Текст книги "Собибор / Послесловие"

Явление героя

Была ли на самом деле история с пнем, а если была, то такая ли, – трудно сказать. Но что-то наверняка было, чем-то Печерский привлек к себе всеобщее внимание всего за неделю с момента прибытия.

Печерский свидетельствует: “Лагерники говорили, что наш эшелон был первым эшелоном, прибывшим из Советского Союза, а затем, по-моему, все остальные эшелоны прибывали именно из Советского Союза”.

Из очерка Каверина и Антокольского “Восстание в Собибуре”, опубликованного в журнале “Знамя” в 1945 году: “Появление военнопленных с Востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза”. Перед этими глазами в книге Рашке появляется Печерский “в офицерском кителе и с харизмой”. Какой такой китель на нем был – не знаю, скорее всего, Печерский выделялся среди военнопленных вовсе не кителем, а ростом, статью и уверенностью в поведении, так что старые лагерники поняли: это русский офицер. Печерский “всегда выделялся, – вспоминает Семен Розенфельд, – он был высокий, красивый, очень развитой парень”.

“В моей памяти он навсегда останется сильным, подтянутым военным офицером. И в Ростове, несмотря на 70 лет, его фигура оставалась прямой, подобранной, а осанка была какой-то командирской”. Так Томас Блатт описывает свои впечатления от встречи с Печерским в 1980 году. Когда он четверть века спустя, седой и побитый жизнью, появлялся на пороге кабинета Михаила Лева в редакции журнала “Советише геймланд” (помню, она располагалась рядом со знаменитым чайным магазином Высоцкого, где теперь очередной бутик), редакционные машинистки просили не закрывать за ним дверь – “иначе не будем печатать”.

Действительно, он сразу бросился в глаза населению лагеря или так воздействует на память совершенный им подвиг, доподлинно установить невозможно – в этом специфика всякого “человеческого документа”. Несомненно лишь то, что прибытие советских военнопленных как монолитной группы, обладающей боевым опытом, повысило моральный дух узников Собибора. Уж очень отличались они от старожилов. Последние еще до лагеря не один год провели в гетто и были чрезвычайно измучены. Сказывалось время унижений и оскорблений. Многих сдерживали семьи, вместе с которыми их депортировали в лагерь. Люди были настолько замордованы, что, когда 14 октября 1943 года настал час постоять за себя, полторы сотни из них на побег не решились – остались в лагере. А те, кто решились и выжили, всю жизнь были убеждены, что, не появись там Печерский, они неминуемо оказались бы в газовых камерах”.

Группа евреев, прибывших 22 сентября 1943 года из минского трудового лагеря СС, была для Собибора совершенно нетипичной. На работу они шли маршевым шагом и пели “Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за советскую Родину встанет”. Вахманы, услышав советскую песню в лагере смерти, повыскакивали из барака, мимо которого проходила колонна.

Исторический опыт показывает, что организуют восстания далеко не самые забитые и угнетенные, в этом смысле закономерно, что Печерский и его соратники пробыли в Собиборе совсем недолго. Закаленные первыми годами войны и лагерями для военнопленных, эти крепкие люди мало чего боялись. Иллюзии давно покинули их, они понимали, что выжили благодаря чуду, ведь евреев в лагерях расстреливали сразу. Им везло слишком долго, теперь предстояло взять собственную судьбу в свои руки.

“Если еврей с сентября 1941-го все еще не разоблачен немцами, если он проявил столько изобретательности и воли, мужества и хладнокровия, и Господь Бог ему помогал в самых безнадежных ситуациях, то он уже просто не имеет права добровольно отказаться от борьбы, – писал Леонид Котляр, один из числа немногих выживших советских военнопленных-евреев. – Такой поступок означал бы акт капитуляции человека, дерзнувшего в одиночку вступить в единоборство с огромным, четко отлаженным механизмом массового истребления евреев”.

Они – советские военнопленные – были не похожи на остальных не только оттого, что много пережили за время войны. Их советское прошлое было куда жестче, чем, скажем, у благополучных (до поры) голландских евреев. В жестких условиях Собибора это давало всем прибывшим из Минска – Ефиму Литвиновскому, Александру Шубаеву, Борису Цибульскому и другим их товарищам – известное преимущество.

У Аркадия Вайспапира в 1938-м попал под волну репрессий против “националистических элементов” отец. Его расстреляли за то лишь, что он, сельский кузнец, в 1920-е годы ратовал за отъезд из Херсонской области в Палестину. Семья жила в поселке Бобровый Кут, в созданном в 1927 году первом в Советском Союзе еврейском национальном районе. Здесь еще с дореволюционных времен были еврейские сельскохозяйственные поселения (поселенцев поддерживал Агро-Джойнт), издавалась районная газета на идише, работал Еврейский колхозный театр. В августе 1941 года не успевшие убежать от коллективизации были убиты (в братской могиле близ райцентра Калининдорфа захоронены 1875 расстрелянных). Аркадий, сын врага народа, учился лучше всех, но медаль ему не дали. Его не взяли и в военное училище, куда пошли все мальчишки из школьного выпуска 1940 года. В первом же бою под Ковелем был ранен, в августе 1941-го попал в плен и два года мотался по лагерям.

Между прочим, он до самого конца так и не получил статус инвалида Отечественной войны. Показывал медкомиссиям шрам с ладонь от минометного ранения в правой ноге, а те требовали справку из военкомата, получить которую было совершенно невозможно: документов 5-й армии, где он служил, не осталось. Эта несчастная армия понесла тяжелейшие потери в ходе Киевской оборонительной операции 1941 года и тогда же в сентябре была расформирована. “Я остался жить случайно, – говорил он мне во время нашей встречи. – Вокруг меня все время ходила смерть. В Минске хотели бежать, друзей казнили, вокруг гибли люди. Мне везло, счастливая звезда хранила меня”.

Одно только появление монолитной группы, обладающей боевым опытом и выделявшейся независимым видом, произвело огромное впечатление на лагерников. Как заметил израильский историк Арон Шнеер, это было своего рода мессианством: Красная армия представлялась узникам, пусть и неосознанно, коллективным мессией, а прибывшие советские военнопленные – его посланцами, принесшими надежду на освобождение.

К ним сразу потянулись люди, в их числе Алексей Вайцен родом из города Ходорова недалеко от Львова, в сентябре 1939 года присоединенного к СССР. Он тоже окончил школу в 1940 году. Призванный в Красную армию, служил на границе, играл в футбол за команду дивизии. В воскресенье, 22 июня, должен был быть очередной футбольный матч… Дважды бежал из плена, пока не был разоблачен как еврей. Так оказался в Собиборе, где, представьте, встретил родных братьев – Самуила и Михаила. Одному брату так и не удалось покинуть лагерь, а другой был убит после побега (о том, как это случилось, расскажу позже). От братьев узнал, что родителей вместе с сестрой убили при погроме в Ходорове.

“Я оказался двенадцатым выжившим из всего эшелона, – вспоминал Алексей Вайцен годы спустя. – Назвался портным. Для немцев портные перешивали одежду людей, которые ушли на смерть. Меня поставили работать сортировщиком одежды. Перед смертью люди снимали с себя одежду якобы для дезинфекции. После каждого эшелона оставались горы одежды, в том числе детской. Я до сих пор помню эти груды маленьких ботиночек”.

“Ищите женщину”

Другие заключенные, глядя на вновь прибывших, не могли не предположить очевидное – эти наверняка предпримут попытку побега, что повлечет для оставшихся большие неприятности. Совсем недавно в одном из бараков заключенные выкопали лаз и тоннель, который вел за пределы лагерного ограждения и минного поля. Когда работа уже близилась к концу, лагерная охрана обнаружила подкоп. Все узники этой зоны – около 150 человек – были расстреляны.

Надо было каким-то образом вовлечь в побег всех заключенных. По этой причине спустя шесть дней по прибытии Печерского в лагерь “полный незнакомец подошел к Шлейме и пригласил в женский барак: “Приходите, я познакомлю его с интересной девочкой. Он многим нравится в женском бараке”. Так в рукописи Печерского (1944) выглядит его первый контакт с лагерным подпольем. Шлейма – это Шломо Лейтман, прибывший вместе с Печерским из Минска коммунист из Варшавы, подпольщик с тюремным опытом, подружившийся с советскими военнопленными еще в трудовом лагере. Почему разговор шел через посредника? Будущий руководитель восстания в Собиборе не владел идишем – языком, на котором изъяснялись между собой прибывшие из разных стран узники Собибора.

“Полного незнакомца” звали Леон Фельдгендлер, это был один из самых уважаемых в лагере людей, тридцатидвухлетний сын раввина, бывший глава юденрата (еврейского совета) в Жулкевке (Польша), депортированный оттуда в Собибор вместе с несколькими тысячами земляков. Повторю, глава юденрата – занять этот пост его уговорил отец, то есть из тех, кто сотрудничал с нацистами. Вправе ли мы судить этих людей, перед которыми стоял невозможный выбор? В попытках спасти хоть какую-то часть своего народа они составляли смертные списки, а потом гибли сами, иногда посредством самоубийства, как Адам Черняков из Варшавского гетто. “Я веду счет еврейской крови, а не еврейской чести”, – говорил Яков Генц из Вильнюсского гетто, спасавший молодых за счет стариков.

Фельдгендлер попал в Собибор в числе последних жулкевских евреев осенью 1942-го после транзитного гетто в Избице. Его сразу разлучили с женой и двумя сыновьями. На следующий день, разбирая по заданию нацистов вещи заключенных, он обнаружил одежду своих родных и понял, что те погибли в газовой камере. В начале 1943-го он возглавил лагерное подполье.

Леон Фельдгендлер создал подполье в Собиборе. Но организовать желанный всеми побег был не в состоянии, не имея военного опыта. Летом 1943 года Фельдгендлеру удалось найти подходящего человека – голландского еврея по имени Йозеф Джейкобс, в прошлом морского офицера в звании капитана (по другим сведениям – участника войны в Испании, интербригадовца). Но его предали, заговор провалился, хотя капитан, несмотря на пытки, никого из подпольной группы не выдал. Вместе с Джейкобсом были казнены 72 голландских еврея.

Вероятно, встреча в женском бараке мыслилась как приманка для нового лидера восстания. На первый взгляд место встречи выглядит странно, но в лагере смерти на такие нарушения порядка, как перемещение из одного барака в другой, смотрели чуть более снисходительно, чем в обычных концлагерях.

“Приведи своего друга в женский барак. Он красивый мужчина. Почему бы ему не провести время с нашими женщинами?” Так выглядел разговор Фельдгендлера с Лейтманом в изложении Ричарда Рашке. Так или иначе, Фельдгендлер предложил Печерскому зайти поговорить в женский барак. “А ну их к черту!” – так, согласно овручской рукописи, ответил Печерский на приглашение. А потом, подумав, согласился.

Возможно ли было вообще такое в лагере, я имею в виду отношения между мужчинами и женщинами? Видимо, в Собиборе в этом смысле не было так строго, как в рабочих концлагерях. “Как ни уставали люди от непосильного труда, от голодной каторжной жизни, они стремились видеться друг с другом украдкой от немецких офицеров, – рассказывал Печерский. – Когда поздним вечером мы вошли в женский барак, там было несколько мужчин-лагерников”. Да и Печерский, не будучи аскетом, не видел женщин два года. Спустя много лет Аркадий Вайспапир в частном разговоре сказал: “Я-то был мальчишкой, ни о чем таком думать не думал. – И после смущенной паузы с трудом выговорил: – Александр Аронович, вы, конечно, меня извините, был… бабником”. Разумеется, “бабником” Печерский был лишь в глазах двадцатилетнего юноши, два года жизни проведшего в нечеловеческих условиях плена.

Разговор в женском бараке был общий. Переводил с русского на идиш Лейтман. Печерский выступил с зажигательной речью, рассказал внимавшим ему обитательницам барака о том, что немцы были разбиты под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, что Красная армия подходит к Днепру, что “недалек час, когда армия-освободительница перешагнет германскую границу”.

Оставим за скобками лексику, использованную Печерским, когда он позже вспоминал о пережитом, вряд ли в жизни он был столь высокопарен. Тем не менее такой разговор мог состояться. Печерский – артист по призванию, будучи в центре внимания женщин, к которым его, зрелого мужчину, не подпускали близко долгих два года, вполне мог произнести вдохновенную речь во славу русского оружия, попытавшись вдохнуть в слушательниц надежду на лучшее. Были им упомянуты и действовавшие в близлежащих лесах партизаны. “Почему же они нас не освободят?” На этот вопрос он ответил: “У них свои задачи, они за нас действовать не будут”.

Намек был понят. На следующий день, вечером 29 сентября, к нему вновь подошел Фельдгендлер и заговорил о побеге. Печерский сказал, что ничего такого не замышляет, но тот ему не поверил – и правильно сделал.

Свой первоначальный замысел Печерский раскрыл в письме Валентину Томину от 16 февраля 1961 года (в период подготовки материалов для повести “Возвращение нежелательно”): “Первый план: хотели бежать небольшой группой, напасть на часовых во время работы в лагере 4, потом прорвать проволочное заграждение, забросать минное поле камнями и бежать в лес, который в пятистах метрах от лагеря. Но польские лагерники поняли наши замыслы, и один из них, Борух (под этим именем Печерский знал Фельдгендлера. – Л.С.), сказал мне: “Мы поняли, что вы не будете сидеть сложа руки и попытаетесь бежать. Но поймите, что если из этого лагеря убежит хоть один человек, всех уничтожат. Говорят, советский человек не оставит товарища в беде. Давайте мы вам поможем и убежим всем лагерем”. Понятно, что после такого разговора я пошел с ними, предупредив наших, чтобы ничего не предпринимали без моего согласия”.

Трудно реконструировать этот разговор и точно сказать, в самом ли деле еврей из Жулкевки уговаривал еврея из Ростова не оставлять в беде соплеменников, уповая на него как на советского человека. Вполне возможно, что Печерский сочинил эту деталь для будущей книги Томина и Синельникова с целью “проходимости” последней в советском издательстве. Но главный смысл разговора, похоже, сохранен в неприкосновенности: если вы побежите одни, знайте – оставшихся расстреляют.

В июле 1943 года двое заключенных из бригады по заготовке древесины – польские евреи Шломо Подхлебник и Иосеф Копф – под конвоем охранника-украинца были отправлены за водой в ближайшую деревню. По пути Шломо сказал, что у него есть бриллианты, охранник приблизился к ним – Шломо убил его ножом. Они спрятали тело и бежали, забрав его оружие. Десять заключенных-голландцев, работавших в этой группе, не тронулись с места: не зная ни польского, ни украинского, они не надеялись спастись. Во время переклички их вывели на плац со связанными за головой руками. Френцель произнес обвинительную речь, и десять человек были расстреляны на глазах у всех заключенных.

Меня долго занимал вопрос: почему немцы так остро и жестоко реагировали на побеги заключенных? Известно, что в концлагерях побег лишь одного узника всегда становился ЧП, неужели только из-за того, что кем-то могло быть подвергнуто сомнению превосходство немецкого порядка? Нет, тому была более серьезная причина: беглец мог стать свидетелем, тогда как мир не должен был ничего узнать о том, что творилось в лагерях смерти.

Мир знал

“Одно время их утешала весть, якобы слышанная кем-то по радио, что немецкому правительству передана нота с требованием прекратить бесчинства в отношении евреев”. Эта цитата из очерка Василия Гроссмана относится к обреченным евреям Бердичева, но такими же были ожидания в Варшавском гетто. И узники Собибора, как и всех концлагерей, уповали на то, что, как только мир узнает, немедленно за них вступится. Но мир знал и ничего не сделал для их спасения.

Миссия рассказать миру о том, что происходило с евреями, выпала польскому подпольщику, члену Армии крайовой Яну Карскому (настоящая фамилия – Козелевский). В августе 1942 года он побывал в аду Варшавского гетто, куда члены еврейского сопротивления устроили ему “экскурсию”, а потом тайно переправили в пересыльный лагерь в Избице, откуда евреев отправляли на смерть в Собибор – самый секретный из всех лагерей. Карский привез в Лондон и Вашингтон доказательства поголовного уничтожения евреев нацистами, думая, что его доклад потрясет мир. Несмотря на все усилия Карского, они не оправдались.

Руководители подполья Варшавского гетто просили его передать польскому правительству в изгнании их просьбу. Просьба заключалась в том, что союзники должны бомбить немецкие города и во время бомбежек сбрасывать листовки, рассказывающие немцам о судьбе польских евреев. Союзники должны были предупредить немецкий народ, что, если убийство не будет остановлено, ответственность ляжет на плечи гражданского населения. Карский передал этот крик отчаяния, но никто на него не откликнулся, никаких бомбардировок возмездия не было, а начавшиеся в 1943 году воздушные налеты союзников на немецкие города к этому отношения не имели.

Всю оставшуюся жизнь (он умер в 2000 году) Карский страдал оттого, что лидеры Запада, с которыми он встречался, не взялись за спасение убиваемого народа. Британский министр иностранных дел лорд Энтони Иден сказал ему, что не стоит “выпячивать” евреев, ведь другие народы тоже страдают. Рузвельт отделался от Карского, не желая, чтобы говорили, будто вступить в войну его заставили евреи. “Нью-Йорк Таймс” написала о докладе Карского как о маловажной новости на 16-й полосе. Мотивы американской прессы мало отличались от советских пропагандистов. Те боялись, что если упомянут евреев (вместо “мирных советских граждан”), то невольно могут подтвердить тезис гитлеровцев, уверявших в своих листовках, будто воюют не против русского народа, а только против евреев и коммунистов.

Люка

В конце концов Печерский окончательно поверил Фельдгендлеру, а тот полностью доверился ему как военному, как офицеру, который должен знать, как лучше организовать задуманное. Печерский, разумеется, кадровым офицером не был, но еще до войны прошел срочную службу, к тому же был артистичен, для успеха дела он мог просто играть новую роль, видя, как это мобилизует других. Перешли к делу. Печерский попросил информацию о минных полях и графике работы охраны: во сколько сменяется караул, где хранится оружие украинцев.

Сам он в тот момент мало что знал. Лишь общее впечатление, о котором можно судить по его показаниям следователю в 1961 году: “Лагерь Сабибур был расположен на местности, со всех сторон окруженной лесом. Он был огорожен высоким забором из колючей проволоки, высота которого достигала трех метров, а со слов солагерников я знал, что за проволочным заграждением, окружавшим лагерь, была полоса заминированной местности. Вокруг лагеря располагалось несколько вышек, на которых стояли часовые, охранявшие лагерь. Помещения, в которых мы проживали, отдельно не охранялись, однако, когда нас водили на работу в четвертую зону лагеря, то нас охраняли русские и украинцы, вооруженные винтовками, под руководством немца”. Добавлю к этому, что за заминированной полосой шириной 15 метров следовали заполненный водой ров и дополнительный ряд проволочных заграждений. Если к этому прибавить вышки с часовыми и пулеметчиками, расположенные через каждые 50 метров, побег мог показаться абсолютно немыслимым.

Печерский, по его словам, предложил Фельдгендлеру, как держать связь, дабы не возбудить подозрений: познакомить его “с какой-нибудь девушкой, не знающей русского языка”, с тем, чтобы он бывал “у нее в женском бараке под предлогом ухаживания”. И сам же предложил кандидатуру: “Я вчера заметил там девушку с каштановыми волосами”. Он был намерен приходить в женский барак будто бы для свиданий с нею, а на самом деле для переговоров с другими организаторами восстания.

Люка, как мы помним из свидетельства Печерского, работала во второй зоне – ухаживала за кроликами. Любовь нацистов к разведению кроликов общеизвестна. Именно этим занятием после войны Адольф Эйхман зарабатывал себе на хлеб в Аргентине. С места работы Люки было хорошо видно, как пассажиров очередного состава гнали в третью зону. Иногда они спрашивали ее: “Куда нас ведут?” Естественно, она не могла не знать, что там происходит.

Так и сделали. Печерский каждый вечер стал ходить к ней на свидания. В какой-то момент рядом оказывался Фельдгендлер, и они начинали играть в шахматы. Приходивший чуть позже Соломон Лейтман помогал им понимать друг друга. Люка сидела молча и курила. Печерский как-то попросил ее не курить, она ответила, что не может бросить – нервы. Большинство из 150 обитательниц женского барака занимались сортировкой вещей в первом лагере, поэтому сигарет, извлеченных из карманов тех, кому они больше не понадобятся, там хватало.

В видеозаписи, сделанной Юлиусом Шелвисом в 1980 году, Печерский рассказывает о связанном с Люкой споре между ним и Аркадием Вайспапиром. Когда последний высказал намерение бежать лишь группой военнопленных, он запретил ему это делать. И вот что услышал в ответ: “Ты будешь сидеть любезничать с девушкой, а мы будем сидеть и ждать у моря погоды”. Печерский объяснил ему, что побег должен быть только общим и пригрозил тем, что любой, нарушивший его запрет, будет уничтожен.

Из очерка Каверина и Антокольского: “Каждый вечер Печерский встречался с Люкой – так звали его новую знакомую, молоденькую голландку. Оба сидели на досках около барака. То один, то другой заключенный подходил к Печерскому и заговаривал с ним – на первый взгляд о самых обыкновенных вещах. Люка с самого начала смутно догадывалась, что вовлечена в какую-то игру. Она молча поддерживала конспирацию. Печерский был советским человеком – уже одно это возбуждало надежду Люки, ей хотелось ему верить”. Судя по всему, не только советский характер мог привлечь девушку.

Хотя Люка и служила прикрытием для разговоров с подпольщиками, они и между собой общались. Каким образом? Спустя много лет Печерский говорил Блатту, разговаривали жестами и знаками, на примитивном немецком, которым он немного владел. “Вскоре мы могли понять друг друга без посторонней помощи. Люке было всего восемнадцать лет, но она была очень умная и сообразительная”.

Итак, ей восемнадцать, ему тридцать четыре. В общем, вполне можно предположить, что история носила романтический характер. Юлиус Шелвис пишет, что Печерский был в Люку влюблен, беседовавший с ним журналист Владимир Молчанов утверждает (с его слов), что это Люка призналась Печерскому в любви. “Мы не встречались с ней, как другие молодые люди в лагере. Она была моим вдохновителем”, – из интервью Печерского, взятого Блаттом в 1980 году. Ричард Рашке особенно интересовался этой темой. Первый раз, когда он попросил Печерского рассказать ему о Люке, тот стал рассказывать и заплакал. Пытался продолжать, но не мог. То же самое подмечала будущая жена Печерского: всякий раз при упоминании имени Люки Печерский плакал. “Между мной и Люкой ничего не было”, – сказал он Ричарду Рашке. Дословный перевод – “ничего специального”. Рашке поверил: по его словам, Печерский не мог позволить себе романтическую историю, так как нуждался в энергии для организации восстания – жизни почти 600 человек зависели от него.

Так это или не так, но факт: он всегда вспоминал ее особыми словами. “Красивой назвать нельзя, мягкие глаза, полные грусти и молчаливого страдания, – из письма Томину от 16 апреля 1962 года. – Очень часто при разговоре любит поворачивать голову в сторону, при этом выделяется ее красивая головка”. В овручской рукописи Люка говорит о себе, что она некрасива, на что Саша возражает: “Не всегда в человеке нравится красота внешняя”.

С красивыми девушками в лагере обходились иначе. Вахман Эммануил Шульц, отвечая на вопрос следователя “об издевательствах, чинившихся над людьми”, показал: “Припоминаю такой случай. В лагере смерти Собибор прислуживала немцам молодая очень красивая девушка. Эту девушку немцы использовали для удовлетворения своих половых страстей, а затем в один из дней вывезли из лагеря, и она больше в лагере не появлялась. Были разговоры среди вахманов, что эту девушку немцы расстреляли. Эта девушка была еврейка”.