Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки"

Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ набѣга прибѣжали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мнѣ отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Извѣстно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —

Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.

Федоръ Мих. «Ты человѣкъ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно извѣстно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ тебѣ сотникъ и своему Царю есаулъ».

Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду всѣхъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда дѣло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажкѣ: тр, тр, тр, тр! такъ тебѣ надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. – Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —

Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче свѣтъ сталь!

Гурка. Налей, Марьяна!

Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла изъ хаты. Старшая невѣстка давно уже храпѣла въ сѣнцахъ; гости продолжали шумѣть за дверью.

«Какъ себѣ хотятъ, такъ пусть и дѣлаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.

<Больше, чѣмъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губковѣ, который такъ постоянно преслѣдовалъ ее два мѣсяца, и чувствовала что-то вродѣ досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но тѣмь съ большей силой предчувствовала съ человѣкомъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до тѣхъ поръ. – Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>

Не разъ невольно посмотрѣла она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто въ ней не шевелилось, и она съ досадой подумала о томъ, что при мужѣ Губковъ не будетъ больше приходить стучаться въ ея ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —

Наконецъ пьяные голоса казаковъ послышались на дворѣ, они простились съ хозяиномъ, и невѣрные шаги и хриплые голоса ихъ, постепенно удаляясь, совершенно замолкли. —

Черезъ нѣсколько минутъ кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, лѣзъ на сѣно. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подлѣ своей хозяйки.[41]41
  Перед заглавием четвертой главы и после него другим, более крупным почерком автор набросал конспективно несколько фраз, намечающих дальнейшее развитие плана уже при иной ситуации и с другими именами лиц: Объясненiе К[ирки] съ М[арьяной]. [Марьяна] говоритъ, что придетъ. – Кирка ушелъ на кордонъ. Ржавскiй остался въ станице. Коли такъ, то пропадай все. Воровство табуновъ.


[Закрыть]

<«Далече, дядя?» – Посидѣть хочу, отвѣчалъ сѣдобородый плотный казакъ въ оборванномъ желтомъ зипунѣ, сзади и съ боковъ подоткнутомъ за поясъ, въ облѣзлой попашкѣ, надѣтой навыворотъ, и оленьихъ поршняхъ, плотно обтягивающихъ его огромныя ноги, и съ двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходившiй к посту.>

Прошло полтора месяца.

Ржавскiй обжился въ станице и образъ жизни, который онъ велъ, больше и больше нравился ему. Станица Гребенскаго полка есть Капуа для Кавказскихъ войскъ. Послѣ иногда годовой жизни въ крѣпости или лагерѣ, Кавказецъ, попадая въ станицу, усиленно предается всѣмъ тѣмъ наслажденiямъ, которыхъ онъ былъ лишенъ по ту сторону Терека. Въ числѣ этихъ наслажденiй главное мѣсто занимаютъ свобода, охота и женщины. <Едва ли есть гдѣ-нибудь въ мiре охота, богаче той, которую можно имѣть на Кавказской линiи. Женщины Гребенскихъ казаковъ не даромъ извѣстны своей красотой по всему Кавказу.> Ржавской былъ еще очень молодой человѣкъ, но несмотря на то <или именно потому> уже запутавшiйся въ отношенiяхъ общественной жизни. Съ нимъ случилось то, что случалось съ весьма многими честными и пылкими натурами въ наше время. Безобразіе русской общественной жизни и несоотвѣтственность ея съ требованіями разума и сердца онъ принялъ за вѣчный недостатокъ образованія и возненавидѣлъ цивилизацію и выше всего возлюбилъ естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу въ Петербургѣ и поступить на Кавказъ. Бытъ казаковъ сильно подѣйствовалъ на него своей воинственностью и свободой. Поселившись въ станицѣ, онъ совсѣмъ пересталъ видѣться съ офицерами, бросилъ карты, не ѣздилъ въ штабъ полка, оставилъ книги, а все время проводилъ на охотѣ, у кунаковъ въ аулахъ и съ дядей Ерошкой, который каждый вечеръ приходилъ къ нему выпивать осьмуху чихиря и разсказывать свои исторіи. – Ржавскій былъ еще въ томъ счастливомъ возрастѣ, когда на каждую сторону жизни въ душѣ отзываются нетронутыя, неиспытанныя струны, когда каждый подвигъ, каждое преступленіе, каждое наслажденіе, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая разсказы старика, онъ самаго себя видѣлъ во всѣхъ тѣхъ положеніяхъ, о которыхъ говорилъ дядя Ерошка. <Дядя Ерошка былъ для него выраженіе всего этаго новаго міра и слова его производили сильное вліяніе на молодого человѣка. Чего не испыталъ, чего не видалъ этотъ старикъ? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейскій взглядъ былъ видѣнъ во всѣхъ краснорѣчивыхъ словахъ его, во всѣхъ пѣвучихъ, самоувѣренныхъ интонаціяхъ.> Говорилъ ли онъ про свои набѣги въ горы, про воровство табуновъ въ степяхъ, про гомерическія попойки, про дѣвокъ, которыхъ онъ съ ума сводилъ, какой-то внутренній голосъ говорилъ молодому человѣку: ты можешь, ты все это можешь.

И дѣйствительно, все бы это онъ могъ, потому что онъ былъ смѣлъ, ловокъ и очень силенъ, чѣмъ онъ очень гордился. Но одна сторона этой жизни и самая привлекательная для него – женщины, по странному свойству его характера была неприступна для него. <Онъ былъ застѣнчивъ съ женщинами не своего круга до такой степени, что подойти къ казачкѣ, заговорить съ ней было для него физически невозможно. Онъ испытывалъ физическое страданіе при одной мысли о приведеніи въ исполненіе этаго намѣренія.> Первая молодость Ржавскаго прошла такъ, что онъ не зналъ любовныхъ отношеній къ женщинѣ безъ уваженія къ ней. Съ дѣтства и до 19 лѣтъ онъ зналъ только одну любовь къ кузинѣ, на которой онъ твердо намѣренъ былъ жениться. Любовь его прошла, но прошелъ и тотъ опасный возрастъ, въ которомъ подъ вліяніемъ чувственности и легковѣрія легко дѣлаются сдѣлки съ нравственнымъ чувствомъ. – Онъ мучался, желалъ, зналъ причину своихъ мученій и цѣль желаній, но неприступная стѣна отдѣляла его отъ всякой женщины, которой, онъ чувствовалъ, не могъ бы весь отдаться. И чѣмъ больше онъ видѣлъ возможность осуществленія своихъ желаній, тѣмъ сильнѣе становилась его застѣнчивость, переходящая въ болѣзненный страхъ и подозрительность, при столкновеніяхъ съ женщинами, которыя ему нравились.

Читатель ближе познакомится съ нимъ изъ писемъ его къ своему пріятелю. – Скажу только, что пріятель, который страстно любилъ его, получая отъ него письма, всегда говорилъ: «Какъ это на него похоже! Опять новинькое!» И хотя ни на минуту не сомнѣвался въ его честности и правдивости, впередъ уже считалъ все, что писалъ Ржавскій, увлеченьемъ и преувеличеньемъ.

Я пошелъ на удачу. Долженъ признаться, что мнѣ становилось жутко. Вѣтеръ поднимался сильнѣе, тучи находили гуще, и быстро смеркалось. Я вышелъ на дорожку и пошелъ по тому направленію, по которому предполагалъ станицу. Все кругомъ меня казалось мнѣ такъ пусто, дико. Никакого звука, нигдѣ слѣда человѣческаго, только вѣтеръ сильнѣй и сильнѣй разъигрывался въ вершинахъ. Я зашелъ въ какіе-то камыши. Справа былъ рѣдкой обвитой ползущими сухими растеньями лѣсъ, слѣва безконечное море камышей. Деревья были поломаны вверху вѣтромъ и голы, кое гдѣ попадались полянки песку съ бѣдной растительностью, камышъ все шелъ гуще и гуще съ лѣвой стороны дороги, и дорога по канавѣ становилась менѣе и менѣе замѣтна. – Объ охотѣ я уже и не думалъ и чувствовалъ убійственную усталость. Вдругъ подлѣ меня страшно затрещали камыши, приближаясь ко мнѣ, зашевелились их макуши. Я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и схватился за ружье. Это была моя собака. Я испугался. Мнѣ нехорошо было на душѣ. Пройдя еще съ версту, мнѣ показалось, что я слышу какой-то другой звукъ, кромѣ вѣтра, я остановился и сталъ слушать. – Въ какое это необитаемое мѣсто зашелъ я. – Впереди меня гудѣло что-то и на минуту мнѣ показалось, что я слышу голосъ человѣка. Я прислушался: дѣйствительно это былъ голосъ. Я удвоилъ шагъ и пошелъ впередъ. Вдругъ поднявъ голову я увидалъ открытое мѣсто, быстро текущую воду Терека, два кудрявыя дерева и между ними вышку. Солнце вышло на мгновенье изъ-за тучъ, яркимъ свѣтомъ блеснуло по водѣ и камышамъ и въ то же мгновенье до слуха моего ясно долетѣлъ звукъ прелестнаго мужскаго голоса, поющаго русскую пѣсню. Это былъ кордонъ.[42]42
  Это часто встречающееся название казачьего сторожевого поста автор обычно пишет по выговору через а. Мы не передавали этой особенности, от которой он отказался сам, печатая свою повесть.


[Закрыть] Лошадь въ сѣдлѣ ходила въ камышах, у Терека у плетня сидѣлъ казакъ и пѣлъ. Какъ тебѣ описать чувство радости которое я испыталъ въ эту минуту. Бываютъ безъ причины такія минуты. Все, что я видѣлъ, казалось мнѣ прекраснымъ и глубоко западало въ душу. Какой-то голосъ говорилъ: смотри, радуйся, вотъ оно, вотъ оно! – Чувство страха прошло. Какое-то тихое блаженство мгновенно замѣнило его. – Вотъ такія, никому неизвѣстныя таинственно-личныя наслажденія составляютъ прелесть здѣшней жизни. Я подошелъ къ казаку, который пѣлъ. Онъ оглянулся и продолжалъ пѣть. Это былъ Кирка, крестный сынъ и сосѣдъ Ерошки, и единственный человѣкъ, котораго старикъ исключаетъ изъ общаго презрѣнія ко всему новому поколѣнью казаковъ. – Дѣйствительно этотъ малый замѣчательная личность. Не думай, чтобы онъ поразилъ меня только въ эту минуту особой воспріимчивости. Я уже и прежде видалъ его и въ первый разъ, какъ его виделъ, почувствовалъ къ нему странное влеченіе, сладкую и робкую адмирацію, какъ передъ женщиной. Случалось ли тебѣ влюбляться въ мущинъ? Я безпрестанно влюбляюсь и люблю это чувство. Этотъ казакъ сразу побѣдилъ меня своимъ голосомъ. Ни въ чертахъ лица его, ни въ сложеніи нѣтъ ничего необыкновеннаго, хотя они красивы, но во всемъ общемъ столько гармоніи и природной граціи и, главное, силы, притомъ во всѣхъ частностяхъ столько нѣжнаго, изящнаго, что, мнѣ кажется, всякой долженъ непремѣнно также подчиненно полюбить этаго казака, какъ и я. Выраженіе его глазъ такое веселое, доброе и вмѣстѣ немножко pfiffig,[43]43
  [насмешливое,]


[Закрыть] улыбка у него такая изящная, открытая и немного усталая, во всѣхъ пріемахъ такое спокойствіе и неторопливость граціи… Но главное, плѣнившее меня, это – голосъ и смѣхъ. Голосъ чуть-чуть погрубѣе женскаго контралъта и смѣхъ прозрачный, грудной, отчетливой и такой сообщительной. – Онъ пѣлъ теперь одну изъ моихъ и своихъ любимыхъ пѣсенъ:

 
Изъ села было Измайлова,
Изъ любимаго садочка государева
Тамъ ясенъ соколъ изъ садика вылетывалъ.
За нимъ скоро выѣзжалъ младъ охотничекъ,
Манилъ онъ яснаго сокола на праву руку:
«Поди, поди, соколъ, на праву руку,
За тебя меня хочетъ православный царь
Казнить-вѣшать».
Отвѣтъ держитъ ясенъ соколъ:
«Не умѣлъ меня ты держать въ золотой клѣткѣ
И на правой рукѣ не умѣлъ держать,
Теперь я полечу на сине море,
Убью я себѣ бѣлаго лебедя,
Наклююсь я мяса сладкаго лебедикаго.
 

Онъ говоритъ: лебедикаго, и я люблю это ломанье.

 Страница рукописи (№ 20) одного из вариантов к I части „Казаков“

Размер подлинника

Вѣтеръ слышенъ былъ сзади глухо въ лѣсу, рѣка буровила на заворотѣ и сильно, звучно заливался голосъ. Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ приподнялся, снялъ шапку и подошелъ ко мнѣ.

«Далеко зашли», сказалъ онъ своей устало самонадѣянной улыбкой.

– «А что далеко до станицы?

– «Верстъ пять. Засвѣтло не дойдете, а ночью опасно. Нешто проводить васъ?»

– «А ты какъ же одинъ назадъ пойдешь?

– «Я то привычный. Попросите меня у урядника. Для васъ онъ отпуститъ: a мнѣ и нужно».

Я вошелъ въ кордонъ, попросилъ урядника, онъ отпустилъ Кирку и уже совсѣмъ темнѣло, когда мы съ нимъ пошли назадъ въ камыши по узенькой, чуть замѣтной тропинкѣ. Я разговорился съ Киркой и наружность его не обманывала меня, у него ужасно много доброты и яснаго здраваго смысла и маленькаго веселаго юмора.

– «Что», спросилъ я его: «скучно, я думаю, бываетъ на кордонѣ?»

– «Отчего скучно?» спросилъ онъ.

– «Да отойти нельзя и теперь вѣдь очень опасно. Говорятъ, абреки переправляются». —

– «Ничего, мы привыкли. Наше дѣло такое; еще думаешь себе: приди, батюшка. Вѣдь намъ еще лестно; вотъ хоть бы я, еще и ни разу не стрѣлилъ въ человѣка. Ну старики, тѣ ужъ отдаляются. Тоже и на кордонѣ пьютъ, спятъ.

– «А въ походъ ты желаешь идти?»

«Какже не желать; на то и казакъ, чтобы въ походы ходить.

– «Пойдешь зимой?»

– «Да какъ Богъ дастъ. Коня не могу справить. Пѣшкомъ нельзя и теперь стыдно».

Я слышалъ отъ Ерошки, что пріобрѣтенье лошади составляетъ всѣ мечты и Кирки и всего его семейства. Мнѣ пришло въ голову подарить ему лошадь. Я ровно вчера выигралъ 50 р. Повѣришь ли, что этотъ молодой мальчикъ съ своимъ пушкомъ на подбородкѣ такъ импонируетъ своей непосредственностью и красотой, что я долго колебался предложить ему лошадь, боясь оскорбить его. Я сначала предложилъ ему выпросить его въ походъ въ драбанты (это вродѣ ординарцевъ даются казаки офицерамъ, хотя совершенно противузаконно). Онъ сказалъ, что радъ будетъ.

– «Да вѣдь вы не любите нашихъ», сказалъ я.

– «Э! это старухи только», сказалъ онъ, смѣясь: «имъ все, что по не старому, то и тошно. Отчего не любить».

Я предложилъ ему лошадь. Онъ не повѣрилъ сначала, но я сказалъ, что взаймы и что даже сейчасъ, какъ придемъ, дамъ ему деньги. Всю остальную дорогу онъ молчалъ. Я тоже. Мнѣ было удивительно хорошо на душѣ. Все, что я видѣлъ, казалось прекрасно, ново: и мракъ, сгущавшійся на лѣсъ, и вѣтеръ, шумно и высоко говорящій въ вершинахъ, и дикіе крики шакаловъ близко по обѣимъ сторонамъ дороги. На душѣ легко, ясно, въ тѣлѣ сильная здоровая усталость и голодъ; природа вездѣ со всѣхъ сторонъ и въ тебѣ самомъ.

Я отдалъ Киркѣ деньги. Онъ только сказалъ, что отдастъ къ осени, и не поблагодаря ушелъ. Онъ не могъ благодарить и не понималъ, какъ благодарить за вещь, не имѣющую для него никакого смысла. Я смотрѣлъ въ окно на него, когда онъ вышелъ. Онъ шелъ опустивъ голову и недоумѣвающе разводилъ руками.

Моего хозяина дочь подбѣжала къ нему. Они остановились и заговорили о чемъ-то. Какая прелесть эти два человѣка. Марьяна – верхъ женской красоты. Эта стройность, сила, женская грація и глаза, которые только я видѣлъ изъ ея лица, но глаза, которымъ подобнаго я ничего не видывалъ. Впрочемъ до другаго раза о Марьянѣ. Она стоитъ цѣлаго письма. Нынче я усталъ. Я пообѣдалъ или поужиналъ, дописалъ за чаемъ тебѣ это письмо и усталый, счастливый ложусь спать. А завтра опять иду на охоту.

Вотъ тебѣ кусочекъ моей жизни, бѣдный, жалкій кусочекъ въ сравненіи съ дѣйствительностью. Но прощай. —

[Позднѣе:] Мнѣ хорошо, очень хорошо, но по правдѣ сказать, от чего-то грустно, сладко грустно, но грустно.

Возвращаясь въ этотъ вечеръ домой съ Киркой, Ржавскій, узнавъ, что у него нѣтъ лошади, которая составляетъ всѣ его желанія, подарилъ ему 50 р. на лошадь. И это непривычное доброе дѣло произвело то неясное волненіе и христіанское настроеніе, которое отражалось въ письмѣ его къ пріятелю.

<Ему казалось, что Кирка отъ неожиданнаго счастья и отъ наплыва новыхъ мыслей, подтвержденныхъ дѣломъ, не могъ найти словъ благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петровъ, что стѣны хаты, его собака – весь міръ любилъ его и другъ друга. Онъ былъ такъ доволенъ собой, что ему стало грустно, что онъ такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой человѣкъ, а почти никто не знаетъ этаго.>

Кирка мнѣ человѣкъ знакомый, во первыхъ, по Ерошкѣ, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мнѣ чрезвычайно нравится. Дѣйствительно, Кирка – одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженіемъ повелительного спокойствія и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ рѣзкой и холодный, почти жестокой, но все выраженіе такъ въ характерѣ всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мнѣ чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надмѣненъ, что разумѣется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ тебѣ признаться, что кромѣ того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мнѣ нравился, какъ нравится женщина – особенно плѣнилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погрубѣе женскаго контральта, кромѣ того я имѣю на него виды. – Смѣйся надо мной или нѣтъ, мнѣ все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желаніе примѣриваешь на общій уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: дѣлаютъ ли это люди, дѣлали ли прежде меня? нѣтъ, то и мнѣ нечего пробовать. Я вѣрю себѣ теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, дѣлать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смѣло, къ какой [бы] нелѣпости въ пошломъ смыслѣ оно не привело меня. – Все это я говорю къ тому, чтобы сказать тебѣ, что я влюбленъ въ этаго казака и рѣшился обратить его въ христіанскую вѣру. Въ немъ все хорошо, все свѣжо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: чтò, ежели бы съ этой силой человѣкъ этотъ зналъ, что хорошо, что дурно. Говоря съ Киркой, я былъ пораженъ этимъ отсутствіемъ всякаго внутренняго мѣрила хорошаго и дурнаго. Одинъ разъ мы съ нимъ разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этаго ничего сдѣлать нельзя, а трудиться для себя – напрасно. Онъ слушалъ меня больше, чѣмъ внимательно; онъ былъ озадаченъ; но потомъ я видѣлъ, что онъ испугался своего впечатлѣнія и подозрительнѣе сталъ смотрѣть на меня. Я очень радъ былъ его встрѣтить здѣсь. Онъ вязалъ уздечку, сидя на порогѣ кордона, и пѣлъ одну изъ старыхъ казачьихъ пѣсенъ.

Да, вотъ уже три мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ я поселился здѣсь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатлѣніе, которое произвели на меня здѣшніе люди и природа, теперь у меня есть уже здѣсь друзья, живые интересы. Жизнь моя внѣшне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, бесѣдую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изрѣдка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ цѣли и передумываю всякой вздоръ, который мнѣ вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечкѣ или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мнѣ интересно слѣдить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало видѣлъ все это время. Онъ отличился съ мѣсяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ тѣхъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда пріезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельнѣе. Странное дѣло, убійство человѣка вдругъ дало ему эту самонадѣянность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: человѣкъ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; развѣ у насъ не то же самое? Война, казни. – Напротивъ, здѣсь это еще меньше уродливо, потому что проще. – Я ѣздилъ на кордонъ смотрѣть тѣло убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ пріѣзжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тѣло лежало навзничь въ шалашѣ, въ головѣ была засохшая почернѣвшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который пріѣхалъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно тебѣ описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотрѣлъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На тѣло онъ тоже не смотрѣлъ. Онъ приказалъ пріѣхавшему съ нимъ Татарину взять тѣло и гордо и повелительно смотрѣлъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ сѣлъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.

– «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Киркѣ урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. – И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, всѣмъ существомъ своимъ радуется. Невольно мнѣ представлялась мать, жена убитаго, которая теперь гдѣ-нибудь въ аулѣ плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь вездѣ и вездѣ.

– Я тебѣ писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сидѣлъ дома; ко мнѣ зашелъ нашъ поручикъ Дампіони. Онъ, кажется, малый довольно хорошій, немного образованный, или ежели не образованный, то любящій образованіе и на этомъ основаніи выходящій из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мнѣ въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета всѣмъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вмѣстѣ, и они пускай будутъ вмѣстѣ. Знаешь это мелкое тщеславіе, забравшееся туда, куда ему вовсе не слѣдуетъ. Кромѣ того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ всѣ живутъ офицеры по обычаю въ крѣпости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станицѣ волочутся за казачками и волочутся извѣстнымъ классическимъ образомъ и всегда почти успѣшно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имѣю природное отвращеніе ко всѣмъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенія моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Напримѣръ, здѣсь въ станицѣ всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, дѣлаетъ сидѣнки дѣвкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, имѣетъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученія, и потихоньку, по казенной мѣркѣ донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я бѣгу ихъ съ отвращеніемъ. И теперь, напримѣръ, я очень доволенъ тѣмъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зрѣнія. Я открылъ здѣшнюю природу, здѣшній лѣсъ, удовольствіе тратить свои силы. Дампіони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, успѣшно. Онъ нѣсколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношеніяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ вѣрить, что у меня нѣтъ никакихъ отношеній. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со всѣми дѣвками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ нѣтъ, это дебошъ внѣ казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желаніемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мнѣ и предложилъ идти вмѣстѣ на пирогъ, который затѣяла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ балѣ, одни дѣвки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что онѣ считаютъ меня дикаремъ и непремѣнно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мнѣ странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какія отношенія между нами и этими дикими казачьими дѣвками? Дампіони же мнѣ разсказывалъ такія странныя отношенія, и безнравственныя и строгія. Дампіони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ дворѣ, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты здѣсь всѣ на одинъ покрой. Онѣ стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по лѣсенкѣ, обыкновенно къ лицевой сторонѣ лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, одѣялы, сложенные другъ на другѣ и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружіе, тазы. Это холодная хата, во второй комнатѣ большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. – Въ хозяйской хатѣ происходило волненіе, дѣвки выбѣгали оттуда, заглядывали къ намъ, смѣялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизіи для пирога. Дампіони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хатѣ поднялась бѣготня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ столѣ стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Дѣвки стояли въ углу за печкой, смѣялись, толкались и фыркали. Дампіони умѣетъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ дѣлалъ за нимъ все, что онъ дѣлалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ дѣвокъ выпить тоже. Устинька сказала, что дѣвки не пьютъ. Д[ампіони] велѣлъ деньщику принести меду, – дѣвки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампіони вытащилъ дѣвокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.

– «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьянѣ.

– «Какже ихъ знать, коли никогда не ходятъ къ намъ?» сказала М[арьяна].

– «Да я боюсь твоей матери», сказалъ я. Марьяна захохотала.

– «И это ничего», сказала она: «она такъ на первый разъ бранилась; а ты и испугался?»

<Здѣсь въ первый разъ я видѣлъ все лицо Марьяны, и не жалѣлъ, потому что не разочаровался; она еще лучше, чѣмъ я воображалъ ее. Строгій кавказской профиль, умное и прелестное выраженіе рта и такая чудная спокойная грація во всемъ очеркѣ. Она одна ихъ тѣхъ женщинъ, которыхъ я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное въ спокойствіи. Каждое движеніе лица возбуждаетъ радость. Женщины эти возбуждаютъ радостное удивленіе и покорность, внушаютъ уваженіе. Мнѣ было неловко, я чувствовалъ, что внушаю любопытство и страхъ дѣвкамъ тоже, но Д[ампіони] какъ будто не замѣчалъ этаго; онъ говорилъ объ томъ, какъ онъ задастъ балъ теперь, какъ М[арьяна] должна балъ задать и т. д.> Я побылъ немного и ушелъ. – Съ тѣхъ поръ однако, долженъ признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себѣ: каждый день я сижу утромъ у себя на крылечкѣ и вижу передъ собой эту женщину. Она высока ростомъ, необыкновенно хороша, такъ хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины. Она работаетъ на дворѣ. Она лѣпить кизяки на заборъ и я слѣжу за всѣми ея движеньями. На ней обыкновенно платокъ на головѣ и шеѣ и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами и азiатской ожерелкой и разрѣзомъ по серединѣ груди. Босыя маленькiя ножки ея съ горбомъ на ступени становятся сильно, твердо, не перемѣняя формы. Мощныя плечи ея и твердая грудь содрагаются при каждомъ движеньи, выгнутый станъ сгибается свободно. Шея у нея нѣжная, прелестная. Она чувствуетъ на себѣ мой взглядъ, и это смущаетъ ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. – Никакихъ отношенiй между мною и ею быть не можетъ; ни такихъ, какъ Д[ампiони] съ Устинькой, ни такихъ, какъ Кирка съ нею, я не влюблюсь въ нее; но неужели мнѣ запрещено любоваться на красоту женщины, какъ я любуюсь на красоту горъ и неба? – По всему, что я говорилъ съ ней, она не глупа, знаетъ свою красоту, гордится ей и любитъ нравиться, мое вниманiе доставляетъ ей удовольствiе. Съ тѣхъ поръ какъ я далъ деньги Киркѣ, я замѣчаю, что хозяинъ сталъ со мной любезнѣе и приглашаетъ къ себѣ и приглашалъ идти съ нимъ въ сады на работы. Я былъ у нихъ разъ, старуха, такая злая, какъ мнѣ казалось, – добрая баба и любитъ свою дочь безъ памяти. Хорунжiй самъ – политикъ, корыстолюбецъ, но гордящiйся казачествомъ, изъ чего выходить странное смѣшенiе. Однако по правдѣ сказать, я былъ разъ [?] у хозяевъ, Хорунжаго не было, старуха угащивала меня каймакомъ. Марьяна сидѣла подлѣ, грызя сѣмя. Мать велѣла ей сидѣть тутъ, чтобъ меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замужъ отдаетъ и жалѣетъ, мальчишка дико смотрѣлъ на меня. Потомъ мать ушла; я спросилъ М[арьяну], хочетъ ли она замужъ. Она покраснѣла и посмотрѣла на меня своими заблестѣвшими глазами. Я позавидовалъ Киркѣ. Я хочу не ходить къ Хорунжему. Она слишкомъ хороша, она… Ничего, ничего, молчанiе!