеющих от холода ног и рук. Несколько охапок сена, брошенных в палатке на мерзлую землю, заменяют ковер на полу. Палатка графа Шувалова только тем и отличается от остальных солдатских палаток, что она турецкая и потому круглая, тогда как у наших солдат полотно натянуто в виде треугольника. Снег лежит на палатках. Вокруг бивака видны лишь высокие горы, сплошь поросшие густым лесом; и горы, и лес покрыты снегом. Куда ни глянешь, кругом все бело, дико и давит суровостью; небо постоянно туманное. Солдаты круглый день греются у костров и бегают по очереди в горы за дровами, оглашая лесную чащу звенящими звуками тесаков о древесные стволы, треском и шумом от подрубленных валящихся деревьев. Иногда высоко в туманном воздухе гудит граната, отправленная с одной вершины горы на другую.

Хозяин бивака граф Шувалов встречает прибывшего к нему приветливо, радушно: он умеет в несколько минут обворожить вас своим разговором, обходительной манерой, импонировать на вас своим бодрым расположением духа. На вид Шувалову лет сорок, он среднего роста, плотно и крепко сложен и кажется человеком видимо довольным суровой обстановкой бивачной жизни и не придающим значения связанным с нею непривычным лишениям. Генерал Гурко, спартанец по своей натуре, посещая от времени до времени наши позиции на Софийском шоссе, каждый раз, шутя обращаясь к графу Шувалову, говорит ему, что велит на днях отдать в парольном приказе распоряжение о том, чтобы построить Шувалову землянку или барак из досок и силой водворить туда хозяина. Но Шувалов хорошо понимает значение, какое имеет в глазах солдата палатка командира, поставленная на снегу рядом с солдатской и наравне с последней лишенная всяких удобств. Он всячески заботится о солдате, расходуя постоянно свои собственные средства на него и на ежедневную по возможности чарку водки для солдат. Пользуется он в своем отряде большой популярностью, доходящей у многих до обожания и восторженных отзывов, популярностью, укрепившейся за ним в особенности после дела у Горнего Дубника, где участвовала в бою преимущественно 2-я гвардейская дивизия, коей Шувалов состоит начальником. Во время этого дела граф Шувалов бо́льшую часть дня провел, объезжая цепи атакующих солдат и подъезжая к турецкому редуту на 200 и 150 сажен расстояния, причем из семи сопровождавших его офицеров только один вернулся не раненым, остальные же кончили день на перевязочном пункте. На Софийском шоссе, в ущелье, граф Шувалов обыкновенно выходит из своей палатки и едет на позиции в сопровождении полковника Скалона, командира гвардии саперного батальона, и следит за производством земляных работ и укреплений или же сам сопровождает на позиции приезжающего к нему приблизительно через день генерала Гурко.

Сегодня я застал графа Шувалова едущим на линию наших аванпостов по шоссе в направлении к перевалу, за ним следуют генерал Эттен (командир 2-й бригады), полковник Бальц (исправляющий должность заболевшего начальника штаба полковника Паренцова) и двигаются по ущелью мимо расположенных у края дороги биваком нескольких батальонов войска, составляющего резервы наших позиций против Араба-Конака. Одна колонна лейб-гвардии Павловского полка находится в движении, она сворачивает из ущелья на гору и медленно начинает подъем, вступая на крутую тропинку.

– Здравствуйте, друзья! – говорит им граф Шувалов.

– Здравия желаем ваше сиятельство!

– А водка была сегодня?

– Была; точно так; пили, – раздаются ответы.

– Ну, идите себе с Богом. А только если случится, что он на вас полезет, то знаете, как его принять, по-павловски!

– Постараемся, ваше сиятельство.

– Ну, Христос с вами, – прибавляет граф Шувалов, подвигаясь далее по шоссе, загибающему все более вправо, наподобие колеса. Мы минуем батарею из двух орудий, построенную у самой дороги с целью обстреливать вдоль часть ущелья; минуем еще несколько групп солдат и едем далее, приблизительно с версту, не встречая никого по дороге. Из кустов внезапно поднимаются человек шесть солдат и молча выстраиваются, отдавая честь проезжающему начальнику. Граф Шувалов также молча здоровается с ними. Эти солдаты находятся в секрете: их назначение – быть спрятанными где-нибудь в кустах или в канаве, неслышными и незаметными для неприятеля, наблюдать, сторожить по сторонам и доносить о всем виденном и слышанном в течение дня и ночи. Положение солдата в секрете в настоящую зимнюю пору весьма тяжелое, так как разводить в секрете костер запрещается строжайшим образом, и солдат принужден, следовательно, лежать на снегу, без огня, не имея возможности отогревать заходящиеся конечности; к тому же и обувью солдаты сильно поизносились; редко у кого найдутся вполне целые и здоровые сапоги; переменная же пара вместе с ранцами остались в Боготе и хотя выписаны оттуда, но до сих пор еще не пришли; нет также и теплых полушубков, за исключением разве немногих, розданных здесь в передовые цепи солдатам г. Петлиным, уполномоченным Общества Красного Креста при летучем отряде, сформированном государыней императрицей. В дырявых же сапогах и в серой шинели на сырости и на холоду положение солдата тяжелое; и были случаи отморожения ночью в траншеях рук и ног и несколько смертных случаев от холода.

Секреты составляют всегда последние пункты наших аванпостов, и, подвигаясь далее за графом Шуваловым по шоссе, мы не встречаем уже более никого из солдат. Кругом стоят все те же горы, поросшие густо буковым лесом, усыпанные снегом. В горах и на дороге царит тишина мертвая, прерываемая лишь звуком копыт наших коней о мерзлую землю, да слышно еще, как падает иней крупными снежными кусками, шелестя в деревьях. Мы двигаемся по нейтральной полосе, не занятой ни нами, ни неприятелем, лежащей между нашей цепью и турецкой, и легко быть может, что спрятанный где-нибудь, наподобие нашего, в кустах неприятельский секрет даст внезапно и на близком расстоянии ружейный залп. Но вот за поворотом шоссе мы видим еще четырех всадников, остановившихся на дороге, и различаем в них драгунский разъезд.

– До какого места доходили? – спрашивает граф Шувалов.

– Вон до этой караулки доходили, – говорят драгуны, указывая на домик, построенный невдалеке впереди.

– Неприятеля видели?

– Никак нет.

– Так поезжайте за мной, – прибавляет Шувалов, подвигаясь далее по шоссе; мы проезжаем мимо караулки, у которой валяются на земле шесть трупов турок, полузасыпанных снегом. Поворачиваем снова вправо и, отъехав с полверсты, видим, что шоссе начинает подниматься несколько в гору, видим у самого подъема еще караулку и шесть человеческих фигур в башлыках у дымящегося костра: пятеро лежат на земле вокруг огня, один стоит облокотившись на ружье. Это турецкий пикет, расположенный, вероятно, на самом перевале; дорога тут поднимается на пригорок, лежащий поперек ущелья, и за этим пригорком находятся уже Араба-Конак и турецкие укрепления, оберегающие перевал.

– Вот до этого места вы должны были доехать, – обращается граф Шувалов снова к драгунам.

Мы стоим еще минуты две, в которые граф Шувалов смотрел в бинокль на турок и на окружающие нас высоты. Фигуры у костра, по-видимому, не замечают нашей группы и продолжают лежать и греться, сохраняя прежние позы. Мешкать долее не представлялось никакой надобности, граф Шувалов поворачивает своего коня назад, и мы скрываемся за поворотом дороги, направляясь к своему биваку. «Завтра поедем на Павловскую гору», – говорит граф Шувалов, слезая с коня у своей палатки.

Русские позиции против Араба-Конака сосредоточиваются на двух высотах, известных ныне под именем гор Московской и Павловской.

В предыдущих моих письмах я упоминал уже, что турки, очистив Правицу, Этрополь и Орхание, направили свое внимание главным образом на защиту перевалов через Балканы и укрепились для этой цели в Златице, на горе Шандорник и на высотах у местечка Араба-Конак на Софийском шоссе. Русские войска, в свою очередь заняв Этрополь и Орхание, встретились на перевалах Балкан с такими сильно укрепленными позициями турок, что принуждены были ограничиться только занятием высот насупротив турецких, образовав, со своей стороны, линию укрепленных позиций по сю сторону Балкан. Так, русские заняли Златицкий перевал и окопались на нем; против горы Шандорник образовали две позиции, известные под именем позиций генерала Рауха и генерала Дандевиля, наконец, против Араба-Конака укрепились на горах, прозванных Московской и Павловской – по имени полков, первоначально занявших эти две позиции. Находясь на упомянутых высотах лицом к лицу с неприятелем (в одном месте в более выгодных против турок условиях, в другом – менее выгодных), русские войска воздерживаются от наступательных действий, ограничиваясь укреплением и охранением своей боевой линии, а также артиллерийской перестрелкой с неприятелем в ясные дни, когда туман не мешает видеть турецкие редуты и лагеря. Но самое занятие нынешних позиций русских на Балканах сопряжено было с большими трудностями, совершалось в бою и сопровождалось огромной работой втягивания орудий на крутые высоты. В предыдущих письмах я уже имел случай рассказать в некоторых чертах о том, как произошло завладение нашими войсками Златицким перевалом, как заняли позиции и укрепились отряды Рауха и Дандевиля против горы Шандорника; лейб-гвардии Московский полк, в свою очередь, окрестил в свое имя одну из гор против Араба-Конака мечом и кровью в день 21 ноября. Произошло это, по рассказам очевидцев, следующим образом.

По отступлении турок из Орхание 2-й и 3-й батальоны Московского полка двинулись по шоссе по пятам неприятеля, чтоб идти за ним, доколе будет возможно. Командир лейб-гвардии Московского полка полковник Гриппенберг, лично предводя этой колонной, получил сведение, что отступивший неприятель засел в приготовленных заранее укреплениях Араба-Конака. Не будучи знаком с местностью и идя, так сказать, ощупью, Гриппенберг повернул с шоссе наудачу на одну из гор и стал взбираться на нее, чтоб окинуть оттуда взором окрестность и избрать позицию против неприятеля. Взбирался он на гору в тумане, но когда дошел до вершины ее, то туман рассеялся, и взору Гриппенберга внезапно предстал Араба-Конак с его укреплениями, лежащий внизу, на расстоянии каких-нибудь 600 сажен и командуемый с высоты, на которой стоял Гриппенберг. Это было неожиданным открытием.

– Орудия, скорей сюда орудия! – воскликнул начальник Московского полка, и весь день 20-го и ночь с 20 на 21 ноября прошли в подъеме орудий на счастливо открытую гору. Хотя и соблюдалась при этом всевозможная тишина, но турки из Араба-Конака успели заметить движение на Московской горе и понять, что сделали непростительную ошибку, не заняв ее сами и предоставив ее русским. Поэтому в ночь на 21 ноября турки поспешили сделать обходное движение и укоренились на другой горе, приходившейся во фланг Московской, так что на утро 21-го позиция Гриппенберга очутилась между трех огней: спереди ее был неприятель, слева находился Араба-Конак, а справа – турки, обошедшие нашу позицию за ночь; словом, Московская гора как бы врезалась в неприятеля своим исходящим углом или, по выражению солдата, «врылась в него свиным рылом». Гриппенберг распорядился наскоро окопаться и нарыть несколько ложементов на правом склоне своей горы против обошедшей его турецкой колонны и поместил в этих ложементах 2-й батальон Московского полка под начальством полковника Ляпунова. К двум батальонам Московского полка подошли еще 1-й и 4-й стрелковые батальоны. В 8 часов утра 21-го ноября, едва рассеялся туман, Гриппенберг приказал открыть огонь из шести орудий по укреплениям Араба-Конака и стрелял так удачно, что успел произвести в турецком редуте два взрыва. Неприятель, со своей стороны, направил из Араба-Конака 12 орудий на Московскую гору, нанося частым и метким артиллерийским огнем значительный вред нашим и подбив у нас одно орудие. Между прочим, одной из первых турецких гранат был убит молодой офицер-артиллерист Тиббольд.

Рассказывают, что раненый в грудь осколком снаряда Тиббольд, падая на землю, воскликнул:

– Боже, что со мной?

Подбежавший к нему фейерверкер обратился к нему с вопросом:

– Ваше благородие! Никак, вы ранены?

– Убит! – проговорил Тиббольд, и это были его последние слова.

Жертвой следующей гранаты пал поручик Войницкий, убитый наповал. Наконец, один снаряд попадает в буковое дерево, разламывает его в щепы и убивает разлетевшимися осколками и щепами пятерых солдат насмерть и семерых ранит. Канонада турецкая длится до 10 часов утра. В 10 часов начинается атака; турки наступают тремя колоннами: одна кидается с горы, занятой ими ночью прямо на ложементы 2-го батальона Московского полка, другая идет по подошве Московской горы с целью обойти ее в тыл; третья, из Араба-Конака, лезет вверх на нашу батарею с намерением завладеть орудиями.

Прикрывают орудия всего две роты, которые не в состоянии удержать напора массы наступающего врага; турки лезут в гору как ошалелые с криками «алла!». Они уже близко от орудий, несколько человек их взбираются на бруствер, и нельзя ударить по ним картечью, ибо от частой стрельбы и порохового дыма затворы у орудий загрязнились до того, что отказываются служить; воды же поблизости нет, чтоб обмыть и очистить остановившийся механизм. Артиллеристы растерялись; кто вынимает шашку, кто прячется за бруствер; собрались кучкой в ожидании с минуты на минуту последней развязки. Тогда Гриппенберг, собрав остававшиеся в резерве части 3-го батальона своего полка, появляется во главе их с обнаженной саблей:

– Расступитесь, артиллеристы! – кричит он смутившейся прислуге при орудиях. – Московцы идут!

Начинается ружейная и штыковая работа, и турки принуждены отступить вплоть до подошвы горы, оставляя на ее склоне своих убитых и раненых. Через час турки возобновляют атаку из Араба-Конака и снова лезут в направлении нашей батареи. Рассыпавшись цепью в кустах и за каменьями, 3-й батальон Московского полка встречает неприятеля батальонным огнем, причем капитан де Лаваль-Велк расхаживает взад и вперед по цепи, командуя солдатам:

– Не горячись! Не жги патронов даром; ставь прицел на триста; теперь на двести, ставь на полтораста.

Вскоре раненый пулей в лицо, пробившей ему обе челюсти и задевшей язык, де Лаваль-Велк идет окровавленный из цепи и, отыскав Гриппенберга, знаками просит у него бумагу и карандаш. «Ради Бога, пошлите скорее офицера к моей роте заменить меня», – пишет он на поданном клочке бумаги.

На другом склоне горы встречают турок, обходящих в тыл Московскую гору, 1-й и 4-й стрелковые батальоны, а 2-й батальон Московского полка под начальством полковника Ляпунова открывает огонь из своих ложементов по наступающему на эти ложементы неприятелю. Тут дело тянется долгое время с переменным счастьем, в котором то турки доходят до наших ложементов, то наши занимают ближайшие турецкие траншеи, прогоняя неприятеля в гору. Когда наши принуждены отступить из турецких траншей, турки накидываются мимоходом на оставшихся в траншеях русских раненых и убитых, докалывают раненых и поспешно снимают с мертвых всю одежду, все до последней нитки, унося награбленное с собой. К 3 часам дня атака турок отбита на всех пунктах, и к 7 часам вечера умолкает окончательно всякая перестрелка. Оба неприятеля удерживают каждый свои первоначальные позиции, за исключением нескольких траншей у подошвы турецкой горы, не занятых ни нами, ни турками. Между прочим, в этих траншеях остался один раненый в бедро солдат Московского полка, притворившийся мертвым в ту минуту, когда турки, во время боя перейдя снова в наступление, овладели траншеями и начали прикалывать раненых. Турки, приняв этого солдата в самом деле за мертвого, ограничились тем, что раздели его донага, унесли с собой что на нем было и легко ударили его прикладом ружья.

На другой день битвы, когда наши полковые санитары осмелились дойти до траншей, где между убитыми турками и русскими лежал и наш раненый солдат, между санитарами и этим раненым произошел разговор следующего рода:

– Ребята, подберите меня, – говорит раненый санитарам.

– Да ведь ты – турка, – возражают санитары.

– Какой же я турка, – протестует раненый, – Московского полка, ей-богу, помереть на месте – свой!

– А ну-ка, перекрестись! – Раненый крестится. – Это и турка зачнет креститься, обморочит, гляди, ты ему и поверишь. Кто тебя голого-то распознает, – продолжают санитары.

– Ей-богу – свой, начальства моего спросите. Миколаем зовут.

– Ай подобрать? – останавливаются санитары и кончают тем, что подбирают раненого.

Турки наступали на Московскую гору в числе 15–20 таборов против четырех батальонов нашего войска, причем, по рассказам пленных, атакой руководил лично Мегемет-Али-паша, под которым, как говорят, были убиты четыре лошади, и он, не имея поблизости пятой, сел будто бы верхом на осла и на осле продолжал командование.

После отбитой атаки турки не возобновляли более наступления на Московскую гору, да и наша батарея на Московской горе (увеличенная еще четырьмя втащенными наверх орудиями) не открывала после битвы 21 ноября огня по Араба-Конаку. Наступившие туманные дни, окутав непроглядной пеленой обоих сошедшихся близко врагов, остановили взаимный обмен гранатами и пулями, но зато дали возможность и время каждому укрепиться на своей позиции и обнести себя рядами земляных стен. Турки возвели уже на горе, которую заняли в ночь на 21 ноября, редут почтенных размеров и продолжают окапываться; наши солдаты, в свою очередь, возводят люнет на Московской горе и роют траншеи. Скрытый от нас туманом, неприятель находится в близком расстоянии от Московской горы с обоих ее флангов. Когда бываешь на этой позиции, то ясно слышишь шум, гвалт и крики, сопровождающие обыкновенно турецкие работы; различаешь отчетливо даже отдельные восклицания вроде: «Абдул! Магомет! Гайда! Гай-ли-ля!» и много непонятных выражений. И странно бывает внимать так близко говору неприятеля, скрытого за туманом, так близко, что вот-вот кажется рукой подать! И о чем галдят они своими крикливыми голосами? Роют землю; слышно, как стучат топорами о дерево, кирками о камень; кричат, быть может, то же самое, что и около себя слышишь, только не так громко произнесенное: «Куда, черт, с лопатой лезешь!», «Эй, ребята, лом сюда давайте!», «Ну, и земля же; одно слово: камень на камне…»

Другая позиция наша на Софийском шоссе – Павловская гора была занята без бою и в видах предупреждения туркам возможности дальнейших обходных движений с их стороны; находится она почти что в тылу турецкой позиции, занятой турками в ночь на 21 ноября.

Позициями на Златицком перевале, Рауха и Дандевиля, Московской горой и Павловской исчерпывается ряд наших укреплений насупротив турецких позиций, оберегающих главнейшие перевалы через Балканы в долину Софии. В стороне ото всех вышеупомянутых позиций и без непосредственной связи с ним находится местечко Лютиково, в окрестностях которого турки в числе от 4 до 5 тысяч стерегут еще одну дорогу, ведущую через Лютиково в Софию. Против Лютикова мы имеем свою укрепленную гору, известную под названием Финской горы, по имени расположенного в ней Финского стрелкового батальона.

Орхание,

28 ноября 1877 г.