Текст книги "Гимназистки"

ТАЙНА

Как она, Неточка Ларионова, вошла в класс, каким многозначительным взглядом окинула ближайших соседок по партам – они уже поняли, что с их подругой Неточкой случилось нечто.

И лицо Неточки, маленькое, курносенькое, с бисеринками веснушек под глазами, у носа и на щеках, говорило за то, что нечто необычайное творилось с его владелицей.

На обычной молитве перед занятиями Неточка не могла стоять спокойно, на уроке геометрии тоже, так что учитель Федор Павлович Сабелин два раза окликнул ее, приглашая внимательнее слушать поясняемую им теорему.

Наконец кончился бесконечный первый урок! Небольшой пятиминутный перерыв – и Неточка уже сидит за следующим часом французского языка.

Преподаватель французского принес сегодня классные сочинения и раздал их гимназисткам, делая соответствующие замечания каждой из них. Ах, что значит французское сочинение перед тем, что переживает сейчас Неточка! Положительно ничего не значит перед ее, Неточкиной, тайной!

О, эта тайна!

Из-за нее, из-за этой тайны, бедняжка Неточка не спала целую ночь! От счастья, конечно. Из-за нее со вчерашнего дня не знает покоя, из-за нее же получила замечание от Пифагора, как называют у них в гимназии преподавателя математических наук.

И что это за ужасно неприятное состояние – хранить в себе тайну и не иметь возможности поделиться ею с кем-нибудь из подруг! Ах, ужасно! Ужасно!

Неточка волнуется. Неточка сама не своя. В голове ее шумит вследствие бессонной ночи, в ушах позванивает. Руки Неточки холодны, как лед, а щеки пылают, как печка.

Нет! Нет! Положительно невозможно больше хранить тайну в себе! Это выше сил, данных Творцом, человеку! Это такая пытка, такая…

И почему бы ей, Неточке, не поделиться с кем бы то ни было из подруг этой ее тайной?! С Катей Щелкуниной, например. Она такая тихая, такая молчаливая! Эта уже не предаст, не выдаст. Эта умеет держать язычок за зубами! Или Ида Крамер, например, тоже не из болтушек и такая поэтичная! Ида поймет ее, Неточку, еще лучше всякой другой, пожалуй. А то, может быть, сообщить Зое?.. Зоя – сама прелесть. Зоя молчалива, как могила. И Зоя сидит рядом с Неточкой, считается одной из близких ей из класса. Ну конечно, лучше всего открыть тайну Зое Стояновой! Лучше всего!

И недолго думая, Неточка склоняет голову набок и тихонько, чуть слышно, шепчет:

– Зоя! Зоя! Приди в следующую перемену к «крану» в коридор. Слышишь, Зоя! Мне надо переговорить с тобой, посоветоваться насчет одной тайны. Ну понимаешь? Придешь?

– Угу! – кратко соглашается Зоя, хотя мысль ее целиком сейчас в классном журнале, где учитель только что начертал ей, Зое, за сочинение некую цифру, а какую – Зоя не успела как следует проследить.

* * *

Звонок только что возвестил окончание урока. В классе обычная суета. Пока длится перерыв, здесь открываются форточки, а гимназистки в это время прогуливаются в зале и в коридоре. У крана или, вернее, у фильтра с кипяченой водой стоит Неточка, прибежавшая сюда гораздо раньше Зои, и ждет подругу.

Неточка, волнуется. И чего она только копается там, эта Зоя!

Несносная какая – того и гляди кончится перерыв, погонят их всех снова в класс, и не успеет она, пожалуй, сообщить ей свою тайну.

Но вот показалась высокая фигура Стояновой в коридоре. Наконец-то!

Неточка с такой стремительностью кидается навстречу Зое, что чуть не сшибает с ног подвернувшуюся ей по пути тоненькую «первушку».

– Что вы толкаетесь? Такая большая! – ворчливо шипит «первушка» и делает по адресу Неточки злое-презлое лицо…

Но Неточка ничего и никого не видит и не слышит в эти минуты. Никого, кроме Зои. Неточка сама не своя. Она хватает за руку подругу, увлекает ее в самый дальний угол коридора и шепчет голосом, прерывающимся от волнения:

– Я должна сообщить тебе тайну, Зоя, большую-большую тайну!

– Ну?

Неточка хотела было обидеться на равнодушие Зои, но вовремя вспомнила, что обижаться, собственно говоря, не стоит. Ведь в сущности Зоя не знает всей важности ее тайны и, стало быть, не может так же горячо относиться к ней, как сама Неточка. Стало быть, Зоя не виновата ни в чем.

– Слушай, Зоя! – голос Неточки предательски дрожит. – Ты дашь мне клятву, что не скажешь ни одной душе то, что узнаешь от меня сейчас, сию минуту?

– Ну не скажу. А дальше-то что?

«Ах, Боже мой, что за тон!»

Тон отнюдь не соответствует важности момента! Эта Зоя способна заморозить всякий высокий порыв, веточка возмущена, но отступить она уже не может. Взяв Зою за руку, приблизив к ее уху свое разгоряченное лицо, Неточка шепчет:

– Я, Зоя… я… Я сочинила стихи, Зоя!

– Ну и что же?

Этот вопрос способен превратить Неточку в соляной столб, в какой была превращена некогда жена библейского Лота.

Ах, Боже мой! Вот этого она, конечно, никогда, никогда не ожидала. Нет, эта Зоя какое-то бесчувственное, холодное существо! Поэзии в ней столько же, сколько в гимназическом стороже Архипе. Ни чуточки поэзии… Ни-ни!

С обиженным видом и растерзанным сердцем Неточка продолжает:

– Я написала стихи. Понимаешь, я сама вчера вечером написала! Хочешь, я тебе их прочту?

– Ну, – соглашается Зоя и лезет в карман за карамелькой.

– Не хочешь ли? – предупредительно предлагает она Неточке леденец.

Удивительно странная эта Зоя! Не может понять самой простой, самой обыкновенной вещи, что когда автор собирается читать стихи, он меньше всего думает о карамелях! Однако Неточка делает над собою усилие и, воздержавшись от упрека, готового сорваться с языка, вынимает из-за лифа платья тщательно сложенную бумажку и читает неестественным голосом, нараспев скандируя строфы:

 
Я молода, но жизнь моя – море безбрежное,
Бурливое, темное, ало-мятежное.
В нем мечутся звезды, зеленые, синие, красные,
В нем розы цветут в глубинах гневно-властные.
В нем чайки летают, летают певучие…
И волны гуляют такие могучие…
 

– Могучие… – еще раз протягивает для чего-то Неточка. Потом поднимает на подругу торжествующий взгляд: – Что? Хорошо?

Зоя молчит с минуту. Только слышно аппетитное хрустение карамельки на зубах.

– Непонятно что-то, – говорит после паузы Зоя, – чайки не поют, во-первых, а кричат… Потом, скажи на милость, какие это ты видела красные и синие звезды?.. Да еще в море! А еще скажи, пожалуйста, почему ало-мятежное море? Алое-то почему?

– Ах, это декадентские стихи! Так нынче пишут! – ужасно волнуется Неточка. – Ты страшно отсталая, Зоя, если не понимаешь этого! Да!

И разобиженная вконец, махнув рукой на свою «непоэтичную подругу», Неточка отошла от Зои, решив в душе, что совсем не следовало делиться с ней тайной.

На уроке русского языка, пока учитель объяснял о сентиментализме произведений Карамзина, Неточка тихонько вытащила свой таинственный листок и снова читала, едва заметно шевеля губами: «Я молода, но жизнь моя море безбрежное… бурливое, темное, ало-мятежное…»

Она так увлеклась произведением своей случайной музы, что совсем не заметила, как преподаватель сразу оборвал свою лекцию о Карамзине, встал с кафедры и подошел почти вплотную к ее парте.

Очнулась она только тогда, когда услышала зловещую фразу над своим ухом:

– Госпожа Ларионова, потрудитесь отдать мне то, чем вы заняты сейчас, так некстати, за уроком!

Неточка обомлела.

Отдать листок, открыть тайну! О! Ни за что! Ни за что!

– Пожалуйте! – рука учителя настойчиво протягивалась к ней.

Классная дама спешила к нему на помощь. Нечего делать, пришлось покориться и отдать листок. А через минуту в классе уже звучало: «Я молода, но жизнь моя море безбрежное…» И так далее, и так далее, и так далее… И о красных и синих звездах, и о гневно-властных розах, и о певучих чайках, словом, все, все до самого конца!

Ах, что переживала бедная Неточка в эти минуты!

И уж разумеется, теперь ей совсем не нравились ее декадентские стихи. В передаче учителя они выходили такие сырые, плоские, худые… Совсем, совсем скверные стихи…

Ах, как она страдала, Неточка! Как страдала! Но что было хуже всего – это когда учитель, отложив злополучный листок в сторону, обратился к ней с плохо замаскированной иронией:

– Госпожа Ларионова, очевидно, совсем забыла, что слово «безбрежные» пишется через «е», а не через «ъ», а слово «певчие» как раз наоборот. Очень грубые ошибки. Обратите на них внимание! С такими ошибками стыдно переходить в четвертый класс, m-lle! И он окинул Неточку убийственным, уничтожающим взглядом.

Ах, как это было совестно! Неточке хотелось провалиться сквозь землю, и она внутренне клялась никогда в жизни не писать стихов…

Бедная Неточка! Бедная Неточка!

СЛУЧАЙ

По тому уже, как быстро вызванная карета «скорой помощи» увозила девочку, было решено, что ее положение опасно.

Кондуктор и вагоновожатый с волнением поясняли публике и полиции, что никто из них не был виноват в несчастье. Девочка появилась на пути так быстро, что никак нельзя было остановить вагон. Полицейский просил расходиться. Публика с ужасом смотрела на ярко-красные капли крови, оставшиеся на мостовой.

Женщина в ситцевом платье рыдала тут же, держа за руки крошечного мальчика, который с испуганными вытаращенными глазенками поглядывал исподлобья на всех, ежеминутно готовый разреветься благим матом.

А карета увозила девочку, истекающую кровью… Трамвай наскочил на нее, отбросил в сторону, и она разбила голову о железные рельсы электрической дороги…

Девочка казалась мертвой. Но она не умерла. Это был глубокий обморок, и только. В операционной комнате городской больницы ее уже ждали доктора в белых фартуках, сестра милосердия, фельдшерицы.

Сначала ей срезали ее пышные темные кудри, потом зашили глубокие порезы, наложили швы… Забинтовали раны…

– Девочка будет жить! – сказал старший доктор, делавший операцию.

И ее унесли в палату, ослабевшую, бледную, как смерть.

* * *

Такой шумной рекреации еще никогда не было в гимназии. Никогда еще так не шумели, не кричали и не суетились гимназистки среднего, пятого, класса, как в этот раз! Впрочем, «пятым» было отчего волноваться, шуметь и кричать!

Про ужасный случай узнали только сейчас. Классная дама только что объявила им всем, этим юным девочкам, о катастрофе, происшедшей с их подругой по классу. В кратких словах сообщила она о том, как Налю Курманову едва не раздавил трамвай. Но, к счастью, Наля жива и будет жить, если верить словам доктора.

Необъятный ужас воцарился в классе. Многие рыдали навзрыд при этом известии. Наля! Всегда веселая, бойкая, шаловливая проказница Чаля попала под трамвай!

Начались предположения…

– Она, наверное, шалила на улице по своему обыкновению, прыгала по рельсам! Иначе каким образом могло случиться несчастье?!

Говорили все сразу, хором, делали всевозможные догадки, фантазируя, волнуясь.

– Ну конечно, шалунья Наля нашалила и теперь!

– Бедняжка! Бедняжка! Какое несчастье! Но, слава Богу, что еще жива и выздоровеет. На целую жизнь, однако, теперь уже ей останется урок!

Так рассуждали девочки всем классом. И только одна ближайшая подруга Нали, Васочка Митрофанова, заливаясь слезами, твердила:

– Нет, нет! Это не шалость! Нет… Я знаю наверное… Она, Наля, дала мне слово… Раз навсегда слово дала не шалить на улицах, вести себя тихо и пристойно… И… я знаю Налю… Она шалунья… Но она честная и слово свое сдержит! Сдержит! Всегда! – и Васочка взволнованно смолкла, не будучи в состоянии говорить.

Девочки покачивали головами. Им как-то не верилось, что шалунья Наля могла не шалить…

– Да, положим, она дала, слово… Но разве это уж так нечестно – не сдержать слово, а особенно такой шаловливой, горячей девочке, как Наля? Разумеется, ошибается Васочка и…

– Но как, однако, жестоко поплатилась за свои шалости бедняжка Наля! Ей, такой веселенькой и подвижной, куда как невесело, должно быть, лежать в скучной больничной палате!

– Надо ее навестить! Непременно навестить в ближайший же прием, в воскресенье, – было решено всем классом.

Бедная Наля! Скорей бы поправиться бедняжке! Этого искренне и горячо желали все девочки своей бедной маленькой подруге.

* * *

К Нале, однако, не пустили в воскресенье. Налю нельзя было видеть, она была слишком слаба.

Попали в больницу девочки в следующий затем праздник.

Их собрался весь класс. Но пропустили только пять человек, «маленькую депутацию», как пошутил встретивший их доктор.

– Видеть стольких подруг сразу было бы очень утомительно для больной, – решил он, ласково улыбаясь детям.

Нечего делать, отправились пять избранных и в числе их Васса, конечно. Остальные остались в вестибюле ждать возвращения подруг.

Вскоре внимание девочек невольно привлекла просто одетая, в ситцевом платье, женщина с большеглазым мальчиком на коленях. Женщина, очевидно, тоже ждала в швейцарской и горячо рассказывала стоявшей перед ней больничной сиделке со слезами на глазах:

– Вот, матушка моя, кажинный день хожу, добиться не могу толку. Все один ответ: «Завтра пустим к больной… А то ты опять плачешь, нынче ее расстроишь только». Да как же, милая ты моя, мне не плакать-то! Да я без слез этого самого вспомнить-то не могу! Подумай только, голубушка моя: идем мы это с Митюшкой по тротувару, а он, негодный этакий, как вырвется, как побежит! Улицу, видишь ты, перебежать хотел, игрушку у продавца на той стороне увидал… А трамвай-то этот… чудище-то это, прости Господи, из-за угла как махнет да на Митюшку! У меня сердце так и упало… И спасти нельзя. Извозчики дорогу преградили, не поспеть. Гляжу: а из-под земли ровно выскочила барышня, маленькая такая, в черном передничке, по всему видать, емназистка! Как схватит Митюшку за плечи, как с рельсов-то оттолкнет, а сама-то отскочить не успела… Налетел это трамвай, опрокинул, откинул ее на сажень, поди… Упала сердешная, головка на рельсы… вся в кровь… Чуть не до смерти убилась… Ну, сейчас это полиция, народ. Карету, значит, вызвали! Увезли ее, сердешную, сюды, в больницу! Ах ты, Господи Боже! Который день хожу, в ногах валяюсь у всех здешних, прошу повидать мне моего ангела, спасительницу моего Митюши! Поблагодарить ее. Ведь кабы не она – не видать мне мальчонку, насмерть бы задавило его!..

Женщина заплакала снова, вытирая кончиками головного платка обильно струившиеся слезы.

Гимназистки переглядывались между собой.

– Это она о Нале! Наверное, о Нале… – послышался сдержанный шепот в их толпе.

В это время пятеро депутаток вернулись из палаты. Васочка шла впереди всех. Ее глаза сияли. На лице было счастливое, праздничное выражение. Взволнованная и радостная, она очутилась в толпе подруг и, поглядывая на всех блестевшими глазами, заговорила, волнуясь:

– Ага! Что! Ага! И не думала она шалить тогда, Наля! И нисколько она не шалила, а только, только… Если бы вы только знали, что рассказала нам только что ее мама… Она сидит у Нали сейчас. Наля ребенка спасла, мальчика, от трамвая, а сама… Ах, если бы знали только!

– Мы знаем! Все знаем – отозвались смущенные голоса девочек, вот она, эта женщина, рассказывала сейчас про Налю… Все… все… мы были не правы. Да, мы были не правы, думая, что она… она…

– Хорошая она! Славная, самоотверженная! – перебивая подруг, снова восторженно вскричала Васса, и еще ярче заблестели ее счастливые глаза.

* * *

Наля поправилась и снова появилась в классе. Ей устроили шумную встречу, когда она впервые пришла в гимназию после болезни. Девочки на перемене обступили Налю, искали ее дружбы, не отходили от нее, стараясь предупредить ее малейшее желание.

Васса менее всех выражала свой восторг, свою радость… Васса не умела красноречиво говорить, шумно восторгаться, но Наля и без слов понимала, насколько ее скромная юная подружка крепче всех других любит ее…

УРОК

Рано утром приходила чухонка-молочница и настойчиво просила денег. За последние два месяца ей не платили. Потом, от имени управляющего домом, старший дворник требовал освободить квартиру в трехдневный срок. Этому было в последний раз заплачено в июле, а теперь, слава Богу, был уже октябрь на дворе. Других бы выселили давным-давно, но еще жило в памяти Старшего приятное воспоминание о тех днях, когда старушка Филатова вместе с мужем, капитаном в отставке, и с внучкой Верой занимали квартиру № 45, в четыре большие комнаты с двумя ходами, и тогда на долю Старшего выпадало немало полтинников на чаи. Из уважения к печальному положению капитанши Старший ждал квартирных денег, пока мог, и управляющий тоже. Но и управляющий, и Старший наконец почувствовали необходимость выселить Филатовых из крошечной квартирки в одну комнату и кухню, где-то на третьем дворе, куда они обе переехали после смерти капитана.

Верочка была в отчаянии. Бабушка лежала уже неделю с жесточайшим приступом ревматизма, денег не было ни копейки в доме, а тут… извольте в трехдневный срок освободить квартиру!.. И как назло, до получения бабушкиной пенсии остается еще целая неделя! Да и велика ли пенсия! Тридцать пять рублей шестьдесят две копейки! Одна квартира стоит двадцать, с дровами, правда, но с другой стороны, как можно питаться, одеваться, ездить на конках в продолжение целого месяца на ничтожную сумму в 15 рублей?! А тут еще этот долг за три месяца за квартиру, и молочница, и булочник, и лавка! Главное лавка! В последний раз, когда Верочка бегала туда за хлебом и картофелем (за все это время хлеб и картофель составляли самую существенную пищу бабушки и внучки), приказчик из мелочной с ехидной усмешечкой обратился к ней, Верочке, со словами: «А за вами, барышня, значится изрядный должок», заставив вспыхнуть до ушей бедную Верочку.

И здесь должок! И там тоже. Всюду! Всюду! Если б Верочка была старше и не училась в гимназии (какое счастье еще, что за примерное прилежание ее в прошлом году освободили от платы за ученье!), о, она сумела бы найти выход! Она давала бы уроки, брала бы переписку на дом, выучилась бы печатать на пишущей машинке, а сейчас…

Сейчас Верочка бессильна. Есть от чего прийти в отчаяние и горько-горько плакать по ночам, уткнувшись лицом в подушку!

* * *

– Верочка! Ты уже уходишь?

– Да, бабушка!

– В гимназию, дружочек?

– Да!

Верочка не умеет лгать и целует бабушку, стараясь избежать тревожно обращенного на нее взгляда старушки.

– Если пожелаете кофе, я поставила в духовку. Нарочно затопила плиту с шести часов, чтобы тепленький выпили. Картошку тоже сварила, бабушка… Захотите кушать – не ждите меня! Хлеб на столе под тарелкой. До свиданья, бабушка! Господь с вами!

– До свиданья, пчелка-хлопотуша моя!

Бабушка крестит Верочку, Верочка – бабушку. Это уж у них так заведено с тех пор, как осиротели они со смерти дедушки, обе – девочка и старушка. Раньше дедушка крестил бабушку. Теперь дедушки нет. Он спит последним непробудным сном на Смоленском кладбище, и его трогательную обязанность Верочка взяла на себя.

– До свиданья, милая бабушка!

– До свиданья, деточка моя!

Старушка Филатова с трудом поднимается с постели, идет в кухню, морщась от боли в ногах, чтобы запереть входную дверь за внучкой. Исполнив это, она еще стоит с минуту, прислушиваясь к тому, как постукивают по каменным ступенькам лестницы знакомые Верочкины каблучки.

– Господь с нею! Господь с нею! – лепечет бабушка, и ее теперь всегда печальные старческие глаза слезятся. Потом она внимательным, долгим взором окидывает окружающую обстановку. Бедный, тесный, но все еще милый уголок!

– Через три дня выселяться надо, а куда и с чем?! – с тоской шепчут ее губы. – Господь Милосердный, каково-то все это отразится на Верочке?! Боже мой! Боже мой! Будь милостив к ней…

Глаза бабушки обращаются к висевшему в углу киоту (единственное сокровище, оставшееся от прежней жизни), и она продолжает молиться за Верочку. За себя ей, бабушке, нечего молиться. Ей немного надо. Угол в богадельне, койка и все. Ее песенка спета. А вот Верочка… Верочка… С трудом старуха опускается на колени. Больные ноги что-то плохо сгибаются в суставах.

– Верочку только спаси, Господи! – молит она Всевышнего, – Верочку! Она такая чуткая, добрая, кроткая! Помилуй ее, Матерь Божия! Царица Небесная, помилуй ее!

* * *

Верочка шагает быстро по мокрым от дождя тротуарам. Дождик хлещет вовсю, а галош у нее нет. Неприятно получить насморк и кашель к дополнению всего. Не хочется мочить ног. Верочка старается ступать на пальцы. Меньше шансов, таким образом, промочить ступни. Зонтик у Верочки старенький, дырявый и плохо предохраняет от дождя. Но все-таки нельзя без него. Фетр на шляпке намокнет, и без того вылинявшая от времени шляпа станет уже совсем безобразной. Верочка шагает быстро, как скороход. Сначала ей холодно в ее летней жакетке (осенней у нее нет), потом мало-помалу быстрая ходьба делает свое дело, и Верочка согревается на славу. Теперь, когда отогрелась немного, можно пойти и потише. Ведь не в гимназию спешит…

Да, не в гимназию… А бабушка-то и не подозревает. Нехорошо, что она, Верочка, обманула свою старушку! Очень нехорошо. Но… а вдруг бы она сказала бабушке, а там бы ничего не вышло. Даром бы обнадежила только. Нет, нет! Пожалуй, так и лучше! Предостерегать бабушку от лишних волнений. Конечно, так. Проходя мимо думы, Верочка взглянула на часы. Без четверти девять! Успею как раз вовремя. Надо прибавить ходу.

И она снова зашагала быстрее, вся маленькая, тоненькая, с толстой белокурой косою, свитой на затылке, и большими задумчивыми серыми глазами на бледном, худеньком, совсем еще детском лице. Через пять минут Верочка осторожным робким звонком давала знать о своем приходе у дверей первого этажа большого богатого дома на Караванной. Толстая, в ситцевом платье, с заспанным лицом прислуга в грязном переднике открыла ей.

– Вам кого? – не совсем любезным тоном проговорила она, подозрительно косясь на мокрые ноги Верочки.

Та смутилась:

– Мне… я… по объявлению… Было от вас объявление в газете… Учительницу сюда нужно. Так… я…

– Погодите! – точно отрезала толстуха и перед самым носом Верочки захлопнула дверь.

И сердце Верочки точно захлопнулось вместе с дверью. А вдруг не пустят ее больше сюда?! Может быть, приняли за воровку, за авантюристку какую-нибудь, боятся, чтобы она чего-нибудь не стащила в прихожей. Даже на порог прислуга побоялась впустить ее, Верочку! А все из-за того, что у нее старенькая кофточка, плохая шляпа и заплатанные башмаки. Отчаяние охватило душу Верочки. Она готова была уже спуститься с лестницы, так как, по-видимому, было мало надежды, что снова откроется дверь…

И вот, когда слезы готовы были брызнуть из глаз Верочки, желанная дверь распахнулась с грохотом, та же толстуха появилась на пороге и пробасила:

– Входите, што ль! Раздевайтесь. Сама говорить сейчас будет с вами!

Верочка не без трепета перешагнула порог и, волнуясь, стала снимать с себя верхнее платье. Едва только успела она освободиться от кофточки, как тяжелые шаги за спиной заставили ее обернуться. Верочка увидела перед собой невысокую, очень полную женщину, с гладко причесанной, на пробор, головой, в турецком пестром капоте.

– Вы что ж это, по объявлению пришли? – кивнув Верочке в ответ на ее вежливый поклон, проговорила хозяйка.

– Да, – робко ответила Верочка.

– Батюшки-светы. Да никак вы сами ученица-то! – вырвалось не то изумленно, не то испуганно из груди женщины.

– Да!

– Царица Небесная! Да сколько вам лет-то?

– Шестнадцать!

– Святители мои! Я бы и тринадцати не дала по виду!

Верочка смутилась. Действительно, она очень миниатюрна и кажется, несмотря на свои шестнадцать лет, чуть ли не двенадцатилетним ребенком.

Она стояла, точно к смерти приговоренная, перед хозяйкой квартиры и мучительно краснела под ее пристальным, в самую душу, казалось, проникающим взглядом. А та между тем говорила:

– Уж и не знаю, как поступить! Сам-то, муж мой, то есть, строго наказывал перед тем, как ехать в магазин (у нас фруктовый магазин, знаете), учительницу постепеннее да построже нанять, чтобы с моими Гусынями справляться. Уж очень они у нас туги на ученье-то… По два года сидят в каждом классе. А уж годов немало. Уж чего-чего отец не придумывал с ними! И в комнату под замок с книжкой запирал, и за косу трепал, ничего, то есть, не помогает! Я и то ему говорю: «Брось, – говорю, – Акиша, на их век хватит ученья-то! Не бесприданницы какие, – говорю, – не в учительницы им идти! Слава Богу, проживут и с тем, что понахватали в школе!» Меня саму покойный родитель не очень, чтобы к науке нудил, и вот, слава Богу, до седых волос дожила счастливо, как дай Бог всякому. А он мне на это, сам-то: «Молчи, Прасковья Федоровна, нынче другие времена пошли!» Нынче, говорит, без науки ни шагу. Нынче неученый человек, что слепой. Хочу, говорит, беспременно, моих Гусынь в люди вывести (это он Гусынями дочек называет). Ну, понятно, кто ему перечить станет! Взяла да и послала в газету объявление… Ищут репети… репети… ох, и не вымолвить сразу!

Проговорив одним духом все это и сбившись на последнем слове, сама замолчала.

Молчала и Верочка. Неловкие, тяжелые потянулись минуты.

У противоположных дверей, ведущих в следующую комнату, слышалась какая-то подозрительная возня и заглушенный смех.

– Это Гусыни мои гогочут! – предупредительно пояснила хозяйка, перехватывая недоумевающий взгляд Верочки, обращенный к дверям. Потом недовольно-ворчливым голосом крикнула на всю квартиру: – Под потолок выросли, а ума не нажили! Сто раз наказывала вам под дверьми не слушать. Ступайте сюды, коли уж невтерпеж поглядеть охота. Поля, Даша!

И едва успела договорить хозяйка, как дверь широко раскрылась, и две высокие, полные, упитанные, румяные девицы появились на ее пороге. Они обе как две капли воды походили на мать. Их молодые, пышущие румянцем лица так и сияли весельем, задором юности и полным довольством жизнью и собой. По виду им было лет по семнадцать каждой. Несмотря на это, обе казались неуклюжими подростками благодаря коротким платьям и туго заплетенным в толстые косички, по-детски, волосам.

– Здравствуйте! – проговорили они обе сразу, точно по команде, и протянули свои большие пухлые руки Верочке. – Вы репетировать с нами будете? Да?

Верочка смущенно и вопросительно взглянула на хозяйку.

Та развела руками:

– Уж и не знаю, что делать! Ума не приложу! Как бы сам чего доброго не рассердился. Ребенка, скажет, не учительницу взяла! То-то. А по виду-то вы мне нравитесь: скромная, тихая, видать, девица. Вы вот что: заходите-ка вечером ужо. Я с мужем переговорю, как он вернется. Тогда и ответ дам. Вы по каким часам заниматься-то станете?

– После гимназии, если позволите. Так с трех до пяти.

– И очень даже прекрасно! Мои Гусыни тоже к этому времени домой из гимназии приходят.

– Мамочка! Как вам не совестно нас так при посторонних называть! – взмолилась одна из дочерей.

– Ну ладно, от слова не поглупеете больше, – отмахнулась от них мать. Потом снова проговорила по адресу Верочки:

– Так вы вечерком ужо забегите! А не то ваш адрес дайте… Поля, запиши… Малаша за булками вечером пойдет, прогуляется и до вашей квартиры. Вы где живете?

Верочка поторопилась дать адрес.

– Вы одна или при родителях? – не без некоторой доли любопытства осведомилась хозяйка.

– Нет. Я с бабушкой.

– Так, так. Сирота, значит.

– Да.

– Ну, Господь с вами, ступайте. Как сам домой вернется, мы вас и оповестим. А условия наши в газете были, так что об иных каких и не приходится говорить.

И пожав руку Верочке своей пухлой мягкой ручкой, хозяйка вышла. Ее обе дочери остались с девушкой. Обе девицы смотрели на нее ласковыми, доброжелательными глазами, точно хотели сказать: «Не беспокойся, пожалуйста, ты нам очень нравишься, очень, очень!»

Смущенная Верочка поторопилась распроститься с ними и уйти.

* * *

Дождь перестал, но на улицах было по-прежнему сыро и неприглядно, когда Верочка торопливо шагала по направлению к своей крохотной квартирке на Боровой. Было около одиннадцати часов, и идти в гимназию не стоило так поздно.

Тихо-тихо позвонила Верочка, чтобы не испугать бабушку у своей двери. Но тем не менее старушка уже встревожилась ее ранним приходом.

– Что ты так рано, деточка, разве вас распускают в такие часы? – взглянув в лицо внучки, взволнованным голосом осведомилась старушка.

Верочка встретила этот взгляд, потупилась и вспыхнула до корней волос. Она не хотела лгать. Да и не умела.

Обняв за шею обеими руками свою старушку, она рассказала ей все, всю свою маленькую тайну, спрятав пылающее личико на ее груди. Захлебываясь словами, Верочка торопилась облегчить свою душу признанием.

– Только теперь надо вооружиться терпением, бабушка, и ждать до вечера. Каков-то будет ответ?!

Старушка ничего не сказала. Только глаза подняла на образ. А в сердце ее воскресла мгновенно такая огромная, такая жгучая радость, что, казалось, оно, это бедное старенькое сердце, не выдержит ее. И не за урок, не за возможность выхода из нужды, посланную им Богом, благодарила Его, Милостивого, в эти минуты старушка, а за то, что есть у нее Верочка, редкая, заботливая, сокровище-Верочка, какой другой не сыщется во всем мире!

Весь этот день Верочка провела в тревоге. Каков-то окажется ответ купчихи! Что ожидает ее? А бабушка была спокойна. Бабушка знала твердо, бабушка верила, что доброе начало не останется без награды. Верочка хотела трудиться для своей старушки. Стало быть, Бог Милосердный поддержит Верочку. И бабушка не ошиблась.

Ровно в семь пришла толстая Малаша. Письма она не принесла никакого. Только передала на словах.

– Велели приходить завтра. В три часа. Сам согласился.

И только.

Но с этой коротенькой фразой для бабушки с Верочкой началась новая жизнь.

* * *

Старшего удалось убедить подождать еще месяц с платой за квартиру. Удалось упросить отсрочки и у прочих кредиторов. А тут еще подвернулся и другой урок. Фруктовщица, как называла за глаза мать Гусынь Верочка, рекомендовала ее в дом своих знакомых, где требовалось готовить маленькую дочку. Дела бабушки и Верочки поправились сразу. Верочка ожила, повеселела. Ожила и бабушка. Теперь у нее была возможность приобретать лекарство от ревматизма и питаться не одним картофелем с хлебом.

А через год, когда Верочка окончит гимназию и исключительно примется давать уроки, о, тогда!..

Об этом славном времечке сладко мечтают обе – и бабушка, и внучка!