Текст книги "История русской революции. Октябрьская революция"

Ленин зовет к восстанию

Помимо заводов, казарм, деревень, фронта, советов, у революции была еще одна лаборатория: голова Ленина. Загнанный в подполье, он оказался вынужден в течение 111 дней, с 6 июля до 25 октября, ограничить свои встречи даже с членами Центрального Комитета. Без непосредственного общения с массами, без соприкосновения с организациями он тем решительнее сосредоточивает свою мысль на основных вопросах революции, возводя их – что было у него в одинаковой мере потребностью и правилом – к краеугольным проблемам марксизма.

Главный довод демократов, в том числе и самых левых, против взятия власти состоял в том, что трудящиеся окажутся не способны овладеть аппаратом государства. Таковы же были, по сути дела, опасения оппортунистических элементов внутри самого большевизма. «Аппарат государства!» Каждый мелкий буржуа воспитан в преклонении перед мистическим началом, возвышающимся над людьми и классами. Образованный филистер несет в костях тот же самый трепет, что и его отец или дед, лавочник или зажиточный крестьянин, перед всемогущими учреждениями, где решаются вопросы войны и мира, где даются торговые патенты, откуда исходят бичи налогов, где карают, но изредка милуют, где узаконяются браки и рождения, где сама смерть должна почтительно постоять в очереди, прежде чем добиться признания. Аппарат государства! Сняв мысленно не только шляпу, но и сапоги, на кончиках носков вступает в капище идола мелкий буржуа – зовется ли он Керенский, Лаваль, Макдональд или Гильфердинг, – когда личная удача или сила обстоятельств делают его министром. Оправдать эту милость он может не иначе как униженной покорностью по отношению к «аппарату государства».

Русские радикальные интеллигенты, не смевшие даже во время революции приобщиться к власти иначе как за плечами титулованных помещиков и людей капитала, с испугом и негодованием взирали на большевиков: эти уличные агитаторы, эти демагоги думают овладеть аппаратом государства!

После того как в борьбе с Корниловым советы при безволии и бессилии официальной демократии спасли революцию, Ленин писал: «Пусть учатся на этом примере все маловеры. Пусть устыдятся те, кто говорит: “У нас нет аппарата, чтобы заменить старый, неминуемо тяготеющий к защите буржуазии аппарат”. Ибо этот аппарат есть. Это и есть советы. Не бойтесь инициативы и самостоятельности масс, доверьтесь революционным организациям масс – и вы увидите во всех областях государственной жизни такую же силу, величественность, непобедимость рабочих и крестьян, какую обнаружили они в своем объединении и порыве против корниловщины».

В первые месяцы своего подполья Ленин пишет книгу «Государство и революция», главные материалы для которой были им подобраны еще в эмиграции, в годы войны. С той же тщательностью, с какою он обдумывал практические задачи дня, он разрабатывает теперь теоретические проблемы государства. Он не может иначе: для него теория – действительно руководство к действию. Ленин ни на минуту не ставит себе при этом целью внести в теорию новое слово. Наоборот, своей работе он сообщает чрезвычайно скромный, подчеркнуто ученический характер. Его задача – восстановить подлинное «учение марксизма о государстве».

Тщательным подбором цитат и их детальным полемическим истолкованием книга может показаться педантской… действительным педантам, которые под анализом текстов не способны почувствовать могучий пульс мысли и воли. Уже одним восстановлением классовой теории государства на новой, более высокой исторической основе Ленин сообщает идеям Маркса новую конкретность, а следовательно, и новую значимость. Но неизмеримую свою важность работа о государстве почерпает прежде всего в том, что является научным введением в величайший в истории переворот. «Комментатор» Маркса готовил свою партию к революционному завоеванию шестой части земной территории.

Если бы государство можно было просто приспособить к потребностям нового исторического режима, не возникали бы революции. Между тем сама буржуазия приходила до сих пор к власти не иначе как путем переворота. Теперь очередь за рабочими. Ленин и в этом вопросе возвращал марксизму его значение как теоретическое орудие пролетарской революции.

Рабочие не смогут овладеть государственным аппаратом? Но дело идет совсем не о том, учит Ленин, чтобы овладеть старой машиной для новых целей: это реакционная утопия. Подбор людей в старом аппарате, их воспитание, их взаимоотношения – все противоречит историческим задачам пролетариата. Завоевав власть, надо не перевоспитывать старый аппарат, а разбить вдребезги. Чем заменить его? Советами. Из руководителей революционных масс, из органов восстания они станут органами нового государственного порядка.

В водовороте революции работа найдет мало читателей; она и издана будет только после переворота. Ленин разрабатывает проблему государства прежде всего для собственной внутренней уверенности и – для будущего. Сохранение идейной преемственности составляло одну из постоянных его забот. В июле он пишет Каменеву: «Entre nous, если меня укокошат, я вас прошу издать мою тетрадку “Марксизм о государстве” (застряла в Стокгольме). Синяя обложка переплетенная. Собраны все цитаты, из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок. Формулировать. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous» (фр. – между нами). Революционный вождь, травимый как агент враждебного государства и считающийся с возможностью покушения со стороны врагов, заботится об издании «синей» тетради с цитатами из Маркса – Энгельса, – таково его секретное завещание. Словечко «укокошат» должно служить противоядием против ненавистной патетики: поручение по самому своему существу имеет патетический характер.

Но, ожидая удара в спину, Ленин сам готовился нанести удар в грудь. Пока он, между чтением газет и писанием инструктивных писем, приводил в порядок полученную наконец из Стокгольма драгоценную тетрадь, жизнь не стояла на месте. Близился час, когда вопрос о государстве предстояло решать практически.

Из Швейцарии, сейчас же после низвержения монархии, Ленин писал: «…мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством…» Эту же мысль он развивал по приезде в Россию: «Мы сейчас в меньшинстве, – массы нам пока не верят. Мы сумеем ждать… Они хлынут в нашу сторону, и, учитывая соотношение сил, мы тогда скажем: наше время пришло». Вопрос о завоевании власти стоял в эти первые месяцы как вопрос о завоевании большинства в советах.

После июльского разгрома Ленин провозгласил: власть может быть взята отныне лишь вооруженным восстанием; опираться придется при этом, очевидно, не на деморализованные соглашателями советы, а на заводские комитеты; советы как органы власти придется заново создавать после победы. На самом деле большевики уже через два месяца отвоевали советы у соглашателей. Природа ошибки Ленина в этом вопросе в высшей степени характерна для его стратегического гения: для самых смелых замыслов он делает расчеты, исходя из наименее благоприятных предпосылок. Как, въезжая в апреле через Германию в Россию, он считал, что с вокзала попадет в тюрьму, как 5 июля он говорил: «Они, пожалуй, нас перестреляют», так теперь он считал: соглашатели не дадут нам овладеть большинством в советах.

«Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, – писал Наполеон генералу Бертье, – я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия… Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех». Если отбросить рисовку, выражающуюся в мало подходящем слове «малодушие», то существо мысли может быть целиком отнесено к Ленину. Разрешая проблему стратегии, он заранее наделял врага собственной решимостью и дальнозоркостью. Тактические ошибки Ленина были чаще всего побочным продуктом его стратегической силы. В данном случае вряд ли вообще уместно говорить об ошибке: когда диагност подходит к определению болезни посредством последовательных исключений, его гипотетические допущения, начиная с самых худших, являются не ошибками, а методом анализа.

Как только большевики получили в свои руки оба столичных совета, Ленин сказал: «Наше время пришло». В апреле и июле он сдерживал; в августе теоретически подготовлял новый этап; начиная с середины сентября он торопит и подгоняет изо всех сил. Теперь опасность не в забегании вперед, а в отставании. «Преждевременного в этом отношении быть теперь не может». В статьях и письмах, обращенных к Центральному Комитету, Ленин анализирует обстановку, выдвигая каждый раз на переднее место международные условия. Симптомы и факты пробуждения европейского пролетариата являются для него, на фоне событий войны, неоспоримым доказательством того, что непосредственная угроза русской революции со стороны иностранного империализма будет все более убывать. Аресты социалистов в Италии и особенно восстание в немецком флоте заставляют его провозгласить величайший перелом во всей мировой обстановке: «Мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции».

Об этой исходной позиции Ленина эпигонская историография предпочитает молчать как потому, что расчет Ленина кажется опровергнутым событиями, так и потому, что, согласно позднейшим теориям, русская революция должна при всех условиях довлеть сама себе. Между тем ленинская оценка международной обстановки меньше всего была иллюзорной. Симптомы, которые он наблюдал сквозь сито военной цензуры всех стран, действительно знаменовали приближение революционной бури. В центральных империях она через год потрясла старое здание до самого фундамента. Но и в странах-победительницах, Англии и Франции, не говоря уж об Италии, она надолго лишила правящие классы свободы действий. Против крепкой, консервативной, уверенной в себе капиталистической Европы изолированная и не успевшая окрепнуть пролетарская революция в России не могла бы продержаться и несколько месяцев. Но этой Европы больше не было. Революция на Западе, правда, не поставила у власти пролетариат – реформисты спасли буржуазный режим, – но оказалась все же достаточно могущественной, чтобы оградить Советскую республику в первый, наиболее опасный период ее существования.

Глубокий интернационализм Ленина выражался не только в том, что оценку международной обстановки он ставил неизменно на первое место; самое завоевание власти в России он рассматривал прежде всего как толчок к европейской революции, которая, как он повторял не раз, для судеб человечества должна иметь несравненно большее значение, чем революция в отсталой России. С каким сарказмом он бичует тех большевиков, которые не понимают своего интернационального долга. «Примем резолюцию сочувствия немецким повстанцам, – издевается он, – и отвергнем восстание в России. Это будет настоящим благоразумным интернационализмом!»

В дни Демократического совещания Ленин пишет в ЦК: «Получив большинство в обоих столичных советах… большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки…» Тот факт, что большинство крестьянских делегатов подтасованного Демократического совещания голосовало против коалиции с кадетами, имел в его глазах решающее значение: мужику, который не хочет союза с буржуазией, ничего не останется, как поддержать большевиков. «Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами». Задача партии: «…на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве, завоевание власти, свержение правительства…» Никто до этого так властно и обнаженно не ставил задачу переворота.

Ленин очень пристально следит за всеми выборами и голосованиями в стране, тщательно подбирая цифры, которые способны бросить свет на действительное соотношение сил. Полуанархическое безразличие к избирательной статистике не встречало с его стороны ничего, кроме презрения. В то же время Ленин никогда не отождествлял индексы парламентаризма с действительным соотношением сил: он всегда вносил поправку на прямое действие. «…Сила революционного пролетариата, с точки зрения воздействия на массы и увлечения их на борьбу, – напоминает он, – несравненно больше во внепарламентской борьбе, чем в борьбе парламентской. Это очень важное наблюдение по вопросу о гражданской войне».

Зорким глазом Ленин первый подметил, что аграрное движение перешло в решительную фазу, и сейчас же сделал из этого все выводы. Мужик не хочет больше ждать, как и солдат. «Перед лицом такого факта, как крестьянское восстание, – пишет Ленин в конце сентября, – все остальные политические симптомы, даже если бы они противоречили этому назреванию общенационального кризиса, не имели бы ровнехонько никакого значения». Аграрный вопрос – фундамент революции. Победа правительства над крестьянским восстанием была бы «похоронами революции». Надеяться на более благоприятные условия не приходится. Наступает час действия. «Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту. Кризис назрел».

Ленин зовет к восстанию. В каждой простой, прозаической, подчас угловатой строке звучит высшее напряжение страсти. «Революция погибла, – пишет он в начале октября петроградской конференции партии, – если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем… Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского».

Ленин не раз говорил, что массы левее партии. Он знал, что партия левее своего верхнего слоя «старых большевиков». Он слишком хорошо представлял себе внутренние группировки и настроения в ЦК, чтобы ждать с его стороны каких-либо рискованных шагов; зато он очень опасался излишней осторожности, кунктаторства, упущения одной из тех исторических ситуаций, которые подготовляются десятилетиями. Ленин не доверяет ЦК без Ленина – в этом ключ к его письмам из подполья. И Ленин не так уж не прав в своем недоверии.

Вынужденный высказываться в большинстве случаев после уже вынесенного в Петрограде решения, Ленин неизменно критикует политику ЦК слева. Оппозиция его развертывается на фоне вопроса о восстании, но не ограничивается им. Ленин считает, что ЦК отдает слишком много внимания соглашательскому Исполнительному комитету, Демократическому совещанию, вообще парламентской возне в советских верхах. Он резко выступает против предложения большевиков о коалиционном президиуме в Петроградском совете. Он клеймит «позорное» решение об участии в предпарламенте. Он возмущен опубликованным в конце сентября списком большевистских кандидатов в Учредительное собрание: слишком много интеллигентов, слишком мало рабочих. «Ораторов и литераторов набивать в Учредительное собрание – значит идти по избитой дороге оппортунизма и шовинизма. Это недостойно III Интернационала». К тому же среди кандидатов слишком много новых, не проверенных в борьбе членов партии! Ленин считает нужным сделать оговорку: «Само собою понятно, что… никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Л. Д. Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата. Ясно, что нельзя этого сказать про множество внесенных в список вчерашних членов партии…»

Может показаться, что вернулись дни апреля: Ленин снова в оппозиции к Центральному Комитету. Вопросы стоят по-другому, но общий дух его оппозиции тот же: ЦК слишком пассивен, слишком поддается общественному мнению интеллигентских кругов, слишком соглашательски настроен по отношению к соглашателям; а главное, слишком безучастно, фаталистически, не по-большевистски относится к проблеме вооруженного восстания.

От слов пора переходить к делу: «Наша партия теперь на Демократическом совещании имеет фактический свой съезд, и этот съезд решить должен (хочет или не хочет) судьбу революции». Решение же мыслимо только одно: вооруженный переворот. В этом первом письме о восстании Ленин делает еще оговорку: «Вопрос идет не о «дне» восстания, не о «моменте» его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами». Но уже через два-три дня (письма того времени обычно без дат – по конспиративным соображениям, а не по забывчивости) Ленин, под явным впечатлением загнивания Демократического совещания, настаивает на немедленном переходе к действиям и тут же выдвигает практический план.

«Мы должны на совещании немедленно сплотить фракцию большевиков, не гоняясь за численностью… Мы должны составить краткую декларацию большевиков… Мы должны всю нашу фракцию двинуть на заводы и в казармы. Мы в то же время, не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (театр, где заседало Демократическое совещание), занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к “дикой дивизии” такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города. Мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.». Вопрос о сроке не ставится больше в зависимость от «общего голоса тех, кто соприкасается с массами». Ленин предлагает действовать сейчас же: выйти с ультиматумом из Александрийского театра, чтобы вернуться в него во главе вооруженных масс. Сокрушительный удар должен быть направлен не только против правительства, но и одновременно против высшего органа соглашателей.

«…Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократического совещания, – так обличает Суханов, – печатно, как мы знаем, предлагал “компромисс”: пусть всю власть возьмут меньшевики и эсеры, а там – что скажет советский съезд… То же самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него». Суханов видит двойную игру там, где ее не было и в помине. Ленин предлагал соглашателям компромисс сейчас же после победы над Корниловым, в первые дни сентября. Пожав плечами, соглашатели прошли мимо. Демократическое совещание они превратили в прикрытие новой коалиции с кадетами против большевиков. Возможность соглашения тем самым отпадала окончательно. Вопрос о власти мог отныне решаться только открытой борьбой. Суханов сливает воедино две стадии, из которых первая на две недели предшествовала второй и политически ее обусловливала.

Но если восстание вытекало из новой коалиции неотвратимо, то резкостью поворота Ленин застиг врасплох даже верхи собственной партии. Сплотить на основе его письма большевистскую фракцию на совещании, хотя бы и «не гоняясь за численностью», было явно невозможно. Настроение фракции оказалось таково, что она 70 голосами против 50 отвергла бойкот предпарламента, т. е. первый шаг в сторону восстания. В самом ЦК план Ленина совершенно не нашел поддержки. Четыре года спустя, на вечере воспоминаний, Бухарин со свойственными ему преувеличениями и прибаутками в основе верно рассказал об этом эпизоде. «Письмо (Ленина) было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами (?). Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил… Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо Ленина… Мы хотя и верили в то, что безусловно в Питере и Москве нам удастся взять власть в свои руки, но полагали, что в провинции мы еще не сможем удержаться, что, взявши власть и разогнавши Демократическое совещание, мы не сможем закрепить себя во всей остальной России».

Вызванное соображениями конспирации сожжение нескольких копий опасного письма было постановлено на самом деле не единогласно, а 6 голосами против 4 при 6 воздержавшихся. Один экземпляр для истории был, к счастью, сохранен. Но верно в рассказе Бухарина то, что все члены ЦК, хотя и по разным мотивам, отклонили предложение: одни противились восстанию вообще, другие считали, что момент совещания наименее пригоден из всех; третьи просто колебались и выжидали.

Натолкнувшись на прямое сопротивление, Ленин вступает в некоторого рода заговор со Смилгой, который тоже находится в Финляндии, и в качестве председателя областного комитета советов сосредоточивает в это время в своих руках изрядную реальную власть. Смилга стоял в 1917 году на крайнем левом фланге партии и уже в июле склонен был довести борьбу до развязки: при поворотах политики Ленин всегда находил, на кого опереться, 27 сентября Ленин пишет Смилге обширное письмо: «…Что мы делаем? Только резолюции принимаем? Теряем время, назначаем “сроки” (20 октября – съезд советов, не смешно ли так откладывать? Не смешно ли полагаться на это?). Систематической работы большевики не ведут, чтобы подготовить свои военные силы для свержения Керенского… Надо агитировать среди партии за серьезное отношение к вооруженному восстанию… Дальше о вашей роли… Создать тайный комитет из надежнейших военных, обсудить с ними всесторонне, собрать (и проверить самому) точнейшие сведения о составе и расположении войск под Питером и в Питере, о перевозке войск финляндских в Питер, о движении флота и т. д.». Ленин требует «систематической пропаганды среди казаков, находящихся здесь, в Финляндии… Надо изучить все сведения о расположении казаков и организовать посылку к ним агитаторских отрядов из лучших сил матросов и солдат Финляндии». Наконец: «Для правильной подготовки умов, надо сейчас же пустить в обращение такой лозунг: власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст ее съезду советов. Ибо зачем терпеть еще 3 недели войны и корниловских подготовлений Керенского?»

Перед нами новый план восстания: «тайный комитет из важнейших военных» в Гельсингфорсе как боевой штаб; расположенные в Финляндии русские войска как боевая сила: «…кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот». Ленин рассчитывает, таким образом, главный удар по правительству нанести извне Петрограда. В то же время необходима «правильная подготовка умов», дабы низвержение правительства военными силами Финляндии не свалилось неожиданностью на Петроградский совет: до съезда советов он должен будет явиться преемником власти.

Новый набросок плана, как и предшествующий, не был осуществлен. Но он не прошел бесследно. Агитация в казачьих дивизиях скоро дала результаты – об этом мы слышали от Дыбенко. Привлечение балтийских моряков к участию в главном ударе по правительству также вошло в принятый позже план. Но главное не в этом: заостренной до крайности постановкой вопроса Ленин никому не позволял уклоняться и лавировать. То, что оказывалось несвоевременным как прямое тактическое предложение, становилось целесообразным как проверка настроений в Центральном Комитете, как поддержка решительных против колеблющихся, как дополнительный толчок влево.

Всеми средствами, какими можно было располагать в изолированности подполья, Ленин стремился заставить кадры партии почувствовать остроту обстановки и силу напора масс. Он вызывал в свое убежище отдельных большевиков, устраивал допросы с пристрастием, проверял слова и дела руководителей, пускал обходными путями свои лозунги в партию, вниз, вглубь, чтобы поставить ЦК перед необходимостью действовать и дойти до конца.

Через день после своего письма Смилге Ленин пишет уже цитированный выше документ «Кризис назрел», заканчивая его чем-то вроде объявления войны ЦК. «Надо… признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда советов против немедленного взятия власти, против немедленного восстания». Это течение надо побороть во что бы то ни стало. «Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд». Упускать время в ожидании съезда советов есть «полный идиотизм или полная измена». До съезда, назначенного на 20-е, остается свыше двадцати дней: «Недели и даже дни решают теперь все». Оттягивать развязку – значит трусливо отречься от восстания, ибо во время съезда захват власти станет невозможен: «Соберут казаков ко дню глупеньким образом “назначенного” восстания».

Уже один тон письма показывает, насколько гибельным представлялось Ленину кунктаторство петроградского руководства. Но он не ограничивается на этот раз свирепой критикой и, в виде протеста, подает в отставку из ЦК. Мотивы: ЦК не отозвался с начала совещания на его настояния относительно захвата власти; редакция партийного органа (Сталин) печатает его статьи с намеренными промедлениями, вычеркивая из них указания на такие «вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в предпарламенте» и пр. Эту политику Ленин не считает возможным покрывать перед партией: «Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии».

По документам не видно, какое дальнейшее формальное движение получило это дело. Из ЦК Ленин, во всяком случае, не вышел. Заявлением об отставке, которое у него никак не могло быть плодом минутного раздражения, Ленин явно оставлял для себя возможность освободиться, в случае надобности, от внутренней дисциплины Центрального Комитета: он мог не сомневаться, что, как и в апреле, непосредственное обращение к низам обеспечит за ним победу. Но путь открытого мятежа против ЦК предполагал подготовку экстренного съезда, следовательно, требовал времени; а времени как раз и не хватало. Держа про запас свое заявление об отставке, но не выходя полностью из границ партийной легальности, Ленин продолжает уже с большей свободой развивать наступление по внутренним операционным линиям. Свои письма ЦК он не только направляет Петроградскому и Московскому комитетам, но и принимает меры, чтобы копии попадали к наиболее надежным работникам районов. В начале октября, уже минуя ЦК, Ленин пишет непосредственно Петроградскому и Московскому комитетам: «Большевики не вправе ждать съезда советов, они должны взять власть тотчас… Медлить – преступление. Ждать съезда Советов – ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции». С точки зрения иерархических отношений действия Ленина были совсем небезупречны. Но дело шло о чем-то большем, чем соображения формальной дисциплины.

Один из членов Выборгского районного комитета, Свешников, вспоминает: «А Ильич из подполья писал, и писал неустанно, и нам в районном комитете Надежда Константиновна (Крупская) очень часто читала эти рукописи… Огненные слова вождя увеличивали нашу силу… Помню, как сейчас, склонившуюся фигуру Надежды Константиновны в одной из комнат районной управы, где работали машинистки, тщательно сверявшей рукопись с оригиналом, и тут же рядом – “Дядя” и “Женя”, просящие по копии». Дядя и Женя – старые конспиративные клички двух руководителей района. «Недавно, – рассказывает районный работник Наумов, – получили мы от Ильича для передачи в Цека письмо… Письмо мы прочли и так и ахнули. Оказывается, Ленин давно уже ставит перед Цека вопрос о восстании. Мы подняли шум, начали нажимать». Этого именно и нужно было.

В первых числах октября Ленин призывает петроградскую партийную конференцию сказать твердое слово в пользу восстания. По его инициативе конференция «настоятельно просит ЦК принять все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян». В одной этой фразе две маскировки, юридическая и дипломатическая: о руководстве «неизбежным восстанием» вместо прямой подготовки восстания говорится, чтобы не дать слишком благоприятных козырей в руки прокуратуры; конференция «просит ЦК», не требует и не протестует – это явная дань престижу высшего учреждения партии. Но в другой резолюции, также написанной Лениным, говорится с большей откровенностью: «…в верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть, склонность подменить эту борьбу резолюциями, протестами и съездами». Это уже почти прямое восстановление партии против Центрального Комитета. Ленин нелегко решался на такие шаги. Но дело шло о судьбе революции, и все другие соображения отступали на задний план.

8 октября Ленин обращается к большевистским делегатам предстоящего северного областного съезда: «Нельзя ждать Всероссийского съезда советов, который Центральный исполнительный комитет может оттянуть и до ноября, нельзя откладывать, позволяя Керенскому подвозить еще корниловские войска». Областной съезд, на котором представлены Финляндия, флот и Ревель, должен взять на себя инициативу «немедленного движения к Питеру». Прямой призыв к немедленному восстанию обращен на этот раз к представителям десятков советов. Призыв исходит лично от Ленина: партийного решения нет, высшее учреждение партии еще не высказалось.

Нужно было очень большое доверие к пролетариату, к партии, но и очень серьезное недоверие к Центральному Комитету, чтобы мимо него, за личной ответственностью, из подполья, при помощи небольших мелко исписанных листков почтовой бумаги поднять агитацию за вооруженный переворот. Как же могло случиться, что Ленин, которого мы видели изолированным на верхах собственной партии в начале апреля, как бы снова оказался в той же среде одиноким в сентябре и начале октября? Этого нельзя понять, если верить неумной легенде, изображающей историю большевизма как эманацию чистой революционной идеи. На самом деле большевизм развивался в определенной социальной среде, испытывая на себе ее разнородные воздействия, в том числе и влияние мелкобуржуазного окружения и культурной отсталости. К каждой новой обстановке партия приспособлялась не иначе как путем внутреннего кризиса.

Чтобы острая предоктябрьская борьба на большевистских верхах предстала пред нами в своем подлинном свете, приходится снова оглянуться назад на те процессы в партии, о которых уже шла речь в первом томе этого труда. Это тем более необходимо, что как раз в настоящее время фракция Сталина делает неслыханные усилия, притом в международном масштабе, чтобы вытравить из исторической памяти всякое воспоминание о том, как на деле подготовлялся и совершался Октябрьский переворот.