Текст книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война"

3. Рассказы участников

После того как отделили раненых от убитых, произведена была сортировка раненых на тяжких и легких. Тяжких оставляют неподалеку от мест боя, в Киркилиссе, Ямболе, Филиппополе, а легких везут сюда к нам, в Софию. Здесь у нас почти что все «легкие»: раненые в ногу, руку, плечо…

Но себе они легкими не кажутся. Окутанные еще громом и дымом сражения, которое их искалечило, они кажутся пришельцами из другого, таинственного и страшного мира. У них нет еще мыслей и чувств, которые выходили бы за пределы только что пережитого ими сражения. О нем они говорят, им томятся во сне.

– Я из 1-го полка. Шли на Лозенград, да уж в пути узнали, что Лозенград пал. – Повернули назад, к Одрину… Где это было, не могу вам доподлинно сказать. Только столкнулись мы тут с турецким отрядом, который шел на выручку Лозенграду. Меня в руку ранило, только сперва я и не приметил, чуть жгло, полчаса после того стрелял, боли не чувствовал; потом ударило в ногу, тут уж упал, зажгло… Подняли товарищи, отнесли версты на две от линии, а там санитары на лошадь посадили…

…Двигались мы одной колонной, два полка: 1-й и 6-й. 6-й нам в подкрепление был. – Спереди один эскадрон кавалерии для разведок. А тут, в этом, как его, Силио-селе (Селиоло), неприятель сидел. Кавалерия бросилась вперед. Но ее встретили залпами. Эскадрон быстро повернул к нам, и мы открыли огонь по направлению турецких выстрелов. Только не успели еще развернуть, как следует, боевую линию, обдало нас шрапнелью. Турецкая артиллерия обнаружилась неожиданно, о ней и не знали. Обсыпало нас сперва с фланга, а потом и с левой стороны. У нас артиллерии совсем не было. И много тогда нас в 1-м полку пострадало. Было это 9-го числа, в два часа дня. Совсем нечаянно начался бой… Через полчаса подкатила наша артиллерия, под ее прикрытием перешли мы в наступление. Некоторые роты наши бросились на «ура», «на нож» (в штыки). Выбили турок из позиции, взяли девять скорострельных пушек и один ящик с зарядами. Все – новехонькое. На правом фланге взяли. Привезли в деревню Татарлы (Татарлар), где был штаб нашей дивизии. Много мы набрали пленных. Наша рота двадцать солдат турецких захватила и одного офицера – живыми, и их в Татарлы привезли. Один серб среди них, один грек, два македонца. Наши (македонцы) про турок рассказывали: «Не любят они, говорят, штыка. И чего это гяуры проклятые летят на нож, как на свежий хлеб?». В этом деле и меня шрапнелью царапнуло. Потом нас сюда отправили. Тяжко раненых, в живот и грудь, оставили в Ямболе и Казыль-Агаче. Там училище и казармы полным-полны… Очень много артиллерия нашего народу перекалечила…

…Я – 16-го пехотного полка запасный. Наши два полка вместе шли: 16-й и 25-й, так, версты три-четыре от 1-го и 6-го. 9-го во время обеда подняли нас тревогою. 25-й полк вперед, 16-й в резерве, за нами артиллерия. Шли до утра 10-го. Тут войска турецкого оказалось много. Где это было? – Под Одриным. А доподлинно не могу вам сказать. Пока шли под выстрелами вперед – еще ничего, а когда скомандовали нам отступать – тут много нас пало от картечи. 10-го был дождь большой. Наша артиллерия засела в грязи, не вытащишь, а турецкая полевая артиллерия без перерыва работала. Турок было, говорят, четыре дивизии, а нас на передних позициях всего две дружины (четыре роты). Первый день боя было очень грязно. Шрапнель падала в грязь, часто не разрывалась. Упадет на ранец, – мы лежали, – ранец отбросит, а «войник» жив. Турецкая артиллерия цель наметила правильно, все в одно место сыпала. Если бы сухо было, ни один из нас не остался бы в живых…

…Главное дело, пули у нас, 1-го и 6-го полков, окончились. Каждому по 150 штук было отпущено. Все израсходовали, а свежего привозу еще не было.

– А сильно ружье нагревалось от стрельбы?

– Не знаю, не примечал. Так жарко было, что своего ружья в руке не чувствуешь. А потом перешли мы в наступление. Как закричим: «Ура! на нож!» – они отступают. Побегут и все вкруг соберутся, тут только поспевай стрелять. Первые ряды скосим, и опять команда «на нож». Вот только ножи часто портятся. Всадишь целый – вынешь половину.

…Рассказывают, сербы теперь, когда на нож идут, кричат не «живио», а «ура». Турки этого смерть боятся.

…А то еще, говорят, турки в передние ряды ставят христиан, мало обученных. Как мы крикнем: «На нож»! – турки притихают, а христиане выкидывают белый флаг. Надо думать, предаваться хотят. Мы стрелять перестанем, к ним идем, чтоб обезоружить. Тут турки нас и обсыпают.

…В одном месте был небольшой отряд, 25 болгар-македонцев и 7 турок. Македонцы решили уйти в Болгарию. Забрали с собой турок и перешли с ними границу. Мы их в Ямболе после видели.

…Шрапнелью меня ударило. Я тоже 1-го полка. Ударило под ранец, между лопаток, осколки и сейчас еще не вынуты; лежать трудно, дышать трудно и сидеть трудно. Как ударило – я сразу упал, жжет смертельно… Прибежал санитар, хотел поднять, тут же на месте мертвым остался. Пока шрапнель в спине не остыла, я ранец скинул, куртку скинул, белье сорвал, голый валялся на земле, памяти не терял ни на минуту; а тяжко было так, что и сказать невозможно. От боли ямы ногами копал. Кровь шла двумя ручьями, изо рта и снизу. Теперь легче. Когда кашляю – тяжко.

Одного ребра, от груди до лопатки, совсем не чувствую, а аппетит есть, все ем, – даст бог, выздоровею. Как упал я, наши через мертвых и раненых перешли и вперед – «на нож». Вот тогда-то я думал: убитым лежать хорошо, живым, что в атаку идут, еще лучше, а нам, искалеченным, очень тяжко пришлось. Всю ночь под дождем пролежали. На другой день в обед подняли. Много раненых там, не дождавшись помощи, померло.

…Ружейной стрельбой они совсем мало вреда делают, плохо стреляют: уткнется лицом в землю и поверх своей головы палит. А вот хуже всего картечь. Они картечницы на автомобилях возят. Белый флаг выкинут, с фланга подъедут и начнут косить. 1-й и 6-й полки совсем перемешались. Тут и 6-й полк сильно пострадал… Меня-то самого – ничего, только граната контузила, ранить – не ранила, а кости растрясла. Теперь вот кости на место стали, сейчас из больницы выпускают. Даст бог, жив и здоров буду, опять пойду турок бить. Довольно им смердеть в Македонии.

…У меня левая рука и левая нога ранены. Пуля насквозь прошла, болит крепко, а костей не задело. – Рассказчик улыбается, показывая малокровные десны и редкие зубы. – Дело наше так было. Турки выбили наших постовых солдат и заняли пограничные укрепления. Их была пехотная дружина и рота митральезная. Наша первая рота подошла на шестьдесят шагов. Думали, что в укреплениях свои. Турки открыли частый огонь. Наши: «Ура! на нож!». Турки выбегают из укрепления и удирают. На левом фланге турецкий офицер хотел их остановить, повернулся и кричит команду. Тут, видно, ранило его, покачнулся он и стал падать, только мы подоспели, и подхватил я его сгоряча на нож… Не успели оглянуться – наскочили на нас два эскадрона турецкой кавалерии. Уничтожили бы нас начисто. Да тут подоспели две наши роты, открыли огонь по кавалерии и принудили отступить. Взял у мертвого турецкого офицера шашку и передал ротному командиру. Тут-то меня и ранило пулей. Штыковых ран у нас совсем нет. Турки на нож не идут. Отступил я сам пешком на сто шагов от боевой линии и лег, там меня санитары подняли.

Молодой парень, совсем без усов и бороды, почти мальчик, рассказывает, всем существом снова переживая собственный рассказ.

– Подвигались мы с 9-го до вечера 10-го, до 4 часов, без питья, без еды. Об еде и не думал никто. Ночью еще хуже, чем днем, было. Турок как начнет нас искать прожекторами, ярко осветит поле, кажись, каждый твой волос видит. Страшно становилось под таким лучом. Только турецкая артиллерия ночью огня не открывала, а вот днем круто пришлось. Турецкая батарея была на холме. На мертвом пространстве залегла турецкая пехота, под прикрытием своих пушек. Мы действовали под непрерывным артиллерийским огнем. А у нас своего прикрытия почти совсем не было. Голодные, холодные, в грязи, совсем из сил выбились. В 4 часа командир по телефону из Калонного села потребовал, чтобы нас другой полк сменил. Меня в мягкую часть навылет ранило. Таких ран у нас много. Мы лежали на брюхе, вот пуля сверху и хватит, либо сквозь мякоть, либо сквозь икру: под коленом войдет, у ступни выйдет… А вот поручик Загревский у нас шашкой 46 турок вырубил, своею рукою, потом ранило его в ногу и в челюсть. Турки говорят: «Тут не одни болгары, тут и московиты есть». Они московитов до сих пор помнят… А лежать в больнице хорошо. Немцы-санитары очень хорошо смотрят за нами. А в Ямболе беда была. Там свои доктора, военные. Раненых много, санитаров мало, рвут они перевязки прямо с мясом. Боялся я этих перевязок хуже чем турецкой картечи. А тут – хоть бы каждый час делали: после перевязки легче становится…

О месте сражения, о расположении полков раненые дают смутные и неверные рассказы. Они были и оставались маленькими, субъективно чувствующими частичками большого, объективного, им неведомого плана. Их войсковые части пересекались – во исполнение этого плана, а может быть, и наперекор всяким планам – с неизвестными им турецкими частями. Произошло сражение, которое не только искалечило их тела, но и всю жизнь их разрезало на две части. Сейчас все, что было с ними до войны, – труд и семья, – потускнело, поблекло, распылилось в тумане. Они целый день думают и говорят о войне, в ушах у них трещит турецкая картечь, ноют и жгут раны… Выздоравливающие бродят из палаты в палату, рассказывают все о том же друг другу, но слушают только себя, страшное внутреннее эхо пережитых в огне часов. Они пытаются вовлечь сестер в тот мир пушечной пальбы и криков «на нож», который надолго, а может быть, и навсегда поселился в их потревоженном сознании. Ночью они бредят в полусне, слышат канонаду, видят автомобили с «картечницами», всаживают штык или падают ранеными… Или внезапно начинает ползти по палате белый, как бумага, луч турецкого прожектора. Раненый просыпается в холодном поту. Тихо все, чисто, тепло, белые подушки вокруг, только с других кроватей раздаются тихие стоны, отголоски боли или таких же сновидений. Забывается снова на несколько минут и слышит команду: «Напред! на нож!». Затаив дыхание, бежит вперед. Видит турецкого офицера, как тот, обернувшись боком, кричит своим какую-то команду, но, не докричав до конца, взмахивает руками и склоняется на бок, вот-вот упадет, но уж нет ему времени упасть, приближаются первые ряды, и нож врезывается в сукно офицерского мундира. Раз и два, – воткнул и сейчас же выдернул. Все сделал правильно, как учили в строю. Только на дуле осталось всего пол-ножа…

Так они лежат тут, от 21 года до 48-ми, селяне и горожане. Это вот – огородник, это – мясник, тут маляр, четыре крестьянина, снова огородник, а этот худой, с большими усами и воспаленным взглядом, – купец. Хуже всего тем, которые в бою не были, а заболели в пути от простуды, заразы или несчастной случайности. Этого вот старика переехала по плечу повозка, нагруженная колючей проволокой. Сосед его еще до войны обжег себе глаза на каменоломне динамитным патроном. Взяли его по ошибке, теперь вернули. У этого кавалериста перелом ключицы – упал с лошади. Рядом – артиллерист с нарывом в среднем ухе; голова обвязана, черты искажены невыносимой болью. «Два дня шел я от Ямбола вниз по Тундже, был несколько часов под турецким огнем – и все ничего, – рассказывает черный, как смоль, солдат-софианец (житель Софии); а тут нужно было помочь выкатить пушку, поскользнулся я, упал, колесо переехало ногу, кость треснула, лежу уж девятый день!»…

Легкораненые, выписанные из больницы, ходят по улицам, разъезжают в трамваях, появляются в кафе. Они вошли уже составной частью в жизнь населения. А там, под Адрианополем и за Чорду, идут новые бои, трещат митральезы, лопается шрапнель, и новые тысячи раненых будут завтра выброшены в сердце страны. Перекроятся границы на Балканском полуострове, но это страшное наследие войны, израненное, искалеченное и душевно-надорванное трудовое поколение ее надолго ляжет страшной тяжестью на культурное развитие маленькой страны.

«Киевская Мысль» N 302, 31 октября 1912 г.

На софийских улицах, в лавках, в кафе все чаще встречаются солдатские фигуры с хромающей ногой, с рукой на перевязи или с головой, замотанной в белую марлю; сквозь марлю проступает запекшаяся кровь. Вчера в ночь выпал снег, теперь он лениво тает, сверху сыплется что-то мокрое, но это не мешает прохожим группами останавливаться на улицах около раненых солдат. Всем томительно хочется хоть с чужих слов пережить эти страшные события, которые в телеграммах генерального штаба получают такой безличный, математический вид. И раненый вместе со своей аудиторией, только стократ сильнее ее, снова входит всеми потрясенными фибрами своими в огненный круг шрапнелей, обходов с тылу и атак «на нож».

Рассказы всех участников сражений до последней степени субъективны. Каждому из них открывалось на военном поле только небольшое пятно, смысл сложных стратегических операций оставался для него тайной и останется ею, может быть, на всю жизнь. Обводя своих слушателей лихорадочными глазами, раненый строит картину боя изнутри себя, из своих собственных переживаний. Оттого рассказы их об одном и том же факте полны чудовищных противоречий, хотя каждый из них рассказывает по-своему правду – как она предстала пред ним. Но и сами раненые, после того как вышли из огня, не удовлетворяются частичностью своих представлений о ходе военных операций, ищут обобщений, которые осмысливали бы для них события, перерезавшие пополам их жизнь. Эти обобщения, разумеется, крайне примитивны, но и в примитивности своей они дают выражение некоторым основным чертам в настроении воюющих армий и в ходе боевых операций.

Другой источник нашего познания в данный момент – пленные. Их наблюдения отличаются в общем теми же чертами, какие мы отметили в рассказах раненых: крайним субъективным произволом и тяготением к простейшим обобщениям. Но есть и одно существенное различие. Раненые принадлежат к победоносной армии, успехами которой они гордятся, а недочеты которой несклонны вскрывать – из патриотизма и из дисциплины. Другое дело – пленные. Ряд неудач и поражений успел уже и патриотически настроенных турецких солдат приучить к той мысли, что турецкая армия – плоха. Пленные офицеры еще пытаются в осторожной форме намекать на возможные стратегические планы, в которые отступления и поражения входят как необходимая составная часть. Они сами, конечно, не верят в это. Но турецким солдатам чужд этот условный патриотизм, и они нисколько не скрывают тех своих наблюдений, которые, по их мнению, способны объяснить турецкие неудачи; тем более, что их положение, как пленных, внутренно освобождает их от чувства дисциплины. К этому нужно добавить, что среди пленных есть немалое количество христиан, которые и раньше не чувствовали никакой нравственной связи с турецкой армией и в значительной своей части откровенно радуются ее поражениям. Наконец, поскольку в состоянии пленения есть для сознания солдата некоторая черта позора, все пленные, естественно, стремятся снять ее с себя лично или со своего полка и перенести на общее состояние армии.

Из рассказов раненых и пленных с осязательной наглядностью вырисовывается коренное различие нравственного самочувствия обеих армий.

Неизбежна ли была эта война, окупят ли ее политические результаты той неимоверной силы удар, который она непосредственно несет всему организму молодой балканской культуры, – это вопрос особый, в обсуждение которого мы тут не входим. Но болгарский солдат считал эту войну нужной, справедливой, своей войной. Это – основной факт. Воспоминания о турецком владычестве здесь очень живы, гораздо более живы, чем воспоминания русского крестьянина о крепостном рабстве; а тут же бок-о-бок – рукой подать – в Македонии турецкое владычество живет и по сей час, и постоянный поток македонских беглецов не дает забыть об этом факте ни на один день. Страшная тяжесть болгарского милитаризма воспринимается каждым болгарином, вплоть до самого темного селянина, как ноша, взваленная на болгарские плечи Турцией, особенно ее деспотическим хозяйничаньем в Македонии. В понятии Турции соединяется поэтому для болгарского простолюдина вчерашний турецкий насильник, чиновник и помещик, сегодняшний насильник над македонскими братьями и, наконец, первопричина фискальных тягот в самой Болгарии. Война обещала болгарским народным массам покончить, наконец, с турецким прошлым и с турецким настоящим. Оттого болгарские солдаты, выступая в поход, украшают себя цветами, оттого полки так горячо идут в атаку под жестоким артиллерийским обстрелом, оттого отдельные кавалерийские части так удачно выполняют партизанские поручения, оттого, наконец, многие раненые просятся, тотчас по выздоровлении, снова на боевую линию.

Совсем другое дело – турецкая армия. У нее не было и нет в этой войне общей цели, которая способна была бы вдохновлять массы на самопожертвование. Армия прошла через революционные сотрясения, которые ничего не дали народным массам, а только подкопали их веру в незыблемость Турции, ее государственных форм, а значит, и границ. Младотурки включили в состав турецкой армии болгар, греков и армян, а с другой стороны, они, став у власти, сделали все, что было в их силах, чтобы заставить христианские народности Турции перенести на «новый» режим всю ту ненависть, какую они питали к старому. Вместе с тем, включение христиан в армию должно было разрушить убеждение в том, что ислам является единоспасающей нравственной связью государства и армии, и тем внести величайшую нравственную смуту в сознание солдата-мусульманина.

Еще ярче выступает из рассказов пленных разложение турецкого офицерства. Поднявшись к власти, благодаря всеобщему недовольству, офицерство сразу противопоставило себя наиболее культурным группам страны, в лице всего христианского населения; не дотронувшись даже до социальных вопросов, оно само отрезало себя от народных масс; в результате оно превратилось в закулисно-властвующую касту, неизбежно обреченную на внутренний распад и вырождение. Это-то политически-победоносное офицерство война и призвала в первую голову к ответу.

– Мы с самого начала, – рассказывает пленный солдат-армянин, – знали, что ничего не выйдет. Разве мы были готовы к войне? Разве кто-нибудь говорил нам о войне? Нас призвали на маневры, для маневров мы и снаряжались. Готовились к игре, а оказались на войне. Возьмите нас, христиан: до революции мы в армии не служили, а теперь нас призвали по возрасту, как запасных. Всего 20 дней нас обучали. Для маневров этого, может быть, достаточно, но никак не для войны. Никто из нас стрелять не умеет, иной не знает, как и ружье в руки взять. Запасные турки, правда, были на действительной службе, но они народ неграмотный, темный, туго все воспринимают, а потом за два-три года все и перезабудут. А, ведь, армия турецкая состоит почти сплошь из редифа и ихтихата (запасные 1-го и 2-го разрядов). Из низама (регулярные войска) не более 30 человек на 100. Прибавьте к этому еще везде и во всем недочеты, неряшливость и халатность; не хватает платья, обоза, а главное, вооружения. Меня, например, отправили на кухню, где я совсем не нужен был, только потому, что не хватило для меня ружья. Дух солдат был сначала довольно бодрый, даже добровольцы были, но когда началась неурядица, а за неурядицей – поражения, – дух войска сразу упал, и все сражались кое-как, без веры и цели. А больше всего погубил дело офицерский состав. Наши офицеры сами не знали, куда и как нас вести, и первыми терялись при всякой неудаче. Будь офицерство сколько-нибудь лучше, можно было бы и при этой армии избежать таких страшных неудач.

– Да, вот, возьмите, – говорит другой армянин, с нервным, интеллигентным лицом, – почти во всех сражениях болгары после первых стычек обходили нас с фланга и заходили в тыл; наши командиры никогда ничего не замечали, мы всегда двигались вслепую. Вот вам пример. После сражения у деревни Петра, в шести часах от Лозенграда, турки бежали, а болгары придвинулись к самому главному лозенградскому форту Таш-Табие (каменное укрепление), на который турки возлагали большие надежды. И что же? Бой тут продолжался всего полчаса. После пятиминутной бомбардировки болгары оставили перед укреплением небольшой артиллерийский отряд, который отвлекал внимание турок, а сами зашли в тыл и в полчаса принудили к сдаче форта. Офицеры наши не знали никогда ни сил неприятеля, ни его движения; они да унтер-офицеры в серьезную минуту первыми покидали поле сражения. Солдатам приходилось тогда самим прокладывать себе дорогу… А в мирное время они, офицеры наши, были очень храбры – особенно по отношению к солдатам-христианам. Вот, например, этот армянин, который лежит с повязкою на голове, он ранен не неприятельской пулей, а плетью турецкого офицера. Как? Очень просто. Вел он лошадь, навьюченную горохом, тюк по дороге свалился, и горох рассыпался… Разве же он хотел этого? А тут подъехал турецкий офицер. «Ах, ты, гяур!» – и хвать его плетью по лицу. Рассек весь лоб и бровь у самого глаза, до кости. Вы спрашиваете, все ли офицеры так плохо обращаются с солдатами? Не все, конечно, но большинство, особенно с христианами. «Гяур, гяур» – на каждом шагу только и слышишь, что гяур. А глядя на них, и турецкие солдаты оскорбляют христиан. Я вам прямо скажу – другие, может, не решатся говорить так открыто: мы рады, что в плену, и многие из нас готовы были бы хоть сейчас биться против турок…

Такие же точно отзывы о состоянии турецкой армии и особенно о турецком офицерстве давали греки, взятые в плен при Юруше (на правом берегу Марицы, между Мустафа-Пашой и Адрианополем) в сражении 9 октября. Только один анатолийский грек с недовольной гримасой слушал эти разговоры и с жестикуляцией убеждал в чем-то своих товарищей.

– Нет, нет, – прервал он вдруг резко чью-то речь, – все было хорошо, офицеры у нас хорошие, кормили нас хорошо и сражались мы хорошо. Это они вздор говорят, – все было хорошо.

И только после того как неожиданное заступничество анатолийского грека вызвало насмешливые возражения других, он воскликнул срывающимся голосом:

– Да скажи, ради бога, на милость, знаешь ли ты, что такое христианин в Малой Азии, а? знаешь, а? Турки с малых лет испугали мой глаз. Ты знаешь, как по анатолийской деревне проходит турченок? Он проходит один, а десять христиан разбегаются, завидев его. Вы в ваших газетах писать будете и то и то. Все, что услышишь, напишешь. А ты думаешь, мы тут век будем сидеть? Мы вернемся в Турцию. Знаешь ли, что нам будет за эти слова, а? Вырежут нас – вот что нам будет"…

– Эк, испугался! – отозвался из угла другой грек, который все время лежал на койке (пленникам-христианам поставлены койки), а в этот момент флегматически вертел папироску. – Это они все для газет спрашивают? Почему, спрашивают, сражение потеряли? Потому потеряли, что сражаться не умели. Кто сражаться умеет, тот, небось, сражения не потеряет. А мы этому делу не учились, сражаться не умеем, поэтому и сражение потеряли. Вот тебе и весь ответ.

Отзывы солдат-турок немногим отличаются от всего того, что мы привели выше.

– Мы шли на маневры, – говорит молодой грустный турок с голубыми глазами, взятый в плен под Мустафа-Пашой. – О войне мы и не помышляли, только в самый последний момент узнали, что будет война, и что болгары совсем уж близко. Хотели ли мы войны? Как можно, кто же хочет войны?.. Война – ужасная вещь. Войны нельзя хотеть, как и смерти. Мы кругом были не готовы, но не беспокоились, думали, что на маневры идем. А оказалось, не так…

– Я из Радовиш родом, а учился в Салониках, – говорит другой турок, из низама, – в низшем военном училище. Вышел я из училища в унтер-офицеры. Наш отряд в 3 тысячи человек отправлен был в Османие, около Пехчева. Там мы застали другой отряд, в 2 тысячи человек. Всего, значит, было нас тысяч 5 человек, при восьми пушках. О войне мы совсем не думали; слышали, правда, будто Черногория войну объявила, но этому большого значения нельзя было придавать. Про Болгарию же совсем ничего не знали. Узнали уже тогда, когда неприятель подошел и нужно было сражаться. Целый день длилось сражение, с утра до вечера. Офицеры нами совсем не руководили, многие скрылись в самом начале боя. К вечеру ряды наши смешались, и мы стали отступать к Пехчеву. А тут оказалось, что болгары зашли нам в тыл, началась артиллерийская пальба, и наш отряд оказался окружен со всех сторон. Из 30 офицеров к этому времени осталось только 10 человек. Взяли нас 120 душ в плен, где остальные – не знаю… Хотел ли я войны? Надо правду сказать, раньше хотел. В военной школе нам много о войне говорили, и мне хотелось своими глазами посмотреть, какая бывает война. Думал, будет вроде развлечения, а оказалось плохо, совсем плохо. Плохая организация, плохое снаряжение и плохие командиры. Видно, начальство совсем не верило в возможность войны, если оказалось таким неготовым. Дух у всех нас совсем упал. Видим, что победы не может быть. Единственно, о чем думаем теперь, о чем беспокоимся, это – о родных, о семьях своих. Слышали, что мирное население наше покинуло города и села и направилось – кто в Константинополь, кто в Салоники. Ни мы о них ничего не знаем, ни они о нас. Не знаем, дошли ли до места или погибли… Скорей бы конец этому всему! Дело все равно потеряно. Лучше бы Адрианополю сдаться, а турецкой армии без боя отступить к Константинополю. По крайней мере, крови меньше пролилось бы. Вот о чем теперь единственная мысль наша…

«Киевская мысль» N 306, 4 ноября 1912 г.