Текст книги "1991: измена Родине. Кремль против СССР"

В этом смысле конфронтация Польши с нашей страной, которая исторически была всегда, в послевоенное время нарастала потому, что поляков очень раздражала социалистическая модель экономики, которую мы им навязывали. Если бы в 1970-х годах вы, будучи русским, произнесли вслух название металлургического комбината «Гута Катовице», то вам запросто могли бы дать в глаз. А дело в том, что этот огромный комбинат, выплавлявший металл для всего социалистического содружества, мог работать только на кузбасском угле, вагоны с которым на границе всякий раз приходилось перегружать, потому что, как известно, железные дороги в Польше узкоколейные, а у нас ширококолейные. Быстро перегружать получалось не всегда, комбинат лихорадило. И подобного рода болезненных и принципиальных для поляков вещей было много.

– В чем, на ваш взгляд, феномен Леха Валенсы, человека, победившего социализм в родной стране и ставшего ее президентом?

– Его феномен в том, что такого человека, как Лех Валенса, в Польше давно и скрупулезно искал Запад, а когда нашел, то продумал его имидж до деталей. К примеру, пресс-конференции или какие-то важные встречи Валенса вел, вальяжно куря трубку, но как только журналисты уходили, он эту трубку отбрасывал и брался за сигареты, которые ему были привычнее. Еще интересная деталь. Однажды какой-то дотошный корреспондент, заметив, что на Валенсе нет носков, спросил его: «А почему вы носите туфли на босу ногу?» Тот, ничуть не смущаясь, ответил: «Откуда у меня, у простого электрика, деньги на носки? У меня и занавесок-то дома нет».

Но на самом деле все, конечно, обстояло не так. Когда после введения военного положения в 1981 году Валенса был интернирован и заключен под домашний арест, к нему на свидание пустили брата, вмонтировав в его одежду микрофон, и записали их беседу. В ней, в частности, Валенса говорил, что заработал кучу денег и не знает, куда бы их получше вложить. Имелись в виду деньги, которые ему платил Запад. Фрагмент этой беседы потом передавали по польскому телевидению, но градус антисоциализма в Польше тогда был так велик, что никто этот компрометирующий Валенсу факт в расчет не брал. Зато история связанного с «Солидарностью» ксендза Попелушко, якобы убитого офицерами МВД, была раздута как только можно, поскольку на самом деле была типичной провокацией западных спецслужб во главе с ЦРУ, в результате которой Попелушко был причислен к лику блаженных.

– Почему же польские власти, наверняка зная о Валенсе эти неприглядные вещи, так считались с возглавляемым им профсоюзом «Солидарность», заключали с ним соглашения аж в 21 пункт, а не задушили зародыш польской перестройки в самом начале?

– Потому, что поляки вообще свою оппозицию никогда всерьез не давили; я помню, что в центре Варшавы вокруг ЦК Польской компартии кругами ходили попавшие в немилость партийные функционеры, дискутировали, но их никто не трогал. К тому же Польша – мононациональная страна, а этот фактор был объединяющим для оппозиции. В том же Гданьске власти поначалу пытались бороться силовыми методами с народными волнениями, но ничего не вышло, напротив, в результате противостояния зародилась «Солидарность», к которой, конечно, примазывалось много попутчиков, но в целом изначально это все же было рабочее движение. Хотя даже Валенса, протрезвев, позже самокритично заявил, что «Солидарности» многого так и не удалось сделать.

Вообще же, надо признать, что «Солидарность» – сложное политическое явление, в отличие, к примеру, от интеллектуальной части польской оппозиции, где в целом было много схожего с тем, что сейчас у нас делают, скажем, Немцов и Лимонов; знаю, что говорю, не Немцову рассуждать о коррупции, а относиться всерьез к Лимонову после того, как он описал, как его имел в задницу негр на нью-йоркском пустыре, согласитесь, нельзя, при этом, объективности ради, скажу, что не могу ничего предъявить их соратнику Рыжкову-младшему, более того, ряд его политических воззрений вполне здравый.

– Вы упомянули блаженного Ежи Попелушко, а недавно другой польский церковный деятель той поры, покойный папа римский Иоанн Павел II прошел процесс беатификации, а скоро будет причислен к лику святых. Были ли политические мотивы в избрании митрополита Краковского Юзефа Войтылы папой римским?

– Конечно, были. Причем это был чисто американский выбор. Войтыла ведь был очень убежденным антисоветчиком. Именно антисоветчиком; важно понимать это и не смешивать понятия «антирусский» и «антисоветский». И сам он прекрасно понимал, что выбран папой римским по политическим соображениям. И это действительно был гениальный шаг с точки зрения десоветизации Польши. Ведь церковь в Польше как таковая всегда являлась очагом польскости, если можно так выразиться. Ходишь ты в костел, значит, ты поляк, не ходишь – не поляк. Впрочем, даже во время тогдашней польской свадьбы девять десятых гостей шли в церковь, а остальные нет. Потому что коммунисты. Им в костел на людях заходить было не с руки, даже если они в душе и верили в Бога.

Лично я с Войтылой знаком не был, но работал на всех его визитах, и помимо того, что имел о нем прекрасное визуальное представление, понимал его, так сказать, двойную миссию, которую, скажем, не все понимали в нашем ЦК, где мне всерьез доказывали: «Избрание поляка папой римским огромный плюс для нас! Это же наш, социалистический папа! Он будет делать все для укрепления социализма». А в реальности все происходило наоборот. Причем Иоанну Павлу II и не надо было особенно ни за что агитировать соотечественников, достаточно было приласкать и пожалеть: «Эти русские – страшные люди!» И все. Поляки генетически были настроены против социализма.

Москва, апрель 2011 г.

Глава V
Народное хозяйство и бесхозяйственность

Автор уже утверждал и утверждает опять, что расхожее утверждение о том, что СССР якобы экономически настолько износился и без реформ просто-напросто не выжил бы, типичная байка. Так, как жил Советский Союз в 1980-х – начале 1990-х годов, он мог еще жить 100 лет; другое дело, нравилось это кому-то или нет. Более того, реальный экономический коллапс в нашей стране наступил как раз после распада СССР. Обратимся к сухому языку статистики. Ввод в действие основных фондов промышленности в СССР в 1986 году был 7 % по отношению к основным фондам (до этого еще выше), а, скажем, в 2002 году всего 1 %, что, проще говоря, означает, что мы банально проедаем созданное нашими отцами, ничего не создавая сами, зато шум о том, что СССР был нежизнеспособен, питает многие политические карьеры «спасителей от коммунизма» до сих пор. Или вот еще о еде. В 1983–1985 годах гражданин США потреблял в среднем около 104,4 г белка, а советский – 98,3 г. Велика разница? Практически никакой. А что касается молочных продуктов, так их и вовсе советские люди употребляли больше американцев: 341 кг в год на человека против 260. Но вспомните, какой политический вой стоял все перестроечные годы о том, как изголодались советские люди вне цивилизованного мира и как сытно живется за бугром последнему безработному.

Председатель Верховного Совета России, доктор экономических наук Руслан Хасбулатов расскажет ниже, как создавался в последние годы жизни СССР дефицит товаров и как одним махом с 1 января 1992 года, когда еще не был отпет покойник – Советский Союз, полки магазинов вдруг, словно по мановению волшебной палочки, наполнились товарами. Не беда, что стоили эти товары в разы больше прежнего и были частенько просроченными западными отбросами – важно было наглядно убедить население, что Советский Союз умер не зря. Директор Института проблем рынка РАН, академик Петраков, который в те годы был экономическим советником Горбачева, справедливо подмечает в этой книге, что при внешней возможности наесться до отвала, с января 1992 года в бывшем СССР впервые появился массовый голод, ибо если, стоя в очереди, у тебя был шанс получить хоть какой-то продукт за низкую фиксированную цену, то гайдаровский взлет цен лишал возможности нормального питания целые слои населения.

А кто не помнит сахарный, водочный и табачный дефициты 1990–1991 годов? Когда измученная трезвостью толпа перегораживала главные магистрали Москвы, а экраны телевизоров пестрели сюжетами о непрерывно приземляющихся на советских аэродромах «Боингах» с гуманитарной помощью, среди которой превалировали сигареты и одноразовые шприцы. Искусственно созданная истерия вокруг псевдодефицита имела своей целью, конечно, не наполнить вдосталь легкие советского курильщика никотином, а показать ему, в какой страшно нищей стране он живет: куда ни плюнь, всюду шаром покати, и что избавить его от пустых полок в магазинах может только богатый и добрый Запад. Увы, после распада СССР Россия покатилась в экономическую пропасть так стремительно, что и компетентным органам, конечно, стало недосуг вспоминать и уж тем более разбираться, откуда «росли ноги» столь странного дефицита товаров, отсутствие которых так болезненно сказывалось на настроении простого советского человека. Не картошку же с морковкой было припрятывать на складах, право. Водка и сигареты – вот без чего русский человек полезет на стенку.

Но положа руку на сердце и отставив в сторону чисто искусственные ситуации, которые были призваны посеять недовольство у доверчивого советского населения, признаем, что ровнять изобилие западных товаров с ассортиментом советских магазинов, конечно, не приходилось. Ну и что с того? Да, на советских прилавках не лежали десятки сортов колбасы и сыра, мясо было одного-двух сортов, а за сосисками приходилось стоять в очереди, но ведь в жизни советского гражданина так было всегда. Все познается в сравнении. Конечно, если одним махом перенести жителя СССР образца 1991 года в 2011-й год с честно индексированной советской зарплатой, то его мог хватить и инфаркт при виде такого потребительского рая. Но дело-то как раз в том, что такой рай никогда не был самоцелью советского человека, оборотных его сторон он не ведал (а узнал бы, глядишь, еще сто раз призадумался), ну и, главное, в капиталистическом настоящем большинство граждан СССР с их зарплатами и профессиями сразу никто не ждал. Ждали кандидатов наук, переквалифицировавшихся в «челноков», молодых слесарей, ставших бандитами, врачей, раздающих типографскую продукцию у метро, копающихся в мусорных баках отставных военных, проституток, гастарбайтеров и бомжей. Короче, наиболее трудоспособное поколение СССР, расставшись в большей своей части с основными профессиями, освоив малоприятный и простой труд, получило за это право добавлять на пенсии к своему рациону недорогой киви и бананы. Не слишком ли большая плата за развал страны?

Впрочем, идея нашей книги не последствия развала СССР, а его причины. И в этом смысле надо признать, что экономика позднего СССР была неповоротлива и консервативна. Но эта глава, к примеру, открывается утверждениями покойного академика Леонида Абалкина, что такой советская экономика была не всегда. И что у нее было несколько шансов выйти на новый виток развития, шансов, к сожалению, упущенных. Прежде всего речь идет о так называемой косыгинской реформе. По словам того же Абалкина, к концу 1960-х годов советская верхушка понимала необходимость модернизации народного хозяйства и была к этому готова. Но что помешало? Размышляя над этим вопросом, автор набрел на собственный ответ, косвенное подтверждение которому нашел, как ни странно, в интервью с первым мэром Москвы, ультра-либералом Гавриилом Поповым, которое тоже здесь опубликовано. На мой взгляд, страх реформ у Брежнева был основан на том, что он помнил неприятие партийно-хозяйственной номенклатуры хрущевских нововведений и, быть может, подспудно сам боялся участи Хрущева при чересчур активных телодвижениях в экономике. Отсюда, вероятно, и желание Леонида Ильича стабильности любой ценой, переросшее позже в догму и сыгравшую не ключевую, но плохую роль в деле сохранения целостности страны.

Но говорить о стагнации советской экономики, повторюсь, конечно, нельзя. Более того, если сравнить среднегодовой рост экономики СССР и США в 1960–1980 годы, то мы увидим, что СССР прирастал на 5,1 %, а США всего на 3,2 %, в то время как сегодняшняя Россия так и не вышла на главные экономические показатели СССР 1990 года. Впрочем, вышеприведенная статистика не учитывает качество товаров, «Жигули» «Форду», конечно, рознь, хотя важно понимать, что о «Фордах» советский человек знал лишь понаслышке, были бы «Жигули».

А вот шанс встать на один технологический уровень с экономиками ведущих стран мира у советской экономики был реальнее всего, конечно, в конце 1970-х годов. Автор убежден, что, решись Советский Союз вступить, к примеру, в ВТО, но не по горбачевскому коленопреклоненному сценарию, а с твердых позиций великих старцев политбюро, торг с нашей страной шел бы на деликатных и подобострастных тонах, а не в форме приказов, которые слышит сегодня Россия. Слабых не любит никто, а с сильными считаются, невзирая на идеологические разногласия. Лучший пример тому – американо-китайские отношения сегодня. Надеюсь, читатель обратил внимание на крайне любопытную деталь в интервью начальника нелегальной разведки Юрия Дроздова, который в главе «КГБ против развала СССР» рассказал, что одновременно с созданием ООН была создана двусторонняя советско-американская комиссия по слиянию экономик наших стран. Вот вам и «холодная война»! Повторюсь, убежден, что если бы Брежнев решил, говоря современным языком, интегрировать советскую экономику в западную, то он сделал бы это на гораздо лучших условиях, чем Ельцин. Потому что «друг Билл» прекрасно понимал, что Ельцин не Брежнев, и вил из «друга Бориса» веревки.

Нередко главным показателем бесхозяйственности советской экономики и даже народнохозяйственной предтечей развала СССР называют аварию на Чернобыльской атомной станции и ее последствия. Конечно, сама по себе отдельно взятая катастрофа, пускай и такого масштаба, не может быть показателем каких-либо макроэкономических процессов, но примером нерадивого отношения к делу, чем в позднем СССР грешило немало людей, является хорошим. Именно исходя из таких соображений автор дал в этой главе слово министру атомной энергетики СССР Николаю Луконину, который занимался ликвидацией последствий аварии на ЧАЭС.

Вообще нередко встречавшееся наплевательское отношение к собственной работе имело зачастую идейную подоплеку. Государственное – значит, ничье, а зарплату и так заплатят. Моральное право так думать советский гражданин имел по одной простой причине. Он жил в государстве, которое законодательно запрещало ему не работать, то есть не оставляло выбора. Или просиживай штаны в ненавистном НИИ, или пойдешь в тюрьму. Кстати, феномен научно-исследовательских институтов, где десятки тысяч советских людей болтались без дела годами, а то и десятилетиями, на взгляд автора, объясним просто. Это была завуалированная форма пособия по безработице, отсутствие которой тоже декларировалось законодательно. В результате получалась двусмысленная ситуация: человек терял квалификацию, но не испытывал связанных с этим материальных тягот.

Объективности ради следует сказать, что часть людей и во времена Советского Союза жила по капиталистическим принципам. Я имею в виду спекулянтов всякого рода. Большинство делало это из чисто меркантильных соображений, а вот герой этой главы Сергей Мавроди, например, потому, что советская действительность для него была хуже горькой редьки. Но на разрушительные для страны процессы эти люди никак не влияли, чего не скажешь о первых легальных советских бизнесменах, с которых, по сути, началось моральное разложение руководителей предприятий разного ранга. И хотя генерал-полковник милиции Владимир Васильев в этой главе утверждает, что «фундаментальная коррупция появилась только в 1990-е годы», а в СССР были только взятки, рискну предположить, что зародыш коррупции появился все-таки в 1988 году с принятием закона о кооперации. Многие заинтересованные люди увидели, какие возможности несет конкретно для них рынок в виде «откатов» и прочих ловких штучек. Кстати, этот отряд первых советских предпринимателей был самым яростным ненавистником всего советского и развала страны даже не заметил, а то и приветствовал. Тут приведено интервью с первым советским миллионером Артемом Тарасовым, из которого читатель детально узнает, как начало распродаваться народное имущество и как люди, этим занимавшиеся, умеют делать круглые глаза. В общем, вывод напрашивается сам собой. Горбачевские ростки рыночных отношений оказались еще одним существенным фактором разрушения страны.

Леонид Абалкин

Абалкин Леонид Иванович – научный руководитель Института экономики РАН, академик РАН. Родился 5 мая 1930 г. в Москве. В 1989–1991 гг. – заместитель Председателя Совета Министров СССР. Автор экономических реформ эпохи перестройки.

– Укоренилось мнение, что у советской модели экономики не было никаких достоинств и никаких самих по себе чисто экономических ярких достижений.

– Мы много занимались в институте историей экономики СССР. Главное преимущество советской модели экономики состояло в том, что сочетание плановых начал с инструментами рынка позволяло рассчитывать на успехи в народном хозяйстве, и прежде всего в аграрном секторе этого хозяйства. К примеру, одной из отправных точек эпохи бурного развития экономики СССР в 1920-е годы является одновременное решение советских властей о переходе от продразверстки к продналогу и решение о создании Госплана. Тогда же началось введение золотого червонца и реализация новой экономической политики. За короткий период нэпа страна возродилась после мировой и гражданской войн. К 1927 году по показателям развития промышленности и сельского хозяйства, по результатам доходов на душу населения Советская Россия вернулась на уровень 1913 года. Многие предприятия переводились на хозрасчет, инвестировали свою прибыль в развитие. Возрождалось или создавалось заново мелкое, в том числе кустарное, производство. Качественно изменились хозяева крестьянских хозяйств. Директор Института сельскохозяйственной экономии и политики Чаянов писал Молотову в 1927 году: «…произошла значительная смена руководящего состава крестьянских хозяйств: старики ушли и к руководству пришли солдаты мировой и гражданской войны. Это люди с неизмеримо более широким кругозором, чем хозяева 1906–1915 годов. Этот новый «персонал» крестьянских хозяйств на две головы выше старого, более подвижные и восприимчивые к агроулучшениям». Именно совокупность этих причин обусловила подъем села в начальный период нэпа. К сожалению, в дальнейшем с отходом от рыночных принципов экономики началось строительство административно-командной модели хозяйствования, и нэп был отменен.

Второй яркий момент в развитии советской экономики, который я хотел бы отметить, – это реформы Косыгина. Это была лучшая пятилетка в истории СССР. С 1965 по конец 1960-х годов была попытка соединить элементы плановых начал и рыночной самостоятельности предприятий. Я очень хорошо помню это время, потому что большего ожидания реформ в экономике, чем тогда при Косыгине, впоследствии в стране не было. Существовал общий духовный подъем, настроения ожидания. В то же время появилась получившая широкое распространение теория конвергенции в экономике – соединение планового начала и рыночных инструментов. Но политические события – как внутренние, так и внешние – косыгинскую реформу остановили. Мы вступили в период застоя, который продолжался почти 20 лет. За это время мы упустили переход к политике энергосбережения, компьютерную революцию, «зеленую революцию» в сельском хозяйстве. Тот механизм управления народным хозяйством, который сложился тогда в СССР, был неадекватен вызовам времени. Мир вступил в эпоху научно-технической революции, но наша экономика оказалась неспособной следовать примеру развитых стран. Все достижения, которые мы имели к этому моменту – космос, к примеру, – уже не поддавались чисто плановому регулированию, надо было сочетать новые подходы к решению назревших проблем. Но этого не произошло, механизм управления экономикой сохранился в старом виде.

– Третьим ярким моментом можно назвать тот период, когда непосредственно с вашей помощью экономика позднего СССР фактически начала становиться рыночной и когда именно вами, а не младореформаторами – как принято думать – были заложены законодательные основы нынешнего отечественного рынка.

– Та, условно говоря, перестроечная концепция экономической реформы претворялась в жизнь Правительством Рыжкова, где я работал его заместителем и как раз отвечал за реформы в экономике, с 1989 по 1991 год. Мы многое успели сделать. Получила развитие кооперация – первый уход из-под монополии государственной собственности. Мы приняли решение о создании сети коммерческих банков, которое и было реализовано в тот период. Приняли целый ряд законодательных актов о собственности, о земле, об аренде, о подоходном налоге и налоге на прибыль, о малых предприятиях и предпринимательской деятельности, о демонополизации экономики и ее разгосударствлении. Был принят закон о Центральном банке СССР, в результате банк был выведен из-под власти Правительства и стал самостоятельным. Кстати, когда наступило время гайдаровских реформ, тогдашнее правительство просто взяло наш текст по Центробанку и приняло по нему «свой» закон. Иногда мы работали и на опережение – было сложное время, шла дискуссия внутри самой власти: одни хотели реформ за 2–3 года, другие не хотели никаких реформ. К примеру, помню, возникла полемика о необходимости создания акционерных обществ. Первый опыт был с КамАЗом. Мне позвонил Рыжков и сказал: «Есть записка с просьбой разрешить акционирование КамАЗа. Какое ваше мнение, Леонид Иванович?» Я говорю: «Дайте мне шесть часов, я отвечу». Я связался с государственной Комиссией по экономической реформе, которой я в должности зампреда Правительства руководил, мы эту ситуацию обсудили и решили поддержать КамАЗ. Но закона об акционерных обществах, который должен был принять Верховный Совет СССР, еще не было! И тогда мы приняли специальное постановление Правительства о создании в КамАЗе акционерного общества с распределением долей – они настаивали, чтобы 50 % находилось в распоряжении Татарстана, – «впредь до принятия Закона об акционерных обществах».

– Почему же сорвался эволюционный путь перехода советской экономики к рыночным принципам, в результате чего народу пришлось вкусить все прелести дикого капитализма?

– Да, это был один из шансов нашей страны пройти реформы нормальным путем, без шоковой терапии. К сожалению, шансом неиспользованным. Я отработал полтора года в этой своей должности: пришел 1 июля 1989 года, а ушел в декабре 1990 года, когда Рыжков получил инфаркт и практически прекратил работу на посту председателя правительства. Меня уговаривали остаться и в следующем правительстве, но я сказал, что работать с ними не буду, и вернулся в Институт экономики. Дальнейшие события в стране хорошо известны… Но я хочу подчеркнуть вот что. Пока Рыжков возглавлял союзное правительство, баланс политических сил между горбачевским СССР и ельцинским РСФСР был устойчивым. Рыжков в свое время ведь был генеральным директором Уралмаша, а Ельцин в то же время лишь начальником стройтреста в Свердловске. И в разговорах пара на пару – Горбачев – Рыжков и Ельцин – Силаев – перевес был на стороне Горбачева за счет Рыжкова. Но когда вместо Рыжкова правительство возглавил Павлов, ситуация изменилась. А когда Ельцин осенью 1991 года и вовсе стал отменять решения президента СССР, я понял, что Горбачев обречен. Он мог уйти раньше или позже, но судьба его была предрешена. Потом последовала галопирующая инфляция, огромные потери сбережений граждан, которые так и не были возвращены населению; в 1992 году цены выросли в 26 раз. Дефолт 1998 года – это тоже не случайное явление, а закономерный, логичный результат той экономической стратегии, которую все это время осуществляло правительство России в лице всех своих премьеров: Гайдара, Черномырдина, Кириенко.

– Правда ли, что после возникновения у вас разногласий с Горбачевым он в отместку прислал к вам в институт экономики, которым вы уже тогда руководили, комиссию во главе с Гайдаром?

– Нет, это было дело не Горбачева, а скорее Шаталина. Шаталин тогда был академик-секретарь Академии наук СССР по отделению экономики, он и прислал Гайдара, с которым в то время писал совместные научные работы. Гайдар был здесь, проверял. Я высказал ему несогласие со многими его оценками по факту проверки. Мне ведь к 1988 году было сложно что-то быстро принципиально поменять в таком большом институте, изменить научные концепции, а Гайдар копался в основном в старых материалах, написанных еще до моего прихода в институт в 1986 году: брал старые авторефераты, диссертации, какие-то другие наивные с точки зрения науки материалы – придирался. Одновременно Гайдар присмотрел способных людей в моем институте и забрал их с собой: в частности, Владимира Мау – ныне ректора Академии народного хозяйства.

– Правда ли, что после критики горбачевской концепции ускорения на знаменитой XIX партконференции вокруг вас образовался вакуум, который решился нарушить лишь Николай Иванович Рыжков?

– Горбачев тогда сделал доклад, и началось его обсуждение. Первые выступления оказались довольно дежурными – по существу, самоотчет. Скучно было. Я послал записку с просьбой выступить, мне дали слово, и я пошел на трибуну. Материал у меня был готов. Я сказал о том, что экономика страны нуждается не столько в увеличении темпов экономического роста, сколько в структурной перестройке. Привел цифры и добавил, что из застойного периода мы еще не вышли и я не поддерживаю соединение в одном лице должностей секретарей обкомов и председателей исполкомов. Горбачев после моего доклада срочно вызвал начальника Госкомстата Королева и велел ему проверить мои цифры. Королев все подтвердил. Тогда Горбачев выступил сам, обвинив меня в экономическом детерминизме. Наутро стенограмма заседания партконференции будет опубликована в «Правде» и об ответе Горбачева узнают все. А тогда в перерыве я, как всегда, вышел в подъезд Дворца съездов покурить – ни один человек ко мне не подходит. Никто! Спустя какое-то время из здания Совета Министров идет Рыжков. Подходит ко мне, здоровается: «Надо поговорить, зайди после конференции ко мне». Я зашел. Николай Иванович пригласил меня поучаствовать в нескольких заседаниях правительства, после чего у меня с ним наладились хорошие деловые отношения. Рыжков проявил себя в этой ситуации как нормальный, не поддающийся никаким интригам человек. С его стороны это был человеческий поступок.

Москва, март 2010 г.