Текст книги "История русской революции. Октябрьская революция"

Заключение

В развитии русской революции, именно потому что это подлинно народная революция, приведшая в движение десятки миллионов, наблюдается замечательная последовательность этапов. События сменяют друг друга, как бы повинуясь законам тяжести. Соотношение сил проверяется на каждом этапе двояко: сперва показывают могущество своего натиска массы; затем имущие классы, пытаясь взять реванш, тем ярче обнаруживают свою изолированность.

В феврале рабочие и солдаты Петрограда поднялись на восстание – не только вопреки патриотической воле всех образованных классов, но и наперекор расчетам революционных организаций. Массы показали, что они непреодолимы. Если бы они сами сознавали это, они стали бы властью. Но во главе их еще не было сильной и авторитетной революционной партии. Власть попала в руки мелкобуржуазной демократии, окрашенной в покровительственные социалистические тона. Меньшевики и эсеры не способны были сделать из доверия масс иное употребление, как призвать к рулю либеральную буржуазию, которая, в свою очередь, не могла не поставить подкинутую ей соглашателями власть на службу интересам Антанты.

В апрельские дни возмущенные полки и заводы – снова без призыва какой-либо партии – выходят на улицы Петрограда, чтобы дать отпор империалистской политике правительства, навязанного им соглашателями. Вооруженная демонстрация достигает видимости успеха. Милюков, глава русского империализма, отстранен от власти. Соглашатели вступают в правительство, по внешности, как уполномоченные народа, на деле – как приказчики буржуазии.

Не разрешив ни одной из задач, вызвавших революцию, коалиционное правительство нарушает в июне установившееся фактически перемирие на фронте, бросив войска в наступление. Этим актом февральский режим, характеризующийся и без того убывающим доверием масс к соглашателям, наносит себе фатальный удар. Открывается полоса непосредственной подготовки второй революции.

В начале июля правительство, имея за собой все имущие и образованные классы, преследовало любое революционное проявление как измену родине и помощь врагу. Официальные массовые организации – советы, социал-патриотические партии – боролись против выступления из последних сил. Большевики, по тактическим соображениям, удерживали рабочих и солдат от выхода на улицу. Тем не менее массы выступили. Движение оказалось неудержимым и всеобщим. Правительства не видно было. Соглашатели попрятались. Рабочие и солдаты оказались в столице хозяевами положения. Наступление разбилось, однако, о недостаточную подготовленность провинции и фронта.

В конце августа все органы и учреждения имущих классов стояли за контрреволюционный переворот: дипломатия Антанты, банки, союзы землевладельцев и промышленников, кадетская партия, штабы, офицерство, большая пресса. Организатором переворота выступал не кто другой, как Верховный главнокомандующий, опирающийся на командный аппарат многомиллионной армии. Специально отобранные со всех фронтов воинские части перебрасывались, по секретному соглашению с главой правительства, на Петроград под прикрытием стратегических соображений.

В столице все, казалось, подготовлено для успеха предприятия: рабочие разоружены властями при содействии соглашателей; большевики не выходят из-под ударов; наиболее революционные полки выведены из города; сотни специально отобранных офицеров сосредоточены в ударный кулак: с юнкерскими училищами и казацкими частями они должны составить внушительную силу. И что же? Заговор, которому покровительствовали, казалось, сами боги, едва наткнувшись на революционный народ, немедленно рассыпался прахом.

Эти два движения, в начале июля и в конце августа, относились друг к другу, как прямая теорема и обратная. Июльские дни показали могущество самопроизвольного движения масс. Августовские дни обнажили полное бессилие правящих. Это соотношение знаменовало неизбежность нового столкновения. Провинция и фронт тем временем теснее примкнули к столице. Это предопределяло октябрьскую победу.

«Легкость, с которой Ленину и Троцкому удалось свергнуть последнее коалиционное правительство Керенского, – писал кадет Набоков, – обнаружила его внутреннее бессилие. Степень этого бессилия изумила тогда даже хорошо осведомленных людей». Сам Набоков как бы не догадывается, что дело шло о его собственном бессилии, о бессилии его класса, его общественного строя.

Как от июльской вооруженной демонстрации кривая восходит к октябрьскому восстанию, так движение Корнилова кажется репетицией контрреволюционного похода, предпринятого Керенским в последние дни октября. Единственной военной силой, которую бежавший, под прикрытием американского флажка, демократический Верховный главнокомандующий нашел на фронте против большевиков, оказался тот же самый 3-й конный корпус, который за два месяца до того предназначался Корниловым для низвержения самого Керенского. Во главе корпуса все еще стоял казачий генерал Краснов, боевой монархист, поставленный на эту должность Корниловым: более подходящего для защиты демократии военачальника так и не нашлось.

От корпуса оставалось, впрочем, уже одно имя: он свелся к нескольким казачьим сотням, которые после неудачной попытки наступления на красных под Петроградом побратались с революционными матросами и выдали Краснова большевикам. Керенский оказался вынужден бежать – от казаков и от матросов. Так через восемь месяцев после низвержения монархии во главе страны стали рабочие. И стали твердо.

«Кто же поверит, – с возмущением писал по этому поводу один из русских генералов, Залесский, – чтобы дворник или сторож здания суда сделался бы вдруг председателем съезда мировых судей? Или больничный служитель – заведующим лазаретом; цирюльник – большим чиновником; вчерашний прапорщик – главнокомандующим; вчерашний лакей или чернорабочий – градоначальником; вчерашний смазчик вагонов – начальником участка или начальником станции; вчерашний слесарь – начальником мастерской».

«Кто же поверит?» Пришлось поверить. Нельзя было не поверить, когда прапорщики разбили генералов; градоначальник из чернорабочих смирил сопротивление вчерашних господ; смазчики вагонов наладили транспорт; слесари, в качестве директоров, подняли промышленность.

Важнейшая задача политического режима, согласно известному английскому афоризму, состоит в том, чтобы ставить надлежащих людей на надлежащее место. Как выглядит под этим углом зрения опыт 1917 года? В первые два месяца Россией повелевал еще, по праву наследственной монархии, обделенный природой человек, веривший в мощи и подчинявшийся Распутину. В течение дальнейших восьми месяцев либералы и демократы пытались со своих правительственных высот доказать народу, что революции совершаются для того, чтобы все осталось по-старому. Немудрено, если бы люди прошли над страною, как зыбкие тени, не оставив следа. С 25 октября во главе России стал Ленин, самая большая фигура русской политической истории. Его окружал штаб сотрудников, которые, по признанию злейших врагов, знали, чего хотели, и умели бороться за свои цели. Какая же из трех систем оказалась в данных конкретных условиях способной выдвинуть надлежащих людей на надлежащие места?

Историческое восхождение человечества, взятое в целом, можно резюмировать как цепь побед сознания над слепыми силами – в природе, в обществе, в самом человеке. Критическая и творческая мысль наибольшими успехами могла похвалиться доныне в борьбе с природой. Физико-химические науки подошли уже к тому пункту, когда человек явно готовится стать хозяином материи. Но общественные отношения по-прежнему складываются наподобие коралловых островов. Парламентаризм осветил только поверхность общества, да и то достаточно искусственным светом. По сравнению с монархией и другими наследиями антропофагии и пещерной дикости, демократия представляет, конечно, большое завоевание. Но она оставляет нетронутой слепую игру сил в социальных взаимоотношениях людей. Именно на эту наиболее глубокую область бессознательного впервые поднял руку октябрьский переворот. Советская система хочет внести цель и план в самый фундамент общества, где до сих пор царили только накопленные последствия.

Противники злорадствуют по поводу того, что Страна Советов через полтора десятилетия после переворота очень мало еще походит на царство всеобщего благополучия. Такой довод мог бы быть продиктован только чрезмерным преклонением пред магической силой социалистических методов, если бы на самом деле он не объяснялся ослеплением враждебности. Капитализму понадобились столетия, чтобы, подняв науку и технику, ввергнуть человечество в ад войны и кризиса. Социализму противники отпускают лишь полтора десятилетия на то, чтобы построить и обставить земной рай. Таких обязательств мы на себя не брали. Таких сроков никогда не назначали. Процессы великих преобразований надо мерить адекватными им масштабами.

Но бедствия, обрушивающиеся на живых людей? Но огонь и кровь гражданской войны? Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы? Вопрос телеологичен и потому бесплоден. С таким же правом можно, пред лицом трудностей и горестей личного существования, спросить: стоит ли вообще родиться на свет? Меланхолические размышления не мешали, однако, до сих пор людям ни рождать, ни рождаться. Даже в эпоху нынешних невыносимых бедствий к самоубийству прибегает все же лишь небольшой процент населения нашей планеты. Народы же ищут выход из невыносимых тягот в революции.

Не замечательно ли, что о жертвах социальных переворотов с наибольшим возмущением говорят чаще всего те, которые, если и не являлись непосредственными виновниками жертв мировой войны, то подготовляли и прославляли их или, по крайней мере, мирились с ними. Наша очередь спросить: оправдала ли себя война? что дала? чему научила?

Вряд ли стоит теперь останавливаться на утверждениях обиженных русских собственников, будто революция привела к культурному снижению страны. Опрокинутая Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собою, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам. Оставаясь недоступной русскому народу, она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества.

Октябрьская революция заложила основы новой культуры, рассчитанной на всех, и именно поэтому сразу получила международное значение. Даже если бы, силою неблагоприятных обстоятельств и вражеских ударов, советский режим – допустим на минуту – оказался временно опрокинут, неизгладимая печать Октябрьского переворота все равно осталась бы на всем дальнейшем развитии человечества.

Язык цивилизованных наций ярко отметил две эпохи в развитии России. Если дворянская культура внесла в мировой обиход такие варваризмы, как царь, погром и нагайка, то Октябрь интернационализировал такие слова, как большевик, совет и пятилетка. Это одно оправдывает пролетарскую революцию, если вообще считать, что она нуждается в оправдании.

Приложение

Помимо исторической справки о теории перманентной революции мы переносим в это Приложение две самостоятельные главы: «Легенды бюрократии» и «Социализм в отдельной стране?». Глава о «легендах» посвящена критическому восстановлению ряда фактов и эпизодов Октябрьского переворота, искаженных эпигонской историографией. Одна из побочных целей этой главы состоит в том, чтобы не позволить ленивым умам, вместо проработки фактического материала, успокоиться на дешевом априорном выводе: «Истина, наверное, где-нибудь посредине».

Глава «Социализм в отдельной стране?» посвящена важнейшему вопросу идеологии и программы большевистской партии. Исторически освещенный нами вопрос не только сохраняет сегодня весь свой теоретический интерес, но приобрел в последние годы первостепенное практическое значение.

Мы выделили две указанные главы из общего текста, интегральной частью которого они являются, только для того, чтобы облегчить читателя, не склонного заниматься спорными вопросами второго плана или сложными теоретическими проблемами. Если, однако, десятая, даже сотая часть читателей этой книги даст себе труд внимательно прочитать настоящее Приложение, автор будет считать себя вполне вознагражденным за произведенную им большую работу: через людей вдумчивых, трудолюбивых и критических истина пролагает себе в конце концов дорогу в более широкие круги.

Легенды бюрократии

Развитую в этой книге концепцию Октябрьского переворота автор неоднократно излагал, правда, лишь в общих чертах, уже в первые годы советского режима. Чтобы ярче оттенить свою мысль, он сообщал ей иногда количественное выражение: задача переворота, писал он, была «на 3/4, если не на 9/10» разрешена уже до 25 октября, методом «тихого», или «сухого», восстания. Если не придавать цифрам большего значения, чем то, на которое они могут в данном случае претендовать, то самая мысль остается совершенно бесспорной. Но с того времени, как началась переоценка ценностей, наша концепция подверглась и в этой своей части ожесточенной критике.

«Если 9 октября на 9/10 “победоносное” восстание было уже совершившимся фактом, – писал Каменев, – то как оценить умственные способности тех, кто сидел в ЦК большевиков и 10 октября в горячих спорах решал, идти ли на восстание или нет и если идти, то когда? Что сказать о людях, которые собирались 16 октября… и еще судили о шансах восстания?.. Да ведь, оказывается, оно уже было устроено 9 октября “тихо” и “легально”, и настолько тихо, что ни партия, ни ЦК этого не узнали». Этот внешне столь эффектный довод, канонизированный в литературе эпигонства и политически переживший своего автора, является на самом деле подкупающим нагромождением ошибок.

9 октября восстание никоим образом еще не могло быть «на 9/10» совершившимся фактом, ибо в этот день вопрос о выводе гарнизона был только поставлен в совете, и нельзя было знать, какое развитие он получит в дальнейшем. Именно поэтому на следующий день, 10-го, настаивая на важности вопроса о выводе войск, Троцкий не имел еще достаточных оснований требовать, чтобы конфликт гарнизона с командованием был положен в основу всего плана. Только в течение двух недель упорной повседневной работы главная задача восстания – прочное завоевание на сторону народа правительственных войск – оказалась «на 3/4, если не на 9/10» разрешенной. Этого не было не только 10-го, но еще и 16 октября, когда ЦК вторично обсуждал вопрос о восстании и когда Крыленко уже с полной определенностью ставил во главу угла вопрос о гарнизоне.

Но если бы даже переворот уже 9-го победил на 9/10, как ошибочно излагает нашу мысль Каменев, определить это с уверенностью можно было бы все равно не путем догадок, а путем действия, т. е. через восстание: «умственные способности» членов ЦК и в этом, чисто гипотетическом, случае нисколько не компрометируются их участием в страстных прениях 10 и 16 октября. Однако, если бы даже члены ЦК могли уже 10-го, в порядке априорных оценок, незыблемо установить, что победа действительно одержана на 9/10, оставалось бы еще доделать последнюю десятую; а это требовало бы такого же внимания, как если бы дело шло о десяти десятых. Сколько история показывает «почти» выигранных сражений и восстаний, которые привели к поражениям только потому, что не были своевременно доведены до полного разгрома противника! Наконец, – Каменев умудряется забыть и об этом, – район деятельности Военно-революционного комитета ограничивался Петроградом. Как ни велико значение столицы, но, кроме нее, существует все же еще страна. И с этой стороны у ЦК были достаточные основания тщательно взвешивать шансы восстания не только 10-го и 16-го, но и 26-го, т. е. после победы в Петрограде.

В разобранном рассуждении Каменев берет под защиту Ленина, – все эпигоны защищают себя под этим внушительным псевдонимом: как мог-де Ленин так страстно бороться за восстание, если оно на 9/10 было уже совершено! Но сам Ленин писал в начале октября: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» Другими словами, Ленин допускал, что «тихий» переворот произошел уже до 9 октября, притом не на девять, а на десять десятых. Однако он понимал, что эту оптимистическую гипотезу нельзя проверить иначе как действием. Поэтому в том же письме Ленин говорил: «Если нельзя взять власть без восстания, надо идти на восстание тотчас». Именно этот вопрос и обсуждался 10-го, 16-го и в другие дни.

Новейшая советская историография совершенно вычеркнула из Октябрьской революции крайне важную и поучительную главу о разногласиях Ленина с ЦК, как в том основном и принципиальном, где Ленин был прав, так и в тех частных, но крайне важных вопросах, где правота была на сторона ЦК: согласно новой доктрине ни ЦК, ни Ленин не могли ошибаться, следовательно, между ними не могло быть и конфликтов. В тех случаях, когда расхождения отрицать невозможно, их, в порядке общего предписания, переносят на Троцкого.

Факты говорят, однако, другое. Ленин настаивал на поднятии восстания в дни Демократического совещания: ни один из членов ЦК не поддержал его. Неделю спустя Ленин предлагал Смилге организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда нанести удар по правительству силами моряков. Еще через десять дней он настаивал на том, чтобы северный съезд стал исходным моментом восстания. На съезде никто не поддержал это предложение. Ленин считал в конце сентября оттягивание восстания на три недели, до съезда советов, гибельным. Между тем восстание, отложенное до кануна съезда, закончилось во время его заседаний. Ленин предлагал начать борьбу в Москве, предполагая, что там дело разрешится без боя. На самом деле восстание в Москве, несмотря на предшествовавшую победу в Петрограде, длилось восемь дней и стоило многих жертв.

Ленин не был автоматом непогрешимых решений. Он был «только» гениальным человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и свойство ошибаться. Ленин говорил об отношении эпигонов к великим революционерам: «После их смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, предоставить известную славу их имени»… чтобы тем безопаснее изменять им на деле. Эпигоны требуют признания непогрешимости Ленина, чтобы тем легче распространить этот догмат на себя. (Во время Третьего конгресса Коммунистического Интернационала Ленин, чтобы смягчить свои удары по некоторым «ультралевым», ссылался на то, что и ему приходилось делать «ультралевые» ошибки, особенно в эмиграции, в том числе и в последней «эмиграции», в Финляндии в 1917 году, когда он отстаивал менее выгодный план восстания, чем тот, который был осуществлен на деле. Ссылку на эту свою ошибку, если память нам не изменяет, Ленин сделал и в письменном заявлении в комиссии конгресса по немецким делам. К сожалению, архив Коминтерна нам недоступен, а интересующее нас заявление Ленина, по-видимому, не было опубликовано.)

То, что характеризовало Ленина в политике, – это сочетание смелых перспектив с тщательной оценкой мелких фактов и симптомов. Изолированность Ленина не мешала ему с несравненной глубиной определять основные этапы и повороты движения, но отнимала у него возможность своевременно оценивать эпизодические факторы и конъюнктурные изменения. Политическая обстановка была, в общем, настолько благоприятна для восстания, что допускала возможность победы при разных вариантах. Если бы Ленин находился в Петрограде и провел в начале октября решение о немедленном восстании, безотносительно к съезду советов, он политически обставил бы, несомненно, проведение собственного плана таким образом, чтобы свести к минимуму его невыгоды. Но, по меньшей мере, столь же вероятно, что он сам остановился бы в том случае на том плане, который был проведен на деле.

Оценка роли Ленина в общей стратегии переворота дана нами в особой главе. Чтобы уточнить нашу мысль относительно тактических предложений Ленина, прибавим: без нажимов со стороны Ленина, без его настояний, предложений, вариантов, переход на путь восстания совершился бы с неизмеримо большими затруднениями; если бы Ленин был в критические недели в Смольном, общее руководство восстанием, притом не только в Петрограде, но и в Москве, стояло бы на значительно большей высоте; но Ленин в «эмиграции» не мог заменить Ленина в Смольном.

Острее всего недостаточность своей тактической ориентировки чувствовал сам Ленин. 24 сентября он пишет в «Рабочем пути»: «Заведомо идет нарастание новой революции, – мы очень мало знаем, к сожалению, о широте и быстроте этого нарастания». Эти слова представляют и упрек по адресу партийного руководства, и жалобу на собственную неосведомленность. Напоминая в своих письмах важнейшие правила восстания, Ленин не забывает прибавить: «Это все примерно, конечно, лишь для иллюстрации». 8 октября Ленин пишет Северному областному съезду советов: «Я попытаюсь выступить со своими советами постороннего на тот случай, что вероятное выступление рабочих и солдат Питера… состоится вскоре, но еще не состоялось». Свою полемику против Зиновьева и Каменева Ленин начинает словами: «Публицист, поставленный волей судеб несколько в стороне от главного русла истории, рискует постоянно опоздать или оказаться неосведомленным, особенно если его писания с запозданием появляются на свет». Здесь снова жалоба на свою изолированность рядом с упреком по адресу редакции, задерживавшей печатание слишком острых статей Ленина или выбрасывавшей из них наиболее колючие места. За неделю до переворота Ленин пишет в конспиративном письме членам партии: «Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерскими выступлениями (Зиновьева и Каменева) в непартийной печати». Слово «издалека» подчеркнуто самим Лениным.

Как же объясняет эпигонская школа несоответствия между тактическими предложениями Ленина и действительным ходом восстания в Петрограде? Она либо придает конфликтам анонимный и бесформенный характер; либо проходит мимо разногласий, объявляя их не заслуживающими внимания; либо пытается опровергнуть несокрушимо установленные факты; либо подставляет имя Троцкого там, где у Ленина идет речь о ЦК и в целом или о противниках восстания внутри ЦК; либо, наконец, комбинирует все эти приемы, не заботясь об их согласовании.

«Образцом (большевистской) стратегии, – пишет Сталин, – можно считать проведение Октябрьского восстания. Нарушение этого условия (правильного выбора момента) ведет к опасной ошибке, называемой “потерей темпа”, когда партия отстает от хода движения или забегает вперед, создавая опасность провала. Примером такой “потери темпа”, примером того, как не следует выбирать момент восстания, нужно считать попытку одной части товарищей начать восстание с ареста Демократического совещания в августе 1917 г.». Под именем «одной части товарищей» фигурирует в этих строках Ленин. Никто, кроме него, не предлагал начать восстание с ареста Демократического совещания, и никто не поддержал этого предложения. Тактический план Ленина Сталин рекомендует в качестве «примера того, как не следует выбирать момент восстания». Анонимная форма изложения позволяет Сталину в то же время начисто отрицать разногласия между Лениным и ЦК.

Еще проще выходит из затруднений Ярославский. «Дело не в частностях, конечно, – пишет он, – дело не в том, началось ли восстание в Москве или в Петрограде», – дело в том, что весь ход событий показал «правильность ленинской линии, правильность линии нашей партии». Находчивый историк чрезвычайно упрощает свою задачу. Что Октябрь дал проверку стратегии Ленина и показал, в частности, какое значение имела его апрельская победа над руководящим слоем «старых большевиков», – это бесспорно. Но если дело вообще не в том, где начинать, когда начинать и как начинать, то не только от эпизодических разногласий с Лениным, но и от тактики вообще не остается ничего.

В книге Джона Рида есть рассказ о том, будто 21 октября вожди большевиков имели «второе историческое заседание», на котором, как передавали Риду, Ленин говорил: «24 октября слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26-го будет слишком поздно действовать… Мы должны действовать 25-го – в день открытия съезда». Рид был исключительно чуткий наблюдатель, сумевший перенести на страницы своей книги чувства и страсти решающих дней революции. Именно поэтому Ленин пожелал в свое время несравненной хронике Рида распространения в миллионах экземпляров во всех странах света. Но работа в огне событий, записи в коридоре, на улицах, у костров, схваченные на лету беседы и обрывки фраз, при необходимости пользоваться переводчиками, – все это делало неизбежными частные ошибки. Рассказ о заседании 21 октября представляет одну из наиболее явных ошибок в книге Рида. Рассуждение о необходимости «всероссийской советской основы» для восстания никак не могло принадлежать Ленину, ибо он не раз называл погоню за такой основой не более и не менее как «полным идиотизмом и полной изменой». Ленин не мог говорить, что восставать 24-го слишком рано, ибо уже с конца сентября он считал недопустимым откладывать восстание ни на один лишний день: запоздать оно может, но «преждевременного в этом отношении быть теперь не может». Однако и помимо этих политических соображений, решающих сами по себе, сообщение Рида опровергается тем простым фактом, что 21-го никакого «второго исторического совещания» не было: такое совещание не могло бы не оставить после себя следов в документах и памяти участников. Было всего два совещания с участием Ленина: 10-го и 16-го. Рид не мог этого знать. Но опубликованные после того документы не оставляют никакого места для «исторического заседания» 21 октября. Эпигонская историография не задумалась, однако, включить явно ошибочное показание Рида во все официальные издания: этим достигается внешнее, календарное совпадение директив Ленина с действительным ходом событий. Правда, официальные историографы заставляют при этом Ленина вступать в непонятные и необъяснимые противоречия с самим собою. Но ведь, по существу, дело и не идет вовсе о Ленине: эпигоны превратили Ленина попросту в свой исторический псевдоним и бесцеремонно пользуются им для подтверждения своей непогрешимости задним числом.

Официальные историки идут и дальше по пути подгонки фактов под маршруты. Так, Ярославский пишет в своей «Истории партии»: «На заседании Центрального комитета 24 октября, последнем заседании перед восстанием, присутствовал Ленин». Официально изданные протоколы, дающие точный перечень участников, свидетельствуют, что Ленин отсутствовал. «Ленину и Каменеву было поручено вести переговоры с левыми эсерами», – пишет Ярославский. Протоколы говорят, что это поручение было дано Каменеву и Берзину. Но и без протоколов должно было бы быть ясно, что второстепенного «дипломатического» поручения ЦК на Ленина не стал бы возлагать. Решающее заседание ЦК происходило утром. Ленин прибыл в Смольный только ночью. Член Петроградского комитета Свешников рассказывает, как Ленин «вечером (24-го) куда-то ушел, оставив в комнате записку, что ушел тогда-то. Узнав об этом, мы в душе испугались за Ильича». В районе уже «поздно вечером» стало известно, что Ленин отправился в Военно-революционный комитет.

Удивительнее всего, однако, то, что Ярославский прошел мимо первостепенного политического и человеческого документа: письма к руководителям районов, написанного Лениным в часы, когда открытое восстание уже, в сущности, началось. «Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го… Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс… Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.». Ленин в такой мере опасается нерешительности ЦК, что пытается в самый последний момент организовать давление на него снизу. «Надо, – пишет он, – чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом, – решать дело сегодня непременно вечером или ночью». Когда Ленин писал эти строки, полки и районы, которые он призывал мобилизоваться для давления на Военно-революционный комитет, были уже мобилизованы Военно-революционным комитетом для захвата города и низвержения правительства. Из письма, каждая строка которого трепещет тревогой и страстью, видно, во всяком случае, что Ленин не мог ни предлагать 21-го отложить восстание до 25-го, ни участвовать в утреннем заседании 24-го, где решено было немедленно перейти в наступление.

В письме есть все же элемент загадки: каким образом Ленин, укрывавшийся в Выборгском районе, не знал до самого вечера о решении столь исключительной важности? Из рассказа того же Свешникова, как и из других источников, видно, что связь с Лениным поддерживалась в этот день через Сталина. Остается предположить, что, не явившись на утреннее заседание ЦК, Сталин так и не узнал до вечера о вынесенном решении.

Непосредственным толчком к тревоге Ленина могли послужить сознательно и настойчиво распространявшиеся в этот день из Смольного слухи, что до решения съезда советов никаких решительных шагов предпринято не будет. Вечером этого дня на экстренном заседании Петроградского Совета Троцкий говорил в докладе о деятельности Военно-революционного комитета: «Вооруженный конфликт сегодня или завтра не входит в наши планы – у порога Всероссийского съезда советов. Мы считаем, что съезд проведет наш лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который остается ему жить, – 24, 48 или 72 часа, – и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». Таков был лейтмотив всего дня. Оборонительные заявления имели задачей в последний момент перед ударом усыпить и без того не очень активную бдительность противника. Именно этот маневр дал, по всей вероятности, Дану основание заверять Керенского в ночь на 25-е, что большевики вовсе и не собираются сейчас восставать. Но, с другой стороны, и Ленин, если одно из этих успокоительных заявлений Смольного успело дойти до него, мог, в своем состоянии напряженной недоверчивости, принять военную уловку за чистую монету.