Текст книги "История русской революции. Октябрьская революция"

На более отдаленных и отсталых фронтах, Юго-Западном и Румынском, большевики все еще оставались редкими экземплярами, диковинкой. Но настроения солдат и там были те же. Евгения Бош рассказывает, что в расположенном в окрестностях Жмеринки 2-м гвардейском корпусе на 60 000 солдат имелся один юный коммунист и два сочувствующих; это не помешало корпусу в октябрьские дни выступить на поддержку восстания.

На казачество правительственные круги возлагали надежды до самого последнего часа. Но менее ослепленные политики правого лагеря понимали, что дело и здесь обстоит из рук вон плохо. Казачьи офицеры были почти сплошь корниловцы. Рядовые казаки тянули все более влево. В правительстве долго не понимали этого, полагая, что холодность казачьих полков к Зимнему дворцу вызывается их обидой за Каледина. Но в конце концов и для министра юстиции Малянтовича стало ясно, что за Калединым стояло «только казачье офицерство, рядовые же казаки, как и все солдаты, просто склонны были к большевизму».

От того фронта, который в первые дни марта целовал руки и ноги либеральному священнику, носил на плечах кадетских министров, пьянел от речей Керенского и верил, что большевики – немецкие агенты, не осталось ничего. Розовые иллюзии втоптаны в грязь окопов, которую солдаты отказывались дальше месить дырявыми сапогами. «Развязка приближается, – писал в самый день петроградского восстания Будберг, – и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уж ни одной части… которая не была бы во власти большевиков».

Завладение столицей

Все переменилось, и все осталось тем же. Революция потрясла страну, углубила распад, запугала одних, ожесточила других, но еще ничего до конца не смела, ничего не заменила. Императорский Санкт-Петербург казался скорее погруженным в летаргический сон, чем мертвым. Чугунным монументам монархии революция вставила в руки красные флажки. Большие красные полотнища развевались над фронтонами правительственных зданий. Но дворцы, министерства, штабы жили совсем отдельно от своих красных знамен, которые к тому же под осенними дождями изрядно поблекли. Двуглавые орлы со скипетром и державой, где можно, сорваны, но чаще задрапированы или наспех закрашены. Они кажутся притаившимися. Вся старая Россия притаилась, с перекошенными от злобы челюстями.

Легковесные фигуры милицейских на перекрестках улиц чаще всего напоминают о перевороте, который смел «фараонов», похожих на живые монументы. К тому же Россия вот уже почти два месяца именуется республикой. Царская семья находится в Тобольске. Нет, февральский вихрь не прошел бесследно. Но царские генералы остаются генералами, сенаторы сенаторствуют, тайные советники ограждают свой сан, табель о рангах сохраняет свою силу, цветные околыши и кокарды напоминают о бюрократической иерархии, и желтые пуговицы с орлом отмечают студентов.

А главное, помещики остаются помещиками, войне не видно конца, союзные дипломаты более нагло, чем когда-либо, дергают за ниточки официальную Россию.

Все остается по-старому, и, однако, никто не узнает себя. Аристократические кварталы чувствуют себя отодвинутыми на задворки. Кварталы либеральной буржуазии придвинулись плотнее к аристократии. Из патриотического мифа народ стал страшной реальностью. Под ногами все колышется и осыпается. Мистицизм вспыхивает с острой силой в тех кругах, которые еще так недавно издевались над суевериями монархии.

Биржевики, адвокаты, балерины проклинают наступившее помрачение нравов. Вера в Учредительное собрание испаряется с каждым днем. Горький в своей газете пророчествует о крушении культуры. Усилившееся с июльских дней бегство из бешеного и голодного Петрограда в более мирную и сытую провинцию принимает теперь повальный характер. Солидные семьи, которым не удалось покинуть столицу, тщетно пытаются отгородиться от действительности каменными стенами и железной кровлей. Отголоски бури проникают отовсюду: через рынок, где все дорожает и всего не хватает; через благомыслящую печать, которая превратилась в вопль ненависти и страха; через клокочущую улицу, где иногда стреляют под окнами; наконец, с черного хода, через прислугу, которая не хочет больше смиренно подчиняться. Здесь революция бьет, пожалуй, по наиболее чувствительному месту: сопротивление домашних рабов окончательно нарушает устойчивость семейного уклада.

И все же повседневная рутина отстаивает себя изо всех сил. Школьники занимаются в школах по старым учебникам, чиновники пишут никому не нужные бумаги, поэты кропают никем не читаемые стихи, няни рассказывают сказку об Иване-царевиче, прибывавшие из провинции дворянские и купеческие дочери учатся музыке или ищут женихов. Старая пушка со стены Петропавловской крепости возвещает полдень. В Мариинском театре идет новый балет, и министр иностранных дел Терещенко, более сильный в хореографии, чем в дипломатии, находит, надо полагать, время, чтобы любоваться стальным носком балерины и тем демонстрировать прочность режима.

Остатки старых пиров еще очень обильны, и за большие деньги можно достать все. Гвардейские офицеры отчетливо щелкают шпорами и ищут приключений. В кабинетах дорогих ресторанов идут дикие кутежи. Прекращение электрического света в полночь не препятствует процветанию игорных клубов, где при стеариновых свечах искрится шампанское, сиятельные казнокрады обыгрывают не менее сиятельных немецких шпионов, монархические заговорщики пасуют пред семитическими контрабандистами, и астрономические цифры ставок отмечают одновременно размах разгула и размах инфляции.

Неужели простой трамвай, запущенный, грязный, медлительный, обвешанный гроздьями людей, едет из этого агонизирующего Санкт-Петербурга в рабочие кварталы, живущие страстным напряжением новой надежды? Голубые с золотом купола Смольного монастыря издалека отмечают штаб восстания: на окраине старого города, где кончается трамвайная линия и где Нева описывает крутую излучину к югу, отделяя центр столицы от пригородов. Длинное серое здание в три этажа, воспитательная казарма дворянских дочерей, – это и есть ныне крепость советов. Бесконечные гулкие коридоры как бы созданы для преподавания законов перспективы. Над дверями многих десятков комнат еще сохранились эмалированные таблички: «Учительская», «Третий класс», «Четвертый класс», «Классная дама». Но рядом со старыми табличками или прикрывая их, кое-как приколоты листы бумаги с таинственными иероглифами революции: ЦК, ПСР, С.-Д. меньшевики, С.-Д. большевики, левые С. Р., анархисты-коммунисты, экспедиция ЦИК и пр. Внимательный глаз Джона Рида отметил на стенах плакаты: «Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту». Увы, никто не соблюдает чистоты, начиная с природы. Октябрьский Петроград живет под куполом дождя. Улицы, которых давно не убирают, грязны. Во дворе Смольного необъятные лужи. На солдатских подошвах грязь переносится в коридоры и залы. Но никто не глядит сейчас вниз, под ноги; все глядят вперед.

Смольный командует все более твердо и властно, страстное сочувствие масс поднимает его. Центральное руководство охватывает непосредственно лишь верхние звенья той революционной системы, которая в совокупности своей должна завершить переворот. Самое важное совершается внизу и как бы само собою. Заводы и казармы – вот очаги истории в эти дни и в эти ночи. Выборгский район, как и в феврале, сосредоточивает в себе основные силы революции; в отличие от февраля, он имеет теперь свою мощную организацию, открытую и общепризнанную. Из кварталов, заводских столовых, клубов, казарм нити ведут к дому № 33 по Сампсониевскому проспекту, где помещаются районный комитет большевиков, Выборгский совет и боевой штаб. Районная милиция сливается с Красной гвардией. Район полностью во власти рабочих. Если бы правительство разгромило Смольный, один Выборгский район мог бы восстановить центр и обеспечить дальнейшее наступление.

Развязка надвинулась вплотную, но правящие считали или делали вид, что у них нет особых причин для беспокойства. Великобританское посольство, у которого были свои основания внимательно следить за событиями в Петрограде, получило, по словам тогдашнего русского посла в Лондоне, достоверные донесения о предстоящем перевороте. На тревожные вопросы Бьюкенена Терещенко, за неизменным дипломатическим завтраком, ответил горячими заверениями: «ничего подобного» случиться не может; правительство твердо держит вожжи в руках. Русское посольство в Лондоне узнало о перевороте из телеграммы британского телеграфного агентства.

Горнопромышленник Ауэрбах, посетивший в те дни товарища министра Пальчинского, справился у него мимоходом, после беседы о более серьезных делах, насчет «черных туч на политическом горизонте» и получил самый успокоительный ответ: очередная гроза, и только; она пройдет, и будет ясно, – «спите спокойно». Самому Пальчинскому оставалось провести одну-две бессонные ночи, прежде чем быть арестованным.

Чем бесцеремоннее Керенский третировал соглашательских вождей, тем менее он сомневался, что в минуту опасности они своевременно явятся на выручку. Чем больше слабели соглашатели, тем тщательнее поддерживали они вокруг себя атмосферу иллюзий. Перебрасываясь со своих петроградских вышек взаимными подбадриваниями с верхушечными организациями провинции и фронта, меньшевики и эсеры создавали подделку общественного мнения и, маскируя свое бессилие, вводили в заблуждение не столько врагов, сколько себя.

Громоздкий и ни на что не годный государственный аппарат, представлявший сочетание мартовского социалиста с царским чиновником, был как нельзя лучше приспособлен для целей самообмана. Новоиспеченный социалист боялся показаться чиновнику недостаточно зрелым государственным человеком. Чиновник опасался обнаружить недостаток уважения к новым идеям. Так создавался переплет официальной лжи, где генералы, прокуроры, газетчики, комиссары и адъютанты тем больше привирали, чем ближе стояли к источнику власти. Командующий петроградским военным округом делал утешительные доклады по той причине, что Керенский очень нуждался в них перед лицом неутешительной действительности.

Традиции двоевластия действовали в том же направлении. Ведь текущие распоряжения окружного штаба, скрепленные военно-революционным комитетом, исполнялись беспрекословно. Караулы в городе занимались частями гарнизона в обычном порядке, и надо сказать, давно уже полки не несли караульной службы с такой ревностью, как сейчас. Недовольство масс? «Восставшие рабы» всегда недовольны. В мятежных попытках могут принять участие лишь отбросы столичного населения. Солдатская секция против штаба? Но зато военный отдел ЦИКа – за Керенского. Вся организованная демократия, за вычетом большевиков, поддерживает правительство. Так розовый мартовский нимб превратился в сизый чад, скрывавший реальные очертания вещей.

Лишь после того как произошел разрыв Смольного со штабом, правительство попыталось подойти к конфликту более серьезно: непосредственной опасности нет, но надо на этот раз воспользоваться случаем, чтобы покончить с большевиками. К тому же буржуазные союзники нажимали на Зимний изо всех сил. В ночь на 24-е правительство, набравшись духу, постановило: возбудить против военно-революционного комитета судебное преследование; закрыть большевистские газеты, призывающие к восстанию; вызвать надежные воинские части из окрестностей и с фронта. Предложение арестовать Военно-революционный комитет в целом, принятое в принципе, было отсрочено исполнением: для такого большого предприятия следует предварительно запастись поддержкой предпарламента.

Слух о принятых правительством решениях сейчас же распространился по городу. В здании Главного штаба, рядом с Зимним, в ночь на 24-е несли караул солдаты Павловского полка, одной из наиболее надежных частей Военно-революционного комитета. При солдатах велись речи о вызове юнкеров, о разводке мостов, об арестах. Все, что павловцам удавалось услышать и запомнить, они сейчас же передавали в районы и в Смольный. В революционном центре не всегда умели использовать сообщения этой самопроизвольной разведки. Но она выполняла все же незаменимую работу. Рабочие и солдаты всего города узнавали о намерениях врага и укреплялись в своей готовности дать отпор.

С раннего утра власти приступили к подготовке враждебных действий. Юнкерским училищам столицы приказано привести себя в боевую готовность. Стоящему на Неве крейсеру «Аврора» с большевистски настроенной командой – выйти в море на присоединение к действующему флоту. Вызваны воинские части из окрестностей: батальон ударников из Царского, юнкера из Ораниенбаума, артиллерия из Павловска. Штабу Северного фронта предложено немедленно направить в столицу надежные войска. В порядке мер непосредственной военной предосторожности приказано: усилить караулы Зимнего дворца; развести мосты через Неву; юнкерам проверять автомобили; выключить из телефонной сети аппараты Смольного. Министр юстиции Малянтович предписал немедленно арестовать тех из освобожденных под залог большевиков, которые снова успели проявить себя противоправительственной деятельностью: удар направлялся прежде всего против Троцкого. Превратность времен недурно иллюстрируется тем, что Малянтович, как и его предшественник Зарудный, были защитниками Троцкого по процессу 1905 года: дело и тогда шло о руководстве Петроградским Советом; характер предъявленных обвинений был в обоих случаях одинаков; только став обвинителями, бывшие защитники присоединили еще пунктик о немецком золоте.

Особенно лихорадочную деятельность штаб военного округа успел развить в типографской сфере. Документ следовал за документом: никаких выступлений допущено не будет; виновные понесут суровую ответственность; частям гарнизона без приказа штаба не покидать казарм; «всех комиссаров Петроградского Совета отстранить»; об их незаконных действиях произвести расследование «для предания военному суду». В грозных приказах не указано, однако, кто и как обеспечит их исполнение. Под страхом личной ответственности, командующий требовал от собственников автомобилей доставить их «в целях предотвращения самочинных захватов» в распоряжение штаба; но никто в ответ не пошевелил и пальцем.

Центральный исполнительный комитет тоже не скупился на увещания и угрозы. По его пятам шли: крестьянский Исполнительный комитет, городская дума, центральные комитеты меньшевиков и эсеров. Литературными ресурсами все эти учреждения были достаточно богаты. В воззваниях, залеплявших стены и заборы, речь неизменно шла о кучке безумцев, об опасности кровавых боев и неизбежности контрреволюции.

В 5 ч. 30 м. утра в типографию большевиков явился правительственный комиссар с отрядом юнкеров и, оцепив выходы, предъявил приказ штаба о немедленном закрытии центрального органа и газеты «Солдат». Что такое? Штаб? Разве это еще существует? Здесь не признают ничьих приказов без санкции Военно-революционного комитета. Но это не помогло: стереотипы разбиты, помещение опечатано. Правительство может зарегистрировать первый успех.

Рабочий и работница большевистской типографии прибегают запыхавшись в Смольный и находят там Подвойского и Троцкого: если Комитет даст им охрану от юнкеров, рабочие выпустят газету. Форма первого ответа на правительственное наступление найдена. Пишется приказ Литовскому полку немедленно выслать роту на защиту рабочей печати. Посланцы из типографии настаивают, чтобы привлечь к делу также и 6-й саперный батальон: это близкие соседи и верные друзья. Телефонограмма тут же передается по двум адресам. Литовцы и саперы выступают без промедления. Печати с помещения сорваны, матрицы отлиты заново, работа кипит. С запозданием на несколько часов запрещенная правительством газета выходит в свет под охраной войск Комитета, который сам подлежит аресту. Это и есть восстание. Так оно разворачивается.

Тем временем с крейсера «Аврора» обращаются в Смольный с запросом: выходить ли в море или оставаться в невских водах? Сами матросы, охранявшие в августе Зимний от Корнилова, горят сейчас желанием расквитаться с Керенским. Правительственное предписание Комитетом тут же отменено, и команда получает приказ № 1218: «На случай нападения на петроградский гарнизон со стороны контрреволюционных сил крейсеру “Аврора” обеспечить себя буксирами, пароходами и паровыми катерами». Крейсер с восторгом выполняет задание, которого он только и ждал.

Эти два акта отпора, подсказанные рабочими и матросами и проведенные, благодаря сочувствию гарнизона, совершенно безнаказанно, стали политическими событиями первостепенной важности. Последние остатки фетишизма власти рассыпались прахом. «Сразу стало ясно, – говорит один из участников, – что дело уже окончено». Если и не окончено, то оказалось, во всяком случае, гораздо проще, чем представлялось накануне.

Покушение на закрытие газет, постановление о предании суду Военно-революционного комитета, приказ об отстранении комиссаров, выключение телефонов Смольного – этих булавочных уколов как раз достаточно, чтобы обвинить правительство в подготовке контрреволюционного переворота. Хотя восстание может победить лишь как наступление, но оно развертывается тем успешнее, чем более похоже на оборону. Кусочек казенного сургуча на дверях большевистской редакции – в качестве военной меры это немного. Но какой превосходный сигнал к бою! Телефонограмма по всем районам и частям гарнизона оповещает о случившемся. «Враги народа ночью перешли в наступление… Военно-революционный комитет руководит отпором натиску заговорщиков». Заговорщики – это органы официальной власти. Под пером революционных заговорщиков это определение звучит неожиданно, но оно вполне отвечает обстановке и самочувствию масс. Вытесняемое из всех позиций, вынужденное встать на путь запоздалой обороны, неспособное мобилизовать необходимые для этого силы, ни даже проверить, имеются ли они в наличности, правительство совершает разрозненные, необдуманные и несогласованные действия, которые в глазах масс неизбежно выглядят как злонамеренные покушения. Телефонограмма комитета предписывает: «Привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений». Это голос власти. Подлежащие устранению комиссары комитета продолжают с двойной уверенностью отстранять тех, кого находят нужным.

«Аврора» на Неве означала не только превосходную боевую единицу на службе восстания, но и готовую к услугам радиостанцию. Неоценимое преимущество! Матрос Курков вспоминает: «Мы получили от Троцкого передать по радио… что контрреволюция перешла в наступление». Оборонительная форма прикрывала и здесь призыв к восстанию, обращенный на этот раз ко всей стране. Гарнизонам, охраняющим подступы к Петрограду, приказано, по радио «Авроры», задерживать контрреволюционные эшелоны и в случае недостаточности увещаний применять силу. Всем революционным организациям вменено в обязанность «заседать непрерывно, сосредоточивая в своих руках все сведения о планах и действиях заговорщиков». Недостатка в воззваниях не было, как видим, и со стороны Военно-революционного комитета. Но у него слово не расходилось с делом, а комментировало его.

Не без запоздания приступлено к более серьезному укреплению самого Смольного. Покидая здание в 3 часа ночи на 24-е, Джон Рид обратил внимание на пулеметы у входных дверей и на сильные патрули, охранявшие ворота и прилегающие перекрестки: караулы были уже накануне подкреплены ротой Литовского полка и ротой пулеметчиков с 24 пулеметами. В течение дня охрана непрерывно возрастала. «В районе Смольного, – пишет Шляпников, – наблюдались знакомые мне картины, напоминавшие первые дни Февральской революции около Таврического дворца»: то же обилие солдат, рабочих и всякого рода оружия. Бесчисленные штабеля дров, сосредоточенные во дворе, могут как нельзя лучше послужить в качестве прикрытия от ружейного огня. Грузовые автомобили подвозят продовольственные и боевые запасы. «Весь Смольный, – рассказывает Раскольников, – был превращен в боевой лагерь. Снаружи у колоннады – пушки, стоящие на позициях. Возле них – пулеметы… Почти на каждой площадке все те же “максимы”, похожие на игрушечные пушки. И по всем коридорам… быстрая громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов». Суханов, не без основания обвиняющий организаторов переворота в недостаточной военной распорядительности, пишет: «Только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красногвардейцев и солдат для охраны штаба восстания… К вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа».

Вопрос этот не лишен значения. В Смольном, откуда соглашательский Исполнительный комитет успел украдкой перебраться в помещение правительственного штаба, сосредоточены ныне головки всех революционных организаций, руководимых большевиками. Здесь же собирается в этот день заседание Центрального Комитета партии для принятия последних решений перед ударом. Присутствует 11 членов. Ленин еще не появлялся из своего убежища в Выборгском районе. Отсутствует Зиновьев, который, по темпераментному выражению Дзержинского, «скрывается и в партийной работе участия не принимает». Наоборот, Каменев, единомышленник Зиновьева, очень активен в штабе восстания. Нет Сталина: он вообще не появляется в Смольном, проводя время в редакции центрального органа. Заседание, как всегда, идет под председательством Свердлова. Официальный протокол скуп, но он отмечает все основное. Для характеристики руководящих участников переворота и распределения между ними функций он незаменим.

Дело идет о том, чтобы в течение ближайших 24 часов окончательно завладеть Петроградом. Это значит: захватить те политические и технические учреждения, которые еще остаются в руках правительства. Съезд советов должен заседать под советской властью. Практические меры ночного штурма разработаны или разрабатываются Военно-революционным комитетом и Военной организацией большевиков. ЦК должен подвести последнюю черту.

Принято прежде всего предложение Каменева: «Сегодня без особого постановления ни один член ЦК не может уйти из Смольного». Решено, сверх того, усилить в Смольном дежурства членов Петроградского комитета партии. Протокол гласит далее: «Троцкий предлагает отпустить в распоряжение Военно-революционного комитета двух членов ЦК для налаживания связи с почтово-телеграфистами и железнодорожниками; третьего члена – для наблюдения за Временным правительством». Постановляется: на почту и телеграф делегировать Дзержинского, на железные дороги – Бубнова. Сперва, очевидно, по инициативе Свердлова, предположено поручить наблюдение за Временным правительством Подвойскому. Протокол отмечает: «Возражения против Подвойского; поручается Свердлову». На Милютина, который считается экономистом, возложено продовольственное дело. Переговоры с левыми эсерами доверяются Каменеву, который имеет репутацию умелого, хотя и слишком уступчивого парламентера: уступчивого, разумеется, на большевистский масштаб. «Троцкий предлагает, – читаем далее, – устроить запасный штаб в Петропавловской крепости и назначить туда с этой целью одного члена ЦК». Постановлено: «общее наблюдение поручить Лашевичу и Благонравову; поддерживать постоянную связь с крепостью поручить Свердлову». Кроме того: «всех членов ЦК снабдить пропусками в крепость».

По партийной линии все нити сходились в руках Свердлова, который знал большевистские кадры, как никто. Он связывал Смольный с аппаратом партии, снабжал необходимыми работниками Военно-революционный комитет и вызывался туда для совещания во все критические моменты. Так как Комитет имел слишком широкий, отчасти текучий состав, то наиболее конспиративные мероприятия проводились через верхушку Военной организации большевиков или лично через Свердлова, который был неофициальным, но тем более действительным «генеральным секретарем» Октябрьского переворота.

Приезжавшие на съезд советов делегаты-большевики попадали прежде всего в руки Свердлова и ни одного лишнего часа не оставались без дела. 24-го в Петрограде насчитывалось уже две-три сотни провинциалов, и большинство их так или иначе включилось в механику восстания. К 2 часам дня они собрались в Смольном на фракционное заседание, чтобы заслушать докладчика от ЦК партии. Среди них были колеблющиеся, которые предпочли бы, подобно Зиновьеву и Каменеву, выжидательную политику; были и просто недостаточно надежные новобранцы. Об изложении пред фракцией плана восстания не могло быть и речи: что говорится в многолюдном собрании, хотя бы и закрытом, неизбежно выйдет наружу. Нельзя еще даже разрывать оборонительную оболочку наступления, не рискуя вызвать замешательство в сознании отдельных частей гарнизона. Но необходимо в то же время дать понять, что решающая борьба уже началась и что съезду останется только увенчать ее.

Со ссылкой на недавние статьи Ленина Троцкий доказывает, что «заговор не противоречит принципам марксизма», если объективные отношения делают возможным и неизбежным восстание. «Физический барьер на пути к власти надо преодолеть ударом…» Однако до сих пор политика Военно-революционного комитета не выходила еще за рамки обороны. Конечно, надо понимать эту оборону достаточно широко. Обеспечение выхода большевистской печати при помощи вооруженной силы или удержание «Авроры» на Неве – «это оборона, товарищи? – Это оборона!» Если бы правительство вздумало нас арестовать, то на этот случай на крыше Смольного установлены пулеметы. «Это тоже оборона, товарищи!» – А как же быть с Временным правительством? – гласит одна из поданных записок. Если бы Керенский попытался не подчиниться съезду советов, – отвечает докладчик, – то сопротивление правительства создало бы «полицейский, а не политический вопрос». Почти так оно, в сущности, и было.

В этот момент Троцкого вызывают для объяснения с только что прибывшей депутацией городской думы. В столице, правда, пока спокойно, но ходят тревожные слухи. Городской голова ставит вопросы. Собирается ли совет устраивать восстание? И как быть с порядком в городе? И что станется с думой, если она не признает переворота? Эти почтенные люди хотят знать слишком много. Вопрос о власти, гласит ответ, подлежит решению съезда советов. Приведет ли это к вооруженной борьбе, «зависит не столько от советов, сколько от тех, которые, вопреки единодушной воле народа, удерживают в своих руках государственную власть». Если съезд отклонит власть, Петроградский Совет подчинится. Но само правительство явно ищет столкновения. Отдано предписание об аресте Военно-революционного комитета. На это рабочие и солдаты могут ответить лишь беспощадным сопротивлением. Грабежи и насилия преступных шаек? Изданный сегодня приказ Комитета гласит: «При первой попытке темных элементов вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу – преступники будут стерты с лица земли». В отношении городской думы можно будет, в случае конфликта, применить конституционный метод: роспуск и новые выборы. Делегация ушла неудовлетворенной. Но на что она, собственно, рассчитывала?

Официальный визит отцов города в лагерь мятежников явился слишком откровенной демонстрацией бессилия правящих. «Не забывайте, товарищи, – говорил Троцкий, вернувшись во фракцию большевиков, – что несколько недель тому назад, когда мы приобрели большинство, мы были только фирмой – без типографии, как кассы, без отделов, – а теперь депутация городской думы приходит к арестованному Военно-революционному комитету «справляться о судьбе города и государства».

Петропавловская крепость, политически завоеванная только накануне, сегодня закрепляется. Команда пулеметчиков, наиболее революционная часть, приводится в боевой вид. Идет усердная чистка пулеметов Кольта: их 80 штук. Для контроля над набережной и Троицким мостом пулеметы устанавливаются на крепостной стене. К воротам выставлен усиленный караул. В окружающий район высланы патрули. Но в горячке утренних часов выясняется, что внутри самой крепости положение не может еще считаться прочно обеспеченным. Неопределенность вносит батальон самокатчиков. Подобно кавалеристам, из зажиточных и богатых крестьян, самокатчики, из промежуточных городских слоев, составляют самые консервативные части армии. Тема для идеалистических психологов; стоит человеку, в отличие от других, почувствовать себя на двух колесах с передачей, по крайней мере в бедной стране, как Россия, – и его спесь начинает надуваться, как его шины. В Америке для такого эффекта уже нужен автомобиль.

Вызванный для подавления июльского движения батальон усердно брал в свое время дворец Кшесинской и был затем в качестве особо надежной части водворен в Петропавловке. Во вчерашнем митинге, определившем судьбу крепости, самокатчики, как выяснилось, не принимали участия: дисциплина еще сохранилась у них настолько, что офицерству удалось удержать солдат от выхода на крепостной двор. В расчете на самокатчиков комендант крепости высоко держит голову, часто сносится по телефону со штабом Керенского и даже собирается будто бы арестовать большевистского комиссара. Нельзя терпеть неопределенного положения ни одной лишней минуты! По приказанию из Смольного, Благонравов идет противнику наперерез: комендант подвергается домашнему аресту, телефонные аппараты снимаются во всех офицерских квартирах. Из правительственного штаба возбужденно запрашивают, почему умолк комендант и что вообще происходит в крепости. Благонравов почтительно докладывает по телефону, что крепость отныне исполняет только распоряжения Военно-революционного комитета, с которым правительству и надлежит в дальнейшем сноситься.

Все части крепостного гарнизона принимают арест коменданта с полным удовлетворением. Но самокатчики держатся уклончиво. Что скрывается за их угрюмым молчанием: притаившаяся враждебность или последние колебания? «Решаем устроить специальный митинг для самокатчиков, – пишет Благонравов, – и пригласить на него наши лучшие агитационные силы, и в первую голову Троцкого, пользующегося громадным авторитетом и влиянием на солдатские массы». Часа в четыре пополудни весь батальон собрался в помещении соседнего цирка «Модерн». В качестве правительственного оппонента выступал генерал-квартирмейстер Пораделов, считавшийся эсером. Его возражения были настолько осторожны, что казались двусмысленными. Тем сокрушительнее наступали представители Комитета. Дополнительная ораторская битва за Петропавловскую крепость закончилась, как и следовало предвидеть: всеми голосами против 30 батальон одобрил резолюцию Троцкого. Еще один из возможных вооруженных конфликтов был разрешен до боя и без крови. Это и есть октябрьское восстание. Таков его стиль.