Текст книги "Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа)"

Гриша

Гриша Фельдман был самым жизнерадостным и бодрым человеком из тех ста пятидесяти заключенных нашей зоны, с которыми мне довелось «сидеть». Он был арестован за антисоветскую агитацию и пропаганду в 1982 году и приговорен к шести годам заключения. Он был евреем, имел среднее образование, работал электриком в железнодорожной больнице в городе Конотопе Сумской области Украины. Он ничего особенного не совершил, просто был евреем, и в войне с арабами болел за Израиль, и только об этом и говорил – и до ареста, и после.

Если, бывало, спросишь его: «Как поживаешь?» – он бодро отвечал: «Автоматы имеются, пули принесут, и арабам будет да-да-да-да-да!» Виртуальный автомат держали явно опытные руки, и направление арабов тоже было идейно верно подобрано: Гриша целился в агитационную часть административного корпуса, полную мудрых надписей, среди которых были и такие: «Хлеб – всему голова!» (какое отношение имела эта мудрость к государственным преступникам, так и не удалось установить) и «Лучше думать до, чем после! Демокрит». Как специалист по античной литературе я с полной ответственностью заявляю, что никогда нигде Демокрит ничего подобного не говорил, хотя у администрации зоны и, в частности, у отца идеологии полковника Ганиченко были на этот счет свои соображения: ему нравилось имя Демокрит: во-первых, потому, что это было дозволенное и материалистическое имя, в отличие, например, от плохого и темного Гераклита, а во-вторых, оно легко ассоциировалось с демократами, а это было наше насмешливое прозвище в зоне – нас, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду, представители администрации, издеваясь, называли именно «демократами». Авторитетный заключенный психолог Борис Манилович толковал высказывание Демокрита следующим образом: Демокрит учит, что если уж собираешься сотрудничать с советской безопасностью, то лучше совершить этот акт до твоего ареста, чем после.

Вечером, во время построения на плацу и переклички, Гриша всегда смотрел вверх. Обычно, как только заключенные собирались, на крышу барака слетались голуби и начинали ворковать – и Гриша смотрел на них теплым и влажным взглядом. Он был всеядным обжорой. Поэтому, когда прошел слух, что Гриша убил и съел голубя, это никого не удивило. Интересны были лишь технические детали – как он подкрался, чем убил, как обработал и, в конце концов, когда зажарил или сварил голубя, вообще – зажарил или сварил или сначала сварил, а потом зажарил? – которые так и остались невыясненными. Одна часть зоны случившееся осмыслила как очередное проявление естественного инстинкта самосохранения, спасения жизни, а вторая, более интеллектуальная часть, как один из новых признаков духовного падения человека. Главное, ни одна часть не сочла, что за содеянное Гришу следовало наказать. Так все полагали до того, как прославленный украинский социалист Фридрих (Фред) Анаденко, автор известной антисоветской книги «От Ленина до Брежнева», не вызвал на вечернюю беседу нас – надежный, по его представлению, состав так называемых «посвященных» – и во время групповой прогулки взад-вперед по двору зоны с выражением и с надлежащими ударениями не прочел своего письма, которое он написал генеральному прокурору Советского Союза:

«Генеральному прокурору СССР

Рекункову Александру Михайловичу

Товарищ Генеральный прокурор Союза Советских Социалистических Республик Александр Михайлович!

Доводим до Вашего сведения, что заключенный Григорий Зиновьевич Фельдман в учреждении ЖХ 385 / 3–5 беззаконно похитил и съел голубя либо голубей (количество жертв не установлено). Это недопустимо, так как общеизвестно, что голубь – символ мира. Исходя из вышесказанного, прошу Вас незамедлительно принять соответствующие меры.

Без уважения,

несправедливо приговоренный

политический заключенный

Фридрих Филиппович Анаденко»

Прогулочное обсуждение открыл Поляков, который, хотя и одобрил смелое «без уважения», затем с нескрываемой иронией заявил, что, возможно, генеральный прокурор Рекунков не согласен с тем, что голубь – символ мира, поскольку это берет начало в Библии, а у товарища Рекункова, истинного марксиста, коммуниста и социалиста (на этом слове Поляков сделал особый акцент, так как приверженность Анаденко к социализму ему, как истинному либералу и демократу, была не по душе), должны быть конфликтные отношения с Библией. Математик-тополог, полиглот и вообще умник Вадим Янков заявил, что люди только и делают, что едят символы, ведь корова, свинья, овца, птицы и рыбы в разных культурах несут разную символическую нагрузку – и тут Янков вздумал было проявить свои безбрежные знания, но в это время Анаденко, рассердившись на нас, наклеил дрожащей рукой марку на конверт и демонстративно опустил письмо в висевший на стене административного корпуса почтовый ящик. Моим последним комментарием было, что нам не следовало оставлять без внимания бескорыстный поступок Анаденко, так как он на общественное дело пожертвовал целую марку. Конверт и марка в политической зоне являлись предметами чрезвычайно дефицитными, поэтому мой скромный комментарий опытные заключенные восприняли положительно.

Мы не знаем, дошло ли письмо Анаденко до адресата, но съедение символа мира запросто сошло с рук Грише Фельдману. Его гастрокулинарная эпопея на том не завершилась. Фельдман был профессиональным электриком и без конца чинил электропечку, которую устанавливал в конце умывальни с восемью кранами, прозванной «курилкой», и которой пользовалась вся зона, пока ее руководству не взбрело в голову надолго убрать это изобретение современного Прометея, заботившегося о сокамерниках.

Как-то раз, когда в преддверии Нового года существующие в зоне отдельные кулинарно-гастрономические группировки (неформальные группы заключенных, ведущих общее гастрономическое хозяйство, среди них еврейские кибуцы, Христофед – Христианская федерация народов Южного Кавказа, Литовско-латвийская «Уния» и украинское «Сходство») производили инвентаризацию собственных пищевых ресурсов, сырой и готовой продукции, у одного из членов Христофеда, Рафаэла Папаяна, оказалась привезенная его женой на последнюю встречу (полтора года тому назад) целая двухлитровая банка овечьей каурмы (рагу). Каурма, дожидаясь своей очереди, чин чином хранилась на общем складе, в так называемой «каптерке». Наступил конец и этому бесконечному ожиданию, и пришло время каурмы. Члены федерации: Бердзенишвили, Лашкарашвили, Хомизури, Алтунян и Папаян – в ожидании гастрономического чуда присутствовали на церемонии открытия каурмы. У двухлитровой банки была крышка с резьбой, и как только Папаян с третьей попытки смог повернуть ее, банка начала нехорошо бурчать, и вскоре барак наполнился таким запахом, что ветеран Отечественной войны, немецкий полицай и бывший Герой социалистического труда СССР Верховин крикнул: «Внимание! Иприт! Газовая атака! Все на выход!» – и весь барак высыпал во двор.

Последним из барака вышел Гриша с банкой каурмы в руках и спросил нас, кавказцев: «Что вы собираетесь делать с этим, выбросить, что ли?» – и, получив утвердительный ответ, с банкой в руках направился в «курилку», то есть к своей электрической печке. За этим последовал поспешный вылет из «курилки» нескольких заключенных. Гриша заявил, что его печка обеспечивает четыреста градусов и убивает все бактерии – не то что овечью каурму. Он целый час кипятил смрадную каурму, затем вынес кастрюлю, сел за стол посреди двора и на глазах у всей зоны методично и преспокойно умял ее всю. Никто в радиусе тридцати метров, даже администрация зоны, не решился приблизиться к каурме с отравляющим запахом. Я почти уверен, что в связи с эпизодом с каурмой Фред Анаденко с очередным письмом и без уважения обратился к генеральному прокурору, однако ознакомиться с этой новой жалобой он нам уже не предлагал.

Вскоре после эпизода с каурмой Гришу забрали из зоны. Как мы узнали, его увезли в столицу Мордовии, Саранск, и посадили в тамошний изолятор. Долгое время мы не имели никакой информации о Грише, он никому не писал, да и извне не поступало никаких вестей о нем. Прошли четыре месяца, и в один прекрасный день Гриша вернулся с отросшими волосами, чуть пополневший и бледный. Для нас простым делом было по цвету лица установить, сколько времени сидел человек в камере изолятора. Цвет Фельдмана подсказывал, что целых четыре месяца Гриша провел в изоляторе и никакого другого контакта с солнцем, кроме часовой прогулки, он не имел. Некогда самый веселый и шумный обитатель зоны как-то угас, уже не говорил об арабах и автоматах и, представьте себе, отказался даже от кулинарных эксцессов, более того, даже не думал наладить свою знаменитую электропечку.

Кое-кто предлагал сделать соответствующие заключения, однако убедительной информации ни у кого не было.

Надо сказать, что грузины – хорошие арестанты. Тем самым я хочу сказать, что грузины, находясь в заключении, не плачутся и, что главное, являют образцы примерной физической выносливости. Несмотря на подобную высокую репутацию, осенью 1986 года в зону проник вирус гриппа, который вместе с остальными свалил и меня. Несколько дней я с высокой температурой лежал в бараке, и врач сказал, что если еще два дня жар не спадет, то он переведет меня в «больничку» и назначит диету (диета в зоне очень хорошее слово). Короче, лежу с температурой в сорок градусов у входа в барак, девять часов вечера, кроме Гриши и двоих пожилых литовцев в бараке почти никого нет, и тут, смотрю, вбегает Жора Хомизури с сенсационным заявлением, что по программе «Время» будет выступать наш Гриша. Встав вместе с одеялом и матрасом, я направился в клуб-столовую. Телевизор был установлен очень высоко – с тем чтобы его могли видеть все сто человек, сидевших за длинными столами.

В информационной программе «Время» нам рассказали о пленуме политбюро компартии, калейдоскопически промелькнули заводы, фабрики, комбинаты, тракторы и культура. Явно созрели вопросы спорта и прогноза погоды, и именно в это время весь экран занял, по объявлению ведущего Балашова, политзаключенный, осужденный за антисоветскую агитацию и пропаганду, Григорий Зиновьевич Фельдман.

И сказал Гриша: «Израиль – страшное государство, они мучают бедных арабов, стыд и срам им. День и ночь они только о холокосте и говорят, а сами арабам и палестинцам геноцид устраивают, да и вообще, я и представить себе не могу, чтобы на свете существовало что-либо ужаснее сионизма. Что касается лагеря, в котором я нахожусь, меня тошнит от этих моих так называемых соузников, как их собралось вместе столько негодяев, что это еще за несчастье! Советский народ, прости меня, хотя меня нельзя простить и не следует прощать».

Гришу в программе «Время» сменили спорт и прогноз погоды, а ошеломленные заключенные потихоньку двинулись к баракам. Я с одеялом и матрасом поспешно вернулся в постель. Гриша, одетый и обутый, развалился на своей койке в трех метрах от меня. После некоторой небольшой возни снаружи в барак вошла так называемая «делегация позора» во главе с Фредом Анаденко. В делегацию входили Миша Поляков и Жора Хомизури. Эта делегация из трех человек двинулась к койке Фельдмана.

– Григорий Зиновьевич, чем ты можешь оправдаться? – спросил тихим голосом Анаденко.

– Чем я могу оправдаться? – переспросил Гриша, и в его голосе промелькнул наигранный украинский акцент. – А вот чем!

Гриша повернулся, показал делегации зад, и зад издал такой оглушительный звук, который удивил бы даже славного автора «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле.

– Выходит, ты не человек, – сказал изверившийся Анаденко, и комиссия покинула барак.

С этого дня Гриша стал политическим прокаженным, и никто к нему не приближался. Он очень быстро сдал и опустился. Особенно переживали его падение наши евреи – дескать, этот апологет арабов опозорил нас.

Гришу помиловали и освободили 9 февраля 1987 года. Пять дней спустя, 14 февраля, в Барашевской зоне не осталось ни одного «демократа», в эпоху перестройки время политических заключенных кончилось. Израиль долго отказывался принимать Фельдмана. Говорят, в этом деле был замешан «Моссад». Я не исключаю, что и бывшие его сокамерники не болели за его алию. В течение двадцати лет Гриша тщетно пытался добиться расположения разобиженных соотечественников и лишь в 2006 году достиг желаемого – на Землю обетованную вступил уставший и истощенный семидесятилетний старик. Оказывается, сойдя с трапа самолета и едва ступив на израильскую землю, он громко крикнул по-русски: «Простите меня!» – и тут же, в тель-авивском аэропорту, испустил дух.

Жора

Жора – он же Георгий Павлович Хомизури, он же Эрнест Гараев, он же Некоба, он же Апарек Гулагури, он же Двадцать Шесть, – наподобие Себастьяна Баха, описанного американским поэтом Карлом Сэндбергом, был человеком чисел.

Он родился, чтоб познать числа.

Он десятки соотносил с пятерками,

Связал их, влюбил их,

Сделал общим их ложе.

Жора мог днем, в пятнадцать минут третьего, прибежать взбудораженным и с тревогой заявить, что через минуту тебе до возраста Христа останется ровно миллион минут! Он мог разбудить среди ночи и обрадовать: ровно через сорок четыре секунды до освобождения тебе останется 44 444 444 секунды!

Он разбудил двойки, четверки,

Нарушил их младенческий сон,

Вновь нашептал им заклинание и усыпил их.

Чуть ли не вся зона была взята им на буксир чисел, доведена до одурения и терроризирована шести– и семизначными числами. Естественно, чтоб выполнить работу такого объема, он постоянно что-то писал и подсчитывал. Он знал наизусть не только даты появления на свет каждого заключенного, но и дни рождений их жен и детей, дни ареста и освобождения всех политических заключенных (как нашей зоны, так и заключенных пермских политических зон). Например, он знал, что 21 мая – день рождения Андрея Сахарова, Маши Хомизури, Миши Скрипкина и Республиканской партии Грузии, что это 141-й день года (в високосные годы – 142-й), что в 878 году н. э. именно 21 мая были завоеваны Сиракузы султаном-мусульманином, что в 1674 году в этот день аристократы избрали Яна Собеского королем Польши и великим герцогом Литвы, что 21 мая 1972 года душевнобольной австралиец венгерского происхождения Ласло Тот, между прочим, геолог (это Жора как геолог, но душевно нормальный, подчеркивал особо), повредил «Пьету» Микеланджело в римской базилике святого Петра, и так далее; его бескрайние знания не имели ни начала, ни конца. Наподобие огромной счетной машины он был постоянно включен, считал и считал, не щадя себя. И что главное, в этом счете была точность, однако чему служила эта безошибочная точность, не знал никто. Никто не ведал, почему было важно, что до того или иного события оставалось столько и столько времени, часов, минут или секунд. Хотя что значит, никто не знал – ведь сам Жора-то знал!

Ему были ведомы числа любви, судьбы,

Ему было ведомо, как были сотворены из чисел и связаны

Звезды, море и суша.

Он все числа любил, как своих детей, однако одно цифровое сочетание было предопределено ему судьбой. Это было число «двадцать шесть».

Его первый значительный труд был посвящен развеянию в прах советского мифа о двадцати шести бакинских комиссарах, который на деле оказался чистейшей выдумкой, ложью советской пропаганды, что произвело на тогда совсем молодого, не искушенного мистикой исследователя глубокое и неизгладимое впечатление: во-первых, из двадцати шести бакинских комиссаров расстрелянными оказались двадцать семь, и дальше – среди них лишь девять были комиссарами, собственно бакинцев было двое и т. д. И чем глубже он исследовал миф о двадцати шести бакинских комиссарах, тем чаще повторял: «Шаумян-Джапаридзе-Азизбеков-Фиолетов» (при этом оказалось, что даже лидерство армяно-грузино-азербайджано-русских большевиков было данью интернационализму, а настоящими лидерами были армяно-грузино-русские большевики Шаумян-Джапаридзе-Корганов-Петров), так что он уже не мог избавиться от этого действительно навлекающего беду числа: ему везде мерещилось злосчастное число «двадцать шесть» и его сумрачный заместитель, злосчастное число тринадцать. Ведь номер телефона Хомизури в Ереване начинался с двадцати шести, сумма цифр также составляла двадцать шесть, и, когда ему заменили номер, сумма цифр осталась прежней – 26! Затем еще раз поменяли номер телефона – а сумма цифр не изменилась! «Мистика!» – с искренним волнением говорил Жора. Моему тбилисскому номеру до двадцати шести не хватило единицы! Год ведь состоял из дважды двадцати шести недель! А Леониду Ильичу Брежневу до трижды двадцати шести не хватило трех лет! Короче, как говорят русские, опять двадцать… шесть!

В конце концов любящее Жору общество за проявляемую в нашем лагере особую преданность и верность числу «двадцать шесть» приравняло его к новой числовой постоянной – к одному «хомизури», – которая была отмечена заглавной латинской буквой «Н», а по очень сложному дополнению замечательного политзаключенного, математика-тополога Вадима Анатольевича Янкова, одна седьмая была названа одним «жориком» и была обозначена маленькой латинской буквой «h» (предложение применить латинские буквы исходило от меня). Сложность дополнения Янкова заключалась в том, что в числе «двадцать шесть» он сложил цифры (получил восемь), затем из полученного вычел один (получил семь) и ввел одну седьмую, то есть «жорик». А верхом сложности было то, что в ответ на вопрос, почему же он вычел эту единицу, Янков приносил самодельную грифельную доску и огромный стилус, в течение трех часов писал, стирал, дрался, доказывал и кричал, что если мы так не поймем, то разжевывать для непрофессионалов он больше не в силах.

После этого в нашем политическом лагере даже военные преступники со сравнительно низким образовательным цензом и те знали, что год состоит из точно двух хомизуров и одного жорика неделей (2Н1h); что Брежневу до трех хомизуров не хватило трех лет; что, по данным на первое января 1985 года, у Жоры, Левана Бердзенишвили, Джони Лашкарашвили и Рафаэла Папаяна было по одному хомизури зубов на каждого, а по данным на первое января 1986 года, у указанных лиц было два хомизури зубов уже на всех; что число тринадцать навлекает беду, так как оно является не полным, а лишь полхомизури; что в нашем лагере истинному и общепризнанному чемпиону по сквернословию, творцу советских поливитаминов – «Ундевита» и «Декамевита» – Арнольду Артуровичу Андерсону было два хомизури года, когда его за передачу формулы «Декамевита» своему брату в Федеративной Республике Германии приговорили к полхомизури; что дневная норма рукавиц, которые мы должны были сшить, была три с половиной хомизури плюс один (92 пары) и т. д.

По утверждению Жоры, альфанумерное изображение нашей политической зоны ЖХ 385 / 3–5 также следовало читать как Жора Хомизури 1 + 1 + (это, мол, Ж и Х + 3 + 8 + 5 + 3 + 5 = 26), то есть Жора Хомизури Хомизури, как хомо сапиенс сапиенс.

В тот период Георгий Хомизури как диссидент никому, кроме нашей зоны, не был известен. Его знали в очень узких геологических кругах как звезду Института нефтехимической и газовой промышленности, как очень хорошего геолога и автора крупной монографии о геосинклинале, однако во всем Советском Союзе не нашлось бы диссидента или диссидентствующего человека, кто бы не слыхал об Эрнесте Гараеве и его книгах.

«Эрнест Гараев» был одним из псевдонимов Георгия, которых было у него множество, начиная со сталиноненавистнического «Некоба» (Не Коба) и кончая сформулированным, по его мнению, на родной, хевсурский лад «Апарек Гулагури»). Именно под псевдонимом Эрнест Гараев были изданы им в подполье книги: «История руководства КПСС (факты без комментариев)», «Миф о Двадцати Шести (подлинная история двадцати шести бакинских комиссаров)», «Хронология великого террора». Я подшучивал над ним: мол, ты наверняка не из любви к Хемингуэю выбрал себе имя Эрнест, это явно – исходя из твоего троцкистско-левацкого прошлого – знак уважения Эрнесто Че Геваре, – однако он никогда не соглашался со мной, хотя и не очень возражал.

Георгий Хомизури, грузин, родившийся в Баку, в детстве оставленный матерью, воспитанный переселившимся на Сахалин гордым и одиноким отцом-грузином, живший в Москве один хомизури-год и арестованный в Ереване в 1982 году, был стойким борцом. За двести восемьдесят три миллиона восемьсот двадцать четыре тысячи секунд, которые ему по решению советского КГБ предстояло провести в лагерях и в ссылке, он ни секунды не поддавался колебаниям. Его приговорили к шести годам лагеря строгого режима и трем годам ссылки. Его собрата Рафаэла Папаяна, соответственно – к четырем и двум. Третий их собрат при сомнительных в целом обстоятельствах улизнул от правосудия, хотя Эдгара, как человека просвещенного, Жора тем не менее упоминал с уважением. Интересно, что руководителем ереванской группировки в составе двух армянских и одного грузинского диссидентов армянские чекисты, не колеблясь, признали антисоветского грузина (Жора говорил, что чекисты – тоже люди, они наверняка знают цену Сталину и прекрасно догадываются, кто мог быть лидером среди кавказцев-христиан).

У нас, у грузин и армян, была хозяйственно-дружественная Христианская федерация народов Южного Кавказа. Собственно говоря, можно было и не расходовать слово «христианская», не будь азербайджанцем очень плохой человек, шпион, продавший американцам в Югославии чертежи ракеты СС-20, Ахпер Раджабов, также южнокавказцем. Так что слово «христианская» было предназначено для того, чтобы закрыть для Раджабова двери федерации, а заменить его «хорошим азербайджанцем» не представлялось возможным, потому что с обвинением «за антисоветскую агитацию и пропаганду» из Азербайджана никого не сажали. Уровень финансовой интеграции федератов был не таким высоким, как в еврейском кибуце (пять рублей в месяц мы могли «тратить» по своему усмотрению), однако раз в месяц, при приобретении продуктов в «ларьке», определенная координация между членами федерации тем не менее происходила.

Федерация имела свою конституцию. Ее отцом и единственным автором был Георгий Хомизури, естественно, существовал и письменный текст конституции, написанный Жорой на русском языке, переведенный Рафаэлом Папаяном на армянский и Леваном Бердзенишвили на грузинский языки (мое предложение перевести этот текст на латинский и древнегреческий языки страшно возмутило Жору: «Это вам не игрушка, конституция – серьезный документ!»). Все три текста существовали лишь в виде оригинала и хранились у Жоры, однако юридическую силу имели лишь русский и грузинский варианты, так как Папаян окончил русскую школу и Тартусский университет и Жора не доверял его армянскому. По конституции конфедерацией руководил старейшина (до перевода из чистопольской тюрьмы в наш лагерь Генриха Ованесовича Алтуняна самым старшим по возрасту в федерации был Жора), и избранным на эту должность мог быть только Георгий Павлович Хомизури. Так и было написано в конституции: «Для избрания на должность старейшины может быть названа лишь кандидатура Георгия Павловича Хомизури, родившегося 9 февраля 1942 года в г. Баку, грузина; лишь Георгия Павловича Хомизури, родившегося в 1942 году в г. Баку, грузина, можно избрать на должность старейшины. В том случае, если Георгий Павлович Хомизури даст отвод своей кандидатуре, члены федерации обязаны избрать его старейшиной федерации». Для обоснования этого, скажем прямо, не очень-то демократического положения приводились: текст грузинской народной песни «Грузин, берись за саблю!» (в Жорином русском варианте было написано «Грузин, саблю доставай!»), несколько эпизодов тбилисского периода биографии Сталина, особенно моменты, отображающие взаимоотношения Кобы и Камо, подчеркивающие существование строгой субординации между этими незаконопослушными гражданами, и некоторые другие, не менее убедительные, аргументы.

По конституции федерации, выборам старейшины предшествовал предвыборный период, когда старейшина должен был подкупить избирателей одним стаканом чая (один спичечный коробок черного байхового чая на литр воды настаивается в термосе в течение пятнадцати минут, затем происходит его «женитьба», то есть переливание из термоса в стакан и вновь переливание в термос три раза и без потерь, именно в это время чай обретает настоящий вкус) и одной целой сигаретой «Прима» (как известно, у заключенных в привычке разламывать сигарету надвое). В нашем «ларьке» «Прима» была дорогой – стоила пятнадцать копеек, а на эти деньги можно было купить одну коробку махорки, способностью очернить легкие на душу населения чуть ли не в десять раз превосходящей пачку «Примы» и посему, по общему признанию заключенных, считающейся более эффективной, рентабельной и действенной.

Днем выборов было воскресенье (выборы проводились по два хомизури раза в год), и чаепитие старейшины в сопровождении одной штуки «Примы» устраивалось в каждую субботу, в 8 часов вечера – суббота была вообще раем, работа (шитье рукавиц с одним, то есть с большим, пальцем и с резиновым наладонником) до двенадцати, затем баня (с тазами, ушатами, с банными черпаками, мылом – не душем же и шампунем и тому подобным, как в евроатлантической тюрьме), а затем кино (в основном о Сталине, пионерах, комсомольцах и коммунистах, хотя однажды по ошибке начальства прокралась «Осенняя соната» Бергмана), затем чай старейшины и под конец обязательная информационная передача «Время» с постановлением политбюро, комбайном, постоянным землетрясением в Японии и нескончаемыми торнадо в Америке.

Эта замечательная традиция субботников временно прекратилась в 1986 году, когда Жору вместе с несколькими другими заключенными перевели в изолятор столицы Мордовии Саранск. Причина данного перевода была простой, это было так называемое «испытание молоком и яйцом», то есть расшатывание – проверка психики советского человека элементами роскоши и неги.

Жору «испытать» не удалось, так как он с детства не выносил молока, ну а на яичный желток у него была такая аллергия, что он не мог дотронуться до печенья любого вида. В первый день, когда Жоре и его сокамернику, петербуржцу Михаилу Толстых, принесли молоко, Жора вернул свой стакан, сказав, что молока не пьет. Толстых, оказывается, весь день попрекал его: «Ладно, ты не пьешь, но я-то пью!» Жора признал свою ошибку, однако на второй день отказался от яйца – мол, у меня на него аллергия. Толстых вновь разволновался: «У меня-то аллергии нет!» Тут, разозлившись, Жора сказал ему: «Возможно, считаясь с тобой, молоко я еще смогу «полюбить», но насчет яйца не наседай: во-первых, это вопрос принципа, и, во-вторых, два яйца в день холестерином подорвут твое здоровье». Короче, не поняли друг друга эмоциональный и принципиальный грузин и хладнокровный и не такой уж принципиальный человек с берегов Невы. Собственно говоря, большими друзьями они никогда и не были, однако, вернувшись в зону, ни слова, кроме «здравствуй!», друг другу уже не говорили.

Между прочим, о том, что у Жоры была аллергия на яичный желток, я долго не знал, хотя откуда было мне знать – кто бы почтил нас яйцом и подобной белковой гадостью? В 1986 году, 23 октября, я справил большой день рождения – помимо пятерых южнокавказских федератов пригласил «демократов»: питерца Михаила Полякова, москвича Вадима Янкова и угонщика самолета Аренберга. У меня был сказочный стол: горячий чай, по пять очень маленьких и кругленьких конфет, бутерброды с рыбным паштетом «Волна» (на черном хлебе третичной выпечки) и, как выразился бы Захарий, тот же Джони Лашкарашвили, «гвоздь программы» – аджарское хачапури, выпеченное в знаменитой печи Гриши Фельдмана. В качестве ингредиентов были использованы: полученный 9 мая того же года белый хлеб, который я в течение месяцев по-научному высушил, затем размельчил, точнее, истолок и замесил в виде теста; не съеденное Джони Лашкарашвили во время болезни и припасенное на более черный день масло; фрагмент сыра-сулугуни, присланного в пятикилограммовой посылке, разрешенной нам раз в год после отбытия половины срока и полученной от Инги Карая; и обмененный на две пачки махорки яичный порошок. При распределении Жоре достался кусок с яйцом, и он предложил Аренбергу обменять его на кусок без яйца. Когда этот последний ответил резким отказом, Хомизури нагло пошел на обман, сообщив, что эта еда традиционно готовится из свинины, и правоверный иудей Аренберг сбежал (что правда, то правда – Жоре этот человек не нравился с самого начала, и в дальнейшем он на самом деле оказался мерзавцем: помог администрации добавить наказание нашему товарищу по зоне, честнейшему Мише Ривкину). Тогда и узнали мы о Жориной аллергии. А кусок Аренберга после пятиминутных переговоров полюбовно разделили между собой Поляков и Янков.

Жора со страшным (иного слова не могу придумать) и безудержным энтузиазмом учил грузинский, но ему приходилось очень трудно. Читать он научился за неделю, через месяц читал древнегрузинские «мргвловани» и «нусхури». Об алфавите «мргвловани» создал теорию (конечно же, двадцать шесть и тут обрело особое значение), со рвением переводил Галактиона Табидзе (переживал, говорил, что не получается, – хотя у кого это получилось? – но потом добавлял по-грузински «isev vdgebodi da mivdiodi» – «Снова вставал и шел» – и принимался переводить заново), мог часами цитировать Руставели в переводе Заболоцкого – эта книга была у него со времен ереванского изолятора, и он ее никому не одалживал. Сначала произносил по-русски:

 
         Что ты вертишь нас и крутишь, бессердечный мир земной?
         Всякий, кто тебе поверит, будет сетовать со мной.
         Ты откуда нас приводишь, где сравняешь нас с землей?
         Только Бог один заступник всем, отвергнутым тобой!
 

Затем добавлял по-грузински: «Vah, sophelo…»

Жора не признавал перевода Константина Бальмонта, говорил, что он слишком экзальтирован, хотя Бальмонт и хороший поэт, однако – сердился Жора – в своем переводе он чуть ли не претендует на место рядом с Руставели. Перевода Шалвы Нуцубидзе не признавал вообще, дескать, как можно, чтобы историк философии или же философ переводил поэта, горячился, мол, перевод этот написан грузинским русским языком, причем тут еще и рука сатаны (Сталина) замешана. Я во всех деталях рассказал Жоре услышанную от моего прекрасного учителя Симона Каухчишвили историю о Шалве Нуцубидзе, его сестре, о самом Симоне Каухчишвили, «Витязе в тигровой шкуре», о Сталине и, конечно же, о Лаврентии Берии. Самым пикантным эпизодом в этой истории было не то, что одобренный товарищем Сталиным русский перевод Руставели спас Шалву Нуцубидзе и вместе с ним Симона Каухчишвили от тюрьмы, и даже не то, что спасшихся от тюрьмы грузинских ученых пригласил к себе на кутеж Лаврентий Берия. «Сильнее» всего было то, что изрядно напившийся Шалва Нуцубидзе забыл у Берии рукопись своего перевода «Витязя в тигровой шкуре», и, когда двое грузинских академиков заявились за ней к товарищу Берия, ошеломленный Лаврентий Павлович произнес исторические слова: «Мне немногих доводилось видеть ушедших от меня с миром, но вернувшихся из безопасного места своими ногами вижу впервые».