Текст книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война"

Чего стоит, в самом деле, политика Европы, и особенно России в вопросе о Фракии! Конечно, – и это я заранее признаю, – Болгария имеет на Фракию не больше прав, чем Турция. Но ведь дело не в этом, а в том, что Россия побуждала Болгарию подписать Бухарестский мир,[109]109
  Бухарестский мир 1913 г. – Раздоры между балканскими союзниками из-за дележа Македонии вылились во вторую Балканскую войну, начавшуюся нападением болгар на сербо-греческие войска в ночь с 29 на 30 июня 1913 г. Болгары потерпели решительное поражение: им пришлось бороться одновременно против сербов, греков, черногорцев, румын и турок. В течение 2 – 3 недель Болгария была совершенно разбита, и уже 31 июля в Бухаресте начались мирные переговоры, а 10 августа был подписан мирный договор.
  По Бухарестскому миру Болгария лишилась почти всех плодов своих побед над турками. Большая часть Македонии отошла к сербам и грекам (ст. ст. 3, 4, 5), а Румыния получила плодороднейший участок болгарской Добруджи, при чем Болгария обязалась разрушить существующие крепости и не строить новых на болгаро-румынской границе (ст. 2). Болгарская армия должна была быть переведена на мирное положение немедленно по подписании договора (ст. 6), и только после демобилизации болгар противная сторона обязывалась приступить к эвакуации болгарской территории (ст. 7).


[Закрыть] обещая оставить за нею Адрианополь. Великие державы поддерживали фикцию Лондонского договора, чтоб утихомирить нас и приняться затем за собственные не очень чистые дела. Вопрос о Фракии просто стал средством вымогательства концессий в Малой Азии. Вы, великодержавные политики, даже и демократического направления, считаете, что все это в порядке вещей, хотя, мол, и непохвально. А мы не можем возвыситься до этого нравственного объективизма, потому что непохвальный этот порядок вещей выкраивает ремни из нашей спины. Мы не можем не проклинать, когда кровь маленького и храброго народа – наша болгарская кровь – становится разменной монетой на рынке концессий…

Как я смотрю на ближайшее будущее нашего полуострова? Очень мрачно. И в этой мрачной перспективе мрачнее всего мне представляется судьба болгарства. Что именно произойдет, предсказать трудно, но как бы ни повернулись дела, при всех комбинациях хуже всего придется Болгарии. Болгария станет фондом, из которого Австрия и Россия будут подкармливать своих балканских соседей. Уже в 1879 году Россия, забрав себе последнюю часть Бессарабии, «успокоила» Румынию при помощи ломтя болгарской Добруджи; Австрия, захватившая Боснию и Герцеговину, систематически направляла при Обреновичах внимание Сербии в сторону Македонии. Это был исторический пролог. Теперь сделан первый решительный шаг на этом пути: Румыния получила остальную часть Добруджи, а Сербия с Грецией – Македонию. И кто вам сказал, что это последнее слово? За первым разделом балканской Польши может легко последовать второй и третий… Я почти вижу эту опасность физическими глазами…

Да, я очень пессимистически настроен, я не считаю исключенной возможность того, что нас всех заграбит Европа, как только управится с азиатской Турцией. Но я все же не хочу отчаиваться. Исправлять роковые последствия 1912 – 1913 годов при помощи новой войны значило бы для Болгарии ринуться вниз головой в пропасть: ее соседи, тесно связанные своим преступлением против нее, при первой опасности со стороны Болгарии заклюют ее насмерть. Выход лежит на прямо противоположном пути. Автономия Македонии, Фракии и Добруджи и включение их в обще-балканскую федерацию – это единственно-жизненная программа национально-государственного самосохранения болгарства и обеспечения самостоятельности всего Балканского полуострова. Но если опыт балканской войны обнаружил, что это единственно остающийся для нас путь, то вместе с тем война оставила после себя чрезвычайные психологические препятствия для осуществления балканского союза. И трудно сказать, где таких препятствий больше: в психологии «победителей» или в психологии «побежденных». Удастся ли эти препятствия преодолеть? Не знаю. Но, во всяком случае, в этой работе мы имеем полное право требовать не только полного к себе внимания, но и активного содействия передовой Европы…

Ни преступлений наших правящих, ни постыдных дел нашей солдатчины я и не думаю отрицать и с возмущением отметаю фальшивое заступничество непризванных наших адвокатов. Но эти черные дела не составляют ведь всей нашей прошлой истории и не предопределяют будущей, как произвол, бесправие, погромы не определяют характер русского народа и не являются свидетельством против его будущего. Долг русской журналистики и особенно той, которая борется против реакционной бестолковщины славянофильства, – выяснять роль и значение свободной, независимой и сильной Болгарии для судеб юго-востока и для мира всей Европы!

– Я вас почти не прерывал во время вашей речи, и вы не раз формулировали свои мысли тоном идейного противника. Но позвольте сказать вам, что у вас нет для этого достаточных оснований. Правда, многое из того, что вы сказали – словами болгарина, сына народа, 500 лет томившегося под турецким игом и начавшего освобождаться лишь треть столетия назад, – я сказал бы другими словами. Некоторые подробности вашей аргументации представляются мне рискованными. Но в основе я с вами совершенно согласен.

Мы пожали друг другу руки.

«Киевская Мысль» N 313, 2 ноября 1913 г.

Г-н Милюков начал в «Речи» серию статей на тему «Кто виноват» – в разгроме Болгарии. Печатание этих статей, в которых г. Милюков выступает как объективный судья чужих ошибок, совпало с неистово-болгарофобскими статьями «Нового Времени», которое злобно-злорадно пишет теперь о вчерашних «братьях-болгарах», как о заслуженно-покаранных жертвах собственного шовинизма.

Уже один тот факт, что ритуалисты «Нового Времени» мечут запоздалые молнии в болгарский шовинизм, должен заставить каждого честного человека спросить себя: а не повинны ли сами приказчики газетного завода в Эртелевом переулке, вместе со своими хозяевами, в ритуально-дипломатическом употреблении болгарской крови? И нельзя ли найти уличающие кровяные пятна на стенах суворинских трущоб… Именно г. Милюкову, который в течение этого года непрерывно выступал поручителем за русскую дипломатию перед болгарами и за правящие болгарские сферы перед русским общественным мнением, именно г. Милюкову лучше было бы не брать на себя щекотливой, в его положении, роли объективного судьи болгарских ошибок. Более того. Мы думаем, что если в эпоху первой балканской войны непозволительно было рекламировать ее в качестве «освободительной», именно ввиду ее неизбежных последствий, – то теперь, когда эти страшные последствия налицо, долг русского политика – искать в первую голову виновников не на реченке Владае, а на другой, гораздо более северной реке. Что же касается самих болгар, притом рядовых, не организаторов катастрофы, а ее жертв, они сейчас все более или менее единодушно отвечают на вопрос, кто виноват?

Экономическая жизнь не терпит перерыва. В Мангалию ежедневно приходят сотни повозок с хлебом на продажу из богатого хлебом квадрилатера. Новая болгаро-румынская граница, отрезавшая квадрилатер от Варны, направила поток торговых сношений в сторону Констанцы. С этим квадрилатерным потоком вся эпопея сумасшедшего года снова оживает перед моими глазами. Эти самые люди в сентябре прошлого года покинули свои дома и, в составе Силистринской и Преславской дивизий, совершили свой первый поход через Киркилиссе и Люлле-Бургас к Чаталдже. Оттуда их перебросили на сербскую границу, под Султан-Тепе, и после новых боев вернули в Болгарию и отправили по домам. И вот они пришли и узнали, что дома их находятся уже в румынских пределах. Ненавидя и проклиная свое новое отечество, люди вынуждены нагружать возы хлебом и гнать коней на север, в Мангалию и Констанцу. Экономическая жизнь не терпит перерыва.

Мы сидим вечером в продымленной харчевне большой компанией: бывший народный учитель; секретарь, по-нашему писарь, деревенской общины, которого я знал еще в Болгарии; старый одноглазый гагауз из села Валалы, сухой, как жердь, с дрожащими рабочими пальцами; молодой гагауз, заика; зажиточный молодой болгарский крестьянин, окончивший четыре класса гимназии; машинист-"тесняк", т.-е. член социалистической фракции «тесных», из Балчика, и еще два-три человека без речей. Гагаузы, – нужно в пояснение сказать, – таинственного происхождения племя; их 26 деревень в Варненском округе, говорят преимущественно на турецком языке, принадлежат к болгарской церкви, но тяготеют к греческой. Почти симметрическим дополнением к ним являются помаки, чистые болгары, говорящие на болгарском языке, но исповедующие религию Магомета и тянущие к Турции.

У меня в руках только что полученное от болгарского солдата письмо еще от 22 июля, шедшее кружным путем через Вену и Бухарест. Мой друг Иван Малказанов, сладкарник (кондитер) по профессии, рядовой 61-го полка, 9-й роты, 2-го взвода, дважды раненый и дважды из лазарета возвращавшийся в действующую армию, пишет непосредственно с сербской боевой линии после заключения перемирия: «Нашият народ е изморен, глупави политикани го хвърлиха (ввергли его) в пропастьта… От преживените моменти поука е голяма». И тут же, однако, прибавляет: «Ние не сме победени; напротив, ако Ромъния не беше се намесила, – победата беше наша» (Мы не побеждены; напротив, если бы Румыния не вмешалась, – победа была бы за нами). И эти же две мысли проходят через всю нашу беседу. А над ними выдвигается скоро нечто третье: ожесточение против России.

– Куроцапы! – говорит народный учитель с ненавистью о румынах. – Международные куроцапы, это они погубили нас. Разве Сербия нас победила? Какой вздор! Греки – их было вчетверо больше, чем нас, – действительно выиграли сражение, но сербы решительно ничего не достигли. И если они вместе с греками заграбили болгарскую Македонию, так только потому, что на нас из-за спины накинулись румыны.

– И верно, куроцапы, – говорит молодой гагауз, – к нам в деревню Спасово назначили шесть румынских жандармов; так они уж почти всех кур переели.

Ненависть к румынам – теперь господствующая страсть в Болгарии, особенно в северо-восточной. Среди зверств и безумий войны остается в сражающемся народе какое-то свое, хотя и изуродованное, мерило справедливости: с турками, сербами, греками была война, – против них было ожесточение; а Румыния, втравливавшая в войну других, сама выжидала, примеривалась, а потом, в минуту полного истощения Болгарии, выползла, как жирный клоп, и стала сосать… Это породило ненависть пополам с презрением, – и чувства эти дадут себя еще знать…

– У нас у всех в глазах темнело, когда мы проходили по тем местам, где ступала нога румынской армии. Около 5 тысяч наших резервистов, безоружных, проезжало перед Плевной через маленькую станцию, занятую румынами. С крыш передних вагонов наши солдаты подняли крик. Румынские офицеры, в своем глупом самодовольстве, приняли этот крик ненависти за привет и стали с перрона делать этак ручкой, очень грациозно, – румыны на этот счет мастера, – не нам, болгарам, чета… Что тут поднялось, если бы вы видели! Безумие охватило наших солдат, вой пошел по всем вагонам. «Вон, вон, тут вам нет мамалыги!» – загремели кулаками по вагонным крышам, ревут, свистят, выкрикивают румынские ругательства, кто какое знает, потом стали швырять в окна и с крыш, чем попало: картошками, грязными портянками, арбузными корками. Счастье, что поезд, не останавливаясь, проехал дальше, иначе не миновать бы беды…

– Да вот вам свежий пример, – вставляет свое слово машинист. – В Рущук приехал ваш один, русский, потемкинец Родин, хороший человек, я его знаю, с женой-румынкой и с ребенком, его из Румынии изгнали. И что же вы думаете? Толпа в Рущуке, услышав румынскую речь, погналась за ними с палками и ножами, так что им пришлось искать приюта в полиции.

– Кто виноват в наших несчастьях? – говорит писарь. – Да, кто же? Ясное дело, кто виноват: Данев и Фердинанд, они сами в петлю лезли, мамалыжники только эту петлю затянули.

– А вы к какой партии принадлежите? – спрашивает писаря учитель.

– К младо-либеральной, – как бы извиняясь, отвечает тот.

– А, тончевист!.. – протянул тесняк и пренебрежительно махнул рукой.

– А что? – оживился младо-либерал. – Говорите, что хотите, но мы, по крайней мере, русской политики не делали, мы не смотрели в рот петербургской дипломатии, уже в этом Тончева обвинить нельзя. Нам удружила Россия, теперь это ясно даже для младенцев. Когда мы еще только починали войну с Турцией, Россия подговаривала Сербию предать нас. Россия не хотела затем, чтобы мы брали Адрианополь, потому что он ей еще может понадобиться как прикрытие для Константинополя. Когда мы все же взяли Одрин и с тяжелыми орудиями подошли к Чаталдже, Россия угрозами заставила нас остановиться, обещая обеспечить за нами Македонию. А в то же время Россия всячески поощряла Румынию, Россия помешала нам дать должный отпор сербскому захвату, с согласия России турки вернули себе то, что мы у них однажды отвоевали. Конечно, на нас из-за спины напала Румыния, это верно, но, в конце концов, Румыния была только орудием в руках России.

Все на минуту замолчали, с вопросом глядя на меня. Молчал и я.

– Мы проделали сербскую кампанию, – начал учитель, обращаясь уже прямо ко мне, – с ее бессмысленными жертвами, позором, унижением, и мы все вернулись домой в уверенности, что виновницей этого страшного испытания явилась русская дипломатия. Она хотела нашего унижения, как наказания за нашу «непокорность», за то, что мы смели преследовать свои цели, а не цели русской дипломатии. Когда мы заняли высоты Китки под Султан-Тепе, – а это очень важная позиция, – последовало неожиданное приказание: «отступать!» Как? Почему? Что такое? Оказывается, политические мотивы. Данев метался туда и сюда, сбивал других с толку, но, в конце концов, пытался выполнить то, что ему предписывали из Петербурга, т.-е. отступить. Но тут уже солдаты не подчинились команде. Мы прямо отказались очищать Китку и предложили офицерам убираться, куда хотят. Это сопротивление продолжалось три дня. Вдруг генеральный штаб сообщает, что румыны идут на Софию и что нужно выступать против них: на самом деле, о сопротивлении румынам на верху и не помышляли, а только хотели заставить нас выполнить приказ. Мы, действительно, покинули позиции. Но тут на верхах опять перемена: поняли, что русские дипломаты нас все равно не поддержат, и отдали приказание снова брать Китку. Вы не можете себе представить, что тогда наступило в армии! Там, где-то, в петербургских дипломатических канцеляриях, кто-то играет с Даневым в жмурки, Данев тягается с Савовым, а мы по трупам берем позиции, взявши, без смысла покидаем, а потом снова должны брать. Солдаты сговорились вперед не идти, но и сербов дальше не пускать, просто оставаться на местах. И действительно: в течение пяти дней мы успешно отбивали попытки сербов прорвать наш фронт, – в результате этого и у сербских солдат и у нас создалось одно и то же настроение: не к чему воевать, незачем идти вперед, нужно кончать. Целые роты с обеих сторон стали добровольно сдаваться в плен. По нашей линии, Султан-Тепе – Гюшево, солдаты совершенно вышли из повиновения. От дисциплины не осталось и следа. Офицеры пуще всего старались не показываться нам на глаза. Болгарские и сербские солдаты все больше сближаются между собою, решают не предпринимать никаких действий друг против друга и выбирают даже смешанные комиссии для определения пограничной черты и улаживания недоразумений. Таким образом, начиная с 8 июля, у нас уж фактически установилось перемирие на этом фронте, задолго до объявления официального перемирия… Скоро ли мы выровняемся после всех ударов, не знаю, только вере в Россию – конец. Будет с нас и так. Голяма поука!

– Теперь вот, – раздумчиво сказал учитель, – мы снова возвращаемся к обычному: будем пахать землю, вывозить пшеницу на рынок, учить ребят грамоте (если господа румыны дозволят болгарскую грамоту), будем тачать сапоги… Но знаете, не хватило бы духу вернуться ко всему этому будничному, если бы не мысль об отмщении победителям. Нет ни одного болгарина, который мирился бы с тем, что произошло. Все, все мы думаем о мести…

– Все-то все, – перебил учителя машинист, – только на разный лад. Наши горе-правители хотят только собраться с силами, чтобы снова заняться сведением кровавых счетов с соседями, а мы думаем, что надо сводить счеты со внутренними виновниками наших бедствий и заводить общими силами новые порядки на Балканах.

«Киевская Мысль» N 287, 17 октября 1913 г.

III. Послевоенная Румыния

Л. Троцкий. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Нет ничего труднее, а с другой стороны, ничего интереснее, как ввинчиваться в чужую общественность, политику, культуру.

Язык – как воздух: его замечаешь только тогда, когда его не хватает, т.-е. когда окружающая речь не связывает тебя с людьми, а отделяет от них. Румынский язык исходит от латинского корня, но в нем 20 – 30 % славянских слов. Я посетил здесь рабочее собрание, единственное политическое собрание на этой неделе, и благодаря тому, что я в общем и целом представлял себе ход мыслей оратора, смысл его речи выступал передо мной, как очертания предметов в сумерки. Но, слушая разговорную, не ораторскую речь, остаешься совершенно беспомощным. Неожиданный эффект для русского уха дают яркие славянские, иногда привычно-русские слова, выделяющиеся из основного латинского потока речи. «Tovarasi, – говорит оратор, – rasboiul precare oligarhia noastra l'a provocat in numele prestigiului national…» и т. д. Это значит: «Товарищи, война, которую наша олигархия провоцировала во имя национального престижа»… Товарыши (так произносится) означает товарищи; разбой – война; ul (rasboiul) – определенный член. Наряду со словом sever, суровый, имеется слово nemilostiv. В то время как румынское rasboi означает война (бой), наше слово разбой переводится brigandage. Сочетание романского со славянским осложняется еще тюркскими и финскими элементами. В румынском языке есть немало венгерских и турецких слов. Эта амальгама романского, славянского и урало-алтайского со значительной примесью праарийского (цыганского) и семитического (еврейского) составляет физиономию не только румынского языка, но и всей румынской культуры.

Довольно большой процент общественной прислуги Бухареста (извозчики, кельнера, портье, посыльные) знает русский язык. Среди извозчиков господствующее положение занимают русские скопцы, широкобедрые, безбородые, с заплывшими лицами и отроческими голосами. У них лучшие лошади, лучшие экипажи и лучшие армяки с шелковыми лентами. Армяки русские, плисовые, настоящие, каких мне не доводилось видеть уже несколько лет… Вчера я отвозил в автомобиле на вокзал письмо, чтобы попасть к поезду. С шофером долго и тщетно пробовал столковаться, предлагая ему обождать меня у подъезда. Как вдруг, что-то, очевидно, сообразив, шофер спрашивает:

– Обождать, значит, господин, прикажете?

– Так вы по-русски говорите?

– Да как же, ведь мы курские…

За последнее время скопцы продают своих лошадей и переходят на автомобили. Один из них жаловался мне, что военное министерство забрало у них при реквизиции тысячных коней и заплатило им по 500 франков. Посылали депутацию к министру, предлагали внести по 500 франков в казну, только чтоб их не трогали. Но министр отказал: «Денег у нас у самих много, нам лошади нужны»…

Скопцы-липовановцы принадлежат к числу наиболее выдающихся достопримечательностей румынской столицы. Они отмечены в неизбежном «Путеводителе по Ближнему Востоку» Мейера, и им посвящает страницу Leo Claretti в своих «Feuilles de route en Roumanie» («Путевые записки в Румынии»).

В 70-х и 80-х годах Румыния была одним из центров русской политической эмиграции. Но большинство разбрелось отсюда, – маленькая страна не вмещала их, – остались немногие, преимущественно уроженцы Бессарабии. Есть несколько крупных рестораторов из русских эмигрантов. Один из эмигрантов состоит ректором университета в Яссах. Другой давал уроки русского языка румынскому престолонаследнику, – без особенного успеха, – теперь заведует городской статистикой Бухареста…

Новая полоса эмиграции ознаменовалась здесь высадкой «потемкинцев». Трудно представить себе тот ужас, в какой были повергнуты румынские власти появлением мятежного русского броненосца у берегов Констанцы в июне 1905 года. Они боялись принимать незваных гостей, еще больше боялись, что те, в случае отказа, начнут бомбардировать город; не знали, как им быть с русским правительством, если мятежники окажутся на румынской территории. В конце концов, все уладилось к общему удовольствию. Русские власти предложили принять броненосец и обещали не требовать выдачи матросов, лишь бы только корабль (цена ему около 30 миллионов) был возвращен в сохранности. Отношения между разными группами матросов были к этому времени до последней степени обостренные, и каждую минуту могла вспыхнуть кровавая схватка. Доктор Раковский[110]110
  Раковский, Христиан Георгиевич – родился 13 августа 1873 г. в г. Котеле, в Болгарии. Тринадцатилетним мальчиком Х. Г. Раковский был главарем бунта учеников против учителей в болгарской школе. Пятнадцати лет он уже публично выступил как социалист, за что был исключен из школы без права поступления в какое-либо болгарское учебное заведение. Для продолжения своего образования он в 1891 г. уехал в Швейцарию, где, очутившись в среде политических эмигрантов, стал деятельным членом международного кружка студентов-социалистов и одновременно помещал свои статьи в болгарском журнале «Социал-Демократ».
  В Швейцарии т. Раковский близко познакомился с Плехановым, Розой Люксембург и Жюлем Гедом. В 1893 г. участвовал в качестве болгарского с.-д. на международном съезде в Цюрихе. Продолжая затем свое образование во Франции, он представляет болгарскую с.-д. партию и является ее делегатом на международном социалистическом съезде в Лондоне в 1896 г. Годом позже т. Раковский окончил медицинский факультет в Монпелье, и его диссертация «Причины преступности и вырождения» имела большой успех в ученых кругах и не раз цитировалась в специальных сочинениях. Но медицинская практика т. Раковского не привлекала, и он занимался ею всего полгода, да еще в румынской армии во время военной службы.
  В 1899 г. т. Раковский впервые посетил Петербург, где он выступил на одном из диспутов с речью, после чего должен был спасаться бегством от ареста. В 1900 г. он снова приехал в Петербург, но через две недели был выслан и уехал во Францию, чтобы принять участие в международном социалистическом съезде в Париже. Во Франции он прослушал университетский курс юриспруденции, одновременно поддерживая связь с болгарской с.-д. и завязывая связи с сербской.
  В 1904 г. т. Раковский представлял обе партии на Амстердамском международном социалистическом конгрессе, где добился провала оппортунистической резолюции Адлера и Вандервельде. В 1905 г. т. Раковский уезжает в Румынию, где основывает орган румынской социалистической партии «Рабочая Румыния». В 1907 г. румынское правительство высылает его, как социалистического агитатора и виновника крестьянских восстаний, которыми была охвачена страна. Ввиду настойчивых требований рабоче-крестьянской массы страны, т. Раковскому через пять лет (в 1912 г.) был разрешен въезд в Румынию. Во время изгнания т. Раковский представлял румынскую партию на двух международных съездах, в Штутгарте и Копенгагене, а также на конференции балканских социалистических партий в Белграде в 1911 г. Накануне первой Балканской войны, он организовал конференцию балканских социалистических партий в Константинополе в целях выработки плана действий против военной опасности. Однако, предупредить войну не удалось, как не удалось воспрепятствовать и вовлечению Румынии во вторую Балканскую войну. С августа 1914 г. по август 1916 г. т. Раковскому вместе с румынской с.-д. пришлось вынести большую борьбу, отстаивая нейтралитет страны против двух военных партий – русофильской и германофильской. И как только Румыния вступила в войну, т. Раковский был брошен в тюрьму румынским правительством, которое тащило его за собой при отступлении из Бухареста в Яссы. Первого мая 1917 г. Раковский был освобожден русским гарнизоном в Яссах.
  С этого времени начинается активное участие т. Раковского в русской революции. Временное Правительство преследовало его и даже пыталось его арестовать. После Октябрьской революции он в качестве эмиссара правительства РСФСР был направлен на юг России, в Севастополь и Одессу. После занятия Украины Центральной Радой, т. Раковский был поставлен во главе советской делегации для переговоров с Украинской Народной Республикой, а затем и с правительством Скоропадского. Тов. Раковский заключил в это же время перемирие с немцами, а затем в сентябре 1918 г. был направлен во главе чрезвычайной миссии в Германию для продолжения переговоров с германским правительством о мирном договоре с Украиной. Из Берлина он вместе с т.т. Иоффе и Бухариным был выслан и арестован по дороге германскими властями, но немецкая революция освободила его.
  После освобождения Украины и образования УССР он был избран председателем Совнаркома УССР и на этом посту оставался до своего назначения Зам. НКИД и полпредом в Англию, осенью 1923 г. В 1925 г. он был назначен полпредом во Францию.
  Х. Г. Раковский – выдающийся литератор. Из его крупных литературных трудов, изданных на нескольких языках, отметим: «Причины преступности и вырождения», «Россия на Востоке», «Очерки современной Франции», «Меттерних и его время», «Наше разногласие», «Русско-японская война», «Социалисты и война» и др. Его многочисленные статьи по вопросам международной политики, научного социализма и истории печатались в различных журналах (болгарских, французских, русских, польских, немецких, румынских и т. д.).


[Закрыть] отправился на броненосец и заявил матросам, что на румынской территории они останутся неприкосновенными. 700 человек высадилось в Констанце. Много они тут горя приняли, – в чужой стране, без языка! Работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках. Матюшенко[111]111
  Матюшенко, А. Н. (1879 – 1907) – руководитель восстания матросов на броненосце «Князь Потемкин» в июне 1905 г. Родился в селе Дергачах, Харьковского уезда, в семье сапожника. Одиннадцати лет окончил церковно-приходскую школу. Нужда заставила его уйти на заработки в Харьков, где он работал смазчиком на железной дороге. Вскоре он бросает эту работу и поступает кочегаром на пароход. Возвратившись из плавания, Матюшенко поступил в минно-машинную школу и по окончании ее получил звание минно-машинного квартирмейстера; эту должность он и занял на «Потемкине». 13 июня 1905 г. на броненосце «Князь Потемкин» началось восстание матросов. Душою восстания с первого же дня становится Матюшенко. За все время одиннадцатидневного плавания «Потемкина» Матюшенко выделяется своею решительностью и энергией. Он до последнего дня ведет агитацию среди матросов за продолжение борьбы. После сдачи «Потемкина» румынским властям 24 июня 1905 г. Матюшенко в течение года жил в Румынии, затем уехал в Америку, где работал на заводе Зингера. Пробыв в Америке 8 месяцев, он уехал в Париж, откуда должен был вскоре бежать в Швейцарию из-за преследований полиции. В Женеве он завязывает широкие связи с русскими политическими эмигрантами, главным образом, с анархистами, и решает отправиться в Россию для продолжения революционной работы. В июне 1907 г. он с паспортом на имя Федорченко приехал в Николаев, где был вскоре арестован по делу об экспроприации на пароходе «София». Опознанный властями, он был под усиленным конвоем отправлен в Севастополь. 17 октября 1907 г. военно-морской суд приговорил Матюшенко к смертной казни через повешение. 20 октября 1907 г. приговор был приведен в исполнение.


[Закрыть] пробовал устроить жизнь своих сотоварищей на коммунистических началах. Но это скоро расстроилось, особенно когда семейные стали выписывать из России жен и детей. Румынские власти первое время действительно не трогали матросов. Но после бурного крестьянского движения, прокатившегося в 1907 году по всей Румынии,[112]112
  Крестьянское движение 1907 года в Румынии. – После поражения русской революции 1905 г. реакция перекинулась и в соседнюю Румынию. Эксплуатация румынскими боярами своих полукрепостных крестьян достигла неслыханных размеров. Крестьяне, в подавляющем большинстве безземельные и терпящие крайнюю нужду (румынский крестьянин, напр., питается не хлебом, а «мамалыгой» – кукурузной кашей), были доведены до полного отчаяния тяжелыми требованиями помещиков. В середине февраля 1907 г., когда бояре, через своих арендаторов и приказчиков, стали выгонять крестьян на работу, на севере Молдавии вспыхнуло восстание. Вскоре оно распространилось по всей Молдавии и Валахии, при чем в последней приняло особенно острые формы. Повстанцы, вооруженные косами и топорами, в редких случаях – охотничьими ружьями, громили помещичьи усадьбы, убивали помещиков, стражников и т. д. До городов восстание не докатилось. Революционное рабочее движение Румынии было еще в зачаточном состоянии, а без руководства со стороны пролетариата, крестьянское восстание было обречено на неудачу.
  Расправа бояр была жестокой. С помощью армии, во главе которой был поставлен прославившийся своей свирепостью генерал Авереску (нынешний румынский премьер), помещики разгромили артиллерийским огнем множество деревень; тысячи крестьян были расстреляны, брошены в Дунай или привезены в города, где они погибли от голода и тифа. В общей сложности, в результате экспедиции Авереску, погибло свыше 10 тысяч крестьян.


[Закрыть] началась бессмысленная полицейская травля матросов, которые к крестьянским волнениям не могли иметь никакого отношения, так как ни один из них тогда не говорил еще по-румынски. Большинство матросов потянулось в Америку, часть разбрелась по Европе, душ полтораста осталось в Румынии. Их все здесь очень ценят, как искусных и энергичных работников. Многие поженились на румынках и обзавелись домишками. В Плоештах один из матросов открыл пивную и назвал ее «Князь Потемкин». Другой служил в вокзальном ресторане. Сильно «порумынился», щеголевато одевается, носит желтые ботинки, в разговоре употребляет много чужих слов («эта нефтяная сочьетата „Bera“, – объяснял он мне, – самая богатая»), но в то же время про хозяина своего говорил «сам» и через каждые три слова повторяет: «ведь это невозможно»…

– А тянет вас в Россию, Кирилл?

– Ну, чего тут! – говорит он, не желая обнаружить «малодушия», – мне и тут хорошо.

– Ну, а ежели выйдет полная амнистия, – поедете?

– Как не поехать! Ведь это невозможно… Мыслимо ли сравнить?.. Ко мне в прошлом году в гости брат приезжал; я его всюду водил, в Синаю ихнюю, например, ездили, 4 леи 80 отдали, летний палато-регале смотрели, хорошо, слова нет, – только против Москвы разве можно сравнивать?.. Ведь это невозможно… Теперь газеты пишут, ихний муштениторул, наследников сын значит, нашу княжну за себя берет, а в народе говорят, будто Бессарабия пойдет в приданое. Получим, говорят, от России Бессарабию, от Австрии, говорят, добудем Трансильванию и Буковину, у Болгарии уже кусок добыли, будет Румыния самой богатой страной. Только насчет Бессарабии, думаю, вздор говорят. Ведь это невозможно…

Выше я уже упомянул о рабочем собрании, которое посетил в субботу. Было всего человек триста, так как большинство рабочих под знаменами. Ораторами выступали рабочие и говорили прекрасно: румыны очень легко овладевают тайной ораторского искусства, – в этом сказывается романская раса. Ораторы говорили о войне, о надвигающейся холере, осуждали захват чужой земли, говорили о своей солидарности с болгарскими рабочими. Рассказывали, будто на полях Македонии находили убитых рабочих, у которых ни одна пуля не была израсходована, хотя они по несколько дней находились в бою… В начале собрания и в конце пели песни солидарности и борьбы. И после всего того что я за эти десять месяцев видел, слышал и читал на Балканах и о Балканах, небольшое собрание рабочего «клубула» выступало светлым, радующим и обнадеживающим пятном на страшном фоне всеобщего одичания. Тут верят в культуру и упорно созидают ее, – культуру человечности, которая не горит в огне войны и не тонет в водах шовинистического потопа. Еще живет на Балканах честь и совесть, еще не все потоплено в крови. Этих людей немного. Но завтра их будет больше. Их сразу станет больше, когда обманутые и истерзанные народы придут в себя и начнут подводить итоги всему содеянному.

В Болгарии все до последней степени экономны, вернее – скупы, – страна чисто крестьянская, буржуазия проходит лишь скаредную стадию первоначального накопления, нет никаких традиций роскоши и мотовства. В Румынии наоборот: хоть крестьянство здесь несравненно беднее, чем в Болгарии, а индустрия, как и в Болгарии, только в зародыше, однако же, городская жизнь на центральных улицах создает впечатление роскоши, пышности и мотовства. Эти традиции прочно заложены боярской, шляхетской «культурой», которая опиралась на возможность проматывать отцовское. Бояры, чокои (т.-е. новые недворянские землевладельцы), чиновники, журналисты – все живут выше своих средств, все в долгах, но все выглядят на улице безукоризненными, нарядными и беззаботными джентльменами, которые с таким видом целуют на улице своим дамам ручки, как будто в стране ничего не произошло и вся жизнь состоит из грациознейших телодвижений. Вчера вечером, сидя в открытом кафе на Calea Victoriei, я наблюдал, как две молодые цыганки пробирались сквозь уличную толпу. Толпа была послеобеденная, т.-е. самая свободная, гулящая, шумная, игриво-ищущая. А цыганки были совсем молодые и робкие, лет 17-ти – 19-ти, но уже матери, обе с младенцами, совсем маленькими, завернутыми в тряпки туго, точно кульки. Цыганки были босые, надето на них было по куску ситца, еле сшитого в виде короткой юбки и полузастегнутой кофты, по сложению совсем девочки, но на лицах у обеих было сосредоточенное выражение матери, которая охраняет младенца. Военные автомобили хрюкали (тут сигналам военных автомобилей придан, очевидно, для внушительности, голос раздраженной свиньи), широкобедрые скопцы погоняли вороных лошадей, нарядные кокотки вихляли боками, семенили патриотические старички, офицеры звякали шпорами, в открытых кафе играла музыка, было шумно, любопытно и занятно, – но две робкие босоногие матери со своими кульками на руках сразу разогнали это настроение бездельного удовольствия, точно вогнали в душу занозу. Сколько молодых матерей на этом проклятом небом полуострове, с кульками на руках или под сердцем, тщетно дожидается мужей! Сколько старых матерей дожидается напрасно, когда вернутся их сыновья! Румынской армии не пришлось сражаться, но в нее проникла холера и делает свое дело. А на Calea Victoriei ничего не приметно, и, когда глядишь на пеструю толпу, спрашиваешь себя: «Куда они денут своих воинов, когда те вернутся, раз у них и сейчас на тротуаре тесно?».

Румыны, видящие в себе представителей латинской культуры, решительным образом отрицают свою принадлежность к Балканскому полуострову. Правда, с некоторым нарушением последовательности, они бесцеремонно вмешались во внутренние дела полуострова и приобщили к благам «латинской культуры» добрый ломоть ориента; но ведь когда дело заходит о предъявлении прав на наследство, люди часто вспоминают о таком родстве, которого раньше всегда стыдились…

Имеются, несомненно, серьезные объективные основания отделять румын от балканского Востока; только основания эти покоятся не в более чем сомнительных «романских» свойствах здешней культуры, а в характере социальных отношений. В то время как Болгария и Сербия вышли из-под турецкого господства примитивно-крестьянскими демократиями, без всяких пережитков крепостничества и сословности, Румыния и посейчас еще, несмотря на десятилетия конституционной жизни, держит свою деревню в тисках чисто феодальных отношений. В этом смысле Румыния ближе всего к Венгрии, стране дворянских латифундий и закабаленного крестьянина.

Нужно, однако, признать, что на центральных улицах Бухареста можно уловить если не веяние галльского гения, то влияние парижских бульваров. Румынские бояры, может быть, в еще большей мере, чем аристократы других стран, искони привыкли считать Париж, преимущественно ночной, своей второй родиной. Были эпохи, когда молодые румынские помещики приобщались и к революционным идеям Парижа, переводя их затем на беспомощный язык своей отсталой общественности. В 80-х и 90-х годах социализм имел немало приверженцев среди молодого румынского дворянства. Некоторые из них принимали активное участие во внутренней жизни французского и бельгийского социализма, поддерживая его левое, марксистское крыло. Но эта болезнь молодости теперь уже прошла окончательно и безвозвратно. Остался только вкус к парижскому языку, парижскому платью и парижскому жесту. В Бухаресте выходят три ежедневные газеты на французском языке. В политическом отделе они дают элегантное выражение олигархическим идеям трех правящих здесь партий, а в морально-бытовой сфере они поддерживают непрерывную связь просвещенного Бухареста с последними завоеваниями больших бульваров и Монмартра. Первое, на что я наткнулся глазами в «L'Independance Roumaine»,[113]113
  «L'Independance Roumaine» («Румынская Независимость») – ежедневная газета на французском языке, выходящая в Бухаресте. Основана в 1876 г. Орган румынской либеральной партии (см. прим. 114); во время пребывания либералов у власти считается официозом министерства иностранных дел.


[Закрыть] это нравоучительные куплеты по поводу нынешних женских мод.

 
Grace a la mode,
On n'a plus d'corset… и т. д.
(Благодаря моде,
Корсетов больше не носят…)
 

На бухарестском корсо я имел полную возможность убедиться в том, что эта пропаганда остается гласом вопиющего в пустыне. По узкому тротуару скользят женские фигуры, вытянутые в длину – grace a la mode – до последней степени, со стильным видом удавленниц, которых не успели еще вынуть из петли. В полном соответствии с этим линия брюк у бухарестских джентльменов безукоризненна, как пробор дипломата. Достаточно бросить один взгляд на эти брюки, чтобы почувствовать себя человеком низшей расы. Офицеры так великолепны отделкой всех своих частей, что с трудом представляешь себе, как это можно таких грациозных людей подвергать грубым и грязным испытаниям военного похода. Впрочем, надо предположить, что в Бухаресте сумели остаться именно те, которые лучше других умеют одеваться. Чистка сапог здесь представляет сложный и высокий культ. Вывески списаны с парижских, точно также – кокотки. Про муниципалитет Бухареста говорят много дурного, но я должен здесь констатировать, что на некоторых перекрестках он соорудил жестяные учреждения совершенно такие же, как в Париже. Но за всем тем Восток глядит на вас здесь изо всех углов. С одной стороны, слишком нарядны для улицы бухарестские дамы, и явно-ориентальный характер носит ритуальная чистка сапог. А с другой – большая половина населения ходит босиком; меж великолепных лакированных офицеров и великолепных дам об одном измерении шмыгают тощие, оборванные, грязные крестьянские дети со свежими орехами и сливами или полунагие вшивые цыганята с протянутыми ручонками. Неуверенно ступают босыми ногами по асфальту смуглые крестьяне в длинных до пят белых рубахах – с капустой или с утками, и когда вы с этими белыми фигурами сталкиваетесь у порога отеля, они смиренно снимают перед вами шапки. О веках голода, унижения, беспросветного рабства говорит этот безмолвный поклон.

Бухарест, 7 – 17 июля 1913 г.