Текст книги "Записки маленькой гимназистки. Повести"

Никс скрылся за порогом двери, а Анна Степановна Вихрова погрузилась в тревожные думы. То, о чем она думала, случилось ровно пять лет тому назад.

Был такой же мартовский вечер. Она возвращалась с кладбища домой. На кладбище она только что похоронила мужа, который, будучи портным, кормил до своей смерти семью. Теперь одинокая вдова осталась с детьми без куска хлеба…

С нею шел ее десятилетний сын Николай и четырехлетняя дочь Саша.

Весь путь от кладбища к дому Анна Степановна продумала горькую думу: что она будет делать теперь? Чем прокормить детей? Если бы ее отец находился с нею, ей было бы значительно легче. Он бы научил ее своим советом. Но отец находился в далекой Сибири и весь отдался воспитанию той маленькой девочки, которую так чудесно нашел в лесной чаще. Об этой девочке он писал постоянно в своих письмах и просил дочь в случае его смерти принять ее к себе.

Пока был жив муж Анны Степановны, всей семье Вихровых жилось недурно.

Теперь невольно приходилось голодать.

Правда, старик отец научил Анну Степановну переносить нужду, но о нужде ей меньше всего хотелось думать. Все ее мысли были прикованы к детям, которых она любила безумно.

Что будет с ними теперь, после смерти отца?

«Надо идти на место – служить горничной или няней, – решила она тут же, – а детей отдать в приют».

Но мест, где требовались няни или горничные, Вихрова не знала и, помня, что очень часто в газетах публикуются требования на прислугу, купила газету по дороге и принесла ее домой.

Каково же было удивление Анны Степановны, когда она, раскрыв первый лист объявлений, прочла:

«Убитый горем отец, недавно приехавший из-за границы, где он лечился четыре года в лечебнице нервных болезней, убедительно просит еще раз добрых людей сообщить ему о маленькой дочери, четыре года тому назад оставленной на сибирской лесной дороге привязанной к дереву ради спасения ее от волков и исчезнувшей неизвестно куда на следующее утро».

Тут же, дальше, описывались и приметы девочки, и ее одежда, и золотой крестик на ее груди с надписью: «Спаси, Господи, рабу твою Александру». Значился и адрес очень богатого и знатного барина, жившего здесь же, в столице.

Анна Степановна пришла в большое волнение, прочитав эту заметку. Она сейчас же решила, что приемная внучка ее отца и была та знатная малютка, которую теперь, по прошествии четырех лет, разыскивал ее несчастный отец. Первой мыслью было пойти по напечатанному в газете адресу и сообщить отцу девочки, что его дитя находится в Сибири у старого Степана Вихрова, птицелова сибирских лесов. Но вдруг новая мысль осенила внезапно голову Вихровой. Эта мысль была очень смела и преступна. «Что, если выдать за малютку – дочь богача – мою собственную дочурку Сашу? – вихрем пронеслось в мозгу женщины. – Саша такая же белокуренькая, нежненькая, как настоящая барышня, и зовут ее так же, и лет ей столько же от роду. Все равно отец никогда не приедет сюда с девочкой, а если и приедет, то никому и в голову не придет искать у него ребенка. А Сашу можно осчастливить этим навек. Только надо вбить в голову четырехлетней крошке, что она не родная дочь и что ее привезли из Сибири, где она была у деда с самых младенческих лет. Надо научить ее говорить это людям ради ее же пользы. Богатый и знатный барин наградит ее, Анну Степановну, да еще к тому же ее Сашута будет воспитываться как барышня, будет ходить в шелку и бархате, жить в роскоши и довольстве. И никто не узнает, что Сашута вовсе не та девочка, которую оставили в Сибири…»

Задумано – сделано.

Поделившись этой мыслью со своим десятилетним сынишкой и строго-настрого наказав ему молчать обо всем, Вихрова приодела и приумыла свою Сашутку и, наказав ей, как вести себя, повела малютку по указанному в газете адресу. Ее тотчас же привели к молодому еще, но уже с заметной сединой в волосах, господину, и едва она успела рассказать ему, как ее отец нашел в Сибири, в лесу, привязанного к дереву ребенка и что этот ребенок и есть Сашута, как господин, не помня себя, с рыданием заключил в объятия девочку.

Он целовал ее без счета и твердил одно:

– Она! Она! Такая же нежненькая, белокурая… Девочка, родная моя! Наконец-то я нашел тебя! – и он проливал без конца радостные слезы.

– Доподлинно она, сударь, – самым искренним тоном подтверждала Вихрова. – Мне ее мой отец три года назад привез из Сибири… И крес-тик был у нее с надписью: «Спаси, Господи, рабу твою Александру». Да крестик-то мы продали в тяжелую минуту, когда нужда была… Девочка три года жила у нас, и не знали вовсе, что не родная она дочь мне и мужу… Берегли и лелеяли мы ее не хуже родного сына… Хотели в газете печатать об этом, да не знали, как это сделать, да, признаться, и сами привязались к девочке – жаль было ее возвращать.

– О! – произнес господин. – Вы и не нашли бы тогда меня. Я только недавно вернулся из-за границы, где лечился четыре года после смерти жены и потери дочери, которую вы теперь возвратили мне! Я был очень болен, но особенно мучился я при мысли, что сам был виновником гибели моей дочурки… Я взял ее с собою в поездку, несмотря на хрупкий возраст моего ребенка, я повез ее к моему другу, который жил в Сибири. И вот в дороге на нас напали волки. Я был убежден, что погибну, и хотел спасти ребенка от смерти. О, дитя мое, дорогое дитя!..

И он снова со слезами обнял недоумевающе глядевшую на него Сашуту Вихрову, которую вполне принял за свою пропавшую дочку, целовал и ласкал Сашу и благодарил Анну Степановну.

Потом он щедро наградил Вихрову, прося во всякое время навещать девочку, которую он оставил у себя.

Он осыпал ласками и подарками свою мнимую дочурку, приставил к ней нянюшек, бонн, гувернантку, одел ее, как куколку. Словом, для бедной маленькой Саши наступило райское житье.

Осчастливленная таким оборотом дела, Анна Степановна вернулась домой. Все улыбалось ей теперь. Ее маленькая дочурка Саша будет важной и богатой барышней, а она сама, ее мать, с сыном Николаем не увидит более нужды.

Но некоторая доля страха не оставляла ни на минуту душу Вихровой. А что, если люди узнают об ее поступке? Что, если как-нибудь дойдет это до ее отца в Сибирь?

Ведь это такое огромное преступление – выдача одного ребенка за другого!

И, волнуясь этим вопросом, она тут же написала отцу, что ее дочь Саша умерла будто бы тотчас же после смерти мужа. Этим Вихрова надеялась, так сказать, «спрятать концы в воду» – скрыть подмену девочки. Затем надо было скрыть от людей, что у нее появились большие деньги, подаренные ей знатным господином. И вот Анна Степановна решила отдать сына до поры до времени директору театра «Развлечение», который охотно принял красивого, сильного и ловкого мальчика в свою труппу. Директор передал его в обучение своему компаньону, содержателю дрессированных львов, англичанину мистеру Биллю, дававшему в театре «Развлечение» представления со своими дрессированными львами.

И мистер Билль сделал мальчика укротителем львов, переименовав его из Николаши Вихрова в «мосье Никса». Способному и сильному юноше платили жалованье, как взрослому. На это жалованье они жили с матерью, а все то, что получалось от «благодетеля» (как мать и сын называли между собою мнимого отца Саши), Вихрова прятала в большой сундук впредь до лучших времен.

– Как умрет благодетель, Сашу возьмем к себе и заживем спокойно, – говорила она не раз сыну и тяжело вздыхала при этом.

Пока же Анна Степановна копила деньги, отказывая себе во всем и ютясь в скромной комнатке у сапожника-хозяина, на краю города. Страх, что ее проступок откроется, делал Вихрову нервнее и болезненнее с каждым днем. Она не спала по ночам. Совесть мешала ей жить спокойно. А тут еще разыгралась болезнь, унаследованная ею от отца. Анна Степановна стала кашлять и ощущать сильные боли в груди. Ей необходимо было переменить свою скромную комнатку на более просторную и удобную, но она не решалась. Она боялась, что люди допытаются, откуда у нее деньги, выдадут ее тайну, и тогда их благодетель прогонит ее Сашу и, что еще хуже, засадит их всех в тюрьму.

Эти мысли особенно назойливо мучили ее теперь, после того как она увидела Сибирочку, ту самую Сибирочку, место которой заняла теперь ее – Анны Степановны – маленькая дочь.

– А вот и мы! Вернулись к тебе, матушка. Накорми нас хорошенько и приюти до завтра, а завтра утром я сведу наших гостей, куда мы уговорились. Там они найдут себе теплый кров и верный кусок хлеба.

И, говоря это, Никс небрежно сбросил свой плащ и пальто и очутился снова в своем странном розовом костюме.

Его мать с трудом поборола себя и принялась хлопотать с ужином в соседней кухне.

Вошедшие вслед за Никсом Андрюша и Сибирочка остановились нерешительно у порога, не зная, что им делать и зачем их вернули сюда.

ТЕАТР «РАЗВЛЕЧЕНИЕ»

Ежедневное театральное представление, после которого – дрессированные львы, силачка-негритянка, эквилибристы, клоуны, воздушные полеты и пр. и пр.

Так гласила заманчиво расписанная пестрыми буквами афиша, прикрепленная в виде флага к огромному шесту, вбитому в землю у самого подъезда театра.

Андрюша, прежде чем войти в подъезд вместе со своими спутниками, пробежал ее с начала до конца.

– Ну, нечего глазеть-то без толку! За это, брат, деньги не платят! – резко заметил ему Никс, кутаясь в свой плащ и бросая по сторонам сердитые взгляды.

Никс был не в духе. Ему пришлось мало спать в эту ночь. Клеенчатый диван пришлось уступить девочке и самому спать с Андрюшей в каморке за кухней, что вовсе не улыбалось избалованному мальчугану. К тому же он каждую минуту боялся, что хозяин-сапожник, заинтересовавшись неожиданными гостями, начнет расспрашивать его с матерью, откуда они взялись.

«Уж скорее бы наступала осень, тогда мистер Билль уедет из Петербурга со своими львами и увезет девчонку!» – досадливо думал Никс, вводя своих спутников в большую полусветлую комнату, над дверями которой красовалась надпись: «Приемная директора».

– Вот, Эрнест Эрнестович, не понадобится ли вам мальчик в услужение? – громко проговорил он, обращаясь с поклоном к толстому маленькому человечку с совершенно лысой головой, который о чем-то оживленно беседовал с худым, высоким, рыжим господином в высокой, блестящей, точно отполированной, шляпе и с сигарой в зубах.

И толстый человечек, и высокий рыжий господин обернулись сразу.

– Ага, это ты, Никс! Опоздал на утреннюю репетицию, мальчуган. Мистер Билль очень сердился. Не правда ли, вы сердились, мистер Билль? – обратился директор к высокому господину.

Рыжий господин хладнокровно вынул изо рта сигару и, взглянув своими оловянными глазами на Никса, проговорил по-русски, не совсем правильно выговаривая:

– Я будет делать вычет из твоего жалованья. Я будет штрафовать тебя, чтобы не зевал по улицам, когда надо учиться на репетиций, а теперь…

Тут оловянные глаза мистера Билля остановились на Сибирочке и стали еще оловяннее от выразившегося в них полного удивления.

– Откуда этот красивый девочек? – спросил он Никса.

– Я привел ее в надежде, что вы оставите ее у себя, а этого мальчугана я надеялся рекомендовать Эрнесту Эрнестовичу, – принимая покорно-кроткий вид, произнес Никс.

– Хорошо. Я оставляйт у себя красивую девочек. Она будет давайт представление в клетке Цезаря и Юноны! – процедил сквозь свои желтые зубы мистер Билль и погладил по голове смущенную, оробевшую Сибирочку.

– А ты что умеешь делать, мальчуган? – одобряюще похлопывая по плечу Андрюшу, спросил, добродушно улыбаясь, директор театра. – Умеешь ты ходить по канату?!

– Нет, – коротко отвечал мальчик.

– Умеешь быть акробатом?

– Тоже нет.

– Плясать и петь?

– Нет.

– Так что же ты умеешь делать?

– Пока ничего, но буду уметь делать все, чему вы меня выучите! – смело отвечал мальчик, вперив в лицо толстяка свои честные, открытые глаза.

– Ха-ха-ха, чудесный ответ! Я не ожидал ничего подобного! – расхохотался Эрнест Эрнестович. – Ты мне нравишься, мальчик, и мы будем друзьями, если ты не окажешься негодяем, лентяем и бездельником.

– Разумеется, я не окажусь им! – отвечал, весь вспыхнув до корней волос, Андрюша.

– Почему? – спросил, высоко подняв брови, толстяк.

– Да потому, что я прежде всего честный человек! – без запинки, самым серьезным образом отвечал Андрюша.

– Еще один чудесный ответ, – сказал, улыбаясь, толстый директор, – так вот, мистер Билль берет твою сестру, а я беру тебя…

– Это девочка не моя се… – начал было Андрюша, но стоявший рядом с ним Никс изо всей силы ущипнул его за руку.

– Говори всем, что это твоя сестра, – прошептал он чуть внятно, нагнувшись как бы нечаянно к самому уху Андрюши.

– Это будет ложь, а я никогда не лгу, – спокойно, таким же шепотом отвечал Андрюша.

– Но я дам тебе денег за это.

– Ни за деньги, ни даром вы не заставите меня солгать!

– Берегись, в таком случае ты будешь моим врагом!

– Я никого и ничего не боюсь.

– О чем вы шепчетесь? – неожиданно огорошил обоих мальчиков Эрнест Эрнестович своим вопросом.

Никс, вспыхнув до ушей, шепнул снова:

– Не выдавай меня! – и тут же стал оправдываться перед мистером Биллем в том, что опоздал немного.

Эрнест Эрнестович молча несколько минут разглядывал Андрюшу.

– Ты красивый и умный мальчик, и, наверное, ученье дастся тебе не слишком трудно. На первое время ты будешь клоуном и станешь смешить публику в антрактах.

– Я не умею смешить публику, – спокойно отвечал мальчик.

– О, это не трудно. Ты станешь выходить с нашим старым клоуном Дюруа, и он научит тебя, что надо делать и что говорить. О жалованье мы сговоримся после. Согласен?

– Вполне. Я прошу об одном: не разлучать меня с Сибирочкой.

– С кем? – снова недоумевающе поднял брови Эрнест Эрнестович.

– С белокурой девочкой. Ее зовут Сибирочкой.

– С его сестрою! – почти выкрикнул в голос Никс.

– Это твоя сестра? Какое у нее хорошее имя…

– Да, это его сестра! – ответил снова очень громко Никс за Андрюшу.

– Он говорит неправду, – спокойно и твердо произнес Андрюша. – Сибирочка чужая мне.

– Ты лжешь, – засмеялся Никс, – что за причина скрывать, что она тебе сестра?!

– Я говорю чистую правду!

– Не спорьте, дети, – снова вмешался Эрнест Эрнестович, – сестра ли тебе или нет эта девочка – ничто не изменит дела… Ты остаешься служить у меня и поступишь под начало Дюруа, а девочку берет мистер Билль в свою труппу. Жить вы будете у меня на квартире. Теперь же довольно болтовни. Пора начинать второе отделение репетиции. Эй, кто там есть? – крикнул, высовываясь за дверь, директор. – Давайте второй звонок. А ты, Никс, проводишь детей на сцену.

– Хорошо, Эрнест Эрнестович, – ответил, нагнув голову, Никс и довольно резко обратился к Андрюше: – Ну, чего ж ты стоишь, разиня рот! Ступай за мною вместе с девочкой, – и уже шепотом добавил так тихо, что только один Андрюша мог расслышать его: – Деревенщина! Не захотел моей дружбы, выставил меня лгуном перед начальством, я тебе врагом буду… Узнаешь ты меня скоро, дружочек ты мой!

И, сердито блеснув загоревшимися глазами, Никс прошел вперед.

Коридор, в котором горели небольшие электрические лампочки, показался Андрюше и Сибирочке очень длинным в первую минуту, пока они шли по нему вслед за ворчавшим себе что-то под нос Никсом. В конце коридора была небольшая дверь, откуда лились потоки света и слышались громкие голоса, какие-то хлопки и смех.

– Ступайте вперед. Там сцена. Мистер Билль и Эрнест Эрнестович сейчас придут туда. Мне надо по делу. Да раздевайтесь же, наконец! Не в этих же неуклюжих отрепьях вы полезете туда! – уже совсем грубо обратился к Андрюше и его спутнице их новый знакомый.

Потом он в одну секунду скрылся куда-то, точно провалился сквозь землю.

Андрюша и Сибирочка остались одни. В несколько секунд они дошли до конца коридора, который теперь значительно расширился, и очутились на пороге двери.

Шум, хлопанье в ладоши и крики – все это разом оглушило их. На сцене, залитой электрическим светом, прыгали и кувыркались какие-то люди. Они становились то на плечи друг другу, то на голову один другому, образуя высокую живую пирамиду. Ниже всех стоял на полу толстый и сильный, как барс, человек; на его плечах, растопырив ноги, находился другой; на голове этого другого стоял третий; на вытянутых руках этого третьего, едва касаясь руками его ладоней, ногами кверху, как бы повис четвертый, а на пятках четвертого плясал какой-то странный танец, весь состоящий из плавных телодвижений, хорошенький и подвижный, как обезьянка, мальчик лет двенадцати, с беспечным, веселым лицом.

– Это знаменитый русский акробат Иванов со своею труппой. А вы, верно, новые артисты? – услышал Андрюша чей-то нежный голос за собою.

Говорила тоненькая, высокая девочка, немногим старше Сибирочки, красивая и нежная блондинка, хрупкая, как цветок.

– Я Герта, дочь директора Шольца, – произнесла девочка, улыбаясь задушевной и милой улыбкой, пожимая руку Андрюши и целуя его спутницу в ее бледную щечку. – Ах, что за прелестное дитя! – воскликнула она с восхищением, только сейчас разглядев прелестные локоны Сибирочки и ее искрящиеся, как звездочки, синие глазки. – Чудо, что за девочка! Я должна показать тебя моей Элле, голубка! О, ты еще не видала Эллы?.. Не испугайся ее… У Эллы черное тело, но душа розовая, как утренняя заря. Элла, моя Элла, где ты?

– Элла здесь, госпожа! – послышался грубый, как из трубы, глухой голос, и Сибирочка с невольным криком попятилась назад.

Перед нею и Андрюшей появилось странное существо, черное, как сажа, со сверкающими белками посреди общей черноты лица, с курчавыми короткими волосами, с расплющенным носом и толстой, синевато-бурой выпяченной губой. На небольшом, но удивительно сильном, с крепкими мускулами теле негритянки была надета полосатая, желтая с черным, юбка и белая матроска с красным воротником. Огромные золотые кольца были продернуты в ее уши, а на голой шее, такой же сильной и мускулистой, как и все тело, висело в несколько рядов обмотанное коралловое ожерелье.

– Вот мой друг – Элла. Она называет меня своею госпожою, но мы с нею подруги. Она плохо говорит по-русски или, вернее, совсем не говорит, кроме двух фраз – «Элла здесь, госпожа» и «Элла тебя любит». Но сердце у нее золотое, и она будет вам другом. Ее выписали прошлою осенью сюда из Африки. Она негритянка. Пожмите ее руку. Не бойтесь ее черноты.

И маленькая Герта так ласково взглянула на Андрюшу и его маленькую подругу, что те не имели духу отказать ей в ее просьбе и оба протянули руки негритянке. Элла нежно, как хрупкую вещицу, пожала крошечные пальчики Сибирочки и так тряхнула руку Андрюши, что у мальчика буквально искры посыпались из глаз.

– Элла показывается публике как силачка, – поторопилась объяснить Герта своим новым знакомым.

– О, она, должно быть, страшно сильна, – согласился Андрюша. – Я думал, что она собирается оторвать мне руку или вывихнуть плечо! – прибавил он со смехом.

– Это она по дружбе… А вот когда Элла рассердится, то, действительно, ее сила может многим повредить. Смотрите, смотрите, она уже начинает сердиться, – проговорила Герта, живо оборачиваясь назад.

Братья-акробаты окончили между тем свои упражнения и, спрыгнув, как мячики, на пол, окружили Эллу.

Двое старших, которым было уже, по-видимому, лет около двадцати, сильные и рослые парни, подошли к негритянке.

– Слушай ты, черная кукла, продай мне твои кораллы, я подарю их моей сестре! – произнес старший и без церемонии схватился за красное ожерелье, обмотанное вокруг черной шеи Эллы.

– А мне продай твои серьги! Я надену их себе на нос, – вторил брату второй и дотронулся пальцами до черного уха негритянки.

Та что-то промычала в ответ и сердито тряхнула головою. Но сорванцы не унимались и, как ни отмахивалась от них негритянка, приставали к ней, уговаривая ее отдать им ее драгоценности.

– Ну зачем тебе они? Ведь ничто не может украсить такую чумазую глупую физиономию, – расхохотался старший акробат и потянул к себе со смехом коралловую нитку.

Тут произошло нечто неожиданное. Коралловая нитка не выдержала и порвалась. С нею вместе порвалось последнее терпение Эллы. Что последовало затем, никто из присутствующих на сцене не мог предвидеть. Элла с необычайною живостью схватила за шею одной рукою одного акробата, другою – другого и, сблизив их головы, прехладнокровно постучала ими одна о другую так, что оба акробата буквально взвыли от боли. Потом с тем же глухим ворчаньем, напоминающим рычание дикого зверя в девственных лесах Африки, Элла швырнула сначала на пол одного юного акробата, затем, как полено, сложила на него другого и как ни в чем не бывало преспокойно уселась на эту живую скамью. Оба акробата извивались, как змеи, шипели, кричали и визжали, громко протестуя и бранясь под тяжестью сидевшей на них силачки, но ничто не помогало.

Элла продолжала сидеть, торжествующе поглядывая на всех и ярко поблескивая своими черными глазами. И только новый звонок, пронзительно зазвеневший в коридоре, и появление директора, мистера Билля и Никса нарушили эту сцену.

Мистер Билль и Никс были в гладких, из шелка, вязаных розовых фуфайках и в коротких зеленых шелковых трусах (штанах), осыпанных блестками. В руках англичанина был длинный хлыст, в руках Никса кусок сырой говядины.

– Что это у него? Зачем он держит мясо? – обратилась было Сибирочка к Герте с вопросом, на который та не успела, однако, ответить, потому что почти одновременно с этим оглушительный рев послышался где-то поблизости, рев, от которого дрогнули стены театра и невольно побледнели лица у людей. Незаметная до сих пор дверь сбоку сцены раскрылась настежь, и шестеро театральных слуг вкатили в образовавшееся огромное пространство в стене большую клетку на колесах с помещавшимися в ней двумя африканскими львами необычайной величины.

– Это Цезарь и Юнона, – пояснила Герта Сибирочке, – не правда ли, как они прекрасны?

Но Сибирочка далеко не разделяла ее мнения. Она не нашла в красавцах львах никакой красоты. Лев и львица были просто страшны с их расширенными пастями и оглушительным ревом.

Каков же был ужас девочки, когда, лишь клетка со львами появилась на подмостках сцены, Никс чуть ли не бегом бросился к ней! За ним степенно направился мистер Билль, играя своим длинным кнутом.

Минута… другая… и, приподняв железную дверь клетки, Никс очутился в ней.

За ним смело вошел мистер Билль. И, точно по волшебству, с их появлением в клетке страшный рев зверей мигом прекратился.

Никс бросил им по куску имевшегося у него мяса, и звери с жадностью стали уничтожать его.