Текст книги "Записки маленькой гимназистки. Повести"

Глава двенадцатая

Теплый июльский вечер. До заката солнца еще далеко, но жара уже спала давно. Тихое чириканье птиц, устраивавшихся на ночной отдых, наполняет собою все уголки соснового леса, от которого быстро шагает Мурочка. Вот уже полчаса прошло с той минуты, когда, воспользовавшись послеобеденным отдыхом madame Sept и вечерней прогулкой пансионерок, от которой она отказалась, Мурочка незаметно выпорхнула из ворот дачи. Миновав таможенную станцию пограничного поста, с его темным шлагбаумом и ревизионной будкой, она перешла мостиком узкую Сестру – пограничную русско-финляндскую речонку и углубилась в этот прохладный ласковый бор.

Ходьбы до ближайшего местечка О. хватит на полчаса времени да полчаса на обратный путь, по крайней мере. Таким образом, к вечернему чаю она успеет вернуться в пансион.

Конечно, с одной стороны, неудобно, что она ушла, не спросившись у madame Sept. Но разве ее отпустили бы, если б узнали, зачем она идет в О.? Не пустили бы, конечно. Пошли бы «охи», «ахи» и прочее; расшумелись бы, запротестовали огулом. Особенно Дося, которая, как над маленьким ребеночком, дрожит над нею. А между тем ей уже 16 лет! Пора, наконец, доказать людям свою самостоятельность. Тем более что намерения у нее, Муры, самые благие нынче. Неужели же нельзя назвать благим намерением то, что она хочет приобрести оружие в виде хорошего «маузера» или «браунинга» за границей Финляндии, в О., чтобы иметь возможность защищать себя и других на случай повторения такой же истории, которая случилась с ними вчера ночью?

Да, наверное, и сама madame Sept, с ее неразлучной «масёрой», и все пансионерки будут благодарны ей, Муре, за услугу. Еще бы – иметь оружие в доме так хорошо в темные июльские вечера!

Эта мысль настолько подбадривает Мурочку, что она несется, как на крыльях, по дороге в О. – единственное место, где можно поблизости бесконтрольно приобрести оружие. И когда ее оживленное, с жизнерадостными глазами, личико появляется в лавке, где торгуют всякой всячиной в виде финляндских спичек и бумажных тканей, папирос и гаванских сигар, шведского пунша и, к довершению всего, ножами, кастетами и револьверами всех систем, белобрысый чухонец, стоявший за прилавком, без малейшего смущения продает ей один из последних.

«Эта уже и сама не застрелится и не будет палить ни в кого», – решает он при первом же взгляде на смуглое жизнерадостное личико и веселые глазки покупательницы.

Завернув пакет с револьвером и зарядами, для большей осторожности, в носовой платок, Мура, за неимением кармана, несет его в руках, прижимая крепко, как сокровище, к сердцу. О, она так счастлива! Покупка обошлась вдвое дешевле, чем она предполагала, и ей еще осталась немалая сумма из данных ей ее «птичками» перед отъездом на мелкие расходы денег. А главное – все обошлось так просто, без всяких препятствий.

Какие славные эти финны-продавцы! И лица у них такие открытые, доверчивые, честные. Теперь бы дойти только поскорее до дома до наступления ночи, и дело в шляпе.

С легким сердцем, напевая песенку, Мурочка пускается в обратный путь.

Все так же бесшумно и быстро спускается на землю июльский вечер. В лесу сгущается мрак. Застигнутая им, Мурочка ускоряет шаги. Вдруг она останавливается, как вкопанная, посреди лесной тропинки. И внезапно ее бросает в жар от волнения. И капельки пота проступают на лбу под черными кудерьками. Как могла она упустить это из вида! Как же она не подумала заранее обо всем? – хватаясь за голову, чуть не вслух упрекает себя Мура.

Ведь впереди находится пограничная стража, ревизионный пункт, где у нее отберут револьвер и ее самое могут арестовать. С этим не шутят. За ношение оружия строго карает закон.

Непростительным легкомыслием было забыть об этом!

Мура так смущена, что долго еще не может прийти в себя. Наконец, мысль ее проясняется, и робкая надежда снова стучится в душу.

– Но зачем же ей непременно лезть на сторожевой пункт? Его можно, во всяком случае, обойти, – решает она внезапно, и прежняя радость возвращается к девушке.

А темный июльский вечер наступает быстрее, приближаясь к земле. Под его мглистой пеленою Мура пробирается теперь сторонкой, держась берега Сестры, к знакомой даче, лежащей по ту сторону речонки. Она знает то место, где обмелевшая Сестра кажется почти ручейком. Его можно перейти успешно, перепрыгивая с камня на камень. И она совсем близко сейчас от него… Вот, за теми кустами, должно быть… Еще крепче, теснее прижав к своей груди драгоценную ношу, Мурочка стремительно бросается вперед.

– Кто идет? – внезапно раздается у нее над головою грозный оклик, и фигура пограничника в серой шинели, словно из-под земли, вырастает перед нею.

И через небольшой промежуток времени гремит выстрел…

Жгучий стыд пронизывает ее всю, когда она под караулом двух солдат, доставивших ее на пункт пограничной стражи, стоит вся красная от смущения перед сивоусым таможенным чиновником и его помощником, жандармом. К счастью, пуля, посланная за нею вдогонку стражником, не достигла цели. И Мура, живая, здоровая и невредимая, появилась перед строгие очи местного таможенного начальства.

– И не стыдно вам, барышня, заниматься такими делами? Такая молоденькая и тоже туда же революции вздумали служить, – отбирая у нее револьвер с патронами, бубнит чиновник.

Мура даже и не старается рассеять его заблуждений. Пусть думают, что хотят. Разве ей легче будет, если она начнет оправдываться… О, какой стыд!

Мимо проходят гуляющие дачники. Они с любопытством посматривают на нее.

– За что арестовали эту барышню? – неожиданно слышит Мура знакомый голос. Она быстро оборачивается со вспыхнувшей мгновенно в сердце надеждой.

Мичман Мирский, так и есть. Это он, ее вчерашний кавалер на бале! Одна минута, и Мура бросается к нему как к избавителю:

– Monsieur Мирский, спасите меня! – И задыхаясь от волнения и подступивших к горлу рыданий, она, захлебываясь, сбивчиво лепечет что-то.

С трудом разбирает ее слова молодой моряк.

– Вы видите, тут, очевидно, кроется какое-то недоразумение, – говорит он вслед за тем, обращаясь к таможенному чиновнику, – я знаю эту барышню. Она из французского пансиона и уже, во всяком случае, не злоумышленница и не государственная преступница; за это ручаюсь вам головой. Мое имя – мичман Мирский, вот моя карточка, – и он протягивает белый квадратик таможеннику.

Когда двадцатью минутами позже Мура, в сопровождении стражника, посланного больше для очистки совести на дачу пансиона, появляется перед перепуганной madame Sept, последней делается дурно от всех пережитых ею за этот вечер волнений.

Здесь давно уже открыли исчезновение Муры и не знали, что подумать о нем. И сама madame Sept и бедная Дося пережили в ее отсутствие немало горя и страхов.

А тут вот она появляется, как преступница, под конвоем… О боже! Есть от чего получить разрыв сердца и умереть!

И во все время, пока Мура держит в объятиях отчаянно рыдающую Досю, Мирский, проводивший свою вчерашнюю даму до самого порога пансионной гостиной, уверяет почтенную директрису, что все это одни пустяки, одно печальное недоразумение. Но madame Sept не может и не хочет его понять. По ее мнению, девушка, арестованная хотя бы на один миг, не может оставаться в ее фешенебельном пансионе.

Всю последующую ночь она не спит и о чем-то долго совещается с Эми. А наутро всех пансионерок просят собраться в гостиной, чтобы услышать из уст почтенной директрисы решение, надуманное ею за долгую ночь.

Заключение

Какое яркое жизнерадостное июльское солнце! Какими светлыми, горячими лучами заливает оно гостиную!

Сколько безотчетной радости и молодого задорного счастья в этой праздничной картине последнего летнего торжества!..

И совсем уже не соответствует ему пасмурное угрюмое выражение на лицах собравшихся в эту пронизанную солнцем комнату пансионерок и их начальства.

– Mesdemoiselles, – обращается к молодым девушкам madame Sept и продолжает торжественным тоном, веско отчеканивая каждое слово. – Я позвала вас затем, чтобы в нашем присутствии высказать мое глубокое негодование по поводу недостойного поведения m-lle Eudoxie Kiriloff. He говоря уже о всех тех мелких неприятностях, которые она нам доставляла с сестрою за эти пять недель своего пребывания здесь, ее вчерашний непростительный поступок переполнил чашу моего терпения. Эта самовольная отлучка, этот револьвер и арест!.. Dieu des Dieux! Что же это такое? Я не могу больше подвергаться таким нежелательным случайностям и пачкать репутацию моего фешенебельного, всеми уважаемого пансиона, а потому прошу самым серьезным образом m-lle Eudoxie Kiriloff сегодня же удалиться от нас!

И произнеся эту последнюю фразу, по-видимому, очень довольная произведенным ею эффектом, madame Sept смолкает. Гробовое молчание водворяется в комнате. Молчит директриса. Молчит ее помощница. Молчат пансионерки.

Кажется, будто слышен полет мухи – такая здесь царит сейчас полновластная тишина.

Мура стоит с бледным лицом и с тесно, в горестной улыбке сжатыми губами. Ей очень тяжело.

О, бедное, жалкое личико! Ему не скрыть муки оскорбленного самолюбия и незаслуженной обиды, причиненной его обладательнице.

Выгнать ее, Муру, из пансиона! Какой позор! Какой стыд!

Вдруг громкое рыдание раздается из дальнего угла гостиной, и, стремительно вскочив со стула, Дося Кирилова, настоящая Дося Кирилова, выбегает на середину комнаты и сквозь бурю долго сдерживаемых слез говорит среди рыданий:

– Если вы гоните ее, детку мою, гоните и меня с нею… Знайте: без нее я не останусь здесь ни одной минуты… Стыдно обижать ее… Она не виновата в том, что все так случилось… она доб-рая… милая, только легкомысленная и взбалмошная немножко… А вы не поняли ее… не поняли ее золотого сердечка… после этого и я ни минуты не останусь у вас…

Дося рыдает так громко, что за этими слезами девушки не слышно ничего… Не слышно шума колес подъезжающей чухонской таратайки, и бряцание шпор в передней, и шелеста шелкового платья и легких быстрых шагов.

И только когда на пороге гостиной пансиона вырастает внезапно фигура высокого военного в генеральской форме и маленькой дамы рядом с ним, все присутствующие обращают на них внимание.

– Птички мои! Родные мои! Приехали! Вернулись! – отчаянно-радостным криком срывается с губ Муры, и она стрелою несется к порогу комнаты.

– Детка моя! Мурочка! Мы вернулись немного раньше. Не хотели предупреждать… Ты довольна сюрпризом? Утром вернулись и сейчас же приехали за тобой… – Слышатся отрывистые радостные возгласы между звуками поцелуев и счастливым смехом.

Точно столбняк находит на почтенную директрису пансиона, и она замирает от изумления при виде «солдатки», так нежно обнимаемой генеральской четой.

И это осторожное объятие, полное почтительной ласки, которым подоспевшая Дося обняла маленькую генеральшу… Это тоже что-нибудь да значит!..

Смутная догадка вихрем проносится над модной фризеткой директрисы.

– Dieu des Dieux! – растерянно шепчет она. – Неужели?.. О!

И когда генерал Раевский, обняв одной рукой Муру и протягивая другую руку почтенной француженке, говорит несколько смущенно:

– Уж вы простите мою дочурку за невольно причиненные ею вам неприятности, о которых я знаю из писем ее и Доси, а главное, за ее шутку с присвоением себе чужого имени, которую она позволила себе. Позвольте мне, старику, извиниться перед вами за мою шалунью.

Madame Sept кажется вдруг, что потолок комнаты низко опускается над ее головою, а все присутствующие начинают кружиться у нее в глазах.

О, непростительная ошибка! Как могла она так третировать настоящую генеральскую дочь? Где был ее здравый смысл? Куда скрылась от нее обычная логичность мышления? Ее житейский опыт, наконец…

И обычно румяное лицо француженки теперь стало бело, как известь.

Но сама Мурочка как будто и не помнит несправедливости, оказанной ей здесь. Так глубоко захватила ее радость встречи с родителями. Ее личико оживилось снова. Ее глаза сияют опять и прелестна ее улыбка, с которой она подходит к madame Sept.

– Простите меня, я была много виновата перед вами! – с трогательным выражением произносит «настоящая» генеральская дочка, просто и ласково, – и поверьте мне, я никогда не думала умышленно причинить вам зла…

Тут пухлые губки тянутся к губам француженки с самым лучшим намерением.

И растроганная директриса не может не ответить на их приветливый поцелуй.

В тот же день, уезжая из пансиона, генеральская дочка, ласково прощаясь с madame Sept и с недавними товарками, уверяет всех и каждого, что ей никогда еще не приходилось проводить такого славного, веселого лета…