Текст книги "История русской революции. Октябрьская революция"

В «Азбуке коммунизма», партийном учебнике, составленном Бухариным и Преображенским и выдержавшем большое число изданий, читаем: «Коммунистическая революция может победить только как мировая революция… При таком положении, когда рабочие победили только в одной стране, очень затруднено экономическое строительство… Для победы коммунизма необходима победа мировой революции».

В духе тех же идей Бухарин в популярной брошюре, которая многократно переиздавалась партией и переводилась на иностранные языки, писал: «Перед российским пролетариатом становится так резко, как никогда, проблема международной революции… Перманентная революция в России переходит в европейскую революцию пролетариата».

В известной книге Степанова-Скворцова «Электрификация», вышедшей под редакцией и с предисловием Ленина, в главе, которую редактор особенно горячо рекомендует вниманию читателей, говорится: «Пролетариат России никогда не думал создавать изолированное социалистическое государство. Самодовлеющее “социалистическое” государство – мелкобуржуазный идеал. Известное приближение к нему мыслимо при экономическом и политическом преобладании мелкой буржуазии; в обособлении от внешнего мира она ищет способ для закрепления своих экономических форм, которые новой техникой и новой экономикой превращены в самые неустойчивые формы». Эти замечательные строки, по которым, несомненно, прошлась рука Ленина, бросают яркий луч света на последующую эволюцию эпигонов!

В тезисах по национальному и колониальному вопросу ко II конгрессу Коминтерна Ленин определяет общую задачу социализма, возвышающуюся над национальными этапами борьбы, как «создание единого, по общему плану регулируемого пролетариатом всех наций всемирного хозяйства, как целого, каковая тенденция вполне явственно обнаружена уже при капитализме и безусловно подлежит дальнейшему развитию и полному завершению при социализме». По отношению к этой преемственной и прогрессивной тенденции идея социалистического общества в отдельной стране представляет собою реакцию.

Условия возникновения диктатуры пролетариата и условия построения социалистического общества не тождественны, не однородны, в известных отношениях даже антагонистичны. То обстоятельство, что русский пролетариат первым пришел к власти, вовсе еще не значит, что он первым придет к социализму. Противоречивая неравномерность развития, приведшая к Октябрьскому перевороту, не исчезла с его завершением: она оказалась заложена в самый фундамент первого рабочего государства.

«Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, – говорил Ленин в марте 1918 года, – тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим». Эта идея проходит через речи и статьи Ленина из года в год. «Нам революцию легко начать и труднее продолжать… – говорит он в мае того же года, – на Западе – революцию труднее начать, но будет легче продолжать». В декабре Ленин развивает ту же мысль перед крестьянской аудиторией, которой труднее всего перенестись за национальные границы: «Там (на Западе) переход к социалистическому хозяйству… пойдет быстрее и будет совершаться легче, чем у нас… В союзе с социалистическим пролетариатом всего мира русское трудящееся крестьянство… поборет все невзгоды». «По сравнению с передовыми странами, – повторяет он в 1919 году, – русским было легче начать великую пролетарскую революцию, но им труднее будет продолжать ее и довести до окончательной победы, в смысле полной организации социалистического общества». «России, – снова настаивает Ленин 27 апреля 1920 года, – было легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать ее и довести ее до конца России будет труднее, чем европейским странам. Мне еще в начале 1918 года пришлось указывать на это обстоятельство, и двухлетний опыт после того вполне подтвердил правильность такого соображения».

Века истории живут в виде разных уровней культуры. Для преодоления прошлого нужно время, не новые века, но десятилетия. «Едва ли и ближайшее будущее поколение, более развитое, сделает полный переход к социализму», – говорил Ленин на заседании ЦИК 29 апреля 1918 года. Почти через два года, на съезде земледельческих коммун, он намечает еще более отдаленные сроки: «Сейчас вводить социалистический порядок мы не можем, дай бог, чтобы при наших детях, а может быть, и внуках, он был установлен у нас». Русские рабочие раньше других выступили в путь, но позже других придут к цели. Это не пессимизм, а исторический реализм.

«Мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю… – писал Ленин в мае 1918 года, – и вместе с тем позади самого отсталого из западноевропейских государств… по степени подготовки к материально-производственному введению социализма». Та же мысль выражается у него сопоставлением двух государств: «Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий социализма, с другой стороны». Элементы будущего общества как бы расщеплены между разными странами. Собрать и соподчинить их друг другу есть задача ряда национальных переворотов, слагающихся в мировую революцию.

Мысль о самодовлеющем характере советского хозяйства Ленин заранее подвергал осмеянию. «Пока наша Советская Россия останется одинокой окраиной всего капиталистического мира, – говорил он в декабре 1920 года на VIII съезде советов, – до тех пор думать о полной нашей экономической независимости… было бы совершенно смешным фантазерством и утопизмом». 27 марта 1922 года, на XI съезде партии, Ленин предостерегал: впереди предстоит «экзамен, который устроит русский и международный рынок, которому мы подчинены, с которым связаны, от которого не оторваться; экзамен этот серьезный, ибо тут могут побить нас экономически и политически».

Мысль о зависимости советского хозяйства от мирового Коминтерн считает ныне «контрреволюционной»: социализм не может зависеть от капитализма! Эпигоны умудрились позабыть, что капитализм, как и социализм, опирается на мировое разделение труда, которое именно в социализме должно достигнуть высшего расцвета. Хозяйственное строительство в изолированном рабочем государстве, как ни важно оно само по себе, будет оставаться урезанным, ограниченным и противоречивым: достигнуть высот нового гармонического общества оно не может.

«Подлинный подъем социалистического хозяйства в России, – писал Троцкий в 1922 году, – станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы». Эти слова вошли в обвинительный акт; между тем они выражали в свое время общую мысль партии. «Дело строительства, – говорил Ленин в 1919 году, – целиком зависит от того, как скоро победит революция в важнейших странах Европы. Только после такой победы мы можем серьезно приняться за дело строительства». Эти слова выражали не неверие в русскую революцию, а веру в близость мировой революции. Но и сейчас, после крупнейших хозяйственных успехов Союза, остается верным, что «подлинный подъем социалистического хозяйства» возможен только на международной основе.

Под тем же углом зрения партия рассматривала и проблему коллективизации сельского хозяйства. Пролетариат не может построить новое общество, не приведя к социализму через ряд переходных ступеней крестьянство, которое составляет значительную, в ряде стран преобладающую часть населения и заведомое большинство – на всем земном шаре. Разрешение этой труднейшей из проблем зависит в последнем счете от количественного и качественного взаимоотношения между промышленностью и сельским хозяйством: крестьянство тем добровольнее и успешнее станет на путь коллективизации, чем щедрее город способен оплодотворить его экономику и культуру.

Существует ли, однако, достаточная для преобразования деревни промышленность? Ленин и эту задачу выводил за национальные границы. «Если взять вопрос в мировом масштабе, – говорил он на IX съезде советов, – такая цветущая, крупная промышленность, которая может снабдить мир всеми продуктами, имеется на земле… Мы кладем это в основу своих расчетов». Соотношение промышленности и сельского хозяйства, несравненно менее благоприятное в России, чем в странах Запада, до сего дня остается основой экономических и политических кризисов, угрожающих в некоторые моменты устойчивости советской системы.

Политика так называемого «военного коммунизма», как ясно из сказанного, вовсе не была рассчитана на построение социалистического общества в национальных границах: только меньшевики, издеваясь над советской властью, приписывали ей такие планы. Для большевиков дальнейшая судьба спартанского режима, навязанного разрухой и Гражданской войной, стояла в прямой зависимости от развития революции на Западе. В январе 1919 года, в разгар военного коммунизма, Ленин говорил: «Мы основы своей продовольственной коммунистической политики отстоим и донесем их непоколебимыми до того времени, когда придет пора полной и всемирной победы коммунизма». Вместе со всей партией Ленин ошибся. Продовольственную политику пришлось переменить. Сейчас можно считать установленным, что, если бы даже социалистический переворот в Европе произошел в первые два-три года после Октября, отступление на путь НЭПа было бы все равно неизбежно. Но при ретроспективной оценке первого этапа диктатуры становится особенно ясно, до какой степени методы военного коммунизма и его иллюзии тесно переплетались с перспективой перманентной революции.

Глубокий внутренний кризис на исходе трех лет гражданской войны означал угрозу прямого разрыва между пролетариатом и крестьянством, между партией и пролетариатом. Понадобился радикальный пересмотр методов советской власти. «…Мы должны экономически удовлетворить среднее крестьянство и пойти на свободу оборота, – объяснял Ленин, – иначе – сохранить власть пролетариата в России, при замедлении международной революции, нельзя…» Не сопровождался ли, однако, переход на НЭП принципиальным разрывом связей между внутренними проблемами и международными?

Общую оценку открывавшегося этапа Ленин давал в своих тезисах для III конгресса Коминтерна: «С точки зрения всемирной пролетарской революции, как единого процесса, значение переживаемой Россией эпохи состоит в том, чтобы практически испытать и проверить политику пролетариата, держащего государственную власть в своих руках, по отношению к мелкобуржуазной массе». Уже самое определение рамок НЭПа начисто снимает проблему социализма в отдельной стране.

Не менее поучительны те строки, которые Ленин записал для самого себя в дни обсуждения и выработки новых методов хозяйства: «10–20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа во всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут)». Цель поставлена: приспособиться к новым, более длительным срокам, которые могут понадобиться для созревания революции на Западе. В этом, и только в этом смысле Ленин выражал уверенность в том, что «из России нэповской будет Россия социалистическая».

Мало сказать, что идея международной революции не подверглась пересмотру; в известном смысле она получает теперь более глубокое и отчетливое выражение. «В странах развитого капитализма, – говорит Ленин на X съезде партии, выясняя историческое место НЭПа, – есть в течение десятков лет сложившийся класс наемных рабочих земледелия… Где этот класс достаточно развит, переход от капитализма к социализму возможен. Мы подчеркивали в целом ряде произведений, во всех наших выступлениях, во всей прессе, что в России дело обстоит не так, что в России мы имеем меньшинство рабочих в промышленности и громадное большинство мелких земледельцев. Социальная революция в такой стране может иметь окончательный успех лишь при двух условиях: во-первых, при условии поддержки ее своевременно социальной революцией в одной или нескольких передовых странах… Другое условие – это соглашение между… держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения… Только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах». Все элементы проблемы связаны воедино. Союз с крестьянством необходим для самого существования советской власти; но он не заменяет международной революции, которая одна только и может создать экономическую базу социалистического общества.

На том же X съезде поставлен особый доклад: «Советская республика в капиталистическом окружении», продиктованный затяжкой революции на Западе. В качестве докладчика от ЦК выставлен Каменев. «…Никогда мы не ставили своей задачей, – говорит он как о чем-то для всех бесспорном, – построить коммунистический строй в одной, изолированной стране. Мы оказались, однако, в таком положении, что нам необходимо удержать основу коммунистического строя, основу социалистического государства, Советскую пролетарскую республику, окруженную со всех сторон капиталистическими отношениями. Разрешим ли мы эту задачу? Я думаю, что это вопрос схоластический. На этот вопрос в такой постановке ответить нельзя. Вопрос стоит так: как при данных отношениях удержать советскую власть и удержать ее до того момента, когда пролетариат в той или другой стране придет нам на помощь?» Если идеи докладчика, который, несомненно, не раз согласовывал свой конспект с Лениным, находились в противоречии с традицией большевизма, то как же съезд не поднял протеста? Как это не нашлось ни одного делегата, который указал бы, что по самому основному вопросу революции Каменев развивает взгляды, не имеющие «ничего общего» со взглядами большевизма? Как никто во всей партии не заметил ереси?

«По Ленину, – утверждает Сталин, – революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России. У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь на арене мировой революции пролетариата». На это противопоставление, как и на многие другие, Ленин ответил заранее. «Ни на минуту мы не забывали и не забываем, – говорил он 14 мая 1918 года в заседании ЦИК, – слабости русского рабочего класса по сравнению с другими отрядами международного пролетариата… Но мы должны остаться на этом посту, пока не придет наш союзник – международный пролетариат». В третью годовщину Октябрьского переворота Ленин подтверждал: «Наша ставка была ставкой на международную революцию, и эта ставка безусловно была верна… Мы всегда подчеркивали, что в одной стране совершить такое дело, как социалистическая революция, нельзя». В феврале 1921 года Ленин заявлял на съезде рабочих швейной промышленности: «Мы всегда и неоднократно указывали рабочим, что коренная, главная задача и основное условие нашей победы есть распространение революции, по крайней мере, на несколько наиболее передовых стран». Нет, Ленин слишком скомпрометирован своим упорным стремлением «черпать» силы на мировой арене: обелить его невозможно!

Подобно тому как Троцкий противопоставляется Ленину, сам Ленин противопоставляется Марксу, – и с таким же основанием. Если Маркс предполагал, что пролетарская революция начнется во Франции, но завершится не иначе как в Англии, то это, по Сталину, объясняется тем, что Маркс не знал еще закона неравномерного развития. На самом деле Марксов прогноз, противопоставлявший страну революционной инициативы стране социалистического завершения, построен целиком на законе неравномерного развития. Во всяком случае сам Ленин, не допускавший недомолвок в больших вопросах, никогда и нигде не устанавливал своего расхождения с Марксом и Энгельсом относительно международного характера революции. Как раз наоборот! Если «дела сложились иначе, чем ожидали Маркс и Энгельс», говорил Ленин на III съезде советов, то только в отношении исторического чередования стран: на долю русского пролетариата выпала ходом вещей «почетная роль авангарда международной социалистической революции, и мы теперь ясно видим, как пойдет далее развитие революции: русский начал, – немец, француз, англичанин доделает, и социализм победит».

Дальше нас подстерегает довод от государственного престижа: отрицание теории национального социализма «ведет, – по словам Сталина, – к развенчанию нашей страны». Одна эта невыносимая для марксистского уха фразеология выдает всю глубину разрыва большевистской традиции. Не «развенчания» боялся Ленин, а национального чванства. «Мы являемся, – учил он в апреле 1918 года на заседании Московского Совета, – одним из революционных отрядов рабочего класса, выдвинувшимся вперед не потому, что мы лучше других… но только и только потому, что мы были одной из самых отсталых стран в мире… Мы придем к полной победе только вместе со всеми рабочими других стран, рабочими всего мира».

Призыв к трезвой самооценке становится лейтмотивом ленинских речей. «Русская революция, – говорит он 4 июня 1918 года, – вовсе не особой заслугой русского пролетариата, а ходом… исторических событий вызвана, и этот пролетариат поставлен волей истории временно на первое место и сделан на время авангардом мировой революции». «Первая роль пролетариата России в мировом рабочем движении, – говорит Ленин на конференции завкомов 23 июля 1918 года, – объясняется не хозяйственным развитием страны; как раз наоборот: отсталостью России… Русский пролетариат ясно сознает, что необходимым условием и основной предпосылкой его победы является объединенное выступление рабочих всего мира или некоторых передовых в капиталистическом отношении стран». Октябрьский переворот вызван, конечно, не только отсталостью России, и Ленин это хорошо понимал. Но он сознательно перегибает палку, чтобы выпрямить ее.

На съезде советов народного хозяйства, т. е. органов, специально призванных строить социализм, Ленин говорит 26 мая 1918 года: «Мы не закрываем глаза, что нам одним социалистической революции в одной стране, если бы она была даже гораздо менее отсталой, чем Россия… своими силами всецело не выполнить». Предупреждая и здесь будущие голоса бюрократического ханжества, оратор поясняет: «Это не может вызвать ни капли пессимизма, потому что задача, которую мы себе ставим, это задача всемирной исторической трудности».

На VI съезде советов, 8 ноября, он говорит: «Полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем…» Ленин не только отказывает России в праве на свой собственный социализм, но демонстративно отводит ей второстепенное место при построении социализма другими странами. Какое преступное «развенчание нашей страны»!

В марте 1919 года, на съезде партии, Ленин одергивает зарывающихся: «У нас есть практический опыт осуществления первых шагов по разрушению капитализма в стране с особым отношением пролетариата и крестьянства. Больше ничего нет. Если будем корчить из себя лягушку, пыхтеть и надуваться, это будет посмешищем на весь мир, мы будем простые хвастуны». Кому-нибудь это покажется обидным? «А разве, – восклицает Ленин 19 мая 1921 года, – кто-либо когда-либо из большевиков отрицал, что революция может в окончательной форме победить лишь тогда, когда она охватит или все, или, по крайней мере, некоторые из наиболее передовых стран!» В ноябре 1920 года, на московской губернской конференции партии, он снова напоминает, что большевики не обещали и не мечтали «силами одной России переделать весь мир… До такого сумасшествия мы никогда не доходили, а всегда говорили, что наша революция победит, когда ее поддержат рабочие всех стран».

«Мы не доделали, – пишет он в начале 1922 года, – даже фундамента социалистической экономики. Это еще могут отнять назад враждебные нам силы умирающего капитализма. Надо отчетливо сознать и открыто признать это, ибо нет ничего опаснее иллюзий и головокружения, особенно на больших высотах. И нет решительно ничего “страшного”, ничего, дающего законный повод хотя бы к малейшему унынию в признании этой горькой истины; ибо мы всегда исповедовали и повторяли ту азбучную истину марксизма, что для победы социализма нужны совместные усилия рабочих нескольких передовых стран».

Через два с лишним года Сталин потребует отречения от марксизма в этом коренном вопросе. Основание? Маркс оставался в неведении относительно неравномерности развития, т. е. элементарнейшего закона диалектики природы, как и общества. Но как же быть с самим Лениным, который, по Сталину, впервые «открыл» будто бы закон неравномерности на опыте империализма и тем не менее упорно держался за «азбучную истину марксизма»? Тщетно стали бы мы искать разъяснения.

«Троцкизм – согласно обвинительному приговору Коминтерна – исходил и продолжает исходить из того, что наша революция сама по себе (!) не является по существу дела социалистической, что Октябрьская революция есть лишь сигнал, толчок и исходный пункт социалистической революции на Западе». Национальное перерождение прикрывается здесь чистейшей схоластикой. Октябрьская революция «сама по себе» вообще не существует. Она была бы невозможной без всей предшествующей истории Европы, и она была бы безнадежной без своего продолжения в Европе и во всем мире. «…Русская революция есть только одно звено в цепи революции международной» (Ленин). Сила ее как раз в том, в чем эпигоны видят ее «развенчание». Именно потому и только потому, что она является не самодовлеющим целым, а «сигналом», «толчком», «исходным пунктом», «звеном», она и приобретает социалистический характер.

«Конечно, окончательная победа социализма в одной стране невозможна», – говорил Ленин на III съезде советов в январе 1918 года, но зато возможно другое: «Живой пример, приступ к делу где-либо в одной стране, – вот что зажигает трудящиеся массы во всех странах». В июле на заседании ЦИКа: «Наша задача сейчас… удержать… этот факел социализма для того, чтобы он возможно больше искр продолжал давать для усиливающегося пожара социальной революции». Через месяц на рабочем митинге: «Революция (европейская) нарастает… И мы должны сохранить советскую власть до ее начала, наши ошибки должны послужить уроком западному пролетариату». Еще через несколько дней на съезде работников просвещения: «Русская революция – только пример, только первый шаг в ряде революций»… В марте 1919 года на съезде партии: «Русская революция была в сущности генеральной репетицией… всемирной пролетарской революции». Не революция «сама по себе», а факел, урок, только пример, только первый шаг, только звено! Не самостоятельная пьеса, а только генеральная репетиция! Какое упорное и жестокое «развенчание»!

Но Ленин и на этом не останавливается. «Если бы случилось, – говорит он 8 ноября 1918 года, – что нас вдруг смело бы… мы имели бы право сказать, не скрывая ошибок, что мы использовали тот период времени, который судьба нам дала, полностью для социалистической мировой революции». Как далеко это и по методу мысли, и по политической психологии от чванного самодовольства эпигонов, возомнивших себя вечным пупом земли.

Фальшь в основном вопросе, если политический интерес заставляет за нее цепляться, ведет к неисчислимым производным ошибкам и постепенно перестраивает все мышление. «…Наша партия не имеет права обманывать рабочий класс, – говорил Сталин на пленуме Исполкома Коминтерна в 1926 году, – она должна была бы сказать прямо, что отсутствие уверенности в возможности построения социализма в нашей стране ведет к отходу от власти и переходу нашей партии от положения правящей к положению оппозиционной партии». Коминтерн канонизировал этот взгляд в своей резолюции: «Отрицание этой возможности (социалистического общества в отдельной стране) со стороны оппозиции есть не что иное, как отрицание предпосылок для социалистической революции в России». «Предпосылками» являются не общее состояние мирового хозяйства, не внутренние противоречия империализма, не соотношение классов в России, а заранее данная гарантия осуществимости социализма в отдельной стране!

На телеологический довод, выдвинутый эпигонами осенью 1926 года, можно ответить теми самыми соображениями, которыми мы отвечали меньшевикам весной 1905 года: «Раз объективное развитие классовой борьбы выдвигает пред пролетариатом в известный момент революции альтернативу: взять на себя права и обязанности государственной власти или сдать свою классовую позицию, социал-демократия ставит завоевание государственной власти своей очередной задачей. Она при этом нимало не игнорирует объективных процессов развития более глубокого порядка, процессов роста и концентрации производства, но она говорит: раз логика классовой борьбы, опирающейся, в последнем счете, на ход экономического развития, толкает пролетариат к диктатуре прежде, чем буржуазия исчерпала свою экономическую миссию… то это значит лишь, что история взваливает на пролетариат колоссальные по своей трудности задачи. Может быть, пролетариат даже изнеможет в борьбе и падет под их тяжестью, – может быть. Но он не может отказываться от этих задач под страхом классового разложения и погружения всей страны в варварство». К этому мы и сейчас ничего не могли бы прибавить.

«…Непоправимой ошибкой, – писал Ленин в мае 1918 года, – было бы объявить, что раз признано несоответствие наших экономических сил и силы политической, то, “следовательно”, не надо было брать власть… Так рассуждают “человеки в футлярах”, забывающие, что “соответствия” не будет никогда, что его не может быть в развитии природы, как и в развитии общества, что только путем ряда попыток, – из которых каждая, отдельно взятая, будет односторонняя, будет страдать известным несоответствием, – создастся цельный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран». Трудности международной революции побеждаются не пассивным приспособлением, не отказом от власти, не национальным выжиданием всеобщего восстания, а живым действием, преодолением противоречий, динамикой борьбы, расширением ее радиуса.

Если брать всерьез историческую философию эпигонов, то большевики накануне Октября должны были знать заранее: и то, что удержатся против сонма врагов; и то, что с военного коммунизма перейдут на НЭП; и то, что, в случае надобности, построят свой национальный социализм; словом, прежде чем взять власть, они должны были подвести точный баланс и вывести активное сальдо. Между тем то, что происходило на самом деле, очень мало походило на эту благочестивую карикатуру.

В отчете на партийном съезде в марте 1919 года Ленин говорил: «Мы должны были сплошь и рядом идти ощупью. Этот факт более всего бросается в глаза, когда мы пытаемся охватить одним взглядом пережитое. Но это нисколько не поколебало нас даже 10 октября 1917 года, когда решался вопрос о взятии власти. Мы не сомневались, что нам придется, по выражению тов. Троцкого, экспериментировать – делать опыт. Мы брались за дело, за которое никто в мире в такой широте еще не брался». И далее: «Кто когда-либо мог делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца? Откуда можно взять такое знание? Оно не почерпается из книг. Таких книг нет. Только на опыте масс могло родиться наше решение». Уверенности в том, что в России можно построить социалистическое общество, большевики не искали, она им не нужна была, с ней нечего было делать, она противоречила всему, чему они учились в школе марксизма. «Тактика большевиков… – писал Ленин против Каутского, – была единственно интернационалистической тактикой, ибо она базировалась не на трусливой боязни мировой революции, не на мещанском неверии в нее»… Большевики «проводили максимум осуществимого в одной стране для развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах». При такой тактике нельзя было заранее начертать для себя непогрешимый маршрут и еще менее можно было застраховать свою национальную победу. Но большевики знали: опасность есть элемент революции, как и войны. С открытыми глазами они шли навстречу опасностям.

Ставя мировому пролетариату в пример и в укор, как смело буржуазия рискует войнами во имя своих интересов, Ленин с ненавистью клеймит тех социалистов, которые «боятся начать бой, пока не будет “гарантирован” легкий успех… Трижды заслуживают презрения те хамы международного социализма, те лакеи буржуазной морали, которые так думают». Ленин, как известно, не затруднял себя выбором выражений, когда негодование душило его.

«А как быть, – допытывался Сталин, – если международной революции суждено прийти с опозданием? Есть ли какой-либо просвет для нашей революции? Троцкий не дает никакого просвета». Эпигоны требуют для русского пролетариата исторических привилегий: он должен иметь готовые рельсы для непрерывного движения к социализму, независимо от того, что произойдет со всем остальным человечеством. Увы, таких рельс история не заготовила. «Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, – говорил Ленин на VII съезде партии, – то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой… была бы безнадежной».

Но и в этом случае она не была бы бесплодной. «Даже если бы завтра большевистскую власть свергли империалисты, – говорил Ленин в мае 1919 года на съезде педагогов, – мы бы ни на одну секунду не раскаялись, что мы ее взяли. И ни один из сознательных рабочих… не раскается в этом, не усомнится, что наша революция тем не менее победила». Ибо победу Ленин мыслил только в международной преемственности развития и борьбы. «Новое общество… есть абстракция, которая воплотиться в жизнь не может иначе, как через ряд разнообразных, несовершенных, конкретных попыток создать то или иное социалистическое государство». Отчетливое разграничение и, в известном смысле, противопоставление «социалистического государства» и «нового общества» дает ключ ко многочисленным злоупотреблениям, которые эпигонская литература производит над ленинскими текстами.

С предельной простотой Ленин разъяснял смысл большевистской стратегии в исходе пятого года после завоевания власти. «Когда мы начинали в свое время международную революцию, мы это делали не из убеждения, что мы можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию. Мы думали: либо международная революция придет нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную революционную работу в сознании, что, в случае поражения, мы все же послужим делу революции и что наш опыт пойдет на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной, мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Еще до революции, а также и после нее мы думали: сейчас же, или, по крайней мере очень быстро, наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противном случае, мы должны погибнуть. Несмотря на это сознание, мы делали все, чтобы при всех обстоятельствах и во что бы то ни стало сохранить советскую систему, так как знали, что мы работаем не только для себя, но и для международной революции. Мы это знали, мы неоднократно выражали это убеждение до Октябрьской революции точно так же, как и непосредственно после нее, и во время заключения брест-литовского мира. И это было, говоря вообще, правильно». Сроки передвинулись, узор событий сложился во многом непредвиденно, но основная ориентировка осталась неизменной.