Текст книги "Иметь и не потерять"

Мы проговорили едва ли не до глубокой ночи, и изрядно нагруженные впечатлениями друг о друге, завалились спать.

3

Со смешанным чувством тепла и горечи на душе проснулся я утром и, чтобы не разбудить Андрея, потихоньку собрался и вышел на улицу.

Серело небо. Темными пятнами проступали близкие увалы, между которыми плескались зыбкие огни низовой части города. Шумел в сосновых ветках ветер, и все – ни живинки, ни звука.

Налетные мысли начали раскачивать и без того зыбкое настроение. Все, что я услышал вчера от Андрея о перехлестах судьбы и никчемности бытия начало мешаться в каком-то жутковатом переплясе, выдавливая из сознания мое давно устоявшееся представление о жизни. Те выстроенные мною понятия добра и зла, правды и лжи оказались вовсе не на том месте, где они находились в моем восприятии, и затекали в душу новым потоком. Я как бы увидел многое с иной стороны, с изнанки, что ли. Думай не думай, делай выводы…

Пока я «страдал» в прикидках на жизненный прицел, подошел автобус, и теперь уже свое, близкое накатило – предстоящая работа нарисовалась, люди, с которыми предстояло поднимать производство. А они были разные и по возрасту, и по профессии, и по статьям наказания. Успокаивало лишь то, что среди них, как я убедился при первом знакомстве, имелись и классные кузнецы, и токари, и литейщики, и штамповщики, даже специалисты с высшим образованием и научными степенями. Один услужливый резчик металла, как бы между прочим, известил меня к концу первой же смены, что только что приносивший чертежи инженер-конструктор Огарков являлся сотрудником одного из научных институтов Ленинграда и занимался разработкой атомных теорий. Попал он в колонию за подделку сигарет. Заметив как-то брошенные на свалке, у табачной фабрики, мешки с табаком, а в другом месте – вывезенные на металлолом станки, Огарков, собрал из разных механизмов и запустил в действие производственную линию по выпуску самых востребованных тогда сигарет «Прима». Свой цех он развернул в подвале жилого дома. Готовые сигареты сдавались в торговые киоски на выгодных условиях для продавца и для Огаркова. Да недолго работало тайное производство – заложили удачливого предпринимателя не то завистники, не то законники, и получил он за свою индивидуальную активность внушительный срок. Даже его важные научные достижения и разработки не помогли. Мысли, мысли, и почти все вопросительные. С ними я и прошел проходную.

Работа! Влез я в нее, как говорят, с головой, а точнее – целиком и полностью, уж таковым я был, что поделаешь.

* * *

Перед выходными Андрей заявил мне:

– Наше знакомство, Витек, надо отметить в более шикарном месте – пойдем в ресторан. О деньгах не думай – они у меня есть…

И как было устоять перед таким приглашением в моем-то возрасте?! Не то чтобы я был новичком в подобных вечеринках – бывало дело, заскакивали и мы в Приреченске в рестораны, особенно после шабашек, но тем не менее знакомство с новым местом – всегда в интересе.

И скоро мы сидели за одним из столиков тогда единственного в Северске ресторана. Андрей, поглядев меню, пальцем подозвал шнырявшего между столиками официанта и после обильного заказа, в который входили: и красная икра, и виноград, и деликатесные копчености, что для меня тогдашнего являлось невообразимой роскошью, добавил:

– И двух девочек. Да покрасивей! – Он сунул какую-то купюру в карман официанта, и тот как отрапортовал:

– Будет сделано!

Андрей повернулся ко мне:

– А мы, пока то да се, начнем потихоньку нагонять веселье.

И, словно по его желанию, вдруг загремела музыка – на эстрадном возвышении зашлись в игровом азарте музыканты.

Слетела с души легкая завеса неловкости, утонули в глубине сознания все наслоившиеся за последние дни тревоги, ушло в корзину памяти родное далекое. И, когда мы уже изрядно наговорились, перед столиком выпорхнули две девушки в нарядных платьях.

– К вам можно?

Андрей окинул их прицельным взглядом.

– Чего ж нельзя, садитесь.

Я почувствовал, как краснею – такого поворота событий я не ожидал, полагая, что он пошутил, заказывая официанту девочек. Но они вот – рядом. Причем довольно привлекательные. В Приреченске мы себе таких выкрутасов не позволяли.

Загуляла душа в трепете раздумий, забилась птичкой в клетке. Горячительные мысли потянулись, а Андрей уже вел фривольный разговор и бесцеремонно пытался погладить округлое колено той, что сидела поближе к нему.

– Расслабься, – понял он мое замешательство. – Сходи, потанцуй, а то девочка заскучает.

И я пошел, хотя и без желания, все еще ощущая некоторую неловкость и легкий внутренний стыд.

От партнерши тонко пахло духами, в которых я еще не разбирался. Под рукой чувствовалось ее упругое и горячее тело, сбивало мысли, и я не мог пошевелить языком – на ум не приходило ни одного подходящего слова. Молчала и девушка – то ли ожидая моих вопросов, то ли наслаждаясь музыкой. Так и протоптались мы весь танец в молчании.

– Что-то ваш друг какой-то робкий, – доложила она Андрею. – За весь танец – ни слова.

– Осмелеет, когда будет надо, – отрезал Андрей, пополняя рюмки.

Шло время – вечер гудел застольями, а я все еще испытывал стеснение перед девушками, отгоняя мысли о том, чем все это закончится.

Но музыка на то и есть, чтобы менять наше настроение. В конце концов общий накал танцевального азарта втянул в свой круговорот и меня, несколько охмелевшего от коньяка, фривольного разговора и легкого флирта, и уже в каком-то полубредовом состоянии прыгал и я в хаосе всеобщего обалдения – то с Викой (так звали одну из девушек), то с Лелькой. Андрей не танцевал, ссылаясь на неумение, и все налегал на выпивку и закуску. Меня даже нет-нет да и пугала мысль о том, что он напьется и забуянит или того хуже – «отключится». И после очередного танца я предложил Андрею сходить в туалет, что мы и сделали, извинившись перед девушками.

– Не парься, – усмехнулся Андрей, когда я ему сказал о своих опасениях. – Эта доза для меня семечки. Видел бы ты, как мы в афгане надирались после стычки с «духами». Так что запас трезвости у меня еще есть немалый. Скажи лучше – на какую из этих птичек ты больше запал, чтобы не мешать друг другу?

– Ты угощаешь – тебе и выбор, – еще не до конца осмыслив его слова, промямлил я.

Андрей отмахнулся.

– Мне все равно. Они обе друг друга стоят.

– Тогда я с Викой, – снова, почти не подумав, выпалил я.

– Ну и пошли закругляться. – Андрей зашагал через ступеньки. Я – за ним.

* * *

В такси ехали почти молча. Андрей сидел впереди. Я сзади – между девушек. Вика на правах хозяйки дома подсказывала дорогу.

Тепло наплывало на меня с обеих сторон от тесного соприкосновения с девушками, и голова слегка кружилась. Мысли тянули в таинственную неизвестность, нагоняя в душу сладкую истому. На утопающего, самовольно бросившегося в воду, я не походил. Скорее на парашютиста в ночном прыжке.

Ехали долго какими-то улочками среди частных домов, узкими переулками и долгими пустырями. Уже и голову стали прояснивать трезвые мысли, когда машина затормозила возле неказистого домика. Андрей сунул водителю деньги, и мы потопали к калитке, следом за Викой.

Свет не зажигали. Едва раздевшись, Андрей ухватил Лелю в охапку и поволок в соседнюю комнату. Вика включила торшер и стала торопливо снимать с себя платье. Я стоял возле стола, немея от какого-то смешенного чувства – жгучей тревоги и потаенной стыдливости.

– Иди сюда, глупенький, я тебя согрею, а то ты съежился, как цуцик. – Вика высоко подняла подол ночной рубашки, отстегивая подтяжку чулка, и я увидел на ее красиво очерченном бедре длинную наколку в виде меча, опоясанного змеей. Причем еще не совсем зажившую. Меня как током шибануло. Легкое чувство брезгливости, невесть откуда наплывшее в мою душу еще при виде унылой обстановки в доме, едва ли не сфонтанировало.

– Разложи-ка ты мне раскладушку, – заметив в углу переносную койку, хрипловато попросил я, отворачиваясь.

– Ты что? Ненормальный? Вот двуспальная кровать с чистейшим бельем, и я в твоем распоряжении, а ты – раскладушку!

– Откуда это у тебя? – не стал я темнить, кивнув на татуировку.

– А, это. – Она чуть-чуть смутилась. – Брат практиковался.

Я не поверил в брата. Мысли закрутились вокруг мнимого любовника, возможной заразы. Да так сильно – не отогнать. Несуразица какая-то – брат выкалывал рисунок у сестры на бедре!

– Брат – не брат, а мне это отвратно. Я буду спать отдельно – на раскладушке, – твердо стоял я на своем.

Вика попыталась приблизиться ко мне. Причем ее тугие груди сами собой будто выпрыгнули из-за низкого выреза ночной рубашки и как бы вперились коричневыми сосками мне в лицо. Но из-под легкого подола «ночнушки» торчал синий, с красноватой окантовкой от незаживших еще проколов, меч татуировки, словно втыкаясь мне в душу, и я почти резковато оттолкнул от себя Вику.

– Может, ты неспособный? Или больной?

– Со мной все в порядке, но спать я буду на раскладушке. Было бы пораньше – уехал бы отсюда к себе.

– Чего ж ты мне весь вечер голову морочил?

– Я не знал про наколку. Судя по ее свежести, кто-то не так давно с тобой забавлялся, а этот кто-то может быть и заразным.

– Дурак! – отпарировала Вика и стала налаживать раскладушку, достав постель из шкафа, стоящего у стены.

– Ну и спи, хрен с тобой! – услышал я ее напоследок и завалился на холодную простынь.

Еще улавливался какой-то шепот в соседней комнате, Викины вздохи, а уже заволакивало сознание туманной дымкой, и крепкий сон потянул меня в небытие.

Вышли мы утром с Андреем с тяжелыми головами, болью в висках, при пакостном состоянии на душе и долго оглядывались. Лелька немножко сориентировала Андрея, и он, ломясь впереди, то и дело заворачивал за какие-то дворы. Я едва поспевал за ним, заново обкатывая все, что произошло вчера, и некое чувство сожаления о том, что я не ощутил тот умопомрачительный, уже знакомый мне, трепет женского тела, не испытал тот внутренний ожог, выплескивающийся благодатной вспышкой из озаряющего душу блаженства. Но что случилось – то случилось…

Вышли на какую-то освещенную магистраль, и Андрей остановился.

– Считай, добрались. Сейчас такси остановим – и в гостиницу: отсыпаться. Впереди выходной. Ты что-то не поладил с Викой? – Он пристально поглядел на меня.

– Было дело, – не стал вилять я и рассказал ему про свои опасения.

– Может, ты и правильно сделал, а может, и нет. Хотя кто не рискует – тот, известно, не пьет шампанское. А у меня все прошло, как по уставу…

После еще пару раз затягивал меня Андрей в ресторан на посиделки, правда без девочек. Не знаю, чем бы и как бы закончилось мое дальнейшее сближение с ним и куда бы оно меня увело, на какую бы жизненную дорожку толкнуло, несмотря на мое более-менее твердое стояние «на ногах», если бы я не перебрался через несколько дней из гостиницы в общежитие.

Как-то почти сразу прекратились мои дружеские встречи с Андреем (работа занимала много времени, и приходилось возвращаться в общежитие поздно, в сумерках), а чуть позже Андрей и вовсе исчез, причем так же неожиданно, как и появился когда-то на пороге гостиничного номера.

4

Соблазны личной жизни откатились куда-то в неопределенное будущее. И хотя тоска по дому стала утихать, задавленная навалившимися обязанностями и заботами, мысли о родных краях, о бабьем лете, чаще всего наступающем там в это время, о солнечных днях и тепле – нет-нет да и травили душу. Раза два или три я выбирался в центр города, на берег реки, и подолгу стоял на самом яру, вглядываясь в туманные дали, туда, где за Уралом остались родные и друзья, осознанные и неосознанные превратности судьбы, мечты и надежды – все то, что я ценил в жизни, имел и потерял. В такие минуты хотя и наплывал в душу тонкий налет грусти, но светло мне было и умиротворенно.

И потекли дни в трудовой запарке, даже не потекли, а полетели – приходилось и конструированием заниматься, и наладкой оборудования, и работать на рабочих местах. В общем, накатилась истинная практика для истинного инженера, не шедшая ни в какое сравнение со студенческими отбываловками на заводах, где на нас смотрели, как на временную обузу. Нелегко было, но я понимал, что все мои производственные метания когда-нибудь пригодятся в жизни, помогут достигнуть инженерных, а возможно, и административных высот.

Немало помог мне тогда в освоении специальной техники главный инженер производства – Лукашов Петр Петрович, не на много старше меня, но давно работающий в колонии и обладающий завидными инженерными способностями. Заметив через некоторое время мое трудовое усердие, да и, не поскромничаю, смекалку, он предложил мне должность мастера штамповочного участка. Мне и в радость – росту! Еще больше стало забот и хлопот – пришлось отвечать и за качество заготовок, выходящих с участка, и за трудовую дисциплину, и за план, и за технику безопасности, и еще много-много всяких «за». А тут дожди наладились, да не какие-нибудь сеянцы, а пробивные, холодные. Без резиновых сапог и до магазина не пробраться. Не раз и не два находило на меня уныние: в Приреченске в это время солнечно и тепло, яблок и груш ешь – не хочу, а в Северске – грязюка и морок, про фрукты и разговоров нет. Рыба и рыба, речная, всякая и во всяком виде. Разнообразила мое общежитское питание только столовая на территории колонии, в которой кроме каш и макаронов и щи бывали, и винегреты…

И замелькали дни, как страницы листаемой книги – один в один и без глубоких душевных зацепок…

* * *

Где-то через месяц после моего выдвижения на первую руководящую должность со мной произошел занимательный случай, прямо или косвенно сыгравший на укрепление волевой и духовной стороны моего характера.

Колонию от окраины города отделял глубокий, заросший деревьями лог, и, не ожидая служебного автобуса, а иногда и по случаю опоздания на него можно было через тот лог пройти по набитой тропинке на работу. Расстояние от окраины города до колонии не больше трех километров, и многие наши сотрудники пользовались той тропинкой: и быстрее выходило, и полезно было подышать свежим воздухом перед долгим рабочим днем.

На краю лога, на самом спуске в него со стороны города, возвышались два старых пня, оставшихся от когда-то могучих сосен. Их хорошо было видно издали, и по ним ориентировались в сумерках, когда тропинку не просто было разглядеть среди зарослей. Про этот лог ходили разные мифические разговоры. Одни говорили, что в нем убивали людей еще в прошлые века и расстреливали в Гражданскую войну, другие будто бы видели там приведения, а кто-то слышал глухие стоны. Я хотя и не принимал эти слухи всерьез, но что-то зацепилось в душе от них. И, как-то раз задержавшись на работе, я возвращался в общежитие через лог. Шел, озираясь. Не то чтобы боялся чего-то, но все же ощущал в груди холодок легкой тревоги.

В густом лесу и днем-то сумеречно, а вечером и вовсе темновато. Каждый куст зверем кажется. И будь ты хоть каким храбрецом – все равно в душе щекоток проклюнется. Щекотало в груди и у меня. И уже на выходе из лога, на привычном месте, я увидел знакомые пни и обомлел – их оказалось не два, как обычно, а три! Причем один из них шевелился. Ноги одеревенели, тело ослабло, но я продолжал двигаться, как по инерции, остро вглядываясь в едва качающийся пень. «Что это? Приведение? Морок? И что делать? Возвращаться? Насмешек потом не оберешься?..» А пень покачивался: туда-сюда, и с каждым его движением будто обрывалось у меня что-то внутри. Ни до, ни после я не испытывал такого пронзительного смятения. Но в самой глубине сознания все же теплилось простое чувство любопытства, и ноги двигали меня вперед. Еще два-три шага, еще… И вдруг, словно в кинокадре, проявилось нечто знакомое, людское: нарисовался сидящий ко мне спиной человек. Как водой меня окатили с головы до ног – так пошло в распыл оседлавшее мое тело напряжение. И теперь уже твердо я зашагал к кряжистым пням, среди которых сидел, покачиваясь, какой-то мужик. От него ощутимо несло перегаром. Тараща на меня пьяный взгляд, он пробубнил:

– Где это я?

– Где, где? В Караганде! – с чувством некоторой мести за столь недавнюю оторопь произнес я. – В логу, за городом!

– Помоги мне, парень, выбраться отсюда…

Кем бы ни был этот пьяный, заплутавший в сумерках человек, бросать его в таком разе не в моих понятиях. И пришлось мне волочь едва перебиравшего ногами мужика до самых людных улиц и даже поймать ему такси.

Стыдно мне было после того «приключения» за свой страх, хотя, что говорить, в каждом из нас осталось что-то первобытное, неосознанное, таящееся в глубинах души с тех самых времен, когда люди не могли объяснять простых явлений и боялись даже того, что в наше время кажется обыденным.

Никому не рассказал я про тот случай, а расскажи – перевернут все с ног на голову, и пойдут гулять среди людей страсти про нечистый лог… Что поделаешь, уж так устроена наша душа – тянет нас к чему-нибудь таинственному, неземному. Хотя если глубоко пофилософствовать, то можно объяснить эту тягу, хотя бы теоретически.

5

Осень катилась в полном развороте – с дождями и мокрым снегом, и в самый слякотный день конца октября получил я из дома знаковое письмо – моя некогда душевная зазноба Юлия разошлась с Толиком и объявилась в Приреченске. Ну, объявилась – так объявилась. Мне-то что? Особенно теперь, когда давным-давно все истаяло. Благостно, конечно, на душе, когда она полнится любовью, когда ей есть кого любить, и пугающе пусто, когда все сгорает. Но у меня впереди была целая жизнь – годы и годы, а с ними и «звездочка» на иное счастье, иную любовь должна засветиться. Пронеслось это в мыслях и потухло. Видимо, и впрямь повзрослел я на крутом жизненном вираже, трезвее стал. Сердце окунулось лишь в тепло воспоминаний о доме, матери, дедах и успокоилось – жизнь там шла своим чередом, со своими неотъемными заботами, ровно, без особых срывов и горения. И то ладно. Сунул я письмо в боковой карман спецовки – и на участок.

Работа, работа и работа… Стремясь повысить знания да и, по возможности, практические навыки, я стал много читать специальной литературы, глубже вникая в тонкости обработки металлов, в электротехнику, гальванику, литейное дело… А в тех твердо нацеленных делах катилось время, и как-то нежданно-негаданно пришла зима.

Вечером еще черная хмарь закрывала строения, грязь ошметками липла к сапогам, а утром – будто сметаной все залило – белым бело. Там, в Приреченске, в это время снегом и не пахло: зима, если и была, то коротенькой, капризно-сопливой, хмуроватой. А в Сибири она сразу заявила о себе борзым морозцем с похрустыванием снега, с яркими, до рези в глазах, солнечными днями. И вскоре нашел я лыжи в кладовой спортзала и стал по выходным дням осваивать близлежащие горки. А они были на выбор: пологие и крутые, увалистые и в откосах, с короткими и длинными спусками. Такого лыжного кайфа я еще никогда не испытывал, и даже с некоторой теплотой подумал о местном климате и рельефе. В дорогих мне краях, ввиду неустойчивой зимы, лыжные прогулки могли быть разве что редкостью.

Почти до Нового года стояли сносные, не более пятнадцати градусов, морозы, и я использовал лыжи на всю катушку.

Налет душевной тревоги от неопределенности на будущее, от разлуки с близкими людьми, с друзьями и всем тем, что питало мою жизнь в недалеком прошлом, слетел, как изморозь с деревьев под дуновением легкого ветра. Я окреп и духовно, и физически. И на работе, благодаря моим искренним стараниям и успехам, мне предложили возглавить цех механической и горячей обработки металлов. Новая должность – новые хлопоты. И хотя Антонина Павловна оставалась моим непосредственным начальником, по сложным производственным вопросам мне все чаще и чаще приходилось обращаться к Петру Петровичу Лукашову.

* * *

Более-менее приведя в порядок свой жизненный уклад, стал я в коротких экскурсиях по выходным дням знакомиться с городом и его достопримечательностями, зная, что Северск – это «отец» всех городов Сибири, вобравший в свою историю целую эпоху. Особенно поразил меня старинный кремль. Там уже шли восстановительные работы – величественно открывались на фоне синего неба золоченые купола с устремленными ввысь крестами, фигурные крыши стеновых башенок, окаймленные резными карнизами, зубцы массивных стен… Да разве можно перечислить все то, что Северск накопил за несколько веков? Про одни только ценности кремля писано-переписано, а город еще хранил немало тайн, ждущих своих первооткрывателей и летописцев.

Способствовали моим пешим прогулкам и погодные условия: снег и умеренный мороз закрыли надоевшую до озлобления грязь, и можно было ходить где угодно в самой распространенной и надежно-теплой обуви – валенках.

Я стал неплохо зарабатывать и почти ни в чем не нуждался.

Побывал я и в городской библиотеке, удивившей меня тем, что в ее хранилищах еще ждут своего часа раритетные издания: книги, журналы, газеты… Но, поскольку все это никак не касалось моей работы, моих планов на будущее, а также из– за отсутствия избытка свободного времени я лишь полистал некоторые из них.

Ходил я и в кино, хотя и редко, когда показывали какой-нибудь особенно нашумевший своей художественной ценностью или идейным содержанием фильм.

В один из выходных дней я пошел на двухсерийное кино, одевшись, как подобало при выходе на культурное мероприятие – в джинсах и ботинках, дабы и мороз был где-то в пределах двадцати пяти градусов. Но, когда я вышел из кинотеатра, после окончания сеанса, то сразу почувствовал неладное – холод ощутимо хватал за лицо и прошивал мои джинсы насквозь. А тут еще автобус пришлось ждать с полчаса. Подморозил я ноги, да так, что в больницу положили – суровый урок, но с тех пор я знал, что зимой в Сибири перепад температур может быть едва ли не в два раза не только в течение суток, но и в течение нескольких часов.

* * *

Перед Новым годом запуржило. Закрутились снеговые всплески под самые крыши частных домиков, захлестали в лицо – и не день, и не два, а до самого праздника.

С негласного согласия руководства отметили мы уход текущего года небольшой компанией вольнонаемных служащих, связанных с производством. Не особенно меня согрело наше потаенное веселье. Вспомнилось, как проходили застолья с друзьями или институтскими однокурсниками: буйно, без оглядки на время или возможное недовольство начальства, но все же колыхнулось что-то в душе, затянутой туманом обыденности, выплеснулось легкостью настроения, откатом от привычных мыслей про житье – бытье, натянуло давно неиспытанное желание повеселиться. За соседним столом я заметил девушку, которую раньше не встречал – новенькую, что ли, и пригласил ее на танец. Не сказать, чтобы она блистала красотой, но и серенькой ее нельзя было назвать: и лицо у нее было заметным, и все остальное на высоте.

Пока двигались в танце, я узнал, что ее зовут Таней, что она тоже в колонии по распределению и работает на кирпичном производстве мастером, что живет в городе с родителями в комнате барачного типа, и т. д. и т. п. А поскольку других моих ровесников женского пола не было, то все отведенное нам на вечеринку время я танцевал с Таней. Не то чтобы она запала мне в душу, но все же приглянулась, и не только внешне, но и по разговору. По крайней мере, глупых слов от нее я не услышал.

Провожать мне Таню не пришлось по двум причинам: во-первых, она жила далековато, а еще остро помнилась недавняя стоянка на автобусной остановке, в результате которой я поморозил ноги; во-вторых, Таня сама решительно отвергла мое нетвердое предложение ее проводить. Она или знала о той моей болезни, или проявила определенный такт, понимая, что из ее краев поздним вечером не выбраться. И то, и другое мне понравилось, и наши добрые отношения установились на продолжительное время.

6

Почти сразу же после Нового года накатились морозы. Да такие, что дух перехватывало – даже при короткой пробежке, и не до лыж и культурных прогулок стало. Работа да общежитие, общежитие и работа, и все. И поближе к весне из «самых верхов» пришло распоряжение о том, чтобы все главные специалисты производства было аттестованы как работники Министерства внутренних дел. А поскольку Антонина Павловна была вольнонаемной и не имела офицерского звания, да к тому же и в немалом возрасте, то аттестоваться на должность главного технолога производства предложили мне: то ли по причине того, что «под рукой» никого не было, то ли учитывая мою молодость, усердие и определенные успехи. Должность майорская, а я всего лишь младший лейтенант (звание, полученное после прохождения военных сборов на институтской военной кафедре) – думай, решай. А времени на долгие раздумья нет – отведенный на всю кампанию срок в узких рамках, как всегда, короткий и неумолимо двигался к концу. А как же мой обратный отсчет, мои надежды на три зимы и три лета? Как Приреченск со всем, что дорого? Как родные? Но и расти надо, входить в жизнь широким шагом. В тот же Приреченск если и возвращаться, то на «белом коне»… А тут выпала командировка в Нальчик, на электротехнический завод, который делал нам сложные штампы, и мы с Лукашовым поехали туда на прием этих самых штампов. Нас поселили в двухместный номер. От долгой дороги в поездах и в самолетах усталость буквально валила меня с ног, и, едва устроившись, я тут же нырнул в кровать, рассчитывая на сладкий отдых. Но Петр Петрович, видимо, более приспособленный к таким нагрузкам, бодрствовал и начал приставать ко мне все с тем же предложением по аттестации. Раз сказал, два… И до того допек, что пришлось мне в полудреме, лишь бы отмести его настойчивость, дать согласие на аттестацию. В колготне и делах я забыл про это слово, а когда вернулись домой и отчитались по командировке, Лукашов и говорит мне:

– Пиши-ка заявление на аттестацию.

– Какое заявление? Я еще ни на что не решился.

– Как это не решился?! Ты же в Нальчике дал мне согласие! Помнишь? – И давай меня колебать.

Что делать? Терять свой авторитет у начальства не хотелось. Да и кое-какие весомые мысли за аттестацию роились. Позвонил матери, посоветовался с сестрой и дедом и после тщательных прикидок и размышлений, нелегких душевных колебаний дал согласие на аттестацию.

А небо между тем подернулось такой глубокой и чистой голубизной, что, глядя в него, дух захватывало, и сладко сжималось что-то в груди, как бы стараясь вырваться наружу с намерением полететь в ту бездонную синь неба, в неведомое пространство, в будущее, и неосознанное то стремление волновало душу, будоражило кровь…

В это тревожно-упоительное время мы с Таней все больше и больше сближались, но без всяких там сентиментальных пошлостей и, тем более, сексуальных поползновений. Нам было просто приятно общаться друг с другом в долгих разговорах и обоюдных размышлениях. Она мне нравилась как понимающий друг, как приятный собеседник, во многом разделяющий мои взгляды и на текущие события, и на будущее, но исподволь, в не контролируемых сознанием душевных глубинах, проклевывались и иные чувства к ней, сознаваться в которых, даже самому себе, я не торопился. Да разве можно устоять перед любовью? Перед ее всесильным самоутверждением? И мы все больше и больше привязывались друг к другу. Я стал подумывать о женитьбе. «Пора, мой друг, пора» – и семьею обзаводиться. Тем более, что теперь я был в состоянии ее обеспечивать. «Ну и что из того, что не горю, как с Юлькой? Таня во всех отношениях выше ее, серьезнее. С ней можно идти по жизни. А гореть мне, может быть, больше и не дано». И я твердо «застолбил» свое решение…

7

Затуманились дали, потянуло сыростью. Заискрились купола церквей в ярком свете весеннего солнца. И не будь я свидетелем столь быстрого перехода от ощутимых морозов к теплу – никогда бы не поверил, что весна в Сибири накатывается так бурно. Едва ли не в день-два сошел снег, и покрылись зеленой вязью деревья. В заречье все слилось в сплошную бирюзовую вуаль, плывущую в поволоке тонкого марева к окоему. Заиграли искрометными бликами кресты и купола дальних церквей подгорья. Зазвонили колокола большого собора кремля, редко слышимые в зиму: то ли ввиду жестоких морозов, когда подниматься на колокольню опасно (захватить может дух холодом, как тому воробушке, кем-то нечаянно вспугнутому из-под застрехи и тут же упавшему в рассыпчатый сугроб), то ли от непродолжительного пребывания на улице по той же причине. Все это совокупно поднимало настроение. К тому же работа ладилась, и с Таней душа пела, играя такими нотками радости, которые я давно не испытывал.

Несмотря на разницу в возрасте, мы крепко сдружились с Петром Петровичем, и с наступлением устойчивого тепла он несколько раз приглашал меня на рыбалку, не идущую ни в какое сравнение с моим увлечением рыбной ловлей в детстве или юности – ни по ощущениям, ни по весомости добычи. Тогда же мы перешли на «ты» и стали называть друг друга по имени.

Иртыш – могучая река, и сколько бы ни смотрел на быстрый бег ее течения, не предскажешь, каким всплеском сыграет очередная волна, каким отсветом опалит она взгляд: бирюзой ли, серебром или бриллиантом, или вовсе – радугой. Скользят волны стремительно и неумолимо, обгоняя друг друга, завораживая световыми переливами, разными и неповторимыми не только в зависимости от стихийного перепляса стрежневого течения, но и от высоты расположения солнца над горизонтом; и от ветра; и от температуры воздуха…

Ну а рыба в той неподдающейся цветовой систематизации волне – и вовсе царская. Попадались нам кроме общеместных щук, лещей, судаков и прочих окуневых и нельмы, и стерляди, даже несколько осетров удались забагрить. Ни до этого, ни после с годами, я не испытывал такого адреналинового кайфа. А это по жизни, что плуг по земле. И шло, даже не шло, а катилось лето: солнечное, жаркое, грибное и ягодное, с хвойным запахом, с кофейным загаром… Куда там Приреченску до всех этих чудес! О нем все меньше и меньше думалось. Знать, особая интуиция толкнула меня на выбор того, послеинститутского распределения. И уже не сожаление, а чувство удовлетворенности своим судьбоносным решением нет-нет да и просветлялось в душе. Как тут не вспомнить почти пророческие слова начальницы отдела кадров управления исправительно-трудовых колоний: «не бойся – еще и радоваться будешь» – я и радовался.

В горячечном отдыхе, в трудовом угаре я и не заметил, как наступило время моего отпуска, о чем мне напомнили в отделе кадров. А в то время хочешь – не хочешь, а выполняй утвержденный график, не сбивай систему с календарных сроков, тем более – в правоохранительном учреждении.

* * *

В отпуск так в отпуск! И куда же еще, коль не в свой родной город?! Подмывало меня горделивое желание надеть офицерскую форму, покрасоваться в ней перед друзьями и знакомыми в Приреченске, да после некоторых раздумий я его отмел и в своем прежнем костюме собрался в дорогу.