Текст книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война"

– Политические цели войны? Здесь вы, прежде всего, столкнетесь с бьющей в глаза разницей между утопизмом Сербии и нашим реализмом. Спросите Гешова, чего мы хотим? Он ответит вам: улучшения судьбы наших братьев в Македонии. Это, может быть, неопределенно, но что поделаешь, когда неопределенность вытекает из существа вещей. Спросите о том же Пашича, – и он скажет: автономии старой Сербии с такой-то и такой пограничной линией. При этом он очертит вам ногтем на карте обширнейшую область, которая не представляет ни этнографического, ни административного единства. Мы так далеко не идем, для этого мы слишком трезвы, – по крайней мере те среди нас, которые умнее и дальновиднее. И прежде всего мы не делим еще шкуры медведя. А медведь, ведь, жив и, вопреки бахвальству уличной прессы, очень еще силен. Наша мобилизация прошла прекрасно, мы уж имели несколько успехов, но нельзя забывать одного: у нас 4 1/2 миллиона населения, у Турции – 24 миллиона. Мы выдвинули сразу последнего человека и ребром поставили последний франк. Ну, допустим даже, что мы сможем выставить еще 100 тысяч ружей. Но и только. Как ни хорош человеческий материал нашей армии, как ни благоприятно сложились наши финансы, но, ведь, все наши ресурсы строго ограничены, ибо мы малочисленны и бедны. Повторяю: нельзя этого забывать. Турция с мобилизацией отстала от нас, она терпит поражение от черногорцев, от нас, от сербов… Но этим вопрос еще не решается и не предрешается: у Турции есть спина. Турция сможет мобилизовать еще одну дивизию, и еще одну, и еще… Когда у нас выйдут все лошади, все гранаты, – нам достать больше неоткуда. А у турок – и Эгейское, и Адриатическое моря. Когда у нас истощатся золотые запасы и запасы хлеба в стране, мы внешнего займа не сможем заключить. А турки всегда имеют возможность продать какую-нибудь концессию, и хоть на тяжких условиях, но денег добудут. Я не оптимист? Конечно, нет. Оптимистом в наших условиях может быть только тот, кто не рассуждает. Среди политически зрелых людей вы у нас оптимизма не найдете.

Война была необходима, потому что неизбежна. Мы должны были покончить с внутренней язвой, которая в течении двух десятилетий разъедает нашу страну: это македонский вопрос. Болгары в Македонии и болгары из Македонии дошли до полного отчаяния, и мы стояли перед тяжкими осложнениями в нашей внутренней государственной жизни. Македонцы надеялись на нас, и в течение 15–20 лет мы в них эту надежду поддерживали. Сперва у них происходили народные восстания, по 10–20 тысяч человек. Потом массовые восстания сменились действиями чет, организованных дружин. Когда и это не привело ни к чему, начался окончательный распад: с одной стороны, отдельные убийства и покушения, с другой – массовая эмиграция в Америку. Турки выдвинули в это время план заселения Македонии мусульманами. Это-то и довело македонцев до отчаяния. А отчаяние – плохой советник. Македонцы-иммигранты вносили элемент анархии в нашу внутреннюю жизнь, они начали угрожать смертью министрам и Фердинанду. Наше собственное население тоже поднимало ропот: тратим ежегодно десятки миллионов на армию, истощаем страну, а не можем прийти на помощь македонским братьям; к чему же тогда армия? И, наконец, – наше офицерство. Оно крайне тяготилось как своим бездействием, так и печальным своим материальным положением. На армию мы тратим не по силам, а жалование офицерское ничтожно, жить приходится не лучше мужика. Цены на все предметы потребления растут, а в то же время уровень жизни верхних слоев общества очень повысился за последние годы. При этих условиях у офицерства естественно должно было развиться нервное нетерпение, близкое к отчаянию. А отчаяние – плохой советник. У нас, к счастью, не было явлений в офицерской среде, подобных тем, что происходили в Сербии, в Греции. Но пример был слишком близок, а условия слишком благоприятны… Все это в совокупности своей заставило нас принять войну. Она не есть плод сознательно учтенной целесообразности, а лишь продукт тяжкой внутренней необходимости.

Я уже говорил вам о планах Сербии. Планы эти фантастичны, и многое в них отпадет. Но компенсации, которых потребует Сербия, – во всяком случае, очень велики. И будь наше внутреннее положение нормально, никогда бы мы не решились на войну в таких условиях.

Все разговоры о том, будто мы с Сербией заранее точнейшим образом сговорились и распределили по карте все спорные сферы влияния или будущего владения, решительно ни на чем не основаны. Это – россказни и только. До войны мы не могли бы ни на чем общем сговориться. Другое дело – во время войны. Тут почва под ногами слишком горячая, атмосфера вокруг слишком огненная, чтобы можно было питаться фантазиями. И я надеюсь, что война приведет нас к соглашению на основе более скромной и более реалистической программы.

Во всяком случае, война сделает невозможным сохранение старого турецкого управления в Македонии, невозможным для Турции, невозможным для Европы. Пусть с сохранением суверенитета султана, – но в этой области будет введено самостоятельное управление, – турецкие войска будут из нее выведены. И это почти совершенно независимо от того, будет ли война для нас успешна или нет.

Успешной же война сможет быть для нас только условно. И чем значительнее будут наши успехи вначале, тем скорее нам необходимо закончить войну. Необходимо вмешательство, необходим окрик: «Довольно, остановитесь!». Это – обязанность России. И если она заставит нас слишком долго ждать своего вмешательства, мы падем жертвой наших собственных побед. Собственными силами мы, ведь, турок из Европы все равно не выгоним, – это пустяки. Значит, нам остается только моральную ценность наших возможных успехов учесть как можно раньше. Иначе мы попадем в тиски. Допустим самое большое: мы взяли Адрианополь. А дальше? Где у нас силы, чтоб удержать его? У турецкой армии большая спина, – если мы отбросим турок от Адрианополя, они вернутся к нему. Не дожидаясь, двигаться дальше – на Константинополь? Но это – стратегическая утопия. Смотрите это узкое место между Черным и Мраморным морями: это – Чаталджа. Тут у турок превосходные укрепления. Если бы мы даже дошли сюда, туркам достаточно поставить здесь заслон из 50 тысяч солдат, чтобы задержать армию из 500 тысяч душ. Что мы сможем делать дальше, кроме как истощать свои силы?

Россия обязана будет вмешаться. Война подготовлялась и объявлялась в определенном расчете на поддержку России. Об этом правящие круги в Петербурге не могли не знать. Россия несет на себе нравственное обязательство пред нами.

Согласны вы со мной?

Две точки зрения, как они ни различны, – хотя, может быть, внутреннее их различие гораздо меньше, чем внешнее, обусловленное тем, что одна принадлежит представителю правящей в данный момент, а другая – представителю оппозиционной партии, – эти две точки зрения пересекаются в общей надежде на вмешательство России. «Народняк» говорит об экспедиции из двух корпусов, «демократ» – о дипломатической интервенции. Но и дипломатическое вмешательство, если оно не хочет оставаться жестом (аннексионный кризис!), должно быть готово к последствиям, материализованным в двух корпусах. К этому в конечном счете сводятся все надежды здешних правящих кругов.

Официальным шагам русской дипломатии здесь веры не дают. В них видят только прикрытие той другой, действительной политики, непременным и неотложным выводом которой является активное вмешательство – разумеется, не в защиту status quo. Когда я пытаюсь высказать предположение, что политика России вовсе не так хитра; что у России нет сознательно проводимой двойственной политики, а есть только две, одна другую сбивающие политики: одной влиятельной группы, которая хочет вмешательства и готова на азартную игру, и другой влиятельной группы, которая хотела бы, но боится; что комбинация этих двух политик только создает ложное впечатление искусной игры, а на самом деле есть путаница; что на путанице ничего строить нельзя, – тогда мои собеседники отрицательно покачивают головами и говорят: «Нет, это не так!».

За такое положение вещей и состояние умов, чреватое самыми тяжкими разочарованиями, несет ответственность – помимо русской официальной и неофициальной дипломатии – та часть русской прессы, которая газетный лист заменяет телячьей кожей, натянутой на барабан. Проклятое чувство безответственности («приударим, братцы, враз, – авось, что-нибудь и выйдет») ведет значительнейшую часть русской печати на путь, который нельзя назвать иначе, как преступным. Ибо что же это, если не преступление – давать Болгарии и Сербии в эту критическую минуту обещания, которых мы не можем выполнить, и которые – если бы они были выполнены – могли бы повести к величайшим бедствиям для балканских народов, как и для нас.

Честная русская демократическая печать может сказать только одно: «Мы не можем дать нашей дипломатии балканского мандата именно потому, что мы искренно и горячо сочувствуем стремлениям балканских народов к национальному самоопределению. Целей своих балканская демократия достигнет лишь в той мере, в какой освободится от внешних и внутренних опекунов!»

«Киевская Мысль» N 286, 15 октября 1912 г.

Болгарская пресса, как и вся болгарская общественность, представляет в настоящий момент только разрозненные осколки целого. Из пятнадцати ежедневных софийских газет выходят сейчас только семь, а из семи лишь две в полном объеме: «Мир» и «България». «Мир» – руководящий орган народняков, а сейчас, следовательно, официоз правительства Гешова – Тодорова. Ближайшим вдохновителем газеты является Пеев, министр народного просвещения и один из лучших болгарских публицистов. «България» – орган другой половины правительства, цанковистов. Газету редактирует доктор Списаревский, года три назад перешедший от социалистов к цанковистам. В полном объеме, т.-е. в четырех страницах небольшого формата, «България» стала печататься неделю назад, – а с начала войны и она выходила в размере полулиста.

В ранние утренние часы появляются две газеты: «Утро» и «Речь», – информационно-сенсационные листки желтого направления, со стамбулистским и радославистским оттенком. Разносчики обоих изданий, мальчики от семи до пятнадцати лет, преимущественно школьники, неистовым криком своим отрывают в 6 часов утра от подушек все население центральной части города.

Вечером выходят «Вечерна поща», связанная с «Речью», и «Дневник», дополняющий «Утро». «Дневник Новини», появляющийся в полдень, отличается от четырех названных газет только временем своего выхода из типографии.

«Камбана» (колокол) – «свободно»-социалистическая и республиканско-националистическая газета, обслуживавшая в последнее время македоно-одринскую революционную организацию и неутомимо агитировавшая за войну. «Камбана» пустила в европейский оборот выдуманную ею самой 11 октября весть о пленении в Лозенграде 40 тысяч турецких солдат с пашами и принцами и потопила в пучине своей фантазии турецкий броненосец, а затем была приостановлена комендантом на несколько дней за выпуск «притурки» без разрешения цензуры. Так как около этого же времени редактор газеты Кристю Станчев уехал со штабом македонского легиона, то газета и совсем перестала выходить без большого ущерба для родины и человечества.

Орган демократической партии «Препорец» («Знамя») был приостановлен до начала войны – не в силу технических затруднений (отсутствие наборщиков и пр.), а по политическим соображениям. «Мы свертываем партийное знамя, – заявил шеф демократов г. Малинов, – и поднимаем знамя национальное». Политический смысл этой операции нетрудно разгадать. Война представляла собою, во всяком случае, большую загадку. И оппозиционные партии – здесь, как и в Сербии, – поставили себе за правило ни в чем не мешать правительству, наоборот, оказывать ему всяческое содействие, но в то же время и не брать на себя полной ответственности. В таких условиях удобнее всего вовсе не высказываться до поры до времени. Чтоб освободить себя от необходимости во всем соглашаться с правительством или во многом ему перечить, демократы просто-напросто прикрыли свой орган. Одновременно были приостановлены и другие партийные издания – по тем же или схожим мотивам. Главный редактор стамбулистской «Воли» г. Семен Радев сменил свое энергичное публицистическое перо на не менее энергичный цензорский карандаш. Прикрылся радославистский орган «Народни Права». Исчезла с поля «Балканская Трибуна», «независимый» орган, примыкавший к народнякам (партии Гешова) «слева». Вынуждены были приостановиться также и две ежедневные социалистические газеты: «Народ», орган «объединенной» партии, и «Работнический Вестник», орган «тесняков». Первое время после начала войны оба издания стали выходить два раза в неделю, – некому было писать, набирать и читать: три четверти организованных рабочих находятся в действующей армии. Но вы знаете, что тут существует военное положение и комендант. В комендантстве разъяснили редакции «Работнического Вестника» на выразительном болгарском языке все возможные неудобства дальнейшего выхода газеты. В какой мере законодательные новеллы комендантства укладываются в параграфы болгарской конституции, – не мое дело судить. Но факт таков, что газета временно прекратила существование…

В связи с этим будет нелишним еще раз остановиться на неиссякаемой теме наших здешних корреспондентских скорбей и разговоров – на так называемой военной цензуре.

Многие «руководящие» европейские органы успели написать об этой цензуре столь много лестного, что, признаюсь, будь я на месте одного из тех уважаемых болгарских профессоров, доцентов, учителей латинского языка и лирических поэтов, которые в интересах отечества превратились в свирепых цензоров, я бы, несомненно, давно уж пришел к тому убеждению, что секрет военных побед заключается в неумеренном употреблении красного карандаша. Но так как я не цензор, а всего только подцензурный журналист, то, вопреки мнению «меродавних» европейских вестников, я позволю себе все-таки заметить, что, по скромному суждению моему, организация болгарской цензуры не вполне совершенна.

В первое время нам, помимо военных бюллетеней генерального штаба, позволяли телеграфировать и наши собственные частные сведения – под условием особой каждый раз оговорки, что дело идет именно о частном, а не об официальном сообщении. Так как это требование совпадало с интересами добросовестной информации, то мы ему без ропота подчинялись. Но недели две тому назад режим был радикально изменен: запретили телеграфировать какие бы то ни было частные сообщения о военных операциях. Раз цензура пропускает что-нибудь, – объяснили нам внезапно, – этим самым она берет на себя ответственность за достоверность сообщения. Новая функция цензуры – наблюдать не только за тем, чтобы корреспонденты не сообщали ничего вредного интересам военных операций и всяким иным государственным интересам, но и за тем, чтоб они телеграфировали «правду и только правду», – казалась нам несколько чрезмерной заботливостью о доброй нравственности корреспондентов и о духовной пище европейских читателей. Пришлось, однако, подчиниться. При этом новом режиме мы уже были избавлены от труда частной проверки наших информаций: пропускает цензура телеграмму – значит, «правда и только правда», задерживает – стало быть, вымысел. И вот на почве этого нового порядка мы уже раза два оказались в крайне печальном положении. Еще в начале ноября здесь тонкой струйкой пробился слух, что болгарская армия у Чаталджи отбросила турок на правом фланге и разбила армию Назим-паши в центре. Телеграмм об этом не пропустили: стало быть, вымысел. Но к 3 ноября слухи уплотнились и приняли такую форму: чаталджинские укрепления прорваны окончательно, турецкая армия разрезана на несколько частей, болгары наступают, и вступление армии царя Фердинанда в Константинополь предстоит 5 ноября. Все корреспонденты бросились в цензуру. Там наши срочные телеграммы беспрепятственно пропустили. Значит, правда! У нас уже не было нужды ни заботиться о проверке известия, ни придавать сообщению осторожную форму. И если мы таким образом ввели дня на два в заблуждение европейское общественное мнение, то было бы грехом умолчать, что сделали мы это при активном содействии военной цензуры.

Еще одну мысль хотелось бы мне тут же наметить – не по поводу цензуры, а в связи с нею.

Институт цензуры совершенно не предусмотрен болгарской конституцией. Это ни для кого здесь не составляет вопроса. Но те, кто ввел цензуру, считают, что она безусловно необходима для успеха военных действий, и что штатским параграфам конституции не остается ничего, как посторониться. Не стану спорить, не мое это дело, хоть и остаюсь при особом мнении. Но как бы там ни было: необходима ли цензура или нет, – ясно, во всяком случае, что она представляет собою довольно серьезную занозу в теле политической демократии, и что эту занозу не так-то легко будет выдернуть впоследствии: кончик может остаться надолго. Говоря без метафор, я отнюдь не уверен, что после окончания войны и даже мирных переговоров правительство сочтет возможным сразу вернуться к прежним условиям полной свободы печати. Чрезвычайные меры вообще легче вводятся, чем отменяются, а в соображениях государственной необходимости «обуздания» печати и после войны недостатка не будет: новые провинции, неустановившиеся отношения, неблагонадежные инородцы (греки и турки) в составе населения и пр., и пр.

Заслуживает поэтому всякого внимания, что учреждение цензуры не возбудило здесь никаких сомнений ни в одной из партий ответственной оппозиции. Более того. Наряду со стамбулистами в составе цензуры состоят радикальные демократы, нисколько не опасаясь брать на себя лично ответственность за возможные политические последствия введения драконовских «временных правил» о печати. Людям как бы и не приходит в голову, что за действия цензуры должны отвечать только те, кто руководит событиями, вызвавшими потребность в цензуре. Объясняется это обстоятельство не только национально-патриотическим возбуждением момента, заставляющим смолкнуть демократическую критику и политическую предусмотрительность, но и общей неоформленностью демократического сознания. Если недоверие является, по Робеспьеру, главной добродетелью демократии, то эта добродетель здесь прямо-таки в зародыше. Я уж писал на эту тему^{28}. Болгарская демократичность пока что еще очень примитивна по своей природе. Это – бытовая демократичность, опирающаяся на общественные отношения, еще недоразвившиеся до острых классовых противоречий. Лишенная базы привилегированных классов, болгарская реакция крайне ограничена во всех своих поползновениях и на каждом шагу вынуждена делать уступки требованиям либерализма, по крайней мере, поскольку они совпадают с потребностями хозяйственной и государственной европеизации Болгарии. Но, с другой стороны, и болгарская демократия, лишенная исторической школы и больших традиций, не выработала в себе ни острого чутья, ни политической непримиримости. Если у реакции нет ни львиных когтей, ни львиных зубов, то и у демократии мы не найдем ни орлиной зоркости, ни орлиных крыльев. Это – факт, корней которого нужно искать, разумеется, не в национальном характере болгар, а в отсталости социальных отношений.

Болгарские радикалы весьма не прочь «отчитать» русских левых за их «непрактичность» и «утопизм» вообще и за их непонимание балканского вопроса в частности и в особенности. Об этом вам писал уже мимоходом Е. Н. Чириков.[81]81
  Чириков, Е. Н. – известный в свое время русский писатель. Во время Балканской войны был корреспондентом «Киевской Мысли» и других русских газет.


[Закрыть] Сколько в такой критике верного, мы сейчас разбирать не будем. Только – к чести или к умалению русских левых – нужно сказать, что они-то не пошли бы в цензуру – ни при каких условиях. Такими уж их воспитала история, которая поставила перед ними большие внутренние препятствия и привила им добродетель недоверия. И мы пока что не думаем, что русским левым надлежит в этой области учиться «практичности» у болгарских радикалов. Прежде всего, политическая история наша слишком различна. А затем, мы думаем – и эту нашу мысль мы уже здесь недавно высказывали, – что война многое переменит и в болгарских политических отношениях и многих заставит переучиваться. У болгарской реакции отрастут, с помощью божьей, когти – не львиные, конечно, но все же достаточно большие. И болгарской демократии, т.-е. ее действительно-демократическим элементам придется взять у истории несколько хороших политических уроков…

«Киевская Мысль» N 331, 29 ноября 1912 г.