Текст книги "Собибор / Послесловие"

Глава 4
Восстание

Над нашим народом нависла двойная угроза. Во-первых, физическая угроза уничтожения. Но есть еще и моральная угроза, которая даже серьезнее первой, – это как нас уничтожают. Если ни один еврей не окажет сопротивления, кто же захочет когда-нибудь снова быть евреем? Со времени разрушения Храма, героической обороны Массады вся наша история – это сплошное унижение и беспомощность.

Жан-Франсуа Штайнер

Встреча с земляком

“Все находившиеся в лагере заключенные охранялись охранниками из числа русских и украинцев, – из показаний Печерского в судебном заседании. – Я обратил внимание на то, что немцы охранникам не особенно доверяют. Тогда у меня и начал созревать план организации восстания и побега из лагеря. Вначале мы имели намерение связаться для этого с вахманами”.

Откуда такая наивность? Ну, во-первых, в недавнем прошлом вахманы были такими же, как и он, солдатами Красной армии, а во-вторых, как он верно заметил, “немцы охранникам не особенно доверяли”. Недоверие выражалось в том, что оружие им выдавали только на время дежурства. Среди них встречались и те, чья антипатия к эсэсовцам была заметна для окружающих.

“После того как стало известно о том, что они предали одного голландца, пытавшегося организовать побег, такое намерение отпало”, – рассказывал Печерский следователю. Голландец – это тот самый капитан Джейкобс, которого вначале Фельдгендлер избрал военным руководителем подпольной группы. Под его руководством подпольщиками был разработан план, по которому повстанцы проникнут в оружейный склад в то время, когда эсэсовцы обедают, и, овладев оружием, прорвутся через главные ворота лагеря и убегут в леса. Помощь в организации побега должны были оказать вахманы. Джейкобс передал кому-то из них в качестве взятки деньги и драгоценности. По его же доносу он был арестован. На следствии, которое вел обершарфюрер СС Густав Вагнер (один из главных лагерных садистов), капитан никого не выдал.

Печерский пошел было по тому же пути, но ему больше повезло. “Из числа русских и украинцев, охранявших лагерь, то есть служивших в “зондеркоманде СС”, я никого по фамилии не помню, а разговаривать мне пришлось только с одним русским, который сказал, что он родом из Ростовской области, – вновь из показаний Печерского. – Мы тогда готовили восстание, и нас интересовало положение на фронте, с этой целью я затеял с ним разговор. Пока мы говорили, мои сообщники принесли золота и ценностей, чтобы вручить этому охраннику, чтобы он нас не выдал, если догадается, в чем дело. Это золото я ему отдал, а он пообещал принести и перебросить через проволоку продуктов, однако он с тех пор исчез, и больше я его не видел. Вообще мы думали над вопросом, чтобы связаться с охранниками при поднятии восстания, однако мы побоялись провокации и делать этого не стали”.

Судя по воспоминаниям выживших, такое общение заключенных с охранниками случалось. В концлагере Флоссенбург, охрану которого осуществляли все те же “травники”, по рассказу Арона Шнеера, “вышка, никого из немцев поблизости нет, на вышке наш русак стоит, а внизу заключенный, и они обмениваются новостями. Или заключенный кричит ему: “Что же вы, братья-славяне?”

Томас Блатт вспоминал, что один “украинский охранник” – его старый знакомый из Ростова – рассказал Печерскому о восстании в Треблинке в августе 1943 года и добавил, что готовится ликвидация узников Собибора. И другие выжившие свидетельствовали: был слух о том, что лагерь прекращает свое существование. Возможно, это ускорило подготовку задуманного.

В Треблинке, где было уничтожено 870 тысяч человек, узники восстали после того, как узнали, что нацисты намерены свернуть лагерь. Это стало ясно с визитом в Треблинку Гиммлера, приказавшего сжигать сотни тысяч трупов, сваленных во рвы, и вывозить пепел далеко за пределы территории. Восставшие 2 августа 1943 года заключенные, убив нескольких эсэсовцев и вахманов, бежали из лагеря, но в большинстве своем почти сразу же были схвачены и расстреляны. Газовые камеры работали еще две недели после восстания.

По словам Печерского, зафиксированным в протоколе судебного заседания, “по отношению к нам, рабочим, вахманы себя никак не проявляли. Но они помогали немцам-фашистам истреблять людей”. Печерский просто многого не знал. В материалах дела есть свидетельства чудовищной жестокости со стороны вахманов. Весной 1943 года “один из украинских охранников во время земляных работ за пределами лагеря убил киркой еврея. Он ударил его в грудную клетку и пробил насквозь”.

Печерскому в конце концов стало ясно, что ждать от вахманов помощи не следовало. Многие из них, может, и ненавидели немцев, но евреев ненавидели не меньше. Не только из-за пропаганды, еще из-за тех “профессиональных рисков”, которые включала в себя их служба.

Свидетель Иван Сафонов, отбывавший в момент допроса 25 лет по приговору военного трибунала, рассказал суду, как в Треблинке стоял в оцеплении на платформе при выгрузке евреев и загонял их в раздевалку. Однажды у раздевалки один из членов рабочей команды попросил воды, и когда он подавал ему бутылку с водой, тот вместе с другими набросился на него и “порезал ухо”. Была объявлена тревога, сбежались немцы и вахманы и расстреляли всю рабочую команду. Вряд ли охранник стал бы подавать воду узнику, вероятно, Сафонов придумал свой добрый поступок для оправдания последующей расправы с “нарушителями порядка”.

“Еврейское золото”

Читателя наверняка заинтересовало другое в показаниях Печерского. Откуда золото? Откуда драгоценности? Все оттуда же – из прибывавших в лагерь эшелонов. “Эти люди не знают, что они сейчас умрут и что золото, деньги, бриллианты, которые предусмотрительно запрятаны в складках и швах одежды, в каблуках, в тайных уголках тела, уже не понадобятся. Тренированные профессионалы будут копаться в их внутренностях, вытащат золото из-под языка, бриллианты – из матки и заднего прохода. Вырвут золотые зубы. И в плотно заколоченных ящиках отошлют это в Берлин. Теперь лагерь несколько дней будет жить этим эшелоном: есть его ветчину и колбасы, пить его водку и ликеры, будет носить его белье, торговать его золотом и тряпьем. Многое вынесут из лагеря наружу. Несколько дней в лагере будут говорить об эшелоне Бендзин-Сосновец. Хороший был эшелон, богатый”. Это не о Собиборе, об Освенциме – из рассказа Тадеуша Боровского, но от перестановки названий лагерей ничего не меняется.

Как я уже упоминал, некоторых собиборовцев привезли из Вестерборга, лагеря для немецких евреев в Голландии, куда их отправили из дома с вещами, а некоторых – даже с библиотеками. В архиве Лева сохранился специально напечатанный для них железнодорожный билет в Иерусалим, куда их будто бы отправляли. На одной из близлежащих станций пассажиров высадили и объявили, что ценные вещи надо сдать в камеру хранения, выдали квитанции и открытки, чтобы они написали друзьям, потом было новое объявление: надо пройти дезинфекцию. Пересадили из пассажирского в товарный вагон и отправили в Собибор. У кого-то из них все еще оставалось припрятанное золото. По некоторым свидетельствам, с марта 1943 года приходили поезда из Франции и Нидерландов с “нормальными” вагонами, пассажиры которых посылали домой открытки о благополучном прибытии в Польшу, перед тем как погибнуть в газовых камерах.

Забегу вперед. Перед побегом Курт Томас – в лагере он был санитаром – положил в свою санитарную сумку маленькую бутылочку, наполненную золотыми монетами. Он получил их от Альфреда Фридберга в благодарность за помощь. Тот сортировал обувь во втором лагере – его взяли на эту работу потому, что ему принадлежала обувная фабрика во Франкфурте-на-Майне. Однажды он заметил, что подошва одних ботинок слишком толстая. Обычно багаж вытаскивался под наблюдением эсэсовцев, но узникам, бывало, удавалось что-то спрятать. Какие-то предметы оставались в карманах вахманов. Всем понемногу доставалось.

Золота в лагере было настолько много (включая золотые зубы и коронки, вырванные у погибших в газовых камерах), что оставалась работа для ювелиров. Когда 12 мая 1942 года очередную партию евреев привезли в Собибор и толпу из вагонов разделили на мужчин и женщин, четырнадцатилетний Шломо Шмайзнер услышал, что ищут ремесленников и, еще ничего не зная об ужасах лагеря, вышел и сказал: “Я ювелир, я вам нужен”. Он показал бумажник с золотой монограммой, Вагнер вырвал его из толпы, а тот увлек за собой своих братьев (позже они погибли в лагере).

“Я сделал эсэсовцам 32 печатки перстня, – вспоминал он впоследствии, – у них было много золота, но оно принадлежало государству, они не имели права хранить его и заставляли заключенных воровать золото в третьем лагере. Для некоторых делал золотые стельки”.

Воровство в Собиборе было чрезвычайно распространено, и коменданты лагеря не раз пытались его пресечь – “деньги принадлежат рейху”. Если уж немцы так себя вели, что говорить о вахманах. Юный Шмайзнер вспоминал, что давал одному из них денег, а тот доставал для него шнапс и еду. Юлиус Шелвис в своей книге резюмировал: “Украинцы фанатично ревностно выполняли свои обязанности и даже превосходили жестокостью немцев, но их можно было легко коррумпировать”.

“Часть ценностей, – как написано в приговоре по “киевскому делу”, – отобранных у жертв, присваивали себе вахманы, на которые они систематически пьянствовали и вели развратный образ жизни”. Их зарплата была невелика: вахман получал 0,5 марки в день, зугвахман – 1,25, позже жалованье немного увеличили. Свидетели из числа вахманов (осужденные сразу после войны и к 1962 году вышедшие на свободу) рассказывали на процессе в Киеве: “У вахманов была валюта разных стран, у меня лично 70 тысяч польских злотых” (Ткачук), “на деньги, отобранные у евреев, покупали водку у поляков и пьянствовали” (Кузьминский).

Еще во время учебы в Травниках немецкими офицерами было подмечено, что их рвение заканчивалось быстро, вахманы с энтузиазмом участвовали в ликвидации тех или иных гетто, а как только “операции”, во время которых можно было раздобыть деньги и ценности, заканчивались и надо было исполнять рутинные обязанности, они сразу сникали. Немцы их за это наказывали – об этом есть в немецких документах, кого-то за пьянство и присвоение принадлежащей рейху собственности арестовывали и даже возвращали в Хелм.

Генеральная репетиция

Перед ним стояло еще одно серьезное препятствие: помимо немцев и охранников, были надсмотрщики из заключенных – капо. Печерский на допросе у следователя рассказывал: “Во главе групп рабочих немцы поставили так называемых капо из числа этих же лиц. Этим “капо”, которых было всего трое – Шмидт, Бжецкий и по имени Геник, давали в руки плетки и заставляли избивать работавших людей. При этом Шмидт и Бжецкий проявляли большую жестокость к узникам и часто избивали нас”.

“Они типичный продукт немецкой лагерной системы: когда людям в состоянии рабов предлагаются определенные блага, привилегированное положение и неплохой шанс выжить, пусть даже в обмен на предательство по отношению к товарищам, – хоть один желающий да найдется всегда. – Это из книги Примо Леви “Человек ли это?”. – Кроме того, весь запас ненависти к угнетателям, которую он не может проявить, направляется им бессознательно на угнетенных: он только тогда почувствует удовлетворение, когда обиды, нанесенные ему сверху, выместит на тех, кто под его властью”.

Эту, по итальянской версии, “книгу века” принято сравнивать с “Одним днем Ивана Денисовича” Александра Солженицына. Мне же кажется, она ближе к рассказам Варлама Шаламова, где сказаны такие слова: “Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали”.

Нацизм принуждал жертв к соучастию в своем истреблении. Это была четко продуманная система: истребление всего человеческого в жертве, принуждение под страхом смерти к покорности, расчетливое натравливание человека на человека. Гитлеровцы делали своих жертв похожими на себя.

“Любой бывший узник подтвердит вам, что первые удары ему нанесли не эсэсовцы, а заключенные, можно сказать, товарищи по несчастью, одетые в точно такие же полосатые куртки, которые только что выдали им, вновь прибывшим, и это было настоящим потрясением”, – пишет Леви в другой книге – “Канувшие и спасенные”. Все капо били заключенных, это был их язык, с которым – хочешь не хочешь – приходилось мириться. Они пребывали в пограничной “серой зоне”: уже не обыкновенные узники и, стало быть, не обыкновенные жертвы, но и не полноправные палачи – в конечном счете их участь была предопределена.

Это далеко от привычной картины, рисующей угнетенных, которые сплачиваются если не для борьбы за лучшую участь, то, по крайней мере, для того, чтобы легче было перенести свое положение. В Собиборе было то же, что и везде. Одному из капо Френцель приказал забить до смерти бежавшего из лесной команды заключенного (из тех, кто всадил вахману нож в живот вместо обещанного золота), и тот забил его кнутом. Был еще один, родом из Берлина (эсэсовцы предпочитали назначать на должность капо немецких евреев) по прозвищу Берлинец, считавший Гитлера национальным героем. Был убит узниками по подозрению, что это он донес на Джейкобса. По словам участвовавшего в его убийстве Шломо Шмайзнера, Берлинца били так, чтобы не оставлять следов.

В своей книге Печерский описывает капо Бжецкого немного иначе, чем на следствии. “11 октября. Вечером, когда я был в кузнице, туда пришел капо Бжецкий. Был он долговязый, худой, правый глаз был у него прищуренный. Никто в лагере не слышал, чтобы он выдавал кого-нибудь, доносил начальству”. Так вот, Бжецкий проведал, что ведется подготовка к побегу, и неожиданно обратился к Печерскому с просьбой принять их с другим капо в подпольную группу. Пояснил, что они не верят обещаниям немцев сохранить капо жизнь. Это был риск, огромный риск, но, во-первых, капо могли выдать, если их не взять, а во-вторых, могли оказаться очень полезными при подготовке к восстанию. Они пользовались относительной свободой передвижения внутри лагеря и, кроме того, имели некоторое влияние на немцев. Печерский пошел на риск, и вскоре, 8 октября, по просьбе Бжецкого он и Лейтман были переведены в столярную мастерскую, расположение которой позволяло им лучше руководить подготовкой к восстанию. Последние дни перед восстанием Печерский там и ночевал.

Каждую ночь перед сном он, Александр Шубаев, Аркадий Вайспапир, Борис Цибульский, Семен Мазуркевич и Соломон Лейтман обсуждали план побега. Собственно, планов было придумано два. Первый – вырыть подземный ход, но на это должно было уйти дней 15–20, а были ли они у собиборцев… К этому моменту Печерский пришел к мысли о том, что целью должны стать исключительно немцы: если их перебить, вахманы не смогут действовать самостоятельно. По второму плану предстояло убить эсэсовцев, переодеться в их форму, построить заключенных и вывести их из лагеря. Но расправиться с ними можно было только по одному, заманивая каждого в бараки. Расчет Печерского был на жадность эсэсовцев, на их, так сказать, вещизм. После каждых 42 дней службы в Собиборе эсэсовцы получали восемнадцатидневный отпуск. Когда они уезжали домой, везли с собой полные чемоданы одежды убитых ими евреев. Придумано было сказать каждому из них, что в портняжном или обувном бараке есть хорошая вещь, принесенная с сортировки. На встрече с Фельдгендлером 7 октября Печерский спросил у него, можно ли доверять портным. Фельдгендлер убедил его, что можно.

План номер два был прост и гениален. Холокост – это ведь не только миллионы погибших. Помимо бессмертной души, у загубленных фашистами людей было имущество, отошедшее к палачам. Не только государство, Третий рейх в целом стремился к наживе, этой страсти были не чужды и его верные слуги – как раз на этом сыграл Печерский. Кого-то поманили кожаным пальто, кого-то – мягкими сапогами. Вероятно, они уже представляли себе, как явятся в обновках домой и будут ими там щеголять.

12 октября в девять вечера в этой самой мастерской обсуждался окончательный план восстания и побега всех узников лагеря. Участники этой встречи хорошо дополняли друг друга: одни хорошо знали местные условия, другие – обладали военными знаниями и опытом. Был выбран день – 13 октября. По сведениям, которыми располагали заключенные, несколько эсэсовцев, и среди них двое самых опасных – Вагнер и Гомерски – в этот день отсутствовали. Вагнер должен был вернуться 15-го, все надо было успеть сделать раньше. Если бы Френцель в свое время прислушался к Вагнеру, никакого восстания бы не было. На суде в Хагене Френцель рассказывал, что сразу по прибытии транспорта с советскими военнопленными Вагнер советовал ему немедленно их уничтожить, но они нужны были Френцелю для работы в четвертой зоне, и он с ним не согласился. На свою голову.

Во встрече участвовали десять человек, все они внимали Печерскому, излагавшему план восстания. У него не было опыта руководящей работы, в армии он не был командиром, но он был режиссером, пусть и в самодеятельности. Печерский проводил своего рода репетицию. Репетицию пьесы, состоящей из трех актов. Главной пьесы в его жизни и жизни многих людей. В спектакле по сочиненной им самим пьесе он должен был сыграть главную роль. Впрочем, он уже давно вошел в образ. Писарь, делопроизводитель, как записано в его документах, “без военной подготовки”, с успехом играл роль офицера. Теперь ему предстояло стать генералом.

Акт первый – бесшумное уничтожение группы руководящих эсэсовцев, которые по отдельности будут приглашены в мастерские якобы на примерку одежды и сапог, а также для проверки качества столярных работ. Распределили обязанности, кто кого должен убить и где, в каких мастерских. На все это должно уйти не больше часа. Задача бесшумной ликвидации палачей была возложена на особые звенья из двух-трех человек, в основном из советских военнопленных. В их распоряжении были топоры и ножи. Еще на двух человек была возложена задача нарушить электроснабжение лагеря и телефонную связь между канцелярией и командованием сил безопасности. Другое звено должно было вывести из строя автомашины.

Парни и девушки, работавшие прислугой в жилых помещениях эсэсовцев, должны были вынести оттуда гранаты и оружие и передать повстанцам. Эда Лихтман свидетельствует: “Женщинам, которые работали в прачечной, было поручено добыть как можно больше патронов из домов, где жили эсэсовцы. Мы находили патроны в карманах их мундиров, в ящиках столов и шкафов”. Были и другие женщины, которые в четвертом лагере (зоне) занимались разборкой трофейного оружия, им поручили принести ручные гранаты, они согласились, а потом испугались досмотра.

В слесарной мастерской должны были изготовить ножи, в портняжной – подготовить “трофеи” для приманки немцев, планировалась заготовка камней для забрасывания за ограду и подрыва мин вокруг лагеря. О минном поле предполагалось предупредить на плацу, где должны были быть выстроены все непосвященные.

Акт второй: капо выстроят заключенных в центре первой зоны, как это заведено изо дня в день, и поведут всю колонну к наружным воротам. По пути повстанцы попытаются овладеть арсеналом, там хранились автоматы. Автоматов немцы охранникам не давали – не доверяли, на вооружении у них были винтовки.

Когда те разберутся в происходящем и начнут стрелять, восставшие смогут ответить им встречным огнем. Тем, кто говорит по-русски, надо было обратиться к украинцам с предложением присоединиться к восставшим. Шанс, что вахманы примут сторону восставших, казалось, был. Потом повстанцы должны были прорваться через ворота и сквозь южную часть ограждения, возле жилых помещений эсэсовцев. Предполагалось, что этот район не заминирован.

Акт третий – бегство в леса и присоединение к партизанам.

Секрет

План восстания держали в секрете от всех, но некоторые участники заговора раскрыли его своим близким. Известно, например, что Хаим Энгель рассказал о нем своей будущей жене Сельме.

Правда, судя по воспоминаниям некоторых из тех, кому удалось выжить, число людей, знавших о восстании, было весьма велико. Михаил Лев, с которым мы обсуждали эту тему, иронически заметил, что, если бы об этом знали столько людей, сколько потом рассказывали о своей осведомленности, восстание провалилось бы.

Только строгая конспирация обеспечила победу лагерникам. “Основной успех побега, мне кажется, заключался в том, что в подпольную группу входило только семь человек, – вспоминал годы спустя Печерский. – За два часа до побега знала та часть советских военнопленных, которые должны были уничтожать фашистов, и за одну минуту до побега – весь лагерь”.

Сказал ли Печерский о предстоящем Люке? На этот счет существует противоречивая информация, идущая от него самого. Согласно одним его воспоминаниям, он хотел бы сказать ей о готовящемся восстании, но не мог и впоследствии очень по этому поводу сокрушался (“Я жалею, что не доверился ей и не сказал о побеге”.) По другим – он ее предупредил о восстании и попросил надеть мужскую одежду, чтобы удобнее было пробираться через лес (“Я сообщил ей о побеге за несколько минут”.) По третьим – Печерский ничего не сказал Люке, но она сама что-то почувствовала и за день до восстания дала ему рубашку, которую то ли сама сшила, то ли та осталась у нее от отца-коммуниста. “Она дала мне рубашку и сказала: “Это счастливая рубашка, одень ее прямо сейчас, – и я одел”.

Одно только немного смущает – о рубашке (как и о расколотом пне) нет ни слова в овручской рукописи, написанной Печерским по следам событий. С трудом верится в то, что, явно стремясь придать ей художественный характер, он упустил столь выигрышные, прямо-таки театральные эпизоды. Помните слова Михаила Лева о том, что было в Печерском нечто театральное? Правда, подозрение, не выступила ли рубашка позже в качестве реквизита, может быть и необоснованным, возможно, Печерский просто не мог говорить вскоре после расставания с Люкой и при мысли о ее более чем вероятной гибели.