Текст книги "Рождество под кипарисами"

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Приехала за покупками к Рождеству, – шепнула Матильда. – Хочешь со мной?

Матильда пошла с Сельмой в ее комнату и стала смотреть, как та раздевается. Сидя на подушке, брошенной на пол, она с удовольствием рассматривала стройные бедра Сельмы, ее чуть выпуклый живот, груди с темными сосками, ни разу не попадавшие в тиски бюстгальтера на китовом усе. Сельма надела элегантное черное платье с круглым воротом, подчеркивавшим изящную линию затылка. Она вынула из коробки пару пожелтевших перчаток, покрытых мелкими точками плесени, и стала неловко и осторожно их натягивать.

Муилала встревожилась.

– Не хочу, чтобы вы гуляли по медине, – сказала она Матильде. – Ты представления не имеешь, как завистливы люди. Сами готовы окриветь, лишь бы вы ослепли. Две красивые девушки вроде вас – нет, это никуда не годится. Люди из медины наведут на вас порчу, и вас потом будет трясти от лихорадки или случится еще что похуже. Если хотите погулять, отправляйтесь в новый город, там вам ничто не угрожает.

– Да какая разница? – со смешком спросила Матильда.

– Европейки смотрят по-другому. Они вас не сглазят.

Молодые женщины, смеясь, вышли из дома, а Муилала еще долго стояла за дверью, растерянная, дрожащая. Она не понимала, что происходит, и пыталась сообразить, что она чувствует, глядя, как ее девочки выходят на улицу, – тревогу или радость.

У Сельмы уже не было сил мириться с этими дурацкими сказками, с темными суевериями и приметами, на которые неустанно ссылалась Муилала. Сельма ее просто не слушала и только из боязни проявить неуважение не затыкала уши и не закрывала глаза, когда мать просила ее остерегаться джиннов, порчи, дурного глаза. Муилала не могла предложить ей ничего нового. Ее жизнь шла по кругу, она совершала одни и те же действия с покорностью и безучастностью, вызывавшими у Сельмы отвращение. Старуха напоминала ей глупую собаку, которая до изнеможения гоняется за своим хвостом и в конце концов, заскулив, падает на землю. Сельма не выносила постоянного присутствия матери, спрашивавшей: «Ты куда?» – едва заслышав, как открывается дверь. Мать постоянно интересовалась, не голодна ли Сельма, не скучно ли ей, взбиралась, несмотря на возраст, на террасу, чтобы узнать, что Сельма там делает. Неусыпная забота Муилалы, ее нежность угнетали Сельму и, по ее мнению, были сродни жестокости. Иногда девушке хотелось наорать на Муилалу и на ее служанку Ясмин: она считала рабынями их обеих, и не важно, что одна купила на рынке другую. Сельма мечтала иметь замок с ключом, чтобы запереть дверь и спрятать за ней свои мечты и секреты – она отдала бы за это что угодно. Она молилась, чтобы судьба была к ней благосклонна, чтобы в один прекрасный день ей удалось сбежать в Касабланку и начать новую жизнь. Подобно мужчинам, кричавшим на улице: «Свобода! Независимость!» – она тоже кричала: «Свобода! Независимость!» – но никто ее не слышал.

Она уговорила Матильду отвезти ее на площадь де Голля. Ей хотелось «пройтись по авеню», как говорили парни и девушки из нового города. Она жаждала быть как они, тоже жить напоказ, ходить пешком по авеню Республики или проезжать по ней на машине как можно медленнее, опустив стекла и включив музыку на полную громкость. Чтобы ее все видели, как здешних девушек, чтобы она стала местной королевой, получила титул самой красивой девушки Мекнеса и горделиво расхаживала перед молодыми людьми и фотографами. Она отдала бы все на свете за то, чтобы поцеловать мужчину в ложбинку на шее, чтобы узнать, какова на вкус его обнаженная кожа, чтобы поймать его взгляд. Хотя ей никогда не доводилось видеть большую любовь, она не сомневалась, что это самое прекрасное, что только может быть. Старым временам и бракам по сговору пришел конец. Во всяком случае, так ей сказала Матильда, и она хотела ей верить.

* * *

Матильда согласилась не столько оттого, что хотела угодить золовке, сколько из-за покупок, которые она собиралась сделать в европейском квартале. Хотя Сельма была уже почти взрослой, она надолго задержалась у магазина игрушек. Когда она положила руки в перчатках на витрину, послышался окрик: «Не клади туда руки!» На Сельму в европейском наряде, c небрежным пучком на затылке, поглядывали подозрительно. Она то и дело подтягивала свои белые перчатки, с маниакальным упорством расправляла юбку, улыбалась прохожим в наивной надежде ослабить диссонанс и избавить их от чувства неловкости. Три парня, стоявшие у кафе, при виде Сельмы присвистнули, и Матильде стало стыдно, когда Сельма в ответ улыбнулась. Матильде пришлось взять Сельму за руку и ускорить шаг: она боялась, что их кто-нибудь увидит и Амин узнает об этом возмутительном инциденте. Они поспешили к большому рынку, и Матильда предупредила: «Мне нужно сделать покупки к праздничному ужину. Никуда от меня не отходи». У входа на рынок на земле сидели несколько женщин, ожидавших, когда кто-нибудь наймет их работать по дому или ухаживать за детьми. Все они закрывали лица вуалью, кроме одной, беззубой, изрядно напугавшей Сельму. «Кто ее наймет, такую?» – подумала девушка. Она медленно шла, шаркая плоскими черными туфельками по мокрой мостовой. Ей бы хотелось побыть немного в городе, поесть мороженого, полюбоваться юбками в витринах магазинов и женщинами за рулем собственных автомобилей. Ей бы хотелось присоединиться к группе молодых людей, которые устраивают вечеринки по четвергам и танцуют под американскую музыку. Торговец кофе установил в витрине автомат в виде негра с приплюснутым носом и толстыми губами, который мерно качал головой. Сельма остановилась как вкопанная перед кофейным аппаратом и несколько минут качала головой ему в такт, словно заводная кукла. В мясной лавке она долго смеялась, заметив вывеску с нарисованным петухом и надписью: «Когда петух заголосит, хозяин мяса даст в кредит»[12]12
  Отсылка к одному из хадисов – преданий о словах и делах пророка Мухаммеда: услышав голос петуха, говорил он, славьте Аллаха и просите о милости, ибо петух поет, когда видит ангела.


[Закрыть]. Она заставила Матильду посмотреть на рисунок, и та рассердилась:

– Тебе бы все смеяться! Разве не видишь, что я занята?

Матильда нервничала. Усердно рылась в карманах. Нахмурившись, пересчитывала сдачу, полученную от торговцев. В их доме деньги стали постоянной причиной ссор. Амин обвинял ее в том, что она безответственна и расточительна. Матильда вынуждена была настаивать на своем, оправдываться, даже умолять, когда речь заходила о расходах на школу, на машину, на одежду для дочки или на парикмахера для самой Матильды. Он ставил под сомнение каждое ее слово. Ругал ее за то, что она покупает книги, косметику, ткани, чтобы шить никому не нужные платья.

– Деньги зарабатываю я! – иногда кричал он. Потом тыкал пальцем в еду, расставленную на столе, и добавлял: – И на это, и на это, и на это. Все это оплачено моим трудом.

Подростком Матильда никогда не думала, что можно быть свободной без чьей-либо помощи, ей казалось, что ее жизнь непременно должна быть тесно связана с кем-то другим – ведь она женщина и у нее нет образования. Слишком поздно она осознала свою ошибку, и теперь, когда она набралась ума и даже отчасти смелости, уехать уже было невозможно. Дети держали ее здесь прочнее корней, и она была против воли привязана к этой земле. Без денег ей некуда было ехать, и эта зависимость, это подчиненное положение убивали ее. Проходил год за годом, но лучше не становилось, ей по-прежнему было тошно, словно она сама себя обламывала, подавляла, и от этого была себе противна. Всякий раз, как Амин совал ей в руку купюру и она покупала себе шоколадку, а не что-нибудь необходимое в хозяйстве, Матильда думала, заслужила ли она подобное баловство. Она боялась, что однажды, состарившись на этой чужой земле, обнаружит, что у нее ничего нет, что она ничего не добилась.

* * *

Вернувшись домой вечером 23 декабря 1953 года, Амин замер от восхищения. Он на цыпочках прошел в маленькую гостиную, где Матильда оставила несколько горящих свечей в рождественском венке из листьев, который сплела сама. На буфете лежал пирог, накрытый вышитой салфеткой, стены были украшены красными гирляндами со стеклянными шарами и бархатными бантами.

Матильда стала настоящей хозяйкой в своих владениях. Прожив на ферме четыре года, она доказала свою способность создавать многое практически из ничего, украшать столы скатертями и букетами полевых цветов, одевать детей в приличную, добротную одежду, готовить нормальную еду, притом что плита вечно чадила. Она избавилась от своих прежних страхов, давила ядовитых насекомых носком сандалии, сама резала и разделывала птицу и скот – подношения крестьян. Амин гордился ею и любил наблюдать, как она, потная, раскрасневшаяся, завернув рукава выше локтей, хлопочет по дому. Нервозность жены расстраивала его, и, обнимая ее, он говорил: «Любимая, милая моя, мой маленький воин».

Если б он только мог, то подарил бы ей зиму и снег, и она промокла бы и продрогла, как в родном Эльзасе. Если б он только мог, вырубил бы в бетонной стене большой величественный камин, и она согрелась бы, как когда-то в доме своего детства у горящего очага. Он не смог подарить ей ни огонь, ни хлопья снега, но в ту ночь, вместо того чтобы лечь в кровать, он разбудил двух работников и повел их куда-то через поля. Крестьяне не задавали хозяину вопросов. Они послушно шли за ним и, по мере того как они все больше удалялись от жилья и их поглощала тьма, наполненная голосами животных и птиц, начинали думать, что, возможно, их ведут в западню, или с их помощью задумано свести с кем-то счеты, или хозяин решил наказать их за какой-то проступок, но не могли взять в толк, за какой именно. Амин приказал им прихватить с собой топор и теперь постоянно оборачивался и шепотом их подгонял:

– Быстрее, быстрее, нам нужно управиться, пока не рассвело.

Один из работников по имени Ашур потянул хозяина за рукав:

– Господин, мы уже не на нашей земле. Мы зашли во владения вдовы.

Амин пожал плечами и оттолкнул Ашура.

– Шагай вперед и молчи, – приказал он и вытянул руку с карманным фонариком, чтобы осветить дорогу. – Сюда.

Амин поднял голову и на несколько секунд так и замер, задрав подбородок к небу, устремив взгляд на верхушки деревьев. Казалось, он счастлив.

– Вот это дерево, смотрите, мы его рубим и уносим домой. Быстро и без шума.

Почти целый час мужчины стучали топором о ствол молодого кипариса с синеватой кроной, темной, как ночь. Наконец они втроем подняли дерево: один взялся за верхушку, другой – за нижний конец, третий, для равновесия, держал его где-то посередине. Так они и пересекли земли вдовы Мерсье, и если бы кто-то стал свидетелем этого шествия, то решил бы, что сошел с ума, потому что густая крона скрывала человеческие фигуры и казалось, будто дерево, приняв горизонтальное положение, само плывет в воздухе неведомо куда. Работники безропотно тащили дерево, но так и не поняли, что происходит. У Амина была репутация честного человека, и вдруг он превратился в вора, в браконьера и вероломно обокрал женщину. К тому же, если уж воровать, так не лучше ли поживиться скотиной, или зерном, или техникой? Зачем ему это несчастное дерево?

Амин открыл дверь, и впервые в жизни работники вошли в хозяйский дом. Амин прижал палец к губам, разулся и жестом приказал, чтобы работники сделали то же самое. Они поставили дерево в центре комнаты. Оно было таким высоким, что его верхушка согнулась, упершись в потолок. Ашур хотел взять лестницу и отрезать макушку, но Амин рассердился. Присутствие этого человека в гостиной казалось ему неуместным, и он без церемоний выпроводил его за порог.

Когда Амин проснулся утром, разбитый после короткого сна, с ноющим плечом, он погладил спину жены. Кожа Матильды была влажной и горячей, из приоткрытого рта стекала тоненькая струйка слюны, и он почувствовал неистовое желание. Он прижался носом к ее шее и не стал слушать, что она бормотала в полусне. Он овладел ею, как животное, глухое и слепое, расцарапал ей грудь и вцепился в волосы пальцами с черными ногтями. Увидев дерево в гостиной, Матильда едва не вскрикнула. Она повернулась к Амину, который шел следом за ней, и поняла, что нынче утром он вырвал у нее свою награду, что он взял ее с такой страстью, потому что хотел отпраздновать победу. Она обошла вокруг кипариса, сорвала несколько листочков-иголок, растерла в ладони и вдохнула знакомый аромат. Аиша, разбуженная страстными хрипами отца, наблюдала за происходящим, ничего не понимая. Мать была счастлива, и это удивило Аишу.

В тот же день, пока Матильда и Тамо ощипывали огромную индейку, которую принес один из работников, Амин отправился на авеню Республики. Когда он вошел в модный магазин, принадлежавший старой француженке, две продавщицы прыснули со смеху. Амин опустил глаза и пожалел, что не переобулся. Его башмаки еще с ночи были заляпаны грязью, к тому же у него не было времени ждать, пока ему погладят рубашку. Покупателей в магазине было полным-полно. Человек десять стояли у кассы с пакетами в руках. Элегантные дамы примеряли шляпки и туфли. Амин медленно подошел к застекленной витрине, где были выставлены разные модели женских туфель без задников.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила одна из продавщиц, молодая женщина с ехидной и в то же время плотоядной улыбкой.

Амин чуть было не сказал, что просто ошибся. Немного помолчал, размышляя, как поступить, и продавщица, удивленно вытаращив глаза и покачав головой, произнесла:

– Ты что, Мухамед, по-французски не понимаешь? Не видишь, у нас и без тебя дел хватает!

– У вас есть мой размер? – спросил он.

Продавщица повернулась в ту сторону, куда указывал Амин, и озадаченно посмотрела на него:

– Ты хочешь это? Костюм Пэр-Ноэля, Рождественского Деда?

Амин потупился, как ребенок, застигнутый на месте преступления. Девушка пожала плечами:

– Подожди, я сейчас.

Она прошла через торговый зал на склад. Этот мужчина, подумала она, не похож на слугу, которого полоумный хозяин заставляет переодеваться в нелепый наряд и развлекать детей. Нет, он скорее напоминает одного из националистов – из тех, кого полицейские хватали в кафе в старом городе, из тех, с кем она мечтала переспать. Но у нее в голове не укладывалось, что кто-то из них может нацепить белую бороду и уродливый колпак. Амин в нетерпении топтался у кассы. Когда он зажал пакет под мышкой, у него возникло ощущение, будто он совершил преступление, и он весь вспотел при мысли, что кто-то из знакомых застанет его здесь. Он на полной скорости катил по сельской дороге, предвкушая удовольствие, которое доставит детям.

Он надел костюм, не выходя из машины, и вошел в дом. Поднялся по ступенькам крыльца, открыл дверь в столовую и, шумно прокашлявшись, серьезно и ласково позвал детей. Аиша не могла опомниться. Она несколько раз поворачивалась то к матери, то к Селиму, заливавшемуся смехом. Как Пэр-Ноэль добрался в эти края? Старик в красном колпаке хлопал себя по животу и смеялся, но Аиша заметила, что у него нет мешка за спиной, и это ее расстроило. В саду на склоне холма не видно было ни саней, ни оленей. Она опустила глаза и заметила, что Пэр-Ноэль обут в башмаки, очень похожие на те, что носят их работники – что-то вроде высоких галош из серой резины, вечно заляпанных грязью. Амин потер руки. Он не знал, что делать дальше, и почувствовал, что выглядит нелепо. Он повернулся к Матильде, и зачарованная улыбка жены придала ему смелости и дальше играть свою роль.

– Ну что, детки, вы хорошо себя вели? – спросил он замогильным голосом. Селим побледнел, прижался к матери, протянул к ней руки и разревелся.

– Я его боюсь, – завопил он, – я его боюсь!

Аиша получила тряпичную куклу, которую Матильда смастерила сама. Волосы она сделала из коричневой шерсти: намочила нитки, пропитала маслом и заплела в косички. Туловище и голова были сшиты из старой наволочки, на лице Матильда вышила асимметричные глаза и улыбающийся рот. Аиша полюбила эту куклу, которую мать заботливо надушила своими духами. Еще Аише достались головоломка, книги и пакетик конфет. Селим получил машинку с большой кнопкой на крыше: если ее нажать, она загоралась и испускала пронзительный звук. Жене Амин подарил розовые бабуши. Он со смущенной улыбкой протянул ей пакет, а Матильда, разорвав бумагу, прикусила губу, боясь расплакаться. Она не знала отчего: то ли из-за того, что эти тапки выглядели просто ужасно, то ли оттого, что они явно были ей малы, то ли из-за вопиющей банальности подарка, от которой на нее навалилась злая тоска. Она поблагодарила, потом закрылась в ванной, схватила тапочки и стала колотить себя подошвами по лбу. Она хотела наказать себя за то, что была так глупа, что слишком многого ждала от этого праздника, смысла которого Амин не понимал. Она ненавидела себя за то, что не бросила эту затею, за то, что не способна к самоотречению, как ее свекровь, за то, что так пустоголова и легкомысленна. Ей захотелось отменить ужин, завернуться в одеяло и переждать, пока настанет завтра. Теперь все это представление показалось ей нелепым. Она приказала Тамо облачиться в черное с белым, наподобие костюма субретки из дешевой бульварной комедии. Она устала до изнеможения, готовя рождественское угощение, а теперь у нее вызывала приступ тошноты даже мысль о том, что придется есть эту индейку, которую она с таким трудом фаршировала, засовывая руки в бездонное брюхо, тратя последние силы на незаметный, неблагодарный труд. Она шла к столу, словно к эшафоту, широко раскрыв глаза, чтобы не позволить слезам вылиться наружу и чтобы Амину казалось, будто она счастлива.

Часть IV

В январе 1954 года стояли такие холода, что замерзли кусты миндаля и на пороге кухни передох целый выводок котят. Сестры в пансионе сделали исключение из привычных правил и теперь на целый день оставляли в классной комнате растопленные печки. Девочки помладше во время уроков сидели в пальто, некоторые носили под одеждой две пары рейтуз. Аиша начала привыкать к однообразию школьной жизни и скрупулезно записывать все свои радости и печали в дневник, подаренный сестрой Мари-Соланж.

Аише не нравились:

одноклассницы, холод в коридорах, еда на обед, слишком длинные уроки, бородавки на лице сестры Мари-Сесиль.

Ей нравились:

тишина и покой в часовне, музыка, когда им иногда по утрам играли на пианино, уроки физкультуры, потому что она бегала быстрее всех и залезала по канату наверх, в то время как ее одноклассницам с трудом удавалось на нем повиснуть.

Она не любила конец дня, потому что ее клонило в сон, и утро, потому что всегда опаздывала на занятия. Она любила, чтобы были правила и чтобы их уважали.

Когда сестра Мари-Соланж хвалила ее работу, Аиша краснела. Во время молитвы она держалась за ледяную шершавую руку монахини. Ее сердце переполняла радость, когда она видела лицо молодой женщины с непривлекательными, но правильными чертами и кожей, испорченной холодной водой и скверным мылом. Казалось, что сестра целыми часами трет щеки и веки, потому что кожа ее стала полупрозрачной, а веснушки, наверное когда-то придававшие ей очарование, теперь почти стерлись. Вероятно, она прилагала огромные усилия, чтобы уничтожить в себе любую искорку, любой признак женственности и внешней красоты, а значит, малейшей опасности для себя. Аиша никогда не думала, что ее учительница – женщина, что под длинной рясой скрыто живое трепетное тело, такое же, как у ее матери, которая может кричать, испытывать наслаждение, плакать. С сестрой Мари-Соланж Аиша покидала земной мир. Она оставляла позади людскую мелочность и уродство и парила в небесных сферах вместе с Иисусом и апостолами.

Школьницы резко захлопнули учебники, как будто все вместе зааплодировали в конце спектакля. Девочки принялись болтать, сестра Мари-Соланж призвала к тишине, но это не помогло.

– Встаньте в ряд, барышни. Соблюдайте дисциплину, иначе никто никуда не пойдет, – приказала она.

Аиша положила голову на локоть и погрузилась в созерцание двора. Она попыталась рассмотреть, что там вдалеке, дальше дерева, растерявшего все листья, дальше стены, огораживающей двор, дальше, чем будка Браима, где ему разрешалось посидеть по время холодов. Аиша не хотела никуда идти, не хотела давать руку девочке, которая наверняка украдкой вонзит ногти ей в ладонь и будет смеяться. Она ненавидела город, и при мысли, что придется идти по нему в окружении стаи чужих ей девчонок, она тревожилась.

Сестра Мари-Соланж коснулась ладонью спины Аиши и сообщила, что они пойдут вместе впереди и поведут за собой весь остальной класс и ей не о чем беспокоиться. Аиша встала, протерла глаза и надела сшитое матерью пальто, которое немного жало ей в подмышках, и оттого ее походка была неестественно скованной.

Девочки собрались перед школьной оградой. Чувствовалось, что маленький легион, несмотря на все старания вести себя спокойно, пребывает в состоянии нервного возбуждения и в любой момент готов взбунтоваться. Нынче утром во время урока никто не слушал сестру Мари-Соланж. Никто не понял, что в речах монахини содержится предупреждение.

– Бог, – сказала она своим ломким голосом, – любит всех своих детей. Не существует ни низших рас, ни высших. Знайте, что все представители рода человеческого, какими бы разными они ни были, равны перед Господом.

Аиша тоже не поняла, что хотела сказать сестра, но слова монахини произвели на нее сильное впечатление. Она запомнила урок: Бог любит только мужчин и детей. Она убедила себя в том, что в этот круг вселенской любви женщины не допущены, и теперь ее беспокоило, что когда-нибудь она станет одной из них. Эта предопределенность показалась ей убийственно жестокой, она стала размышлять о Еве и Адаме, изгнанных из рая. Когда из нее, Аиши, в конце концов вылупится женщина, ей предстоит лишиться божественной любви и постараться это пережить.

– Барышни, пойдемте! – приказала сестра Мари-Соланж и, взмахнув рукой, пригласила детей следовать за ней к автобусу, ожидавшему их на улице.

Во время поездки она провела урок истории.

– Эта страна, – объясняла она, – страна, которую мы так любим, имеет тысячелетнюю историю. Барышни, оглянитесь вокруг, этот водоем, эти крепостные стены, эти ворота – творения славной цивилизации. Я уже рассказывала вам о султане Мулае Исмаиле, современнике нашего «короля-солнца». Запомните его имя.

Девочки захихикали, потому что монахиня произнесла имя местного правителя с заметным гортанным акцентом, показав, что она знает арабский язык. Но никто не стал ничего комментировать, поскольку все помнили, как разгневалась монахиня, когда Жинетта однажды спросила: «Мы что, теперь будем учиться говорить по-крысиному[13]13
  Французы презрительно называли североафриканцев крысятами (les ratons).


[Закрыть]?» Девочки могли бы поклясться, что сестра с трудом удержалась, чтобы не дать ученице пощечину. Потом, наверное, подумала, что Жинетте всего шесть лет и что это испытание ее терпения и педагогических способностей. Однажды вечером сестра Мари-Соланж сделала признание директрисе, и та, слушая ее, облизывала губы шершавым языком и отдирала краешками зубов кусочки кожи. Сестра Мари-Соланж рассказала, что у нее было видение, да, на нее низошло озарение, когда она гуляла в Азру, под кедрами на берегу реки. Глядя, как мимо проходят женщины в накинутых на голову цветных шалях, несущие на спине детей, мужчины, которые опираются на посох и сопровождают свои семьи и стада, она увидела Иакова, Сару и Соломона. Эта страна, воскликнула она, демонстрирует картины бедности и смирения, достойные гравюр к Ветхому Завету.

* * *

Класс остановился перед темным зданием; можно было только гадать, для чего оно предназначено и что находится внутри. Мужчина в темно-синем костюме ждал их у двери, которой на самом деле не было: входом служило отверстие, пробитое в стене. Гид стиснул руки, держа их перед ширинкой, и, судя по всему, крайне смутился и даже испугался, увидев, что к нему приближается целый рой школьниц. Он заговорил высоким дрожащим голосом, повышая его, чтобы перекричать жужжание болтливых девиц, и монахиням пришлось сердито прикрикнуть, чтобы гида наконец стало слышно.

– Мы будем спускаться по лестнице, – предупредил он. – Внизу темно и пол скользкий. Я прошу вас быть очень внимательными.

Как только девочки вошли в помещение, напоминавшее пещеру, они смолкли, онемев от страха, от пронизывающего холода, которым тянуло от земляных стен, и мрачной атмосферы этого места. Одна из девочек – в темноте не видно было, кто именно, – испустила заунывный крик, подражая не то стону призрака, не то волчьему вою.

– Барышни, проявляйте уважение. Здесь наши братья христиане терпели тяжкие муки, – произнесла сестра Мари-Соланж.

Девочки молча прошли по лабиринту больших и маленьких коридоров. Сестра Мари-Соланж передала слово молодому гиду, и тот заговорил дрожащим голосом. Нежный возраст слушательниц застал его врасплох, и он не знал, о чем можно рассказывать столь юным и впечатлительным созданиям. Он много раз умолкал, подбирая слова, повторялся, просил его извинить, вытирал лоб изношенным носовым платком.

– Мы с вами находимся в помещении, именуемом тюрьмой христиан, – сообщил он.

Гид протянул руку к стене, расположенной перед ними, и они вскрикнули, когда он указал им на надписи, оставленные узниками несколько веков назад. Теперь он повернулся спиной к школьницам и в конце концов забыл об их присутствии, отчего существенно выиграл и в красноречии, и в смелости. Он рассказывал о жестоких страданиях множества людей – «в конце семнадцатого века их насчитывалось примерно две тысячи», – которых Мулай Исмаил заточил здесь, особо отмечал гениальность «султана-строителя», приказавшего прорыть километры подземных туннелей, где ползали эти рабы, изнемогая и умирая, ослепшие, загнанные в западню.

– Посмотрите наверх, – произнес он сурово, как приказ, и девочки молча задрали головы к потолку. В камне была пробита дыра, через нее, сообщил гид, сюда бросали пленников и еду, которой едва хватало, чтобы выжить.

Аиша крепко прижалась к сестре Мари-Соланж. Она вдохнула запах ее рясы, вцепилась пальцами в веревку, завязанную на талии вместо пояса. Когда гид подробно объяснил им, как была устроена система помещений под названием «матмура» – лабиринт подземных ходов и колодцев, где находились в заточении пленники султана и где порой они умирали от удушья, Аиша почувствовала, как на глаза у нее навернулись слезы.

– В самих стенах, – добавил молодой человек, которому понравилось пугать нежных пташек, – так вот, в этих стенах до сих пор находят человеческие скелеты. Рабы-христиане возводили также высокие крепостные стены, служившие для защиты города, и когда они падали от усталости, их замуровывали.

Гид заговорил замогильным голосом прорицателя, от которого дети задрожали. Если немного копнуть под камнями, то во всех крепостных стенах этой славной страны, во всех оборонительных сооружениях имперских городов[14]14
  Имперские города Марокко (Фес, Марракеш, Мекнес, Рабат) в разные периоды истории были столицами правящих династий.


[Закрыть] можно обнаружить тела рабов, неверных, неугодных иностранцев. Несколько дней после этой экскурсии Аиша ни о чем больше думать не могла. Ей повсюду мерещились скрюченные скелеты, и она страстно молилась за упокой их истерзанных душ.

* * *

Спустя несколько недель Амин обнаружил жену у изножья кровати: она лежала, уткнувшись носом в пол, прижав колени к груди. Она стучала зубами так сильно, что он испугался, как бы она не откусила язык и не проглотила его, как нередко случалось с эпилептиками в медине. Матильда стонала, и Амин поднял ее на руки. Он почувствовал ладонями ее напряженные мышцы и стал гладить ее по плечу, чтобы успокоить. Он позвал Тамо и, не глядя на нее, поручил ухаживать за женой: «Мне нужно работать. Позаботься о ней».

Когда он вернулся вечером, Матильда бредила. Она металась, словно узница, в мокрых простынях, на эльзасском диалекте звала мать. Температура поднялась так, что ее тело резко выгибалось, как от ударов тока. Аиша стояла в ногах кровати и плакала. На рассвете Амин объявил: «Я еду за врачом». Сел в машину и умчался, оставив Матильду на попечение служанки, на которую болезнь хозяйки, похоже, не произвела никакого впечатления.

Оставшись одна, Тамо сразу взялась за дело. Она смешала какие-то растения, тщательно отмерив количество каждого из них, и залила их крутым кипятком. Под изумленным взглядом Аиши хорошо перемешала пахучую массу и пояснила: «Надо прогнать злых духов». Она раздела Матильду, которая никак не реагировала, и обмазала густой смесью все ее большое, ослепительно-белое тело. Она могла бы испытать злорадное удовольствие оттого, что хозяйка оказалась полностью в ее власти. Она могла бы отомстить этой суровой высокомерной христианке, обращавшейся с ней как с дикаркой, говорившей, что она грязная, как тараканы, которые копошатся вокруг глиняных кувшинов с оливковым маслом. Но Тамо, выплакавшись за ночь в одиночестве, у себя в комнатушке, теперь усердно растирала бедра своей хозяйки, клала ладони ей на виски и искренне молилась за нее изо всех сил. Прошел час, и Матильда успокоилась. Ее подбородок расслабился, она перестала скрипеть зубами. Сидя у стены с зелеными от снадобья пальцами, Тамо неустанно повторяла жалобную молитву, и Аиша угадывала интонацию по ее губам.

Когда приехал врач, он обнаружил, что Матильда лежит наполовину голая, а ее тело обмазано какой-то зеленоватой смесью, запах которой чувствовался даже в коридоре. Тамо сидела у изголовья больной и как только заметила входящих мужчин, накинула простыню на живот Матильды и вышла из комнаты, опустив голову.

– Это арабка сделала? – осведомился врач, указывая пальцем в сторону кровати. Зеленая паста запачкала простыни, подушки, покрывало, она стекла на ковер, купленный Матильдой сразу после приезда в Мекнес – она очень им дорожила. Следы от пальцев Тамо остались на стенах, на ночном столике, и комната напоминала полотно опустившегося художника, перепутавшего депрессию с талантом. Врач шевельнул бровями и закрыл глаза на минуту-другую, показавшиеся Амину бесконечными. Он-то рассчитывал, что доктор сразу же кинется к больной, тут же поставит диагноз, пропишет лечение. Вместо этого он ходил кругами около кровати, поправлял уголок одеяла, перекладывал на место книгу, совершал ненужные, бессмысленные действия.

Наконец он снял куртку, аккуратно сложил ее и повесил на спинку стула. При этом он бросал на Амина короткие колючие взгляды, как будто желал дать ему урок. Только после этого доктор наклонился над кроватью и просунул руку под одеяло, чтобы прослушать больную, и как будто внезапно вспомнив, что у него за спиной стоит человек и наблюдает за ним, повернулся к Амину:

– Оставь нас.

Амин послушно вышел.

– Мадам Бельхадж, вы слышите меня? Как вы себя чувствуете?

Матильда повернула к нему свое изможденное, осунувшееся лицо. Ей стоило труда не закрывать свои прекрасные зеленые глаза, казалось, она сбита с толку, как ребенок, который просыпается в незнакомом месте. Врач решил, что сейчас она расплачется и попросит о помощи. У него сжалось сердце при виде этой высокой белокурой женщины. Женщины, которая была бы очаровательна, если бы хоть немного позаботилась об этом, если бы ей представился случай показать свое воспитание. Ее ступни потрескались от сухости и загрубели, ногти отросли и уплотнились. Он взял Матильду за руку и, стараясь не испачкаться в травяной массе, проверил пульс, а затем, сунув руку под одеяло, пощупал живот.