Текст книги "Рождество под кипарисами"

Часть III

Утром Аиша проснулась с легким сердцем. Наступил первый день рождественских каникул, она молилась, лежа в кровати под шерстяным одеялом. Молилась за родителей, которые были так несчастны, и молилась за себя, потому что хотела быть хорошей и спасти их. С тех пор как они переехали на ферму, они только и знали, что ссорились. Накануне Матильда в клочки изорвала два своих платья. Она сказала, что не может больше смотреть на это старое тряпье, и если Амин не даст ей денег на новую одежду, она будет ходить нагишом. Аиша крепко сомкнула руки и стала просить Христа, чтобы он не позволил матери выходить на улицу совсем без ничего, умоляла, чтобы он не допустил такого унижения.

Матильда на кухне сидела с Селимом на коленях и гладила кудрявые волосы своего обожаемого мальчика. Она устало поглядывала на залитый солнцем двор, на веревку, провисшую под тяжестью белья. Аиша попросила мать собрать ей корзинку с едой.

– Мы могли бы пойти погулять вместе. Ты нас немного подождешь? – с надеждой спросила Матильда.

Аиша мрачно взглянула на брата: она считала его ленивым плаксой. Ей не нужны были сопровождающие, она хорошо знала дорогу.

– Меня ждут. Я пойду, – сказала Аиша, побежала к выходу, махнула на прощание и исчезла за дверью.

Она бежала без остановки, пока не добралась до дуара, расположенного почти в километре от их дома, на противоположном склоне холма, за посадками айвы. Когда она бежала, ей казалось – никому за ней не угнаться. Она мчалась вперед, ею управлял только ритм бега, она ничего больше не видела и не слышала, ее охватывало радостное ощущение полного одиночества. Аиша бежала, и когда грудь и спина начинали болеть, а рот наполнялся вкусом пыли и крови, она читала «Отче наш», чтобы придать себе смелости. «Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя…»

Она прибежала в дуар запыхавшись, с обожженными крапивой, покрасневшими ногами. «И на земле, как на небе». Дуар состоял из пяти убогих лачуг, перед которыми суетились куры и скакали дети. Там жили сельскохозяйственные рабочие. Между двумя деревьями была натянута веревка, на ней сушилось белье. Холмики белых камней позади жилищ напоминали о том, что тут похоронены предки. Эта пыльная тропинка да холм, где паслись стада, – вот и все, что видели эти люди даже после смерти. Здесь жили Ито и семь ее дочерей. Это женское царство было знаменито на всю округу. Когда появилась на свет пятая дочь, посыпались насмешки и ехидные намеки. Соседи поддразнивали папашу, Ба Милуда, ставили под сомнение качество его семени, заявляли, что его наверняка сглазила бывшая возлюбленная. Ба Милуд был вне себя. Но когда родилась седьмая, все изменилось, и в округе, наоборот, стали говорить, что Ба Милуда благословил Всевышний, что в его семье творятся чудеса. Глава семейства получил прозвище «отец семи дочерей», и оно наполняло его гордостью. Другой на его месте нашел бы повод для жалоб. Сколько хлопот! Сколько беспокойства! Дочки бродят по полям, а вокруг мужчины, которые могут к ним пристать, их соблазнить, сделать им ребенка! А какие расходы, всех предстоит выдать замуж, с умом продать тому, кто больше предложит! Но Ба Милуд, добряк и оптимист, с удовольствием грелся в лучах славы и был счастлив в этом доме, где царила женственность, где голоса детей напоминали щебет пташек в первые дни весны.

Все девочки в разной степени унаследовали высокие скулы матери и ее светлые волосы. Две старшие были рыжеволосы, еще четыре – блондинки, и все носили на подбородке татуировки, сделанные хной. Девочки заплетали длинные волосы в тугие косы до самого низа спины. Они прикрывали широкий лоб, повязывая цветные ленты, ярко-желтые или темно-малиновые, и носили тяжелые серьги, от которых растягивались мочки ушей. Люди, все без исключения, замечали их общую черту, их особенность – чудесную улыбку. У них были мелкие зубки, белые и блестящие, как жемчуг. Даже у Ито, немолодой женщины, питавшей пристрастие к очень сладкому чаю, была ослепительная улыбка.

Однажды Аиша спросила у Ба Милуда, сколько ему лет.

– Лет сто, не меньше, – ответил тот с самым серьезным видом, и на Аишу это произвело огромное впечатление.

– И поэтому у тебя остался только один зуб? – спросила она.

Ба Милуд рассмеялся, и его глаза без ресниц заблестели.

– Это, знаешь ли, из-за мышки, – сказал он и с таинственным видом зашептал на ухо Аише, в то время как Ито с девочками весело захихикали. – Однажды вечером, после того как я весь день тяжело работал в поле, я заснул прямо за едой. У меня во рту был хлеб со сладким чаем. Я так крепко заснул, что не почувствовал, как на меня забралась маленькая мышка, съела весь хлеб прямо изо рта и утащила мои зубы. Когда я проснулся, только один зуб остался.

Аиша изумленно вскрикнула, а Ито с девочками прыснули со смеху:

– Не пугай ее, ya Ba![9]9
  О отец!


[Закрыть] Не волнуйся, benti[10]10
  Дочка.


[Закрыть], у вас на ферме таких мышек нет.

* * *

С тех пор как Аиша пошла в школу, у нее стало меньше времени, чтобы ходить в дуар. Ито встречала ее в своем доме радостными возгласами и смехом. Она любила дочку хозяина, ей нравились ее буйные, соломенного цвета кудри, робкое выражение лица, и она ничего не имела против корзинки с угощением. Аиша была ей почти как дочь, потому что она видела, как та выходила из лона матери, а Тамо, старшая из семи дочерей, работала у Бельхаджей с того дня, как они приехали на ферму. Аиша пошла к девочкам, но не обнаружила их в главной большой комнате, где все ели и спали, а Ба Милуд вскакивал на жену, не смущаясь присутствием дочерей. В доме, сыром и холодном, Аише было трудно дышать из-за дыма от жаровни, перед которой на корточках сидела Ито, размахивая куском картона. Другой рукой она разбила яйцо, пожарила его прямо на углях, добавив щепотку кумина. Она протянула его Аише: «Это тебе». И пока девочка ела, сидя на корточках и держа яйцо руками, она гладила ее по спине и посмеивалась, видя, как яйцо капает на воротник блузки, над которой Матильда просидела две ночи.

С пунцовыми от быстрого бега щеками в дом влетела Рабия. Она была всего на три года старше Аиши, но в ней мало что осталось от ребенка. Аиша считала ее второй парой рук Ито. Рабия так же проворно, как мать, чистила овощи, вытирала младшим носы, снимая присохшие сопли, искала под деревьями просвирник, резала его и варила. Такими же тоненькими, как у Аиши, руками девочка месила тесто и во время сбора урожая шестом сбивала оливки в большие сетки. Она знала, что нельзя взбираться на мокрые ветки дерева, потому что они слишком скользкие. Умела свистеть так, что у бродячих собак начинали трястись задние лапы, и они разбегались, поджав хвост. Аиша восхищалась дочерьми Ито и наблюдала, как они играют, не всегда понимая смысл игры. Они догоняли друг дружку, дергали за волосы, а порой одна бросалась на другую, они вместе двигались туда-сюда, и та, что лежала на спине, довольно хихикала. Они любили переодевать Аишу и забавляться с ней как с игрушкой. Привязывали ей на спину тряпичную куклу, обматывали голову грязным платком и, хлопая в ладоши, заставляли ее танцевать. Однажды они принялись уговаривать ее сделать татуировку, как у них, а еще расписать хной руки и ноги. Но прежде чем это случилось, успела вмешаться Ито. Они с насмешливой почтительностью звали ее Bent Tajer[11]11
  Дочь хозяина.


[Закрыть] и тут же уточняли: «Ты ведь не лучше нас, да?»

Однажды Аиша рассказала Рабии о школе, и та была потрясена. Как же она жалела Аишу! Она представляла себе пансион чем-то вроде тюрьмы, где взрослые кричали по-французски на оцепеневших от страха детей. Вроде тюрьмы, где никто не обращал внимания на смену времен года и все целый день сидели взаперти, во власти жестоких взрослых.

Девочки ушли далеко в поля, и никто не спросил их, куда они идут. Густая вязкая грязь липла к ботинкам, идти становилось все труднее. Им приходилось отковыривать вязкие комочки глины, приставшей к подметкам, и это их смешило. Девочки сели у подножия дерева, они утомились и затеяли ленивую игру: указательным пальцем проковыривали маленькую норку, вытаскивали земляных червяков и давили их, зажав пальцами. Им всегда хотелось знать, что находится внутри предметов и живых существ – в животе у зверей и насекомых, в стеблях растений, в стволах деревьев. Они хотели выпотрошить весь мир, надеясь проникнуть в его тайну.

В тот день они обсуждали, как убегут из дома, отправятся на поиски приключений, и смеялись от охватившего их ощущения безграничной свободы. Однако голод дал о себе знать, ветер посвежел, и солнце стало клониться к закату. Аиша упросила подружку проводить ее, она боялась возвращаться домой одна и оперлась на ее руку, когда они ступили на каменистую тропинку. Они уже почти пришли, когда Рабия заметила огромную копну сена, которую работники еще не успели перетащить в стойло. Сено лежало прямо под стеной амбара. «Залезем наверх», – предложила Рабия, и Аиша согласилась, не желая выглядеть трусихой. Они забрались на крышу амбара по старой ветхой лестнице, и Рабия, трясясь от хохота всем своим маленьким телом, сказала: «Смотри!» – и спрыгнула.

Несколько секунд не было слышно ни звука. Как будто тело Рабии улетучилось, как будто ее похитил джинн. Аиша затаила дыхание. Она переместилась на самый край крыши, наклонилась и тонким голоском позвала: «Рабия!» Несколько мгновений спустя до нее донесся не то хрип, не то плач. Ей стало так страшно, что она быстро, как только могла, спустилась по лестнице и помчалась к дому. Увидела Матильду: та сидела в кресле, Селим играл у ее ног. Мать встала, готовясь отругать дочь и сказать, что она чуть с ума не сошла от страха за нее, но Аиша кинулась к ней, крепко прижалась и, заикаясь, проговорила:

– Кажется, Рабия умерла!

Матильда позвала Тамо, которая сидела на кухне и дремала, и они побежали к амбару. Тамо испустила громкий вопль, увидев сестру, лежащую на залитом кровью сене. Она стала пронзительно кричать, глаза у нее закатились, и Матильда, чтобы привести ее в чувство, отвесила ей пощечину, сбив Тамо с ног. Матильда склонилась над девочкой: у той на руке зияла глубокая рана от вил, спрятанных в сене. Матильда подняла ее на руки и бегом понесла в дом. Не переставая гладить лицо так и не пришедшей в сознание Рабии, попыталась вызвать врача, но телефон почему-то не работал. У Матильды дрожал подбородок, Аиша испугалась и подумала, что, если Рабия умрет, все, абсолютно все будут ее ненавидеть. Ведь это случилось по ее вине, и завтра на нее обрушатся ненависть Ито, гнев Ба Милуда, проклятия жителей деревни. Она стала прыгать с ноги на ногу, чувствуя, как по ним бегают мурашки.

– Проклятый телефон, проклятая ферма, проклятая страна! – завопила Матильда и швырнула телефон о стену.

Она велела Тамо положить сестру на кушетку в гостиной. Они зажгли свечи, расставили вокруг малышки, и в их дрожащем ореоле она стала похожа на прелестную покойницу, готовую к погребению. Тамо и Аиша словно воды в рот набрали, они из последних сил старались не рухнуть на пол, потому что боялись Матильды и восхищались ею, а она тем временем копалась в ящике, служившем аптечным шкафчиком. Она склонилась над Рабией, и время остановилось. Слышно было только, как Матильда шумно сглатывает слюну, как трещит марля, которую она рвет, как лязгают ножницы, обрезая нить, когда она зашивала рану. Рабия теперь чуть слышно стонала, Матильда положила ей на лоб кусок полотна, смоченного одеколоном, и произнесла: «Ну вот». Когда вернулся Амин, а Аиша уже давно спала, натерпевшись страху, Матильда заплакала, раскричалась. Она проклинала этот дом, говорила, что они не могут и дальше жить как дикари, что ни секунды больше не станет подвергать опасности жизнь своих детей.

* * *

На следующий день Матильда проснулась на рассвете. Она вошла в комнату дочери, которая спала рядом с Рабией. Осторожно заглянула под повязку на ране, потом поцеловала в лоб обеих девочек. На столе дочери она заметила рождественский календарь с надписью золотыми буквами «Декабрь 1953». Матильда сама его сделала, вырезала двадцать четыре маленьких окошка, которые – она вынуждена была это признать – так и остались неоткрытыми. Аиша уверяла, будто не любит сладкое. Она не просила никаких лакомств, отказывалась от засахаренных фруктов и пьяной вишни: баночки с этим лакомством Матильда прятала на полке за книгами. Серьезность дочки огорчала мать. Она такая же суровая, как ее отец, думала Матильда. Муж уже уехал в поле, а она, завернувшись в одеяло, уселась за стол, лицом к саду. Тамо принесла чай, наклонилась к Матильде, и та недовольно повела носом. Она терпеть не могла запах своей служанки, ей были противны ее смех, ее неуемное любопытство, ее нечистоплотность. Она считала ее неряхой и деревенщиной.

Тамо восхищенно вскрикнула.

– Что это такое? – спросила она, указывая на рождественский календарь, от которого отклеилось несколько звездочек.

Матильда шлепнула служанку по пальцам:

– Не вздумай трогать. Это на Рождество.

Тамо пожала плечами и вернулась на кухню. Матильда наклонилась к Селиму, сидевшему на ковре. Она послюнила палец и сунула его в сахарницу, принесенную Тамо. Селим, любитель вкусненького, облизал ее палец и сказал «спасибо».

Несколько недель подряд Матильда твердила, что хочет такое Рождество, как было у нее раньше, в Эльзасе. Когда они жили в городе, в квартале Беррима, она не заговаривала ни о елке, ни о подарках, ни о рождественском венке со свечками. Она держала при себе свои капризы, потому что понимала, что обитателям темного, тихого дома в самом центре медины нельзя навязывать своего Бога и свои обычаи. Но Аише исполнилось шесть лет, и Матильде очень хотелось устроить в этом доме – своем доме – незабываемое Рождество для дочери. Она прекрасно знала, что в школе девочки хвастались подарками, которые им приготовили к празднику, платьями, которые купили им матери, и не могла смириться с тем, что у Аиши не будет этих маленьких радостей.

Матильда села в машину и покатила по дороге, знакомой до мельчайших деталей. Время от времени она высовывала из окна левую руку и приветствовала работников, а те в ответ прикладывали руку к сердцу. Когда она была в машине одна, то ездила очень быстро, на нее донесли Амину, и он запретил ей так рисковать. Но она хотела поскорее миновать эту местность, поднять облака пыли, хотела, чтобы жизнь мчалась вперед, и чем быстрее, тем лучше. Она вырулила к площади Эль-Хедим и припарковалась сразу за ней, заехав в узенький проулок. Прежде чем выйти из машины, накинула джеллабу поверх своей одежды, повязала платок, прикрыв волосы, и спустила его на лицо. Несколько дней назад ее машину забросали камнями, и во время нападения дети на заднем сиденье кричали от страха. Она решила ничего не говорить Амину – боялась, что он запретит ей бывать в городе. Он уверял, что для нее, француженки, слишком рискованно ходить по улицам медины. Матильда не читала газет, не слушала радио, но ее золовка Сельма, лукаво на нее поглядывая, заявила, что в самом скором времени марокканский народ победит. Сельма, смеясь, рассказала, как молодого марокканца заставили съесть пачку сигарет, чтобы наказать за нарушение бойкота французских товаров.

– Одного нашего соседа, – добавила она, – полоснули бритвой, разрезав ему губу. Обвинили в том, что он курит, а это оскорбляет Аллаха.

В европейской части города, у ворот школы, матери учениц, не сдерживаясь, во весь голос сурово обвиняли арабов в предательстве, хотя французы относились к ним с неизменным уважением. Эти женщины хотели, чтобы Матильда слышала их рассказы о похищении французов и о том, как горцы держат их в заложниках и мучают, поскольку считали ее сообщницей этих преступлений.

Полностью закрыв тело и лицо, Матильда направилась к дому свекрови. Она потела под многослойной тканью и иногда опускала платок, прикрывавший рот, чтобы глотнуть воздуха. Это переодевание вызывало у нее странное ощущение. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которая кого-то изображает, и этот обман веселил ее. Она оставалась незамеченной, словно призрак среди других таких же призраков, и под этими покровами никто не видел, что она иностранка. Она обогнала группу молодых людей, торговавших арахисом из Буфакрана, остановилась перед небольшой тележкой и потрогала кончиками пальцев мясистую оранжевую мушмулу. Поторговалась по-арабски, и торговец, тощий смешливый крестьянин, продал ей фрукты за смешную цену. Тогда ей захотелось спустить покрывало, показать свое лицо, свои зеленые глаза и сказать старику: «Ты принял меня не за ту, кто я есть!» Дурацкая шутка, решила она и не стала насмехаться над доверчивостью местных жителей.

Она опустила глаза, подтянула платок до самых глаз и почувствовала, что исчезает. Она не знала, как к этому относиться. Безликость, наверное, защищала ее и даже пьянила, но она напоминала бездонную пропасть, куда Матильду засасывало против ее воли, и ей казалось, что с каждым шагом она теряет еще одну частичку своего имени, своей личности, что, пряча лицо, она прячет существенную часть самой себя. Она превращалась в тень, в знакомую, но не имеющую ни имени, ни пола, ни возраста фигуру. В те редкие моменты, когда она набиралась смелости и заговаривала с Амином о положении женщин, о Муилале, никогда не выходившей из дома, муж резко обрывал их беседу:

– Ты-то на что жалуешься? Ты европейка, тебе никто ничего не запрещает. Вот и занимайся своими делами, а мою мать оставь в покое.

Однако Матильда настаивала из духа противоречия, она не могла отказать себе в удовольствии ввязаться в драку. По вечерам она говорила усталому после полевых работ, измученному заботами Амину о будущем Сельмы или Аиши: надо как-то определиться с их дальнейшей судьбой.

– Сельме нужно учиться, – настаивала Матильда и, если Амин не взрывался сразу, продолжала: – Времена изменились. И о своей дочери тоже подумай. Только не говори, что ты намерен воспитать Аишу в покорности!

После этого Матильда обычно цитировала по-арабски с эльзасским акцентом слова принцессы Лаллы Аиши, сказанные в Танжере в апреле 1947 года. Своего первого ребенка супруги назвали в честь дочери султана, и Матильда не уставала напоминать об этом мужу. Разве даже националисты не соединяют стремление к независимости с необходимостью женской эмансипации? Все больше женщин получают образование, носят джеллабу вместо хайка или даже европейскую одежду. Амин чуть заметно кивал и даже одобрительно бурчал, но не спешил с обещаниями. Шагая по полям, где трудились женщины, его работницы, он вспоминал эти разговоры. «Кому нужна строптивая женщина? – размышлял он. – Матильда ничего не понимает». Потом думал о матери, которая провела всю жизнь взаперти. В детстве Муилала, в отличие от братьев, не имела права ходить в школу. Позднее Си Кадур, ее муж, построил дом в старом городе. Идя на уступку традициям, он оставил единственное окно на улицу, вечно закрытое жалюзи, да и то на втором этаже, причем Муилале было запрещено к нему приближаться. Прогрессивность Кадура, целовавшего ручки француженкам и изредка посещавшего проститутку-еврейку в Эль-Мерсе, заканчивалась там, где речь заходила о репутации его жены. Когда Амин был маленьким, он иногда замечал, как мать украдкой наблюдает в щелочки жалюзи за тем, что делается на улице, и, увидев его, прижимает палец к губам в знак того, что это нужно держать в секрете.

Для Муилалы мир был разделен непреодолимыми преградами. Между мужчинами и женщинами, между мусульманами, иудеями и христианами, и она полагала, что чем меньше они будут встречаться, тем легче придут к взаимопониманию. Если каждый останется на своем месте, воцарится прочный мир. Евреи из меллы ремонтировали ее жаровни, у них же – при посредничестве тощей швеи – она заказывала галантерейные товары, необходимые в домашнем хозяйстве. Она никогда не видела европейских друзей Кадура, который хвастался тем, что он человек современный, любил носить сюртуки и брюки со стрелками. Она не задавала ему вопросов, когда однажды утром прибирала личные покои мужа и обнаружила стаканы и окурки сигарет, красные следы на которых имели форму женских губ.

Амин любил свою жену, любил и хотел до такой степени, что порой просыпался среди ночи от желания укусить ее, проглотить целиком, обладать ею полностью, без остатка. Но иногда он сомневался в себе. Что за блажь на него нашла? С чего он возомнил, что сможет жить с европейкой, такой раскрепощенной женщиной, как Матильда? Из-за нее, из-за этих мучительных разногласий у него возникло ощущение, что его жизнь напоминает взбесившиеся качели. Иногда им овладевало острое, неистовое желание вернуться к своей культуре, всем сердцем любить своего бога, свой язык и свою страну, и нечуткость Матильды сводила его с ума. Он хотел, чтобы рядом была женщина, похожая на его мать, которая понимала бы его с полуслова, обладала терпением и самоотверженностью, свойственными его народу, которая мало говорила бы и много работала. Молчаливая и преданная женщина, которая ждала бы его вечером, смотрела, как он ест, и находила бы в этом свое счастье и высшее предназначение. Из-за Матильды он сделался предателем и отступником. У него порой возникало желание расстелить молитвенный коврик, прикоснуться лбом к земле, услышать в своем сердце и из уст своих детей звуки языка предков. Он хотел заниматься любовью, говоря по-арабски, шептать на ухо смуглой женщине ласковые слова, какие говорят ребенку. В иные моменты, когда он возвращался домой и жена бросалась к нему на шею, когда он слышал, как его дочка поет в ванной, когда Матильда придумывала игры и шутки, он радовался и чувствовал, что поднялся выше других. У него появлялось ощущение, будто он вырвался из общей массы, и ему приходилось признать, что война изменила его и что у современности есть свои преимущества. Ему было стыдно за себя и свое непостоянство, и именно Матильда – он это понимал – расплачивалась за это.

* * *

Матильда подошла к старой, обитой гвоздями двери, подняла дверной молоток и дважды громко им стукнула. Ей открыла Ясмин в подоткнутой юбке, на ее черных лодыжках густо курчавились тоненькие волоски. Было уже десять часов утра, но в доме царил покой. Только где-то шумно потягивались кошки да служанка шлепала по полу мокрой тряпкой. Ясмин выпучила глаза, глядя, как Матильда стаскивает джеллабу, бросает платок на кресло и взбегает на второй этаж. Служанка кашлянула и выплюнула в колодец сгусток зеленоватой слизи.

Поднявшись наверх, Матильда обнаружила, что Сельма спит на кушетке. Матильда очень любила эту капризную, своенравную шестнадцатилетнюю девушку, не слишком воспитанную, но не лишенную изящества, которую Муилала окружала любовью и кормила – только и всего. «Это не так уж мало», – в одном из разговоров с Матильдой заметил Амин. Да, не так уж мало, но совершенно недостаточно. Жизнь Сельмы определялась, с одной стороны, слепой любовью матери, а с другой – беспощадной бдительностью братьев. С тех пор как у Сельмы обозначились грудь и бедра, братья сочли, что она достигла «призывного возраста» и, уже не сдерживаясь, при каждом удобном случае могли врезать ей как следует. Омар, на десять лет старше ее, говорил, что чувствует в сестре склонность к бунтарству и дух неповиновения. Он завидовал, что мать защищает Сельму и относится к ней с нежностью, проявившейся слишком поздно, а потому не доставшейся ему, Омару. Красота Сельмы бесила братьев, они вели себя как звери, почуявшие приближение грозы. И в профилактических целях колотили ее, запирали, дабы не было слишком поздно и она не совершила какую-нибудь глупость.

С годами Сельма становилась все красивее, красота ее нервировала окружающих, раздражала, при виде ее всем становилось не по себе, словно она предвещала самые страшные несчастья. Матильда, глядя на Сельму, задавалась вопросом, что чувствует девушка, наделенная такой красотой. Не мешает ли ей это? Красота – это что? Это вес, или вкус, или консистенция? Сельма хотя бы осознает, как неловко себя чувствуют люди в ее присутствии, как начинают суетиться, как не могут глаз оторвать от таких тонких, таких безупречных черт ее прелестного личика?

Матильда была женой и матерью, но, как ни странно, Сельма выглядела куда более зрелой и женственной, чем она. Облик Матильды, которой исполнилось тринадцать лет 2 мая 1939 года, существенно изменила война. Грудь стала расти слишком поздно, она как будто временно атрофировалась от страха, голода, лишений. Светлые, блеклого оттенка волосы были такими тонкими, что из-под них, словно у младенца, просвечивала кожа. Сельма, наоборот, излучала дерзкую чувственность. Ее глаза были так же черны и так же блестели, как маслины, которые Муилала мариновала в крепком рассоле. Густые брови, великолепные волосы над невысоким лбом, едва заметный темный пушок на верхней губе делали ее похожей на героиню Жоржа Бизе – ну, то есть Мериме, – в общем, на воплощение средиземноморского типа женщины, каким его представляла себе Матильда: горячие женщины с роскошными волосами, непременно пылкие брюнетки, способные свести с ума любого мужчину. Несмотря на юный возраст, Сельма умела так выдвигать подбородок, так поджимать губы, так покачивать бедром, что становилась похожа на героиню любовного романа. Женщины ее ненавидели. Учительница в лицее сделала ее мишенью для нападок, неустанно ругала и назначала ей наказания. «Это строптивый, дерзкий подросток. Представьте себе, мне страшно поворачиваться к ней спиной. Сама мысль о том, что она сидит здесь, позади меня, повергает меня в ужас, хотя я прекрасно знаю, что для этого нет разумных оснований», – призналась она Матильде, которая вбила себе в голову, что надо взять под контроль образование золовки.

* * *

В 1942 году, когда Амин оказался в плену в Германии, Муилала впервые в жизни покинула знакомые улочки квартала Беррима. Вместе с Омаром и Сельмой она поехала на поезде в Рабат, куда ее вызвало командование и откуда она надеялась отправить посылку своему обожаемому первенцу. Муилала, закутанная в белый хайк, села в поезд и страшно испугалась, когда локомотив окутался клубами дыма и, издав громкий свист, потащил вагоны вперед. Она долго смотрела на мужчин и женщин, оставшихся на перроне и без всякого толку махавших руками. Омар устроил мать и сестру в купе первого класса, где уже сидели две француженки. Они стали перешептываться. Казалось, они изумлены тем, что такая женщина, как Муилала – с браслетами на лодыжках, с крашенными хной волосами и длинными мозолистыми руками, – может ехать вместе с ними. Местным запрещалось путешествовать первым классом, и француженки были потрясены глупостью и наглостью этих неграмотных аборигенов. Когда в купе вошел контролер, они задрожали от возбуждения. «Сейчас эта комедия закончится, – думали они. – Сейчас этой арабке укажут ее место. Она думает, что может сидеть, где ей вздумается, но существуют же правила!» Муилала извлекла из-под хайка билеты на поезд и бумагу от командования о том, что ее сын находится в плену. Контролер изучил бумаги и со смущенным видом потер лоб. «Приятного путешествия, мадам», – произнес он, приподняв фуражку. И выскользнул в коридор.

Француженки не могли опомниться. Поездка была испорчена. Вид этой женщины, с головы до ног завернутой в белую ткань, вызывал у них отвращение. Им был неприятен исходивший от нее запах пряностей, ее бессмысленный взгляд, которым она озирала пейзаж. Но больше всего им действовала на нервы сопровождавшая женщину маленькая замарашка, девочка лет шести-семи в городской одежде – что не мешало ей быть скверно воспитанной. Сельма, путешествовавшая впервые, крутилась во все стороны. Вскарабкалась на колени матери, заявила, что хочет есть, стала усердно набивать рот сладким печеньем, измазала руки медом. Она громко разговаривала с братом, шагавшим взад-вперед по коридору, напевала арабские песни. Более молодая и сердитая из француженок внимательно рассматривала девочку. Очень красивая, подумала она, и непонятно почему это заставило ее вздрогнуть. Ей почудилось, что Сельма украла это прелестное лицо, что она взяла его у какой-то другой девочки, которая наверняка его больше заслуживала и заботилась бы о нем гораздо лучше. Это дитя было прекрасно и равнодушно к своей красоте и оттого еще более опасно. Несмотря на задернутые пассажирками тонкие кисейные занавески, солнце проникало в вагонное окно, и в его теплом оранжевом свете волосы Сельмы ярко блестели. Ее кожа светло-медного оттенка от этого казалась еще более нежной, бархатистой. Огромные миндалевидные глаза напоминали глаза черной пантеры, которой француженка когда-то любовалась в парижском зоопарке. Таких глаз просто не бывает, подумала пассажирка.

– Ее, скорее всего, накрасили, – шепнула она на ухо своей спутнице.

– Что?

Молодая француженка наклонилась к Муилале и, четко выговаривая каждый слог, произнесла:

– Детям не делают макияж. Подводить ей глаза карандашом – это плохо. Это вульгарно. Ты поняла?

Муилала посмотрела на нее, не поняв ни слова. Она повернулась к Сельме, та расхохоталась и протянула француженкам коробку с печеньем:

– Старуха не говорит по-французски. Понимаешь?

Француженка была раздосадована. Она упустила возможность показать свое превосходство. Если эта арабка не понимает, тогда все напрасно, все попытки учить ее бесполезны. И тут она, как будто в порыве бешенства, схватила девочку за руку и потянула к себе. Достала из сумочки носовой платок, плюнула на него и стала грубо тереть глаза Сельмы. Та закричала. Муилала потащила дочь к себе, но ее противница пришла в еще большую ярость. Она смотрела на безнадежно чистый платок и снова терла, чтобы доказать самой себе и своей спутнице, что эта девочка наверняка будет потаскухой, шлюхой. Да, уж она-то знает этих брюнеток: они ничего не боятся, и ее муж сходит по ним с ума. Она их знает и ненавидит. Омар, куривший в коридоре, прибежал, услышав крики, и ворвался в купе.

– Что тут происходит? – воскликнул он.

Француженка испугалась молодого человека в очках и молча выскочила из купе.

На следующий день, когда они вернулись в Мекнес, довольные, что им удалось отправить письма и апельсины Амину, Омар залепил сестре пощечину. Она ничего не поняла и расплакалась, и тогда брат сказал ей:

– Даже не думай краситься, никогда, ты меня поняла? Если вздумаешь намазать губы помадой, я тебе нарисую вот такую широкую улыбку, ясно? – И он указательным пальцем начертил на личике девочки зловещую улыбку от уха до уха.

* * *

Сельма подскочила на кушетке, обеими руками обхватила шею невестки и осыпала ее лицо поцелуями. С тех пор как они познакомились, Сельма стала для Матильды проводником, переводчиком и лучшей подругой. Сельма рассказывала ей об обычаях, традициях, обучала вежливому обращению: «Если не знаешь, что ответить, скажи «аминь» – и вполне сойдет». Сельма помогала ей осваивать искусство притворяться и сохранять невозмутимость. Когда они оставались одни, Сельма засыпала Матильду вопросами. Она хотела все знать о Франции, о путешествиях, о Париже и американских солдатах, которых Матильда видела в дни освобождения. Она выведывала все, что могла, как заключенный расспрашивает товарища по несчастью, сумевшего однажды совершить побег.