Текст книги "По понятиям. Происхождение современной общественной морали"

IV. Воровская идея и воровской закон

ВОРОВСКАЯ ИДЕЯ заключается вовсе не в том, что надо красть всё, что плохо лежит, а в том, что ВОР ДОЛЖЕН ЖИТЬ В КОНФРОНТАЦИИ С ГОСУДАРСТВОМ, ВНЕ ОБЩЕСТВА И ОПРЕДЕЛЯЕМЫХ ИМ СОЦИАЛЬНЫХ СВЯЗЕЙ.

ВОРОВСКОЙ ЗАКОН представляет собой совокупность норм, порядков и правил поведения, конкретизирующих воровскую идею и регулирующих её применение в тех или иных обстоятельствах.

ВОР НЕ ОБЯЗАН РЕГУЛЯРНО КРАСТЬ или совершать какие-либо иные преступления.

ВОР НЕ ПРИЗНАЕТ ПРАВА СОБСТВЕННОСТИ. Добыча (за вычетом переданного на общак) немедленно пропивается, прогуливается, раздаётся и раздаривается.

ВОР ДОЛЖЕН ОТВЕЧАТЬ ЗА БАЗАР, то есть не говорить того, чего не может доказать. Особенно это относится к каким бы то ни было обвинениям товарищей.

ВОР ДОЛЖЕН БЫТЬ ЧЕСТЕН предельно и скрупулёзно по отношению к другим ворам.

ВОР НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ МОРАЛЬНЫХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ ПО ОТНОШЕНИЮ К ФРАЕРАМ, которых можно дурить и обманывать как угодно.

ВОР НЕ ДОЛЖЕН ИМЕТЬ СЕМЬИ

ВОР ДОЛЖЕН ПРОЯВЛЯТЬ СОЛИДАРНОСТЬ по отношению к своим товарищам. Тут должна быть всесторонняя взаимоподдержка.

ВОР ДОЛЖЕН ЦЕНИТЬ ПРИВЕРЖЕННОСТЬ ЗАКОНУ ВЫШЕ СВОЕЙ И, ТЕМ БОЛЕЕ, ЧУЖОЙ ЖИЗНИ. Жизнь фраера вообще не имеет никакой ценности, но при этом в делах следует избегать мокрухи.

ВОР НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПАТРИОТОМ и, соответственно, служить в своей или чужой армии.

ВОР НИКАК НЕ СОТРУДНИЧАЕТ С ВЛАСТЬЮ. Донос, показания на не уличённого подельника, любая помощь лагерной или тюремной администрации караются смертью (ритуально каждый участник правилки наносит удар ножом, но могут и просто зарезать или убить иным способом).

«… основная идея воров весьма сходна с представлениями о справедливости у какого-нибудь былинного рыцаря и состоит в том, что они – лучшие люди, а всё остальное население – их данники, „мужики“. Они и не крадут вовсе, а берут „положенное“ – это буквальное их выражение. В отношениях между собой они редкостно честны, и кража у своего, как и вообще кража в лагере, – худшее из преступлений… Первая и основная их идея – непризнание государства, полная от него независимость…»

В. Буковский «И возвращается ветер», ИПФ «ОРИГИНАЛ», 1990

ВОРАМ ЗАПРЕЩАЕТСЯ:

– стучать;

– драться между собой. Два вора в конфликтной ситуации обращаются к сходняку (правило, правилка), где состоится суд присяжных без судьи. Вопрос решается консенсусом. Признанный виновным отдаёт свою финку истцу, после чего истец может его этой финкой ударить, может дать по морде, а может и удовлетвориться признанием своей правоты. Конечно, если по ходу разборки ответчик оказывается сукой, истец просто обязан его зарезать;

– ругаться матом, поскольку все слова воспринимаются буквально и, скажем, послать на хуй всё равно, что педерастом обозвать. Вообще вор обязан следить за метлой и фильтровать базар, т.е. отвечать за каждое сказанное им слово, особенно избегать недоказуемых обвинений;

– красть у своих, крысятничать. Особенно гнусной разновидностью крысятничества считалось не отдать пропуля. Карманники работали бригадами. Непосредственно в карман лез один, остальные создавали вокруг нужную обстановку, а кто-то работал на пропуле, т.е. его задачей было как можно быстрее взять украденное и тут же удрать как можно дальше от места кражи;

– брать из фраерских посылок, передач и т. п. больше трети;

– забирать у кого-либо пайку…

По рассказам Феликса Сереброва (известный диссидент, в 1947 г. был осужден на 10 лет по Указу за кражу соли. Жил около воров. Пацан).

Основные принципы воровского закона постоянно интерпретируются, конкретизируются и приспосабливаются к времени и месту на сходняках, толковищах и правилках, где решаются вопросы типа:

– сколько брать с фраеров на общак: 10 или 30%?

– можно ли выходить на работу (естественно, не принимая в ней участия)?

– можно ли контактировать с ментами наедине, без свидетеля?

И т. д. и т. п.

Не меняя сути, закон гибко реагировал на конкретные условия и перемены. В каждом бараке, в каждой камере воры жили обособленно, постоянно общались друг с другом и непрерывно вырабатывали единую оценку всего происходящего, с позиции воровского закона. В конфликтных ситуациях и в случае разночтений собирался более представительный сходняк (общелагерный, общегородской, общероссийский).

Решения принимались по принципам, близким к системе общего, или англо-саксонского права (Common Law) и суда присяжных, то есть не просто формальное применение закона, но установление мотивов поступков применительно к конкретной ситуации и интерпретация норм права на этой основе.

Именно этот механизм обеспечил жизнеспособность воровского закона и впоследствии дал возможность перехода от воровского закона к воровским и тюремным понятиям.

В итоге весь преступный мир имел единую систему взглядов и поведения, основанную на полном отрицании государства и общества (которого, впрочем, уже не было).

Люди преступного мира практически не имели социальных связей с советскими гражданами.

Буфером между ворами и социумом служили притоносодержатели, наводчики и барыги (скупщики краденого). Это были люди без каких-либо понятий, и их честность по отношению к ворам обеспечивалась лишь страхом. Воры никогда не торговались с барыгами и сдавали им добычу по сверхдешёвым ценам, но те знали, что расплатой за обман может быть жизнь и сильно не наглели.

С 30-х годов и до войны правовые нормы преступного мира, как и остального советского населения, были стабильны.

Страна стала полностью тоталитарной, коммунисты вели беспощадную войну с народом и практически искоренили какую бы то ни было общественную мораль и вообще какие бы то ни было неконтролируемые горизонтальные связи между людьми, включая семейные.

Браки заключались уже не «на небесах», а в государственных учреждениях, и если супруги были недовольны друг другом, они жаловались в партком, по указаниям которого дети отрекались от родителей, жёны от мужей, братья от сестёр и т. д. И все были обязаны стучать друг на друга.

В этих условиях ни одна группа людей не могла свободно общаться и просто не имела возможности выработать какой-то общий взгляд на то, что хорошо и что плохо. Естественно, кто-то сохранил личную мораль, честь, совесть и т.п., но именно сугубо личную. Мораль как общественный фактор была тотально уничтожена.

Между тем воры свободно общались и, можно сказать, только тем и занимались, что оценивали всё происходящее с позиции воровской идеи.

Покончив со всеми прочими, коммунисты уничтожили и свои собственные моральные нормы. Принципы типа: «Что на пользу революции и социализму, то и морально» и т. п. сменились одним, неукоснительно соблюдаемым правилом: «Чего хочется Вождю, то и хорошо».

Достаточно авторитарный демократический централизм, превратился в тоталитаризм. Всё, что не вписывалось, уничтожалось или отправлялось в ГУЛАГ.

Население было воспитано так, что Вождь мог в любой момент поменять оценку чего-либо на противоположную, и вся страна это легко принимала. Неоднократно переписывалась история, менялись партийные догмы, переоценивалось отношение к личностям и государствам, научные концепции и всё, что угодно.

Религиозная мораль всех без исключения конфессий была уничтожена вместе с конфессиями.

Национальные традиции всех без исключения национальностей стали «национальными по форме и социалистическими по содержанию», то есть тоже, по сути, были уничтожены.

В стране осталось всего 2 системы общественных моральных ценностей: тоталитарная мораль социума и воровской закон преступного мира. Они стабильно сосуществовали с 30-х годов до войны.

Суд:

РОБЕРТ КНАУП И СЫНОВЬЯ

20 апреля 1939 года в «Известиях» сообщалось о поимке воров – взломщиков Роберта Кнаупа и его трех сыновей – Владимира, Аркадия и Евгения. Эта шайка на протяжении ряда лет, разъезжая по городам СССР, занималась расхищением социалистической собственности. В Нижнем Тагиле воры разобрали стену мехового магазина и похитили мехов на 50 тысяч рублей. Затем они ограбили меховые магазины в Воронеже и Тамбове.

Вчера дело воровской шайки начал слушать Московский городской суд под председательством т. Фадеева, при народных заседателях т. т. Власовой и Васильеве. Обвиняет помощник прокурора т. Казинов. Защищают 6 адвокатов. На скамье подсудимых 11 человек – Кнауп, его сыновья и их соучастники.

«Известия» №210, 10 сентября 1939 года.

16 сентября московский городской суд вынес приговор по делу Роберта Кнаупа, его сыновей и их подельников. Р. Кнауп приговорен к расстрелу, его сыновья Евгений, Аркадий и Владимир – к 10 годам заключения; остальные – к разным срокам лишения свободы.

Суд:

ПОДСТРЕКАТЕЛЬСТВО МАЛОЛЕТНИХ К ГРАБЕЖУ

Осенью прошлого года в Тимирязевском лесу, в поселке Сокол, Покровском-Стрешневе и других окраинных пунктах Москвы было совершено несколько ограблений. Застигнутых в уединенных местах прохожих преступники избивали и отбирали у них личные вещи.

Работники Московского уголовного розыска раскрыли эти преступления

Было арестовано в разное время 19 человек. Выяснилось, что грабежами занималась группа лиц без определенных занятий. Большинство из них имело уже судимости или приводы.

Главари шайки П. Волков, А. Федоров, Н. Зубачев, И. Пехов и Н. Григорьев втянули в свою компанию 8 несовершеннолетних: Д. Зайцева, Н. Тихонова, И. Мурашева и других, заставляя их совершать мелкие грабежи и кражи. Прибегая то к посулам, то к угрозам, грабители непрестанно толкали малолетних на преступления.

Дело этой грабительской шайки в течение шести дней рассматривал Московский городской суд под председательством тов. Н. А. Венедиктова. Государственное обвинение поддерживал прокурор тов. К. Л. Глинка. С защитой выступало 6 адвокатов.

На суде вожаки шайки увиливали от прямых ответов, всячески пытались запутать дело. Некоторые из них отрицали свою вину, другие признавали ее лишь частично. Однако показаниями свидетелей и потерпевших все они были уличены как в собственных преступлениях, так и в понуждении малолетних к грабежу и кражам.

11 марта суд вынес приговор. П. Волков приговорен к лишению свободы на 10 лет, И. Пехов – на 8 лет, Н. Зубачев, Н. Григорьев и А. Федоров – на 5 лет каждый, – все с поражением в правах после отбытия наказаний. Остальные подсудимые осуждены на меньшие сроки.

«Правда» №69, 10 марта 1940 года.

V. Война (1941—1945 гг.)

Война нарушила стабильность во всём, в том числе и в общественной морали.

Нравственная деградация населения и резкая враждебность власти по отношению к нему привели на первом этапе войны к многочисленным поражениям на фронтах, массовой сдаче в плен и беспрецедентному историческому факту: более миллиона советских граждан одели немецкую форму, то есть были готовы активно воевать на стороне противника.

В этой ситуации коммунистам пришлось:

во-первых, призвать заключенных на войну;

во-вторых, поменять некоторые установки и ослабить идеологический контроль.

Началась пропаганда патриотизма, восстановление полностью уничтоженной Православной Церкви, возвращение в армию погон и других традиционных атрибутов.

Алгоритм «Что Вождю угодно, то и хорошо» сменился на «Хорошо то, что способствует победе».

Появились инакомыслящие союзники.

В экстремальных условиях ослаб контроль над горизонтальными связями между людьми, которые начали неформально общаться и формировать какие-то общие моральные оценки происходящего.

В числе миллионов зэков, частично принудительно, частично добровольно отправленных на фронт, было и некоторое количество воров.

На фронте все смешались, и произошла естественная диффузия понятий. Советские граждане слегка приблатнились, а блатные отошли от своей идеи.

Также по ходу войны к СССР была присоединена часть Польши, вместе с находившимися там польскими ворами, у которых был свой закон, значительно более либеральный по отношению к властям. В частности, их закон позволял занимать придурочные должности, носить форму и т. п. Отсюда пошло присловье: «Сука – тот же вор, только польский».

И коммунистический монолит, и воровской закон были основательно размыты.

Собственно говоря, для блатных сам факт нахождения в армии уже грубое нарушение закона.

Советская пропаганда изображала преступный мир двояко. В одних случаях говорилось, что вот, мол, даже преступники готовы защищать Родину до последней капли крови, а в других, что именно они охотно шли в бургомистры, старосты, полицаи, власовцы и т. п.

Какие-то блатные, безусловно, попали и в армию, и в полицию, и в администрацию, но с точки зрения воровской идеи и воровского закона, и те, и другие, и третьи – просто суки, на чьей бы стороне они ни воевали.

VI. Сучья война

Сучья война (1947 – 1953 гг.) шла на территории всего СССР. По количеству убитых и раненых она сопоставима с Корейской, Вьетнамской или Афганской, и, тем не менее, о ней ничего не написано ни в одном учебнике истории, ни в одном историческом труде (включая «Архипелаг ГУЛАГ»), – только устное предание и художественная литература (Дёмин, Синявский, Шаламов, Высоцкий).

После войны и преступный мир, и коммунисты захотели вернуться к прежней стабильной ситуации.

Коммунисты, загоняя народ в стойло, имели многоплановые цели: социальные, экономические, внутри– и геополитические и т. д. и т. п.

Воров беспокоили узко сословные морально-правовые вопросы: воровская идея и воровской закон.

Коммунисты действовали своими испытанными средствами: пропаганда, переходящая в массовый гипноз, плюс массовые репрессии.

В преступном мире разгорелась война. Уникальная. По чисто идейным соображениям.

Воры, побывавшие на войне, «взявшие винтовку» и одевшие форму, серьёзно нарушили закон. Также, побывав в армии, они усвоили солдатскую мудрость: «держись поближе к кухне и санчасти» и начали на зоне занимать различные придурочные должности (бригадиры, нарядчики, повара, каптёрщики и т.д.), а за это уже сукой объявляют и режут.

И начали резать.

Сук было много, и умирать они не хотели. По мере усиления террора со стороны воров, они всё более сближались с лагерной администрацией и к 1947 году объединились, получили от ментов добро и сами объявили ворам беспощадную войну.

Сучья война началась на Колыме, где некий Пивоваров собрал сук и начал резать воров. Почин был подхвачен по всей Колыме, после чего начальники повезли Пивоварова с бригадой на Запад. Там, где проходил этот этап, разгоралась война, и к концу 1947 г. ею был охвачен весь ГУЛАГ.

Ситуация пришла к тому, что любой вор обязан был резать любую суку там где встретит, а суки, в свою очередь, убивали любого вора, который публично не отрекался от воровской идеи. Целуй нож, или умри.

Начальники, потирая руки, докладывали наверх, что вскорости «преступный мир сам себя уничтожит».

Из рассказов Николы Татарина (вор, сидел с 1938 г., Вятка, Абакан, Норильск, Воркута, Колыма):

«… Когда пришли на 35-й лагпункт, там были одни суки. Может 40, может 50, а может и все 100. Лагпункт огромный. Тысяч 9 – 10. А нас, с этапа всего-то 11 людей. В карантине стос метнули1010
  стосметнуть – раскинуть карты


[Закрыть], – кому нож на вахту1111
  после разборки кто-то один шел с ножом на вахту ибрал всё на себя


[Закрыть] нести. Выпало Подмётке. У него всегда фарт такой…

Ну, вышли на зону, сук порезали, чифирнули и понёс Подмётка нож на вахту. Дали ему положняковые полгода БУРА1212
  смертная казнь в описываемый момент была отменена инаказать з/к, уже имеющего срок 25 лет, можно было только БУРом (БаракУсиленного Режима)


[Закрыть] – и в хату, а там аж 17 сук. У Подмётки только шило. К утру все 17 холодные, а Подмётке ещё полгода. Такой у него фарт. Весна была лучше некуда. Балдёха. Кайфуем. А он в БУРе. Грели1313
  греть – нелегально снабжать зэка продуктами, куревом и т.д., оказывать материальную поддержку.


[Закрыть], конечно, от души, но БУР есть БУР…»

Истории, записанные А. Синявским (политзаключенный, сидел в Мордовии 1965—1971 гг.) «Голос из хора», Stenvalley Press, 1973:

«…Когда суки положили Пушкина на железный лист и начали подпекать на костре, он прокричал стоявшим поодаль зрителям фразу, лучше которой я не смог бы выбрать в эпиграф, если бы только счёл себя достойным её повторить:

– Эй, фраера! Передайте людям, что я умираю вором!..

…О Пушкине рассказывают, что когда он сидел однажды у костра с одним шпаненком, к ним подошёл старшина с пистолетом и начал гнать на работу. Шпаненок огрызнулся. Мент выстрелил и убил. – Ах, ты мразь! – говорит Пушкин, и нащупывает сзади, как сидел, какую-нибудь палку или топор, но ничего не нашарил, и медленно встает, и медленно идет на мента. – Мерзавец! А в углу рта у него еще дымилась папироса.

– Не подходи – убью! – кричит мусор, и целится, и пятится, побледнел, как вот эта стенка, и руки у него дрожат.

– Духу не хватит! – отвечает Пушкин, придвигаясь вплотную.

И, вынув изо рта окурок, он погасил его о лоб старшины. Потом повернулся и спокойно пошел себе. Тот так и не выстрелил…

…Бывший вор мне как-то разъяснил, что по старым понятиям – ежели бы нарядчик, допустим, или дневальный обозвал меня сукой в сердцах, ничего плохого не думая, то он, вор, слыша такое, должен был бы его убить, хотя бы я просил не делать этого, – поскольку он, вор, «со мною пьёт», то есть пригубливает общую кружку чая, и, когда бы моё бесчестье не было смыто кровью, следовало бы, что вор спокойно пьёт вместе с «сукой», что автоматически зачисляет его самого уже в «сучью масть», – и если бы он не зарезал тут же моего ругателя, его самого надлежало бы срочно зарезать как «суку» другому, узнавшему про этот дефект моралисту».

Сучья война закончилась сама собой, как бы выдохлась. Можно сказать, что началась она сразу после Великой Отечественной и закончилась в 52—53 гг. Собственно война, охватившая весь ГУЛАГ, шла в 47—48 гг. До того и после шли отдельные, хотя иногда и масштабные разборки.

К моменту смерти Сталина и последовавшими за ней ворошиловской амнистией и хрущёвской реабилитацией преступный мир утратил контроль над ситуацией в лагерях.

Во-первых, он был обескровлен несколькими годами сучьей войны.

Во-вторых, изменилась позиция основной массы зэков.

До войны следователи и подследственные, судьи и подсудимые, адвокаты и прокуроры, зэки и конвоиры были взаимозаменяемыми советскими людьми.

После войны в лагеря попали реальные враги советской власти (власовцы, партизаны-националисты и т.д.), инакомыслящие фронтовики и даже мелькало что-то вроде реальных политзаключённых.

Всё это перемешалось и уже не верило, что «вождь всегда прав».

Кое-где начали резать стукачей, не хуже чем воры сук.

Закручивание гаек с какого-то момента начало приводить к обратному результату.

В итоге люди, которым нечего было терять, стали способными на протест и перед смертью Сталина по всему ГУЛАГу то там, то здесь вспыхивали бунты и восстания.

Воры и суки к этому моменту были весьма малочисленны. Суки уже не представляли отдельную масть, а просто ассимилировались среди прочих друзей администрации.

Воры сохранили идею и закон, но уже не могли устанавливать свои порядки силой. У них остался только нравственный авторитет.

По мере того, как фраера отходили от тоталитарной морали и становились способными на сопротивление и протест, у них начали появляться какие-то зачаточные, элементарные понятия и даже что-то вроде норм поведения.

Соответственно, воры корректировали своё к ним отношение.

В этот период закладываются основы будущих «тюремных понятий» и отношение к ещё не оформившемуся сословию «мужиков».

VII. Глазами фраера

Фраерская точка зрения наиболее ярко выражена Солженицыным и Шаламовым.

Варлам Шаламов («Вишера», «Бутырская тюрьма», «Колымские рассказы» и т.д.), сидел в 30-е годы на Вишере, и после войны на Колыме. Первый раз сел в 1929 г. за распространение так называемого «завещания Ленина», в зоне был придурком, и в качестве такового боролся за честный труд, против приписок, туфты и т. п. Знаменитый чекист Берзин предлагал в составе своей команды взять его на Колыму, но Шаламов предпочёл освободиться, однако всё равно попал туда по второму сроку, но уже простым зэком. Быстро опустился и стал доходягой, но потом зацепился за медицину и на сучью войну глядел уже из окон санчасти, находясь на тёплой придурочной должности.

Блатных он очень невзлюбил, при этом в их жизни ничего не понимая и путаясь (к примеру, он описывает в качестве «авторитетнейшего блатаря» какого-то завстоловой и т.п.), но очень точно разглядел в воровской идее полное отрицание всех его (советского интеллигента) моральных ценностей, а в ворах не просто людей, профессионально совершающих различные преступления, но некую совершенно иную породу, с которой никак не мог себя идентифицировать и, что ещё более существенно, которая вообще не признавала его и ему подобных людьми.

Особенно несимпатично Шаламову в ворах их негативное отношение к тому, что он считал культурой. (Его культура – революционный романтизм конца ХIХ – начала ХХ в.в.). Ему не хватило интеллектуальной честности признаться самому себе, что вот эта самая «культура» и является одной из причин создания этих самых лагерей.

У носителей настоящей культуры отношение к проблеме было несколько иное. Так, поэт Мандельштам был доведен советской жизнью до крайнего нервного расстройства. В тюрьме и лагере ему казалось, что пайка, исходящая от ментов, может быть отравлена. Он её или не ел, или употреблял половину и с большой осторожностью, отчего, по всей вероятности, и погиб столь быстро. Но вот воровского угощения он, оказывается, не боялся.

«… На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка и на ней – открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением – люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось с полстакана жижи…

Среди шпаны находился человек, поросший щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал – то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел – видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял…»

Надежда Мандельштам «ВОСПОМИНАНИЯ», М., «Согласие», 1999

Культурный европеец, бывший рядом с Шаламовым на Колыме и угодивший в воровскую разборку, описывает её следующим образом:

«… В лагере я застал всех в сильном смятении, обычном для этого мира, когда угрожает опасность извне. У нашей палатки собрались те, кто ожидал вызова на допрос. Из разговора я понял, что обокрали склад охраны… На моих нарах сидел молодой жилистый парень, воспитанник и единомышленник Дубова.

– Скоро тебе, Паша, – сказал, заходя, дневальный по кличке Фиксатый из-за неестественно длинного стального переднего зуба. – Мой тебе совет: смотри в оба! Дубову здорово поддали, кажется, опять руку того…

– Брехня, Иван не позволит, чтобы его избивали…

– В наручниках? Ему сразу их надели…

– Если меня начнет лупить, я ему нос откушу, – сказал Паша тихо. Он посмотрел вслед уходящему дневальному и вдруг сунул мне под одеяло какой-то сверток.

– Спрячь! Если не вернусь до утра, передай Ивану на тракторе. А здесь никому ни слова!

– Иди к начальнику, Паша, – сказал, вернувшись, Фиксатый.

Паша, стараясь казаться невозмутимым, медленно направился к выходу.…

Я взглянул незаметно на Пашин сверток. Мое опасение подтвердилось: это, безусловно, был украденный табак, не менее полукилограмма. Я сунул его к себе под матрас и вышел из палатки обдумывать ситуацию… Да, дело дрянь, надо табак перепрятать в нейтральное место, чтобы не знали, кто положил, если случайно найдут. Но не успел я вернуться к себе, как появился сержант…

– Сию же минуту на линейку! – заорал он. – Все, кроме ночной смены!…

Я никак не мог дождаться конца этой церемонии. Другие остались обсуждать событие, я же стремглав влетел в палатку. Убедившись, что в ней никого нет, подбежал к своему месту и сунул руку под матрац. Табака там не было… Я сильно разволновался: табак, который мне оставили на хранение, был ещё ценнее тем, что из-за него пострадали люди. С ворами шутки были плохи… как объяснить это Паше, я ещё не знал…

Подошел дневальный Фиксатый.

– Пошли на кухню, Дубов зовет! – обратился он ко мне подчеркнуто многозначительно.

На узком топчане сидели Дубов и ещё трое, из которых я знал только Пашу…

– Ну, где табак? – спросил Дубов очень тихо.

– Сплавил он его, черт нерусский, – процедил Паша, глядя на меня с ненавистью.

– Замолчи, Паша, – сказал Дубов резко. – Зачем отдал фраеру табак? А если бы он пошел стучать – мог забояться шмона…

– Какой фраер, Иван с ним якшается! Я знал, что он не стучит, но спер все же! Наказывать надо… не выполнил воровское поручение…

– А если даже выполнил? Иван давно бы продал или проиграл, нам все равно ничего бы не осталось! Полкило табака, подумаешь клад какой! Был бы еще вор, а то что он понимает о законе?

– Неужели ты позволишь, чтобы фраер посмеялся над честными ворами? – сказал маленький носатый человек в очень чистой одежде. Как я узнал позже, это был Иван Нос, морфинист и шулер…

– Насчет честных воров, – произнес Дубов с достоинством, – ты знаешь, сходка впереди – о твоем поведении на «Панфиловском» в прошлом году… Центровик здесь пока я!.. – Он опять обратился ко мне: – Все же куда Вы девали табак?

Это «Вы» прозвучало почти торжественно. Я объяснил, что даже не успел спрятать табак, потому что после сбора на линейке его уже не было.

– Кто был поблизости?

– Пустая была палатка, один бухгалтер со второго участка, толстый такой…

– А у Трефольева после того много было табака, – сказал вдруг повар Борис, которого я сперва в углу не заметил. – Руки у него, известно, нечистые, не раз за это был бит на Пятисотке.

– Молчи ты, войско польское, – одернул его Нос, – скажи спасибо, что не гоним тебя отсюда!

– Теперь слушайте меня, – сказал Дубов, показав пальцем в мою сторону. – Я ему верю, говорит он правду. Они, нерусские, вообще красть не могут, а врать и подавно, нет у них такого закона. Наверное, взял Трефольев, я до него доберусь. И ещё одно, хотя мое слово закон, могу вам сказать, почему верю. Это он, слушайте вы, когда суки мне руку сломали, на этапе достал мне курить. Другие конвоя боялись да жадные были, думали Дубову крышка, окурка не дали, а он, нерусский, со мной разделил последний табак. Идите… Ты, Паша, чтобы не было упреков – понял? Не дай Бог, кто его тронет…

Я вышел из палатки, не услыхав, о чем они дальше говорили. Отлегло… они были очень хорошо организованы, эти воры, от них практически невозможно ускользнуть в неволе. Отпал упрек, который мог идти годами за мной из лагеря в лагерь…»

Вернон Кресс «Зекамерон ХХ века»

М., «Художественная литература», 1992 г.

Шаламовское описание преступного мира крайне тенденциозно, неадекватно и внутренне противоречиво.

На одной странице он описывает воров, идущих под нож, но не отказывающихся от идеи и закона, а на следующей пишет, что они крайне трусливы и вовсе не придерживаются своих законов, а только декларируют их.

Суть идеи и закона, то есть за что, собственно говоря, люди жертвуют жизнью, Шаламов не излагает, но зато декларирует, что урки подлы, коварны, жестоки, трусливы и жадны до чужого барахла.

Тут нет ни малейшей попытки понимания или анализа, а только негативные эмоции.

Впрочем, Шаламов и вообще не стремился что-то понять, осознать, переоценить и поискать выхода из ситуации. Он просто описывал и оценивал со своей интеллигентской колокольни.

С колокольни этой ничего хорошего нигде не просматривалось. Все ситуации по Шаламову выглядят безнадежно: «…лагерь ведёт к деградации и неизбежно ломает любого человека; любое сопротивление бесполезно; куда ни глянь – социальный, нравственный и духовный тупик.

…Груб и жесток начальник, лжив воспитатель, бессовестен врач, но всё это пустяки по сравнению с растлевающей силой блатного мира. Те все-таки люди, и нет-нет, да и проглянет в них человеческое. Блатные же – не люди…» В. Шаламов «Очерки преступного мира», «Грифон» – 2000

Солженицын, в отличие от Шаламова, не просто бытописал, но зорко вглядываясь в детали, анализировал, обобщал, понимал и искал выход, как личный индивидуальный, так и общий социальный.

Конечно, у него бы язык не повернулся при сравнении ментов с зэками сказать, что менты люди. Он нашел в себе силы перестать быть советским и перешел на другую сторону колючей проволоки. Блатные ему тоже не понравились, но он не противопоставляет их ментам, а наоборот приравнивает.

«Архипелаг ГУЛАГ» – огромное явление и в литературе, и в истории, и в политике ХХ века, но вот с преступным миром Солженицын, как говорится, фраернулся. Тут он абсолютно неадекватен.

В истории ГУЛАГа не нашлось места для сучьей войны. Тут автор Архипелага отсылает нас к Шаламову, путая при этом время, в которое она началась.

В описаниях блатных попутано всё на свете: суки, воры, придурки и просто неприятные персонажи – все в куче фигурируют как блатные.

Солженицын, судя по его книгам, с урками почти не пересекался и близко не общался. Они ему по каким-то причинам резко не понравились, и он не счёл нужным разбираться, изучать или анализировать.

Тут чистые эмоции – страх и обида — «Ах, вы нас людьми не считаете?! – Сами вы не люди».

«А как же принять их за людей, если они сердце твоё вынимают и сосут? Вся их „романтическая вольница“ есть вольница вурдалаков».

«И что значит само их слово „фраерский“? Фраерский – значит общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественному кублу». (В контексте «Архипелага ГУЛАГ» это звучит несколько странно, так как автор сам не слишком уважает советский социум, его мораль, привычки жизни и тому подобное. Собственно говоря, вся книга – яркое, убедительное и аргументированное отрицание советского (=фраерского) образа жизни – прим. автора).

Вслед за марксистскими теоретиками Солженицын считает преступный мир социально-близким к коммунистической власти, что прекрасно вписывается в его антикоммунистические концепции.

В немногочисленных конкретных описаниях блатных Солженицын-художник несколько противоречит Солженицыну-антикоммунисту.

К примеру, «…труд им отвратителен, и они умеют это театрально выразить. Например, попав на сельхозкомандировку и вынужденные выйти за зону сгребать вику с овсом на сено, они не просто сядут отдыхать, но соберут все грабли и вилы в кучу, подожгут и у этого костра греются. (Социально-чуждый десятник! – принимай решение…)»

Тут сразу возникает вопрос: почему поставленный властью надзирать за рабами десятник ей социально чужд, а люди, ни при каких условиях на эту власть не работающие, ей близки? Есть в «ГУЛАГе» и описание того, как офицер Красной Армии Солженицын, посаженый за какие-то внутримарксистские разночтения и назначенный сменным мастером глиняного карьера, в одну из смен увидел на своём участке лежащих и греющихся на солнышке блатных, только вышедших из ШИЗО. Все работают, а они лежат.