Текст книги "Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа)"

Генрих

Раннее утро 20 июня 1969 года. Несмотря на то что Харьков – город индустриальный и сегодня пятница, рабочий день, движения на улице нет, как бы то ни было, все-таки очень рано. На улице Космонавтов у одного жилого дома остановились три автомашины. Из них неторопливо вышли люди внушительного вида и деловым шагом направились к первому подъезду. Их всего одиннадцать человек – два следователя, семь сотрудников и двое понятых, то есть случайных прохожих, которые тем не менее вместе с этими девятью провели ночь в Харьковском областном отделении безопасности. Двое остаются внизу, остальные поднимаются на третий этаж. Действуют неторопливо, тихо и спокойно, не суетясь, видно, знают свое дело. Сотрудники занимают позиции на лестнице, наверху и внизу. Как только диспозиция ясна, главный следователь звонит в дверь. Из квартиры доносится звук звонка, но ответа нет. Звонят еще раз. Следователь улыбается и стучит в дверь, не торопясь и не волнуясь.

– Алтунян, откройте! – без угрозы в голосе говорит главный следователь. Он стопроцентно знает, что Алтунян дома. Поступил сигнал. Знает, когда он вчера вернулся домой, откуда вернулся и зачем вернулся. Знает, что этим утром он никуда не выходил, – и вообще он знает много всего. Из квартиры – ни звука.

– Откройте, мы из Комитета госбезопасности!

Открывается соседская дверь, и оттуда выглядывает испуганный гражданин. Главный следователь подает знак, и один из сотрудников возвращает гражданина обратно в его квартиру, входит вместе с ним и надежно закрывает дверь.

– Алтунян, мы знаем, что ты дома! – теперь уже во весь голос говорит главный следователь, ни минуты не сомневаясь в своем знании. Уверен, что Алтунян дома, более того, знает, что тот проснулся полчаса тому назад, встал, выпил кофе и взялся за какое-то дело. Между тем из квартиры не слышно ни звука.

– Алтунян, для тебя же лучше открыть, а то мы взломаем дверь! – на сей раз уже почти кричит главный следователь, однако без особого шума и гнева, зная цену своему крику. Результата тем не менее нет. Следователь обменивается взглядами с помощниками, и те неторопливо готовятся к взлому двери.

Дверь неожиданно открывается, из квартиры вырывается черный дым, а в дыму показывается симпатичный низкорослый гражданин в военной форме, с усами, в очках и с доброй улыбкой. «Я вас из окна увидел, дорогие гости. У меня дома несколько лишних бумажек было, пока я сжег их, прошло немного времени, и я заставил вас ждать. Искренне сожалею. Ну а теперь, прошу вас, пожалуйста, люди добрые, обыскивайте сколько угодно!» – главный следователь обратил особое внимание на это неестественное булгаковское «люди добрые», слух его остро реагировал на антисоветские идиомы – не к добру.

Люди вошли и тщательно обыскали квартиру. Ничего не обнаружив, на всякий случай прихватили с собой несколько изданных в хрущевскую эпоху книг и ушли, хотя на прощанье главный следователь сказал:

– Мы еще вернемся, майор. Уверяю вас, устроенное вами этим утром цирковое представление ничего не изменит. Мне очень жаль, но ваша судьба уже решена.

Главный следователь сдержал свое слово: 11 июля 1969 года майора воздушных сил советской армии Генриха Ованесовича Алтуняна, родившегося в городе Тбилиси в 1933 году, проживающего в г. Харькове, на улице Космонавтов, члена КПСС до 1968 года, задержала советская госбезопасность. 26 ноября того же года харьковский областной суд приговорил его к трем годам заключения. Это была его первая судимость.

Наказание Алтунян отбывал в Краснодарском крае. Будучи честным человеком, он не скрывал, что в тот период был все еще коммунистом, ленинистом. На первом суде он утверждал, что настоящим ленинцем был именно он, а не следователи-чекисты. В тюрьме он прочел всего Ленина, вернее, все книги, что были в тамошних библиотеках. Если, случалось, в собрании сочинений Владимира Ильича недоставало какого-либо тома, он поднимал целый скандал, заставляя начальство пополнить библиотеку. Интересно то, что с Ленина он переключился на Маркса, и именно тогда зародилось у него первое сомнение – его вера дала постепенно усугубляющуюся трещину, и, отбыв срок первого наказания, из тюрьмы Алтунян вышел законченным антисоветчиком.

От коммунистической партии и советской власти не ускользнула метаморфоза Алтуняна. Не забыли ему и того, что он входил в инициативную группу защиты прав человека и что отправку в ссылку Сахарова встретил протестом, – так что во второй раз его приговорили уже по максимуму 70-й статьи, к так называемым «семь плюс пять», то есть к семи годам в колонии строгого режима и к пяти годам ссылки.

Генрих, для друзей Генчик, – Генрих Ованесович Алтунян был самым добрым человеком из тех, кого мне довелось встретить в жизни. В наш политический лагерь он попал из чистопольской тюрьмы. Большинство собственно политической части состава Барашевской зоны заочно знало его как личность, связанную с академиком Андреем Сахаровым и генералом Петром Григоренко и как одного из легендарных героев диссидентского движения. Первоначально наказание он отбывал в Перми, но он и там «провинился», и ему ужесточили наказание – из восьмого круга ада перевели в девятый, то есть в тюрьму, называемую на языке заключенных «крытой».

Когда его ввели в зону, мы – несколько человек – стояли у «курилки» и дымили махоркой. При виде чужого заключенного автоматически включилась политлагерная интеллектуальная игра под названием «Угадай, кто я, где и сколько времени сидел».

– Шесть месяцев в следственном изоляторе, – высказал свое соображение настоящий эксперт Боря Манилович, имевший большой опыт сидения в следственных изоляторах петербургских «Крестов» и московского Лефортово.

– Мало, – засомневался не менее опытный заключенный Миша Поляков, который почти столько же провел в «Крестах» за то, что был в бегах год и восемь месяцев.

– Самое меньшее девять месяцев, взгляните на цвет его лица и присмотритесь к походке.

– Да, но ведь нынче никого на девять месяцев в следственный изолятор не сажают! – удивился я (в предшествующую перестройке эпоху, по имени генерального секретаря КПСС именуемую «эпохой Черненко», прибывающие заключенные сообщали, что процесс следствия сократился максимально и доведен до трех месяцев).

– Такую походку Якобсон сравнивал с походкой горца в низине, когда поэт говорит о прозе, – начал всезнающий Вадим Янков и заставил сведущих людей задуматься о докторе Живаго: может, врач?

– Никакой не врач, он явно профессиональный военный, – твердо заявил Жора Хомизури. – Как минимум капитан либо майор.

– Выправка и походка действительно военные, – согласился я, вспомнив майора Куценко из нашей зоны, который, словно исполнитель танца «Картули», всегда ходил с прямой спиной.

– Может, он грузин? – предположил сведущий в национальном вопросе Поляков. – Какой-то он сдержанный.

– Больше на армянина похож, – усомнился я.

– Не думаю, – заявил Рафик Папаян, – низковат.

– Если меня не обманывает зрение, он не ниже Шарля Азнавура, – произнес Манилович, никогда не упускавший возможности сострить.

– Хотя он и выглядит скромным, но по стойке видно, что он какой-то важный тип. Если он военный и в следственный изолятор на такой долгий срок уже не сажают, может, он из «крытa» идет? Может, все это время он в темнице сидел? – размышлял Миша Поляков.

– Наверняка он был в «крытe», такой цвет лица получают только в «крытe», – с уверенностью заявил Манилович.

– Если он из «крытa» и он военный, выходит, мы его знаем, – сказал Хомизури и окликнул вновь прибывшего заключенного:

– Майор Алтунян, вас ждут у «курилки»!

Заключенный подошел, поприветствовал нас кивком и, улыбаясь, доложил:

– Майор Алтунян Генрих Ованесович, родился в Тбилиси, статья семидесятая, семь плюс пять, последнее местопребывание – Чистопольская тюрьма, «одиночка», девять месяцев. Всё угадали?

– Все, кроме рождения в Тбилиси, – заявил Жора.

Вскоре мы вынесли из барака кое-что из сбереженных припасов, приготовили в термосе хранящийся для таких случаев специальный «чрезвычайный» чай и устроили «официальный» прием новому другу.

В тот же вечер Христианская федерация народов Южного Кавказа вновь насчитывала пять человек (после освобождения Дато нас оставалось четверо). Когда дошло до голосования, кандидат в члены попросил слово.

– Среди стольких грузин родившимся в Тбилиси оказался я один, а вы, выходит, без тбилисцев создали Южнокавказскую федерацию, получается, что вы фактически аферисты! Что бы с вами было, не арестуй меня родной КГБ?!

Диссиденты и демократы вообще хороший народ, и сферы их интересов велики, однако до появления Генриха крыло футбольных болельщиков малость отставало: Янков не бывал на стадионе вообще, Миша, как истинный северянин, был за хоккей, а Жора Хомизури не отличал «Нефтчи» от «Пахтакора». Генрих изменил все – этот тбилисский человек оказался болельщиком «Динамо» и одновременно большим «бразильцем». Наши «бразильские диалоги» постепенно приняли публичный характер, и иногда на них присутствовали десятки людей.

– Ты помнишь, Леван, дорогой, 1970-й год? – спрашивал Генрих, и начиналось…

– Как же я могу не помнить 1970 год, если в том году Мао Цзэдун обличил СССР в неоколониализме, «Боинг 747» совершил первый полет, Пол Маккартни объявил о распаде «Битлз», в Камбодже начались события, в Перу произошло ужасное землетрясение, отец с сыном Бразинскас угнали самолет Сухуми – Батуми, и жертвой угона стала бортпроводница Надежда Курченко, Сальвадор Альенде стал президентом Чили, Сахаров вместе с Чалидзе и Твердохлебовым открыл Комитет по правам человека, американцы изобрели «мышку», я окончил школу и стал студентом ГПИ, а сборная Бразилии в третий раз завоевала титул чемпиона мира в Мехико, на стадионе «Ацтека», и навечно забрала кубок Жюля Риме домой?

– Кажется, в финале они встретились с итальянцами? – легко и артистично пропуская другие события, спрашивал Генрих и объяснял присутствующим:

– К тому моменту сборная Италии была двукратным чемпионом мира, но все это происходило до войны, в 1934 и в 1938 годы, причем при серьезном вмешательстве и содействии Муссолини.

– Сборная Бразилии тоже была дважды чемпионом мира, в 1958 и 1962 годы, однако после неудачного выступления на чемпионате мира 1966 года в Англии ей предстояло заново бороться за место в верхнем эшелоне.

– Дату матча помнишь?

– 21 июня 1970 года, стадион «Ацтека», вмещает 100 тысяч, на матче присутствовали 108 тысяч зрителей.

– Красиво говоришь. Начнем с составов. Я постарше и могу помнить лучше. Значит, так – сборная Италии: вратарь Альбертози, защитник Факетти и Бургнич (тогда говорили так, а теперь, – поправил меня Янков, – наверное, это был Бурньич, с мягким «н»), в нападении: Ривера, Маццола, Рива, Бонинсенья.

– Что, в футбол всемером играют?

– Ничего не поделаешь, других не припомню.

– Вспомним бразильцев: вратарь Феликс, защита – Брито, Эверальдо, Клодуальдо, Карлос Альберто, полузащита и нападение – Жерсон, Жаирзиньо, Ривелино, Тостао, Пеле.

– Одного человека не хватает, – не простил меня Генрих.

Вот так, «беседуя», обогащали мы остальную зону футбольным образованием. От нас узнали наши сотоварищи впервые о Жюле Риме и о существовании его кубка, о Курте Хамринe, Тофике Бахрамове, Беккенбауэре, Круиффе, Марио Загало, Теле Сантане, итальянской вендетте 1982 года и о многих других футбольных легендах (и небылицах).

Генрих был инициатором многих начинаний. Так, например, по его почину был устроен вечер устных рассказов. Каждый конкурсант должен был предстать перед авторитетным жюри с рассказом, сочиненным экспромтом на предложенную тему. Чтоб судьям не пришлось уж очень утруждаться, конкурсанты сами подбирали предположительные темы и каждый из них подавал в жюри по одной теме, и оно должно было позаботиться, чтоб конкурсанту не досталась его же тема. Победивший в конкурсе получал традиционную награду в виде спичечной коробки чая.

Председателем жюри единогласно был назван общепризнанный эрудит Вадим Янков. В помощники себе Янков взял больших «друзей литературы» (по его же разъяснениям): известного фармацевта Арнольда Андерсона и профессора Литовского государственного университета Витаутаса Скуодиса. Конкурс был открыт. По жребию первым надлежало выступить Борису Маниловичу. Андерсон запустил руку в маленький мешочек, достал один из аккуратно нарезанных листочков и объявил тему устного рассказа. Боря сделал поэтическую зарисовку о коте по кличке Цыган, которая заслужила одобрение аудитории. Между прочим, кот Цыган сидел тут же, чинно кивая головой: мол, я все понял.

Выступил Жора, выступил я, выступил Джони… Рассказ Жоры был построен на известном анекдоте, в котором советскому диссиденту в Америке снилась передача «Время». Моя зарисовка была о запретной зоне, а Джони досталась врач Тамара, и он сочинил очень забавный русско-грузинский рассказ (когда с русским у него возникали проблемы, он нагло и без предупреждения переходил на грузинский, вызывая тем самым восторг публики). Мы все смеялись.

Последним выступил Генрих. Опустил Андерсон руку в мешочек, достал листок и с крайне важным видом прочел название темы: «Надзиратель». Генрих попросил полминуты и повел свою речь:

– Рассказ называется «Лучшие люди». Однажды наш любимый надзиратель ушел в положенный ему отпуск – он ведь тоже был человеком! Вот именно, он был человеком и даже имел мать. Именно эта самая мать, увидев своего давно отсутствовавшего сына, подробно расспросила его обо всем, и о том, и о сем. Долго беседовали мать с сыном. Были выпиты два литра водки, съедены двести граммов сала и полбуханки черного хлеба. Хоть наш надзиратель и выпил много, но он был непростой человек, он на самом деле был «нашим надзирателем», поэтому он даже матери не открыл ни одной государственной тайны и, конечно же, не признался ей, в какой зоне служил. После продолжительной и плодотворной беседы в конце концов мать дошла до единого, классического текста советских кухонь: «Что происходит, куда все катится? Где люди, которые могут спасти страну?» Тут, оказывается, наш надзиратель не выдержал и, глубоко вздохнув, спокойно сказал любимой матери: «Я знаю, где эти люди, я их каждый день вижу. Я их надзиратель».

Премию присудили Генриху. Победитель опустил доставшийся в качестве премии чай в термос, добавил спичечную коробку собственного чая, налил из «Титана» кипяток и затем почти полчаса занимался «женитьбой» чая, пока не добился желаемой крепости. Первый и единственный стакан, естественно, был выпит за талантливого автора и упоминаемых в его рассказе хороших людей. Тамадой скороспелого застолья был я, и тост – более длинный, чем победивший рассказ, – был одобрен.

Генрих родился в Тбилиси, на Земмеле. Говорил: «Я и тбилисец, и армянин, но отнюдь не «тбилисский армянин» – это другой феномен, для этого надо на Авлабаре родиться. Его семья жила на бывшей Московской, ныне улице братьев Какабадзе, и ребенком он начал учиться в известной 51-й школе, но именно в это время его отца перевели в другую воинскую часть, и семья уехала из Тбилиси. Он великолепно знал район Земмеля и имел на эту тему интересные беседы со мной и с Джони Лашкарашвили. Генрих великолепно знал истории маленьких улиц, поражая нас этим. Например, от него я впервые узнал, что с Земмеля на мою Ведзинскую улицу можно было попасть, не выходя на Руставели и «Верхнюю дорогу». Освободившись из тюрьмы, я проверил описанный Генрихом маршрут и позвонил ему в Харьков: дескать, я воспользовался твоим маршрутом, дошел от твоего до моего дома, даже не думая выходить на проспект Руставели и «Верхнюю дорогу».

От меня он узнал о замечательном тбилисском писателе Агаси Айвазяне. И это я дал ему прочесть тот удивительный рассказ – «Евангелие от Авлабара». Он мне его вернул через два дня и сказал, что рассказ ему больше не нужен – выучил наизусть. Рассказ небольшой, но я, как педагог с уже достаточным стажем, слово «наизусть» все же воспринял как синоним выражения «близко к тексту», до того пока Генрих не начал:

«Из Авлабара видно все. Весь Тбилиси со своими узкими улочками: Шайтан-базар, Эриванская площадь, Мыльная улица, Нарикала, церковь святого Саркиса, Сиони, греческая церковь… Из Авлабара видны дома господ Хатисова, Мелик-Казарова, Караван-сарай Тамамшева, театры Тер-Осипова и Зубалова, серные бани…»

Генриху особенно понравился винный духан Саркисова, где «опьянение двугривенный стоит». Это значит, пишет Айвазян, что «не вино стоит двугривенный, двугривенный стоит «утопление в вине». Пей сколько сможешь, плати лишь двугривенный». Этот рассказ о незадачливой любви Мирзы Асатряна Генрих часто читал и другим в доказательство того, что любовь – дело крайне ответственное, что любимая женщина способна как благодатью тебя переполнить, так и опозорить на весь мир. Между тем до своей влюбленности Асатур-хан славился на весь город: он был самым умным, самым образованным – одним словом, ходячей библиотекой. В районе Сололаки говорил по-армянски, в районе Ваке – по-грузински, во дворе церкви – на грабаре, с мастерами сирачханы – на ашхарабаре, на Дворцовой площади – по-русски, на Турецком мейдане – по-персидски, на Кирпичной площади – по-немецки, с авлабарцами – на авлабарском языке.

Тут вмешивался Джони Лашкарашвили и говорил:

– Как много у вас языков, слушай, тут вам армянский, тут вам грабар, тут вам ашхарабар, тут авлабарский, и вы на всех этих языках без конца плачете.

– Это на меня не распространяется, Джони-джан, я человек веселый, в «одиночке» Нодара Думбадзе по-грузински читал и умирал со смеху.

– Как так! И ты все понимал? – не верил Джони.

– А что там было не понять? Что Серапиона опоросилась или что Илларион Мурада подстрелил?

– Раз ты так Нодара Думбадзе любишь, об этих наших преступниках он одну фразу написал, так, может, заодно ты и ее знаешь? – спросил я. – Когда побывавшего в плену грузина привели на допрос, он сделал такое заявление: «Не знаю, как я в плен попал. После того как в Саджавахо военный комиссар Евгений Кутубидзе меня в вагон посадил, потом дверь мне открыл немец».

Генрих в это время пил чай, он поперхнулся, у него перехватило дыхание, он стал задыхаться, и нам пришлось приводить его в чувство: чуть было человек не умер со смеху. Впоследствии эту историю он рассказывал военным преступникам, но никого из них так и не рассмешил, похоже, смеяться над «попаданьем в плен» могли разве что отправленные Евгением Кутубидзе либо оставшиеся дома гурийцы – ну и весельчак Генрих.

В годы пребывания на свободе он, оказывается, успел посмотреть фильм «Мимино» и, конечно же, наизусть знал популярные диалоги оттуда. Так что мы с Генрихом часто пользовались этим «киноязыком».

– Леван-джан, «я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся», – начинал Генрих в стиле Фрунзика и рассказывал какую-либо поучительную или душещипательную историю. Интересно, как тот, кто написал диалоги этого фильма, остался жив, когда их писал, и как не умер со смеху. Когда я сказал Генриху, что автор сценария – Резо Габриадзе, он обрадовался: «Я этого человека по Москве знаю». Однако не сказал, откуда и каким образом. Таким уж он был человеком, лишнего никогда говорил. Между тем он явно хорошо знал Габриадзе.

Генрих побывал во многих зонах и «пересылках» (этапных тюрьмах), встречал огромное количество заключенных, ведал удивительные вещи. Янков был в курсе, что в какой книге было написано, Джони был осведомлен, сколько в какой стране жило мужчин, женщин и детей, а Генриху было известно, чем жили люди в некоем городе, селе, на определенной улице, в каком-то районе, регионе или на целом континенте. Будучи истинным кавказцем, он хранил много историй – с тем чтобы сложить их в уникальный тост. Как-то в одной тюрьме он, оказывается, встретился с бывшим прокурором Киева, по требованию которого суд вынес приговор, поразивший даже нашего много видавшего Генриха: человека приговорили к пяти годам заключения за то, что он «подрывал авторитет колхозного строя тем, что, имея новые сапоги, продолжать ходить в старых». Генрих смеялся, рассказывая об этом, потому что сам прокурор тоже оказался в тюрьме! И делал неожиданный вывод, вкладывая его в тост: «Так выпьем же, друзья, за старые сапоги и валенки Левана Бердзенишвили!»

(Мне скоро предстояло выйти на волю, и многие из моих солагерников оценивающе поглядывали на мои валенки.)

Я уверен, Генрих был блестящим педагогом. Он объяснял сказочно и «подавал материал» очень живо и образно, никогда не усложняя того, что собирался сказать, и презирая «мудреные» туманности. У преподавателя Харьковского высшего авиационного инженерного училища майора авиации Алтуняна наверняка были лекции «широкого диапазона». Но при этом он был человеком, видящим и ценящим контекст. Как-то раз Генрих спросил меня, не думал ли я о том, что Руставели и Ричард Львиное Сердце – современники и, возможно, даже были известны друг другу, но уж общих знакомых-то они наверняка имели – есть же вот у меня таковые с академиком Сахаровым!

Генрих много видел и испытал страшного, однако чувства юмора никогда не терял. Говорил мне:

– Я целый месяц провел в карцере Чистопольской тюрьмы, и, казалось, что уже ничего безжалостнее этого не ждет меня в жизни, однако, когда Зико испортил пенальти в игре с Францией, отравив мне душу, карцер Чистопольской тюрьмы показался мне раем.

В политическом лагере формально все были равны, однако внутренняя, скрытая, иерархия тем не менее существовала. Ее определяли духовный мир и достоинство заключенных, но были и другие критерии, первое место среди которых занимал срок наказания. Естественно, заключенный, приговоренный по максимуму, предусмотренному семидесятой статьей, к знаменитому «семь плюс пять», пользовался особым уважением и почтением. Если же кто-то провел часть этих семи в тюрьме, его авторитет возрастал еще больше. По всем этим признакам Генрих должен был оказаться на самом верху всеобщего почитания, но таковая позиция совершенно не привлекала его – он не пользовался своим положением и не считал себя выше кого бы то ни было – был одновременно и достойным, и скромным, одним словом, у Генриха было то, о чем русские говорят: «Этого не пропить!» У Генриха Алтуняна был «класс» – а его не пропьешь.

После развала Советского Союза на первых же выборах в украинскую Раду по списку народного «Руха» город Харьков избрал своим депутатом родившегося в Тбилиси армянина. Его воспоминания «Цена свободы» – одна из лучших мемуарных книг, написанных когда-либо советскими диссидентами, – и очень добрая. Один из его друзей даже сказал, что ее невозможно читать: в ней все персонажи выглядят положительными! Генрих вспомнил только тех, кого любил, даже не упомянув тех, кого считал недостойными этого.

Он сделал очень много для крымских татар, с которыми его не связывало ничего: ни кровь, ни культура, ни вероисповедание, ни территория. Просто Генрих знал, что правда на стороне народа, которого, как скотину, загнали в вагоны и сослали с родной ему земли. Он боролся за эту правду, потому и вспоминают его по сей день с таким уважением в Крыму.

В дни «оранжевой революции» на Украине Генрих Алтунян обратился с речью к собравшимся на Майдане:

– События, которые сейчас происходят, случаются раз в жизни. И надо хоть раз в жизни быть человеком!

Народ восторженно встретил эти слова. Когда принимали гимн Украины, шла дискуссия в связи с его текстом; рассматривалась версия, в которой некоторые народы, живущие в этой стране рядом с украинцами, упоминались не так уж завидно. Оказывается, Генрих сказал, что, по его мнению, нельзя, чтобы у страны, мечтающей о европейской демократии, был такой гимн, и какая-то «коренная украинка», тоже диссидент, спросила его: почему, мол, это тебя, армянина, волнует, почему содержание нашего гимна должно тебя касаться? Ему много раз причиняли боль.

Генриху Алтуняну весной 2005 года неожиданно стало плохо, и его срочно на самолете доставили в Израиль – наверное, помог его товарищ по пермской зоне и друг, в дальнейшем один из министров израильского правительства Натан Щаранский. Сама операция прошла успешно, однако обессилевший в пермском № 36, в Барашевском ЖХ 385 / 3–5 и изнемогший в карцере Чистопольской тюрьмы организм с развившейся болезнью не справлялся, и человек, для которого были своим домом и Тбилиси, и Харьков, и другие бывшие советские города, ушел от нас из чужедальней страны.