Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки"

15 Февраля 1862 г.

Глава 1-я.

Прошло три года съ тѣхъ поръ, какъ Кирка пропалъ изъ станицы. Олѣнинъ служилъ все еще въ томъ же полку и стоялъ съ ротой въ той же станицѣ. – Онъ и жилъ даже на старой квартирѣ у дяди Ерошки. Марьянка жила рядомъ одна въ хатѣ своего мужа, только хата эта была заново покрыта камышемъ, подправлена; и никто уже не удивлялся въ станице, что Олѣнинъ цѣлые дни проводилъ въ Марьяниной хатѣ и что, входя къ Олѣнину, заставали Марьяну, которая сидѣла у печки.

Впрочемъ все въ станицѣ было по старому. Дядя Ерошка жилъ на старомъ мѣстѣ въ избушкѣ, также, какъ и три года тому назадъ, дни и ночи проводилъ въ полѣ съ ружьемъ, кобылкой и Лямомъ, также по вечерамъ приходилъ сидѣть на полу съ постояльцемъ.

Марьянка, какъ и отъ мужа, такъ и теперь, любила по вечерамъ и особенно по праздникамъ ходить къ мамукѣ помогать ей убирать скотину и съ ногами влѣзать на печку на старое дѣвическое мѣсто и молча въ темномъ углу щелкать сѣмечки.

Бабука Улита еще больше, чѣмъ прежде, жалѣла и ласкала дочь, но также, какъ и прежде, неутомимо и бодро трудилась и домохозяйничала.

Михаилъ Алексѣевичъ также изрѣдка пріѣзжалъ въ станицу, разрушалъ спокойствіе бабуки Улитки, всякой разъ мучалъ Оленина своимъ посѣщеніемъ и выпрашиваньями то вещей, то денегъ. Онъ ничего никогда не говорилъ Оленину о своей дочери, но какъ будто съ тѣхъ поръ, какъ Кирка бѣжалъ, признавалъ за собою какія-то права на Оленина.

Устинька была замужемъ и кормила уже второго ребенка. Теперь была ея очередь по праздникамъ сидѣть на бревнахъ, приготовленныхъ и все еще не употребленныхъ для станичнаго правленія, и глядѣть на молодыхъ дѣвокъ и казаковъ, водящихъ хороводы. Когда ея милое, теперь похудѣвшее лицо оживлялось той нѣжной улыбкой, это уже была не улыбка настоящаго, а улыбка воспоминанія.

Дампіони уже не было въ станицѣ, онъ былъ назначенъ годъ тому назадъ, ежели не ошибаюсь, въ помощники 2-го адъютанта товарища начальника штаба 2-го отдѣльнаго Закучукъ-Койсынскаго отряда. Милый Дампіони пріезжалъ иногда изъ штаба въ старую стоянку. Останавливался всегда у Устиньки, которая принимала его почти также, какъ бабука Улитка Михаила Алексѣевича, и выносила ему на столъ и каймаку, и печеную тыкву, и моченаго винограда. Мужъ ея былъ вѣстовымъ при Дампіони. Все казалось хорошо, но видно было, что она была больше увѣрена въ любви Дампіони тогда, когда она не подносила ему ни каймаку, ни винограду. Дампіони уже всегда былъ въ перчаткахъ на улицѣ, шашка у него была серебряная, часы были цѣлы, сертукъ на барашикахъ особенного штабнаго покроя. Онъ пилъ чихирь по прежнему и говорилъ Оленину, что его противъ воли взяли въ штабъ, но наивная улыбка самодовольства выдавала его. Видно было, что онъ въ заслугу себѣ считаетъ то, что, не смотря на свое новое назначеніе, онъ остается тѣмъ же для старыхъ друзей.

Батальонный командиръ былъ уже произведенъ въ подполковники, получилъ какую то саблю и съ тѣхъ поръ еще страннѣе дѣлалъ стратегическіе планы, говорилъ о литературѣ и электричествѣ и сделался видимо небрежнѣе въ обращеніи къ Оленину. Старый капитанъ по прежнему жилъ у Степки, въ имянины задавалъ балъ и разъ въ три мѣсяца запиралъ на весь день ставни и писалъ домой письма. Съ Олѣнинымъ онъ въ эти три года сошелся еще ближе. Изъ казаковъ станичниковъ трое было убито зa это время, – одинъ на тревогѣ и двое въ походахъ, одинъ былъ раненъ, одинъ старикъ умеръ, кто поженился, кто вышелъ замужъ; но вообще все было по старому. Та же была уютная живописная станица съ растянувшимися садами, плетеными воротами, камышевыми крышами, съ тѣмъ же мычаньемъ сытой скотины и запахомъ кизика и съ той же невысыхающей лужей по серединѣ. – Тотъ же пестрый, красивый народъ двигался по улицамъ; хоть не тѣ же, но такія же молодыя обвязанныя дѣвки съ звонкимъ смѣхомъ стояли по вечерамъ на углахъ улицъ и казачата гоняли кубари по площади. Въ молодыхъ толпахъ не видно было уже царицы дѣвокъ Марьянки, не слышно было Устиньки, Лукашка съ Киркой не подходили заигрывать съ ними. Дампіони съ Олѣнинымъ не выходили изъ-за угла съ мѣшкомъ пряниковъ, но та же молодая жизнь жилась другими лицами; была и новая Марьянка, и новая Устинька и новый Кирка, и новый прапорщикъ, только что выпущенный изъ 2-го кадетскаго корпуса, который, тщательно причесавшись, въ черкескѣ, рука объ руку съ молодымъ казацкимъ офицеромъ выходилъ въ хороводы.

 Размер подлинника.

Первая страница рукописи одного из "продолжений" "Казаки"

Изъ всѣхъ старыхъ лицъ больше всѣхъ перемѣнился Олѣнинъ. Ему было 28 лѣтъ, но въ эти три года онъ пересталъ быть молодъ. Молодость его была истрачена. Тотъ запасъ молодой силы, который онъ носилъ въ себѣ, былъ положенъ въ страсть къ женщинѣ, и страсть эта была удовлетворена.

Всѣ лучшія мечты его, казавшіяся невозможными, сделались действительностью. То, чего онъ просилъ отъ обстоятельствъ, было дано ему, но нашелъ ли онъ въ себѣ то, чего ожидалъ отъ себя? Осуществилось ли его счастье въ томъ особенномъ необычайномъ свѣтѣ, въ какомъ онъ ожидалъ его? Ему казалось, что да.

Дядя Ерошка, послѣ бѣгства Кирки особенно усердно содѣйствовавшiй соединенію постояльца съ Марьянкой, дядя же Ерошка не видѣлъ ничего необыкновеннаго въ этомъ обстоятельстве. «Дуракъ, дуракъ!» говаривалъ онъ Олѣнину во время одиночества Марьянки: «что смотришь? былъ бы я въ твои годы, моя бы была баба. Теперь человѣкъ молодой, одинокой, какъ ей тебя не полюбить? Приди, – скажи: матушка, душенька, полюби меня! А полюбитъ – все у насъ будетъ, и каймакъ и чихирь – своихъ вѣдь два сада осталось. Чѣмъ деньги то платить; всего принесетъ!» —

Сначала казаки смѣялись старику о томъ, что дѣлается у него на квартирѣ, но онъ говаривалъ только: аль завидно? И хотя Марьянка уже не выходила въ хороводы и старыя подруги отшатнулись отъ нея, общее мнѣнiе станицы по немногу стало раздѣлять мнѣнiе дяди Ерошки и извинило Марьянку. —

«Человѣкъ она молодой, безъ мужа, ни сзади, ни спереди ничего, а онъ богачъ, ничего не жалѣетъ – кто безъ грѣха». Одни старики старовѣры строго судили молодую бабу, но и тѣ успокоились, когда узнали, что Олѣнинъ обѣщалъ законъ принять. – Такъ просто и ясно понималась народомъ исторiя любви Олѣнина, казавшаяся ему столь необычайной.

Дядя Ерошка подъ пьяную руку не разъ разсказывалъ казакамъ, какъ это случилось. – Дурочка! говорю, вѣдь тебѣ что? мужа нѣту, вдова, значитъ: а у него серебра вотъ какой мѣшокъ набитъ, холопи дома есть. Ты ему вели домъ себѣ купитъ: ей-ей купитъ! А тамъ надоѣстъ – брось его, за меня замужъ выйди или за кого, а домъ останется. А ужъ я ему велю домъ купитъ, вѣрное слово, велю; только дядѣ тогда ведро поставь. – Вѣдь забыла, шельма: теперь безъ денегъ осьмухи не дастъ. – Да его возьму напою-напою да и настрою; такъ и свелъ.

– «А что жъ грѣхъ-то, дядя?» скажетъ ему кто-нибудь. «На томъ свѣтѣ чтò тебѣ будетъ?»

– Гдѣ грѣхъ? Грѣхъ даромъ бабѣ пропадать а это не грѣхъ, отецъ мой. Еще на томъ свѣтѣ за меня Бога замолитъ баба-то, скажетъ: вотъ добрый человѣкъ, хоть не самъ, такъ хорошаго молодца подвелъ!

И старикъ зальется своимъ громкимъ соблазнительнымъ хохотомъ. Такъ что не знаешь: надъ тобой ли, надъ собой ли, надъ Богомъ ли смѣется этотъ старикъ.

Глава 2-я.

Олѣнинъ жилъ, казалось, по прежнему, зимой ходилъ въ походъ, лѣто и осѣнь проводилъ въ станицѣ, дома и на охотѣ. Въ штабъ онъ никогда не ѣздилъ, товарищи, которыхъ онъ дичился, тоже рѣдко ѣздили къ нему.

Полковой командиръ года 2 тому назадъ вызывалъ его и дѣлалъ ему отеческое наставленiе о томъ, какъ неприлично его поведенье въ станицѣ. Олѣнинъ отвѣчалъ, что по его мнѣнiю службѣ нѣтъ дѣла до его образа жизни, а что впрочемъ онъ намѣренъ выдти въ отставку. Онъ подалъ въ отставку тогда же, но сначала ее задержало начальство, а потомъ подошла война, и отставка все еще не выходила.

Съ друзьями и родными въ Россiи онъ почти три года прервалъ всякое сношенiе и родные знали про него отъ другихъ. Начатыя его тетради «исторiи кавказской войны» и «о значенiи нравовъ» лежали нетронутыми въ чемоданѣ. Онъ по совѣту дяди Ерошки «бросилъ, простилъ всѣмъ». Книгъ онъ тоже не читалъ.

Послѣднее его письмо вскорѣ послѣ бѣгства Кирки было къ пріятелю. Вотъ что онъ писалъ тогда изъ похода. —

«Ты знаешь мою привычку соблюдать въ душевныхъ дѣлахъ обычаи немѣцкихъ хозяекъ: одинъ разъ послѣ долгаго время все повѣрить, перемывать, перестанавливать. Нынче цѣлый день я занимался такимъ мытьемъ и повѣркой. И было отчего. Со времени моего послѣдняго письма случилось со мной самое важное происшествіе въ жизни – я былъ счастливъ и продолжаю быть счастливъ. Но я растерялся въ первое время и только теперь въ походѣ, одинъ т. е. безъ нея, я въ первый разъ оглянулся на себя, вспомнилъ про свое существованіе и подумалъ о немъ. Ты ошибся, полагая, что я отрекусь отъ письма, которое писалъ тебѣ, что мнѣ стыдно станетъ. Прошло три мѣсяца и, вспоминая это письмо, мнѣ кажется только, что напрасно я вовсе писалъ тебѣ объ этомъ, – всего я высказать не могъ и сказалъ пошло, мало, бѣдно въ сравненіи съ тѣмъ, что есть. – Теперь не буду тебѣ писать ничего про «то» и какъ все случилось, скажу только, что я счастливъ, спокоенъ и чувствую себя сильнымъ, какъ никогда не былъ въ жизни. Жизнь моя теперь ясна для меня, я ужъ не одинъ и знаю свое мѣсто и знаю свою цѣль. – Жена моя – Марьяна, домъ мой – Новомлинская станица, цѣль моя – я счастливъ, вотъ моя цѣль. Кто счастливъ, тотъ правъ! – Какихъ же еще цѣлей, желаній, какой еще правды, когда чувствуешь себя на своемъ мѣстѣ во всемъ Божьемъ мірѣ, когда ничего больше не хочешь? – И я ничего не хочу, исключая того, чтобы не измѣнилось мое положеніе, хочу только отрѣзать себѣ всѣ пути отступленія изъ своего положенія, исключить все ненужное изъ моего свѣтлаго круга. —

Впрочемъ объяснить этаго нельзя, да и незачѣмъ.

Скажу тебѣ существенное и цѣль этаго письма, которая есть просьба. Мужъ Марьяны пропалъ безъ вѣсти, она полюбила меня (слова «полюбила меня» были замараны и было поправлено): она отдалась мнѣ. И это невѣрно. Она не полюбила меня – избави Богъ отъ этаго мерзкаго изуродованнаго чувства; я мущина, она женщина, я подлѣ нея жилъ, я желалъ ее, она отдалась мнѣ. И не она отдалась мнѣ, а она приняла меня въ свой простой, сильный міръ природы, котораго она составляетъ такую же живую и прекрасную часть, какъ облако, и трава, и дерево.

И я ожилъ и сталъ человѣкомъ только съ тѣхъ поръ, какъ вступилъ въ этотъ міръ, который всегда былъ передо мной, но который въ нашемъ быту, какъ заколдованный кругъ, закрытъ для насъ.

Знаю и вижу твое презрѣнье; но жалѣю и презираю твое презрѣнье. «Человѣкъ тѣмъ человѣкъ, что онъ любитъ не какъ дерево, а свободно, разнообразно, съ участiемъ всей безчисленности своихъ различныхъ стремленiй»… и т. д. и т. д.

Знаю, знаю; но знаю дальше. Любовь, про которую ты говоришь, есть любовь человѣка, но человѣка на низкой степени развитiя, далекаго отъ простоты и правды. Въ этой выдуманной любви вы знаете, что вы любите, зачѣмъ вы любите, но притворяетесь, что не знаете, и все мнимое разнообразное и духовное въ этой любви подводится къ однообразнѣйшему однообразiю – къ лжи. Романы, поэмы, наши разговоры, въ которыхъ мы притворяемся, что одна духовная сторона любви близка намъ, не все ли скучнѣйшее одно и то же? Я тебя люблю, ты меня любишь, наши души соединятся. Я тебя люблю… А что такое души? что такое «люблю»? никто не знаетъ и боится знать.

Посмотри на каждое растенiе, на каждое животное: не видно ли величайшее разнообразiе въ исполненiи этаго вѣчнаго таинственнаго закона? И развѣ таинственность и прелесть разоблачилась съ той поры, какъ я понялъ законъ растенiя? тѣмъ болѣе, законъ, которому я подлежу? И развѣ во мнѣ лежитъ боязнь правды, а не потребность ея? Во всѣхъ отрасляхъ развитiя человѣчества тотъ же законъ: сознательное подчиненiе простѣйшiмъ законамъ природы, которые при первоначальномъ развитiи кажутся не человѣческими.

Я подалъ въ отставку, но сначала любезное начальство меня задержало, а теперь война. Ради Бога, устрой въ Петербургѣ, чтобы ее не задержали (следовали наставленiя, кого просить и какъ).

Сейчасъ перечелъ твое письмо, твои совѣты и сожалѣнья моихъ друзей. Каковы же теперь будутъ совѣты и сожалѣнья? Я выхожу въ отставку, женюсь на казачкѣ, женѣ бѣглаго казака, и поселяюсь въ станицѣ, безъ цѣли, безъ дѣла. – Пропалъ человѣкъ, а могъ бы быть членомъ Аглицкаго клуба и Сенаторомъ, какъ папенька. —

Отчего я не нахожу, что Сенаторъ и членъ Аглицкаго Клуба и Николай Г. пропалъ и что онъ безполезный человѣкъ? Сенатору хорошо въ Сенатѣ и въ соборѣ и члену весело въ столовой, и не знаю тамъ гдѣ, и Н. Г. прiятно въ гостиной, – только и нужно; значитъ, онъ не безполезенъ, коли ему хорошо. Значитъ, растетъ дерево и исполняетъ свое назначенiе, коли листья на немъ зеленые.

Значить, какъ ни пошло все, что скажетъ въ гостиной Н. Г., а есть такая глупая барышня, для которой его пошлыя слова будутъ въ родѣ откровенiя. А нужно, чтобы и до этой несчастной какимъ бы нибудь путемъ дошло солнце. Ежели бы онъ не могъ сделать пользы, ему бы не было прiятно и онъ не сталъ бы ѣздить.

Не знаю, какъ это вы, люди такъ называемые свѣтскiе, умѣете всего взять съ умѣеренностью, даже правды какого-нибудь закона – маленькую частичку. Вѣдь вы, либералы, согласны, что можно быть полезнымъ, не служа въ иностранной колегіи, въ торговлѣ, въ хозяйствѣ, въ литературѣ. Да развѣ кромѣ этихъ, вамъ знакомыхъ клѣточекъ, на которыя вы раздѣлили дѣятельности людей, нѣтъ такихъ клѣточекъ, которымъ не найдены названія? По чемъ вы судите, что человѣкъ полезенъ или нѣтъ? По роду знакомой вамъ дѣятельности. Да вѣдь не одинъ родъ доказываетъ пользу, а самая дѣятельность. Вѣдь вотъ ты либералъ, а твой либерализмъ есть самое ужасное консерваторство, оттого, что ты не идешь до послѣднихъ выводовъ закона. Или всякой полезенъ по мѣрѣ пользы, которую онъ приноситъ, но такъ какъ пользу опредѣлить нельзя, то никого нельзя назвать полезнымъ, или всѣхъ; или всякой полезенъ по мѣрѣ своей удовлетворенности, счастія, вслѣдствіе другаго закона, что удовлетворенъ и счастливъ можетъ быть только тотъ, кто полезенъ. – Либерализмъ есть только логика. – Повторяю опять, я полезенъ и правъ, потому что я счастливъ: и не могу ошибаться, потому что счастье есть высшая очевидность. Кто счастливъ, тотъ знаетъ это вѣрнѣе, чѣмъ 2 X 2 = 4.

А въ чемъ будетъ состоять моя польза, я объ этомъ рѣдко думаю, но когда подумаю, то придумать могу столько же отъ себя пользы, сколько и всякой оберъ-секретарь Сената.

Знаю только то, что силы и потребности дѣятельности я чувствую въ себѣ теперь больше, чѣмъ прежде. Ты скажешь: какая можетъ быть дѣятельность въ дикой старовѣрческой станицѣ съ кабанами, олѣнями и Ерошкой? Тѣмъ-то удивительна жизнь, что курица не можетъ жить въ водѣ, а рыба въ воздухѣ, что Н. Г. не можетъ жить безъ тротуара, оперы, а я безъ запаха дыма и навоза.

Ежели бы я не жилъ прежде среди васъ, я бы, можетъ, повѣрилъ, что тамъ моя дѣятельность. А главное, повѣрилъ бы я, ежели бы я съ молоду былъ лѣнивѣе, былъ бы не такъ свободенъ, какъ я былъ. Ежели бы всѣми силами души не искалъ счастья, т.-е. дѣятельности. Многаго я испыталъ и ужъ теперь еще испытывать не буду, – у меня еще теперь заживаютъ раны, оставшіяся отъ этихъ испытаній. Я ли былъ виноватъ, или наше общество, но вездѣ мнѣ были закрыты пути къ дѣятельности, которая бы могла составить мое счастіе, и открывались только тѣ, которые для меня были ненавистны и невозможны. Послѣдній и самый скверный мой опытъ была военная служба.

Сейчасъ остановило мое письмо ядро, которое съ свистомъ пролетѣло надъ лагеремъ, – какъ мнѣ показалось и какъ всѣмъ это всегда кажется ночью, надъ самой моей головой. Послышалась за палаткой возня, товарищъ мой проснулся; мы затушили свѣчку и вышли. Ночь чудесная, ясная, звѣздная, кругомъ красные костры освѣщаютъ палатки. Костры велѣно тушить. Я обошелъ свою роту. Еще ядро или, должно быть, наша пустая граната просвистѣла птичкой надъ лагеремъ и гдѣ-то попала въ костеръ. И теперь я вернулся, сижу, дописываю и, можетъ быть, опять пролетитъ и попадетъ сюда, и мнѣ жутко. Никогда такъ мнѣ не бывало страшно смерти, какъ теперь. Боюсь, не хочу смерти теперь. Но все, что я писалъ тебѣ, я перечелъ, и все это – правда.

Я походилъ по лагерю и подошелъ къ нашимъ пушкамъ. Артиллеристы выпалили два раза куда-то наобумъ, къ батареѣ собрались разные зрители. Я узналъ казака изъ Новомлинской; онъ мнѣ сказалъ, что ихній Терешка вчера ѣздилъ въ станицу и что Марьянка мнѣ поклонъ прислала. – Ежели можно бы было словами разсказать все то, что возбудили во мнѣ эти слова: поклонъ прислала, и полуулыбка казака; – ты бы повѣрилъ мнѣ и только бы завидовалъ. Ахъ, любезный другъ, дай Богъ тебѣ испытать то, что я испытываю. Лучше не надобно. Черезъ двѣ недѣли я буду дома!»

Глава 3-я.

Черезъ недѣлю онъ дѣйствительно былъ дома и былъ счастливъ, но совсѣмъ не тѣмъ счастьемъ, котораго онъ желалъ и которое онъ готовилъ для себя. Ему было хорошо, но многаго, какъ ему казалось, главнаго еще не доставало для его счастья. Жизнь его еще не устроилась. Это еще все такъ, пока, а начнется во-первыхъ, когда я выйду въ отставку и избавлюсь отъ этихъ нелѣпыхъ отношеній съ начальниками и товарищами. Больше всего его мучали товарищи, поздравлявшіе его съ успѣхомъ и шутившіе о предметѣ, казавшемся ему столь важнымъ. – Во-вторыхъ, онъ, чего бы ему ни стоило, намѣревался разъ навсегда избавиться отъ Михайла Алексѣевича. Потомъ ожиданіе возвращенія Кирки (о которомъ Марьянка, ему казалось, грустила, хотя никогда не говорила) дѣлало его положеніе еще неопредѣленнымъ. Дружба съ дядей Ерошкой, чихирь, праздность, все это должно было перемѣниться, устроиться, и тогда должна была начаться новая жизнь; теперь же, какъ ни хорошо было его положеніе, оно ему казалось безобразнымъ, особенно, когда онъ живо представлялъ сужденія о себѣ казаковъ и товарищей. Онъ какъ будто не признавалъ теперешнюю жизнь за настоящую жизнь, а жизнь, не спрашиваясь его, шла и приносила ему съ собой свои награды и наказанія. – Но прошло три года, новаго все еще ничего не началось, а старая, казавшаяся безобразной, непризнанная жизнь уже успѣла овладѣть имъ всей силой и прелестью привычки, успѣла уже разрушить всѣ мечты о измѣненіи ея.

Михаилъ Алексѣевичь уже болѣе не возмущалъ всего существа Олѣнина, какъ прежде; напротивъ, онъ забавлялся его посѣщеніями и напускалъ на него дядю Ерошку. Дядя Ерошка былъ неразлученъ съ офицеромъ и съ каждымъ днемъ все становился интереснѣе и поэтичнѣе. Полведра чихиря послѣ охоты сдѣлались привычкой для Олѣнина. Сужденья казаковъ и товарищей перестали мучать его. Марьяна при постороннихъ сиживала въ хатѣ съ нимъ и принимала гостей. О Киркѣ не было слуху и Олѣнинъ забылъ почти. Служба и два мѣсяца зимняго похода не только не тяготили теперь Олѣнина, но были пріятны ему. Намѣренье жениться на Марьянкѣ какъ будто было забыто. Отставка, о которой никто не хлопоталъ, все еще не выходила.

Была осѣнь. Слышно было, что въ сосѣдней станицѣ переправилась партія. По всѣмъ кордонамъ усилили осторожность, но Олѣнинъ, несмотря на то, утромъ съ дядей Ерошкой и капитаномъ шелъ на охоту. Съ вечера приходилъ казакъ съ Нижнепротоцкаго поста и сказывалъ, что въ Угрюмомъ Хохлѣ (лѣсъ) свѣжіе слѣды олѣньи.

Дядя Ерошка проснулся далеко до зари. Ему рѣдко въ жизни приходилось спать въ избѣ, и онъ говаривалъ, что ему душно, и сны давятъ въ избѣ. Онъ проснулся, вышелъ, посмотрѣлъ, много ли ночи, и легъ опять навзничь, закинулъ руки подъ голову. —

Разное стало приходить ему въ голову. Гдѣ эти олѣни ночь будутъ? Коли не сбрехалъ Лукашка, должны къ утру къ Тереку подойти. Зайти надо отъ кордона, a Митрій Васильича пошлю отъ дороги, туда не пойдутъ. Потомъ мысли его перешли на самаго Д. В. Зачѣмъ онъ Мишкѣ (онъ такъ звалъ Мих. Алексѣевича) лошадь подарилъ? «Все за бабу, все за бабу», повторилъ онъ вслухъ. Мнѣ бы отдалъ, все я ему служилъ. А то всего одну ружье далъ. —

Да мнѣ что? Проживу и безъ коня. Были кони! Какъ моего сѣраго коня полковникъ просилъ. Дай, говорить, коня, хорунжимъ тебя сдѣлаю. Не отдалъ. Тутъ ему вздумалось, чтò бы было, ежели бы онъ отдалъ тогда сѣраго коня. Какъ бы онъ офицеромъ сталъ, сотней бы командовалъ. Какъ подъѣхалъ бы въ Грозной къ духану[37]37
  Кабакъ


[Закрыть] и сказалъ бы: пей! и какъ потомъ онъ съ сотней поймалъ бы самаго Шамиля и какъ потомъ его бы встрѣчали въ станицѣ и кланялись бы ему тѣ, которые теперь надъ нимъ смѣются. И какъ онъ на встрѣчѣ опять бы сказалъ: пей! И онъ засмѣялся широкимъ внутреннимъ смѣхомъ. Много еще онъ передумывалъ, поглядывая изрѣдка въ окошечко, въ которое начиналъ уже проникать утренній туманный свѣтъ, и прислушиваясь къ звукамъ, ожидая пѣтуховъ.

На сосѣднемъ дворѣ стукнула щеколда, скрипнула дверь и послышались шаги. Старикъ толконулъ ногой свою дверку и перегнувшись посмотрѣлъ. Олѣнинъ, пожимаясь на утреннемъ холодѣ, бѣжалъ черезъ дворъ. Стукнула щеколда въ хатѣ Олѣнина, скрипнула его дверь, вслѣдъ за тѣмъ затворилась Марьянкина дверь, стукнула ея щеколда и все затихло.

Дядя Ерошка опять легъ навзничь. Гдѣ то мой Кирка сердечный? подумалъ онъ. – Молодецъ былъ, какъ я – орелъ! и малый простой. Я его любилъ. – Небось женился тамъ, домъ построилъ. Какъ меня звалъ Хаджи Магома, такъ домъ обѣщалъ, двухъ женъ, говоритъ, отдамъ. Тоже въ набѣги ѣздитъ. Сказывали, что въ Наурѣ двухъ казаковъ убили; сказывали, что его видѣли. Мудренаго нѣтъ. Онъ молодецъ. Только вздумай онъ сюда придти, онъ ихъ расшевелитъ, Мишекъ-то. Джигитъ. А все ему скучно! И зачѣмъ она война есть? То ли бы дѣло, жили бы смирно, тихо, какъ наши старики сказывали, Ты къ нимъ пріѣзжай, они къ тебѣ. Такъ рядкомъ, честно да лестно и жили бы. А то что? тотъ того бьетъ, тотъ того бьетъ. Нашъ къ нимъ убѣжитъ – пропалъ, ихній къ намъ бѣгаетъ. Я бы такъ не велѣлъ. —

Олѣнинъ, войдя въ свою хату, зажегъ спичку, посмотрѣлъ на часы, (еще до охоты можно было соснуть часа два) и не раздѣваясь легъ на постель. – Ему хотѣлось заснуть не тѣломъ, а душой, какъ это часто бываетъ съ людьми, которые недовольны своимъ душевнымъ положеніемъ, у которыхъ есть въ душѣ вопросъ, на который нужно, но не хочется отвѣтить. Пора это кончить, скучно и глупо, говорилъ онъ самъ себѣ. Мои теперешнія чувства несостоятельны съ старыми привычками и пріемами страсти. Я лгу самъ передъ собой и передъ ней. А для нея все это съ каждымъ днемъ становится болѣе и болѣе правда, болѣе и болѣе серьезно. Надо кончить, надо поставить себя иначе.

Онъ вспомнилъ свое обѣщаніе жениться; и сталъ представлять себѣ, что будетъ тогда; сталъ вспоминать, какъ онъ прежде представлялъ себѣ это. Но что то ничего изъ прежнихъ образовъ не представлялось ему. Какъ будто онъ старался вспомнить то, что другой думалъ. А представлялась такая уродливая путаница, въ которой онъ ничего разобрать не могъ. Онъ перевернулся на другой бокъ и заснулъ.

Едва начало брезжиться, какъ дядя Ерошка всталъ, отворилъ дверь и началъ убираться. Развелъ огонь, досталъ пшена и кинулъ въ разбитой котелочекъ, досталъ свинцу и пулелейку и тутъ же сталъ лить пульки. Все это онъ дѣлалъ, не переставая пѣть пѣсни, и въ одной рубахѣ и порткахъ, размахивая руками, то выходя на дворъ, то снова входя въ свою избушку. Дѣло его такъ и спорилось, онъ не торопился, но отъ однаго тотчасъ же переходилъ къ другому. Ванюша скоро всталъ тоже и пристроился у порога избушки съ своимъ самоваромъ. Старикъ уже во всю грудь заигралъ пѣсни, когда у него явился слушатель, и подмигивалъ на Ванюшу и еще бойчѣй стала его походка. – «Поди – буди пана», сказалъ онъ: «пора, опять проспитъ. Эки здоровые спать ваши паны!» и опять затянулъ свою пѣсню.

– «Рано еще», возразилъ Ванюша: «еще капитанъ придетъ. Да дай, дядя, мнѣ сальца, – велѣлъ ружье смазать».

– «Все дядя дай, а сами не заведете! У дяди все есть. – А чихирю велѣлъ взять?»

– «Да ужъ все возьму. У Бурлаковыхъ встали что ль?»

– «А вонъ глянь, баба то ужъ корову убираетъ», сказалъ. старикъ, указывая на сосѣдній дворъ. —

Ванюша закричалъ бабѣ, чтобы она принесла чихирю, но старикъ остановилъ его: «Э, дуракъ! люди на охоту идутъ, а онъ бабу зоветъ. Самъ поди». —

– «А закуска есть? а то я кашку варю», прибавилъ онъ. —

– «А то какже!» отвѣчалъ Ванюша съ видимой гордостью. «Вчера опять на два монета рыбы купили. Вѣдь весь полкъ, да всѣхъ васъ кормимъ да поимъ». —

– «Ну! ты свою трубку-то мнѣ въ носъ не пыряй, чортъ!» —

Ванюша пыхнулъ прямо въ носъ старику. – «Убью!» закричалъ старикъ, прицѣливаясь однимъ стволомъ, который онъ прочищая держалъ въ рукахъ. Ванюша засмѣялся и захвативъ бутылки пошелъ за чихиремъ. —

– «Добраго здоровья, батюшка Иванъ Алексѣичъ!» сказалъ дядя Ерошка капитану, который въ старой черкескѣ и папахѣ, въ большихъ сапогахъ, съ плохимъ, но исправнымъ двухствольнымъ ружьемъ за плечами взошелъ на дворъ.

Ничѣмъ такъ не опредѣляется характеръ человѣка, какъ обращеніемъ съ этимъ человѣкомъ другихъ людей. —

Капитанъ былъ бѣденъ, скупъ, незнатенъ, не гордъ, не сердитъ; но почему-то въ обращеніи съ нимъ всѣхъ людей, начиная отъ главнокомандующаго, которому онъ ничѣмъ не старался услужить, и до дяди Ерошки, которому онъ никогда не давалъ чихиря, въ обращеніи всѣхъ съ нимъ слышна была одинаковая черта доброжелательства и осторожнаго уваженія. Ванюша, клявшій всѣхъ тѣхъ, которые пользовались ружьями, обѣдами, виномъ, лошадьми и деньгами его барина, которому капитанъ никогда не давалъ на чай, всегда стоялъ на вытяжку передъ капитаномъ и часто въ своихъ отвѣтахъ вводилъ съ особенной мягкостью: «Иванъ Алексѣичь, Иванъ Алексѣичь».

– «Совсѣмъ убрался?» сказалъ старикъ: «молодецъ! А мой– то еще не отдохъ».

– «А пора, пора, дядя», сказалъ капитанъ, чуть замѣтно улыбаясь подъ своими широкими опущенными усами и видимо дѣтски довольный похвалой стараго охотника. «А Ванюша гдѣ?»

– «Да вотъ наставилъ этаго чорта», сказалъ старикъ, указывая на уходившій самоваръ: «а самъ ушелъ куда-то. Бунтуетъ, кричитъ, а что съ нимъ дѣлать, не знаю.

«Да ты его накрой».

– «Нѣтъ, пускай самъ придетъ».

Капитанъ, улыбаясь, вошелъ къ Олѣнину. —

– «Развѣ уже пора? Какъ я проспалъ! Не успѣете выпить чаю, я буду готовъ. Ванюша!» заговорилъ Олѣнинъ, вскакивая съ постели.

– «Я васъ подожду на дворѣ», сказалъ капитанъ и вышелъ, несмотря на то, что Олѣнинъ увѣрялъ его, что не стѣсняется. Капитанъ во всемъ былъ остороженъ, педантъ даже, и имѣлъ свои убѣжденiя о приличiи, которыя онъ не измѣнялъ. – «Я къ Марьянѣ зайду», прибавилъ онъ, выходя.

Олѣнинъ нахмурился. – «Ну, какъ хотите». —

На дворѣ Марьяны дверь въ клеть была отворена и изъ нея виднѣлся край ея рубахи. Капитанъ подошелъ къ забору.

– «Эхъ, Иванъ Алексѣичь», сказалъ дядя Ерошка: «на охоту идете, а къ бабе идете». —

– «Она счастливая», отвѣтилъ капитанъ и подойдя ближе окликнулъ Марьяну. Капитанъ любилъ Марьянку и умѣлъ съ ней обходиться такъ, что она послѣ матери больше всѣхъ довѣрiя имѣла къ нему, несмотря на то, что въ ея дѣвичье время онъ тоже волочился за ней и теперь она чувствовала, что ея красота дѣйствуетъ на него. —

– «Что, дядя Алексѣичь?» откликнулась Марьяна, показывая изъ двери свое свѣжее прекрасное лицо. На ней была одна рубаха и красная сорочка[38]38
  Платокъ.


[Закрыть] на головѣ. Въ эти три года она еще болѣе похорошѣла той сильной, мужественной красотой, которая составляла ея силу. Тонкая бровь еще отчетливѣе лежала на болѣе румяномъ и полномъ лицѣ. Черные глаза были блестящѣе и смѣлѣе, плечи и руки стали шире и полнѣе. Все существо ея дышало довольствомъ и здоровьемъ.

– «Али тоже на охоту идешь?»

– «А то какъ же? Да вотъ твой сосѣдъ еще спитъ, я къ тебѣ и пришелъ поговорить. Давно не видались».

– «А что не заходишь? Я тебѣ рада».

Капитанъ какъ будто хотѣлъ сказать что-то, потомъ раздумалъ. Или онъ не зналъ что сказать, или не хотѣлъ говорить. Онъ только смотрѣлъ съуживавшимися глазами на лицо, на плечи и руки Марьянки. Видно было, что онъ только пришелъ посмотрѣть на нее и теперь ему больше ничего не нужно было. Марьяна видно поняла это и это ей было не непрiятно. Она улыбнулась и тряхнула головой.

«Печурку топить надо», сказала она, какъ будто мысленно прибавляя: «а то бы я позволила тебѣ смотрѣть на себя сколько хочешь», и скрылась въ избушку.

– «Марьяна! а Марьяна!» заговорилъ капитанъ, какъ дитя, у котораго отняли игрушку. Она опять высунулась.

– «Принеси къ сосѣду каймаку къ чаю».

– «Ладно, приду. Дай уберусь». —

Въ комнатѣ Олѣнина все было въ страшномъ безпорядкѣ. На неубранной постели лежали порохъ, ложа, рядомъ стоялъ недопитый чай. Ерошка сидѣлъ на лавкѣ и подливалъ водку въ чай, дѣлалъ «ведмедя». Ванюша бѣгалъ изъ угла въ уголъ, подавая то сахаръ, то табакъ, то сало, то пульки. Пришедшій прапорщикъ, который хотѣлъ идти тоже на охоту, увеличилъ хлопоты тѣмъ, что для него надо было еще собрать ружье. Олѣнинъ у окна, положивъ ружье на колѣнку, прочищалъ куфорки. Капитанъ только устроилъ, очистилъ себѣ уголокъ у стола и, въ сѣняхъ поставивъ акуратно свои охотничьи снаряды, спокойно затягивался и запивалъ чаемъ.

– «Что жъ, дядя, найдемъ ланей?» говорилъ онъ.

– «Богъ дастъ и нападемся, только не зѣвай», отвѣчалъ дядя Ерошка. «Да ты продуй», прибавлялъ онъ Олѣнину, который возился съ засорившимся стволомъ.

«Мой дядя въ одну осень 15 кабановъ убилъ въ Гродненской губерніи», разсказывалъ прапорщикъ.

– «Ружье справно, только пуль нѣтъ на него», говорилъ Ванюша.

«Ну картечью заряди, Ерошка. Проклятая фистулька!» говорилъ Олѣнинъ.

Въ это время вошла Марьяна, широко и смѣло отворивъ дверь. Ея пріемы теперь были похожи на пріемы матери. Она убралась, надѣла чулки, чувяки, бешметъ и платокъ.

– «Здорово ночевали», сказала она, переступивъ порогъ. «Вотъ тебѣ каймаку, ты просилъ».

Всѣ поздоровались, исключая Олѣнина, который оглянулся и только поморщился. Марьяна сѣла на лавку, капитанъ налилъ и подалъ ей чаю.

– «Ну, добра не будетъ!» пробормоталъ дядя Ерошка.

– «И правда несчастье будетъ», сказалъ, неохотно улыбаясь, Олѣнинъ: «отъ бабъ бѣда».

– «А ты отмоли, дядя знаетъ, какъ отъ бабъ ружье отмаливать», сказала Марьянка, взглянувъ на Олѣнина, и засмѣялась. Олѣнинъ не оглядываясь свинчивалъ ружье.

– «А не отмолишь, абреки убьютъ васъ», сказала она: «Ужъ доходитесь». Олѣнинъ все не оборачивался.

Глаза Марьянки вдругъ потухли и остановились на Олѣнинѣ, потомъ высокая грудь ея медленно поднялась и остановилась,не опускаясь. Это былъ признакъ волненья, который хорошо зналъ Олѣнинъ.

– «Не хочу», сказала она капитану, отодвигая стаканъ: «еще коровы не убрала», и вышла.