Текст книги "Убийство девушку не красит"

2

В первый же день жизни на новом месте маленькому таксу пришлось остаться одному. Перед уходом Катя долго сидела возле него на корточках, объясняя, что вернется при первой же возможности, что оставит ему еды, что не будет ругать, если он написает, где не положено.

А, возвращаясь домой, встретила у подъезда соседку, добрейшую старушку Марию Михайловну, добровольно растившую Катю много лет в дни особой родительской занятости.

– Катя, что у тебя там происходит?! – строго потребовала она объяснений. – Там целый день кто-то плачет. И так жалобно, так жалобно… Разве ж так можно? Ты бы хоть мне утром сказала, я бы присмотрела.

– У меня там, Марь Михайловна, щенок. Только он не мой.

– Все равно, пошто животину мучать? Завела – сиди дома, рости или не бери. Ну нет, Катя, как так можно?

Мария Михайловна выручала Катьку в большом и малом миллионы раз. Что же Катерина не догадалась, что щенок будет скулить?

Катя быстрее побежала домой.

Маленький пес вел себя исключительно сознательно: он ничего не изгрыз, не испортил в одиночестве, но и с оставленными ему игрушками не играл. И не ел. Он вытянулся в прихожей столбиком вдоль Катиной ноги, преданно смотрел в глаза, тоненько скулил от радости и мелко дрожал.

Катя, с навернувшимися на глаза слезами, бережно прижала его к себе, гладила по дрожащей спинке и терлась щекой о собачью голову. Потом она решительно позвонила Лидусе и сообщила, что ее не будет три дня.

Положив трубку, подмигнула собаке и доверительно сообщила:

– Ну вот, теперь мы будем заниматься твоими проблемами. Больше я не уйду. Ешь и собирайся. Мы едем на дачу.

Наморщив лоб и повращав маслинами глаз, осмысливая сообщение, щенок покладисто пошел к блюдцу и съел все подчистую. Катя собрала необходимые ей вещи, кое-какие рабочие бумаги – посмотреть на досуге, – подтерла образовавшиеся за день лужицы, и они отправились за город.

Катя догадывалась, что будут проблемы: мама наверняка была не готова взять вторую собаку. Уже несколько лет сердца всех членов семьи были безраздельно отданы Лукерье – изумительно послушной и покладистой шотландской овчарке. Но Катя надеялась, что гнев минует их с таксиком бедные головы.

Гнев не миновал.

Подъехав к дому, Катя увидела, как навстречу ей поспешают мама и Лушка. Мама в коротких цветастых шортах и большой папиной майке спускалась с крыльца, а Луша, обгоняя, трусила впереди. Вот они сейчас обрадуются! Катя мысленно сжалась в комок.

Пока Луша вертелась в ожидании у запертой родительской двери, мама по-хозяйски открыла другую дверь и приготовилась вынимать сумки с едой.

Щенок родственных связей пока не распознал и ни с того ни с сего грозно выставил коротенькую шерсть на загривке. Не успела мама выговорить: «Это что еще такое?» – как он старательно залаял, по-детски неумело рыча.

Мама оторопела лишь на мгновение, но быстро взяла себя в руки и скомандовала:

– Вот прямо сейчас и уезжайте, откуда приехали. Вдвоем. Нечего мне здесь собаку нервировать.

Имелась в виду, конечно же, Луша, растерянно и бестолково метавшаяся под дверью. Но в маминых глазах все равно читался немой вопрос и восторг, не все было потеряно.

– Мама, мы уедем, давай я только сумки занесу, – примирительно предложила Катя.

– Сама занесу, – отрезала мама.

В это время таксик снова пару раз тявкнул для порядка. Лушка, которой надоело маяться у закрытой двери, обежала машину и с любопытством засунула морду в салон, просачиваясь за мамиными ногами. Щенок, наверно впервые в жизни увидевший такую большую собаку, присел на сиденье и описался от избытка обуявших его противоречивых собачьих чувств.

Катя, как можно спокойнее, достала упаковку салфеток, промокнула лужицу, словно ничего и не произошло, прижала песика к себе и тихо попросила:

– Можно я чашку кофе выпью с бутербродом? Я с утра работала, ехала. Так устала…

Это было попадание «в десятку». Мама всегда строго следила за тем, чтобы ее дочь нормально питалась хотя бы на ее глазах. Отказать единственному ребенку в куске хлеба с колбасой она не могла. Путь к дому был расчищен.

С таксом на руках Катя вышла из машины, хотела погладить любимую Лушу, но та демонстративно вывернулась из-под руки и боком-боком потрусила к калитке. Перед калиткой Лушка внезапно уселась на дорожку, подняла к небу страдальческие глаза и замерла, выдавливая из себя большущую лужу. Это был не просто немой собачий протест, это был выпад, открытое обвинение в предательстве, ужас того, что сейчас ее, старую и верную, выкинут на помойку, а пригреют страшного, лысого, кривоногого гаденыша. Это была вся возможная ревность, собранная воедино.

Луша не сводила укоризненного взгляда с Кати, а лужа растекалась и растекалась во все стороны, унося встречающиеся на ее пути соринки и клубки пыли. Это было серьезно.

Невозможно было предать Лушку, верную подружку, сторожа и пастуха их семьи, умеющую скрасить бездетную жизнь и погасить начинающуюся ссору.

Но и маленького беззащитного сироту, доверчиво прижавшегося теплым упругим тельцем, бросить тоже было никак нельзя.

Катерина присела на корточки, спустила на землю щенка с приглашением:

– Смотри, как здесь интересно.

Щенок замер на мгновение от страха, втянул голову и поджал прутик хвоста, а потом – будь что будет! – отважно двинулся в чужой незнакомый мир.

Катя на корточках, неудобно передвигая ноги, подобралась к Лушке, обняла за шею и жарко зашептала в загнутое конвертиком ухо:

– Дурочка ты моя, неужели я тебя на кого-то променяю? Ты у нас самая лучшая, ты – Лушка-ватрушка, ты…

В Лушкино ухо лился поток добрых, ласковых слов. От удовольствия Лукерья положила голову Кате на плечо и замерла, внимая и доверяясь. Пахло от нее нагретой на солнце шерстью, пылью и деревней.

Помирившись, Катя снова подхватила на руки такса и проникла-таки на участок, где папа, как обычно прозевавший самое интересное, с веселым удивлением наблюдал за процессией.

Завидев нового незнакомого человека, щенок ловко вывернулся с рук на землю и посеменил знакомиться. Папу он не облаивал, а подошел вплотную, обнюхал ноги, посмотрел снизу высоко вверх, вздохнул и сел. Как будто наконец пришел домой после долгих скитаний. Мама, за много лет научившаяся понимать без слов и собачьи, и человеческие выходки, на всякий случай напомнила:

– Пьете кофе и уезжаете обе!

Однако же при этом понимала, что данная битва проиграна ею всухую.

Такс освоился на природе в два счета. Тот, которого «на улицу не выносить и поить только кипяченой водой», через час был, как черт: нос в земле, лапы в грязи, а сам в зеленой ряске. Пока все отвлеклись, он по старым подгнившим мосткам резво спустился в заросший прудик и аппетитно хрустел улитками. Обнаружили его только по сердитому лаю Луши, в бессилии бегавшей вдоль берега. От хохота не смогли даже сразу выловить его из воды.

Умаявшись от избытка впечатлений, вскоре такс крепко спал в теньке под яблоней, а Катя нежилась рядом на солнце, подставляя лицо и тело косым вечерним лучам.

Мама в тот вечер больше не заводила разговоров об отъезде. И было ощущение маленького счастья, уютного домашнего очага и абсолютного мира. О Бобе Катя старалась не вспоминать, просто лежала на свежеподстриженной траве и радовалась теплу, лету, распускающимся бабочкам ирисов, запаху стоячей воды из пруда, крику какой-то вечерней птицы.

Утром она проснулась поздно и не обнаружила возле себя щенка. Мама давно забрала его, накормила деревенским творогом и в ожидании Кати потихоньку воспитывала.

Воспитывать малыша пытались все понемногу, но основную ответственность по становлению цивилизованной собаки взяла на себя Лукерья. Она неусыпно косила взглядом: что же делает маленький неугодный мерзавец, обманом проникший в дом, и при первых попытках нашкодить с радостью пресекала поползновения в корне. Она рычала, била его лапой, трепала за шкирку и лаяла, призывая хозяев, если не могла справиться сама. Щенок быстро сообразил, что лучше не связываться со странной большой и волосатой собакой, лучше во всем ей подражать.

Через день Катя, всласть насладившись долгим сном, завтраком на газоне в пижаме, рассказала родителям о том, как появился в ее жизни щенок… Но что был какой-то там щенок по сравнению с радостью оттого, что дочь собралась все-таки с духом и рассталась со своим Бобом. Хотя было не до конца ясно, кто и с кем расстался. Но это ерунда, главное – результат. Тем более что Катя пообещала, что Боб заберет щенка через неделю, а пока попросила оставить собаку здесь. Якобы у Кати нет возможности кормить его по часам и быть при нем нянькой.

Все последующие дни она при первой возможности неслась ночевать на дачу, подгоняемая опасением, что в один прекрасный вечер мама вынесет ей щенка прямо к машине и скажет как в тот раз:

– Прямо сейчас и уезжайте отсюда. Вдвоем. Я его пасти не нанималась.

Но мама открыто не протестовала, только с первого дня поделила братьев меньших на «твою собаку» и «нашу собаку». Надо же было как-то обозначать безымянного детеныша. Дележ на «твою» и «нашу» вышел символический, потому что щенок никого и ничего делить не собирался, сытно накормленный и обихоженный Катиной мамой. Между тем за вожака стаи держал с первого дня Катю, ей отдавал всю свою щенячью преданность и любовь.

И только балагур-папа, помятуя о происхождении щенка, упорно называл его Бобом. При этом никакой злости на щенке не срывал, а подзывал мягким голосом:

– Ну, иди ко мне, Бобик.

Не через неделю, а почти что через месяц настоящий Боб доехал-таки до Кати. Был он сильно «после вчерашнего», с нудными подробностями рассказывал об Ибице и не вызывал в Кате былых пылких чувств, а вызывал лишь чувство слабо ноющей, затягивающейся раны, которая напоминает о себе, только если неловко повернуться, потревожить. Казалось, он приехал зондировать почву: пустят ли обратно. Был Боб не дурак, понял, что нужно по крайней мере выждать, что сейчас не пустят…

Катя весь вечер ждала, когда же зайдет разговор о собаке. Отдавать смешного инопланетянина с тельцем-сарделькой и маленькими сарделечками лап ужасно не хотелось. А Боб, оказалось, про него и вовсе забыл. Когда она наконец не выдержала и напомнила, он не сразу сообразил, о ком речь, испугался лишних, ненужных хлопот и с радостью передарил его Катьке. А через некоторое время даже привез ей родословную, где черным по белому было написано, что щенок породы «такса гладкошерстная стандарт» зовется Бобтеус Реджинальд Голд Тил и имеет таких предков, что Катьке со своими «вшивыми интеллигентами» нужно как минимум называть его на «вы».

3

И вот теперь потомок собачьих принцев с гордым именем Бобтеус Реджинальд Голд Тил радостно и увлеченно толкал перед собой пустую консервную банку, нападая на нее сбоку как на маленькую металлическую лисицу, подминая ее под себя в охотничьем азарте.

Выросший на свежем воздухе, вскормленный деревенским творогом и «своими» овощами вперемешку с обрезками парного рыночного мяса, Боб превратился в молодого, крепкого, ширококостного кобеля с блестящей шерстью, крепкими нервами и устойчивой психикой, повадками сторожевого пса и любопытным нравом.

Давно уже он выбрался из-под Лушиной власти, представляя собой цельный, самостоятельный организм, обуреваемый постоянной жаждой охоты.

Ради Боба Катин папа даже достал много лет бесцельно лежащее ружье и осенью заходил вдруг на охоту в дальний лес. Папа утверждал, что знает пару-тройку енотовых нор, а мама с Катей смеялись и издевались над охотниками. Смеялись до тех пор, пока однажды им не принесли с охоты настоящую лису.

В другие времена приходилось довольствоваться охотой более примитивной: на мышей, лягушек, пчел и даже птичек. Тут уж Боб охотился самостоятельно, возвращаясь или с гордо зажатым в зубах трофеем, или же, скуля и мотая бедовой головой, с перекошенной от пчелиных укусов мордой.

Самым же экстремальным видом охоты подросший собачий принц считал охоту на кошек. Еще бы, у каждой уважающей себя кошки существовал хозяин, который представлял собой опасность даже большую, чем острые когти. Те же, кто по определению хозяев не имел, были сущими бандитами с большой дороги, оглашавшими округу воинственными воплями и шипением почище Соловья Разбойника. Со слабыми, старыми и ленивыми Боб не связывался – неинтересно. Самым смаком в охоте была погоня, чувство превосходства. Что же это за охота такая, если зверь сидит перед тобой, сжавшись в комок, и даже не шипит?

Короче, дело это было на редкость опасное. И, не теряя надежды когда-нибудь словить добычу, гонял Бобтеус попадающихся кошек с диким визгом и до изнеможения. Ну, если совсем честно, то не всегда до изнеможения, чаще до гневного хозяйского окрика. Тогда он вздыхал, сетовал в душе на полное непонимание хозяевами его натуры и печально брел следом, мечтая о побежденном страшном, царапучем и шипучем хищнике, как каждый настоящий охотник мечтает о заваленном в честном бою медведе…

Вернувшись домой, Катя долго набиралась смелости, чтобы позвонить Пояркову. Как могла, занимала себя нехитрыми домашними делами, лишь бы оттянуть этот момент. Но внутри, в самой середине позвоночника, свербело желание поскорее снова оказаться рядом, один на один с Кузьмичом.

Наконец набралась смелости и с замирающим сердцем нажала заветные кнопки. Телефон отозвался длинными протяжными гудками. Поздно ночью, наплевав на приличия, позвонила еще раз, и опять гудки повторились. Никто не брал трубку и на следующий день.

Катька чувствовала себя обманутой. Обманутой и немного все же виноватой в том, что забыла вернуть Пояркову его бесценный пакет.

Ну, разумеется, Катя заглянула в таинственный пакет – ее проходной билет, ее контрамарку, дающие доступ в жизнь и время Пояркова. Знала, понимала, что неприлично, но заглянула. В конце концов, это была тоненькая ниточка, ведущая к нему, позволяющая узнать о нем чуть больше.

В пакете, аккуратно сложенные, лежали старые письма. Без конвертов. Только сложенные вчетверо и втрое, разные по размеру и фактуре листочки, исписанные одним почерком. Они были сложены по годам, и каждое датировано двадцать восьмым октября. Двадцать девять писем, написанных двадцать восьмого октября двадцать девять лет подряд. Все они начинались одинаково: «Здравствуй, любимая моя!» и заканчивались словами «Твой Я». Эти чужие чувства, не растраченные на протяжении многих лет, вызвали в Кате такой душевный трепет, такое волнение и отчаяние, что читать их Катя не решилась. Это было бы и вправду кощунством.

Она сразу же прониклась сознанием того, что это действительно очень ценные бумаги. Не может быть пустяком то, что пронесено через тридцать лет чьей-то неизвестной жизни.

Катя спросила себя: а хотелось бы ей, чтобы вот так каждый год, в один и тот же день, вероятно памятный для них обоих, кто-то писал ей, начиная письмо словами «Здравствуй, любимая моя…?»

И испугалась, и не смогла себе ответить.

И вспомнила при этом о Нем.

Где Он? Что с Ним? Пишет ли Он кому-нибудь «Здравствуй, любимая…»?

Катя решила просто поехать к Пояркову и отвезти ему пакет.

Ехала, глубоко пряча тайное любопытство, оправдывая себя тем, что так поступил бы на ее месте каждый нормальный человек. Ехала, как верительную грамоту уложив в сумку пакет, спрятав в карман бумажку с записанным Лидусей адресом.

4

Поярков жил в дореволюционной постройки престижном доме в Центре. Все как полагается: вход через собственный чистенький дворик, огороженный от хищного грязного города аркой с резными чугунными воротами, ряд вылизанных иномарок, застывших в ожидании хозяев, детская площадка с гномиками и горкой, консьержка с лицом домоправительницы Фрекен Бок.

Все указывало на благополучие, сытость и дорогой покой обывателей.

Катя насмешливо фыркнула. Образ знакомого ей Пояркова никак не сочетался с этим домом. То есть машина его, телефон, куртка и даже Лорик сочетались, но не он. Неприкаянный алкоголик, любитель джина и баночного пива.

А, впрочем, что она знала о нем всамделишнем?

Консьержка Фрекен Бок воевала с тремя дяденьками в форменных куртках с надписью «Лучшая мебель Франции» на спинах.

– Мы мебель привезли в десятую, какой-то Буке. Вы нам откройте ворота, чтобы машина заехала. – Разговор вел самый старший из них, зажавший в руках пачку бумаг.

– Не Буке, молодые люди, а Бука, – наставительно поправила величавая консьержка. – Бу-ка. Не склоняется. Вы что, не слышали никогда? Всемирно известный пианист. Бука.

Движением руки она преградила дорогу возникшей перед ней Кате:

– Одну минуту, девушка.

– Вот-вот. Там и рояль есть, кабинетный. Откройте ворота, – встрял не к месту самый молоденький, худенький пацанчик лет восемнадцати.

– Исключено, молодые люди. В наш двор посторонним машинам въезд запрещен.

– А нам что, по воздуху рояль закидывать? Так пусть окно откроет.

– Погоди, Сережа, – оборвал старший, – разберемся сейчас. У господина Буки оплачена доставка до квартиры.

– Вот идите отсюда на набережную, к черному ходу, там все всё носят.

– К какому черному ходу?! У нас горка с дверцами из хрусталя, рояль известной фирмы, стулья… Нам простор нужен для маневра. Как мы по черной лестнице рояль понесем?!

– Да, стулья, гарнитур мастера Гамбса, – снова некстати схохмил грузчик Сережа. Консьержка перевела на него грозный взгляд и уже примеривалась, как бы сообразить нахалу дополнительные трудности.

– Извините его, – уловил настроение старший. – Этаж пятый, последний. Как мы понесем?

– Василич, какой пятый этаж? Здесь всего четыре, я считал. Может, мы не туда приехали? – не унимался молодой Сережа.

– Илья Ильич Бука занимает мансарду. На набережную, господа, на набережную! Я сейчас позвоню в квартиру, и вам откроют черную лестницу. – Фрекен Бок набрала номер и подобострастно загудела в трубку почти басом: – Илья Ильич, это вахта. Вам здесь мебель привезли… Да, у меня стоят… Трое… Да, Илья Ильич, да, я так и сделаю… Да, скажу обязательно… Пусть Наташа спускается. – Трубка почтительно опустилась на рычаг. – Сейчас спустится домработница Наташа и откроет вам дверь с черного хода.

Старший грузчик, видимо, отвечавший головой за сохранность доставляемых предметов, продолжал упорствовать:

– Как же мы по черной лестнице понесем рояль? Там же узко. Да еще пятый этаж…

– Там не узко, молодые люди, не нужно видеть во мне зверя. Наша черная лестница была раньше парадной, и там очень широко. Там даже мраморные ступени. И там всем носят мебель, пройдет там рояль, не сомневайтесь.

– А зачем же переделали? – не унимался Сережа.

– Вход непосредственно с набережной не безопасен, – важно пояснила консьержка тоном экскурсовода в музее. – Здесь у нас во дворе собственная стоянка, охрана, я. И лифт со стороны набережной приделать было невозможно. Поэтому жильцы пользуются бывшей черной лестницей как парадной, а больше на лифте ездят. Старая же парадная лестница используется как хозяйственная. На набережную, молодые люди, на набережную, там Наташа вас встретит…

Вспомнив про Катю, «домоправительница» скупо извинилась.

Робея под колючим взглядом Фрекен Бок, Катя нарочито бодро справилась у нее о том, дома ли Михаил Кузьмич Поярков, и получила в ответ приторно-карамельную улыбку и ответ странным шепотом:

– Третий этаж, от лифта налево, пожалуйста.

Ответ был дан только после того, как дама задумчиво оглядела Катю с головы до ног. Катя еле удержалась, чтобы демонстративно не повернуться перед ней на триста шестьдесят градусов и не поинтересоваться, может, и ей сразу на черную лестницу. Но удержалась и под прицелом глаз, сверливших спину, прошла к лифту.

Современный лифт «Отис» не выглядел в дореволюционном доме неуместным, он был заботливо стилизован под старину – респектабельный, с большой, в зеркалах кабиной, деревянными панелями и чистым, не заплеванным полом. Только внизу, под зеркалом было выцарапано гвоздиком по темному дереву «Симка – коза драная дает за деньги!»

Катя улыбнулась, нажимая на круглую пупочку с цифрой три: респектабельность еще не полностью проникла в души поклонников неизвестной Серафимы…

На третьем этаже широкую площадку заливало яркое весеннее солнце, обливая лучами намытые квадратики разноцветной плитки под ногами. Поднявшись на полпролета, Катя остановилась у двери из деревянного массива и, чуть помедлив, позвонила. В глубине квартиры отозвалась негромкая соловьиная трель. Катя покраснела и испугалась: что же она скажет? С чего начнет? А если откроет Лорик? А вдруг откроет он сам и решит, что Катя навязывается?…

Еще Катю волновало, достаточно ли хорошо она выглядит. Все-таки нужно было надеть новое шерстяное пальто, но в нем так неудобно выходить из машины. Уверенности придавало только то, что вчера наконец-то был сделан «Рестилайн» во весь лоб. Лоб сиял девственной чистотой без единой морщинки, из уголков глаз ушли предательские «гусиные лапки», а сами уголки призывно приподнялись вверх. Катя знала, что выглядит замечательно.

Для пущей уверенности она сложила перед собой руки, выпятив элегантные, тоже суточной давности, нарощенные ногти с французским маникюром.

За дверью раздалось еле слышное копошение. Кто-то разглядывал Катю в «глазок». Катя занервничала и начала сердиться, раздумывая, не уйти ли отсюда и ну его к черту с его письмами. Письма, в конце концов, можно у консьержки оставить. Руки со свежим маникюром спрятала глубоко в карманы куртки. Подумав, одну вытащила и чуть более решительно нажала на пуговку звонка.

Дверь, после быстрого шевеления с той стороны, открылась почти мгновенно. На пороге стоял незнакомец: средних лет, средней внешности, среднего роста – взглядом скользнешь мимо, не останавливаясь, и забудешь в то же мгновение. Если бы не уши. Уши жили тут самостоятельной, яркой и колоритной жизнью. Несчастные уши-инвалиды бывшего борца, жалкие остатки недобитых хрящиков, обтянутые кожей и живописно выкручивающиеся двумя розочками по бокам стриженой головы. Эти уши были его единственной, но прочно запоминающейся приметой. Катя так и назвала его про себя: Человек-Ухо.

Человек-Ухо молча наблюдал за Катей, проникая взглядом под одежду и тщательно ощупывая глазами. Нет, это не был взгляд записного ловеласа, раздевающего хотя бы мысленно каждую женщину детородного возраста. Это был взгляд профессионала – острый, внимательный, чутко реагирующий на любое незаметное обычному глазу движение. Охранник. Неудивительно, если задуматься. Просто там, в дороге, Поярков предстал перед ней в другом свете, она и предположить тогда не могла, что его, кроме нее, может охранять еще кто-то. А вот, оказывается, как…

Все это время Катя тоже с интересом разглядывала поярковского бодигарда и, разумеется, не выдержала первой, ежась под взглядом:

– Здравствуйте. Мне нужен Михаил Кузьмич.

– Михаил Кузьмич в настоящее время не может с вами встретиться.

Построение фразы и интонация сделали бы честь дворецкому королевской семьи. Кате стало смешно. Она разом перестала чувствовать неловкость и весело спросила:

– Но он хотя бы дома?…

– Михаил Кузьмич в настоящее время отсутствует. – Человек-Ухо нахмурился, недовольный охватившим Катю весельем.

– А когда же Михаил Кузьмич соизволят вернуться домой? – Тон Кати изменился с веселого на заговорщицкий. Тон профессионального разведчика из старого советского кинофильма. Сама Катя привстала на цыпочки и придвинулась ближе к Человеку-Уху, интимно заглядывая в глаза.

– В зависимости от обстоятельств, – невозмутимо растолковал охранник. Вроде бы и ответил, а вроде бы и ничего не сказал. Молодец, дело свое знает туго! Никакого внимания на Катино глумление не обращает. Более того, внезапно подобрел, взглянул услужливо и любезно предложил:

– Может быть, я могу вам чем-то помочь? Что ему передать? Кто приходил?…

Катя растерялась. Передать можно было только пакет писем. Но тогда обрывалась единственная ниточка, единственная реальная зацепка. К чему лукавить: благое дело по передаче писем – это ведь только предлог. Красивый и благородный повод. Какая тогда останется причина для встречи? Да никакой. А снова увидеть Пояркова вдруг захотелось просто нестерпимо, будто жизненно необходимо.

«Ладно, попробую еще раз дозвониться, тем более что оказывается адрес его я вычислила точно», – решила Катя.

– Нет-нет, спасибо. Ничего не нужно передавать. Я передумала.

– Может быть, все-таки назовете себя?

Вот привязался, неугомонный. Какое похвальное рвение!

– Всего хорошего. Привет хозяину, – бросила на прощание и направилась к лифту, громко стуча каблучками по плитке. Только после того, как остановилась на этаже кабина лифта, дверь за Катиной спиной закрылась.

Выйдя из лифта, Катя вновь столкнулась нос к носу с Фрекен Бок. Прямо директор подъезда какой-то. Массивная дама на этот раз оглядела Катю более дружелюбно, даже поинтересовалась, все ли у нее в порядке.

Катя в ответ посмотрела с удивлением и озадаченно произнесла:

– Спасибо, вполне.

– А разве Михаил Кузьмич дома?

– Не-ет, – протянула Катя. Больные они здесь все какие-то. Зачем же ты, толстая цесарка, заставила меня подниматься наверх, если знала, что хозяина квартиры нет? – Нет, но я встречусь с ним в другой раз.

Фрекен Бок открыла было рот, но передумала и только молча покачала головой. Катя пожала узкими плечиками, туго затянутыми в кожу, и попрощалась, дивясь на странных обитателей этого дома.

Ну вот, еще один облом в жизни. Видать, судьбу-то не объегоришь…

Она медленно прошла через двор с детской площадкой, вышла на набережную и собиралась уже двинуться к машине, припаркованной за углом, в переулке, – в этом Центре поди найди место для парковки, – но остановилась. В двух шагах от нее давешние грузчики заносили в подъезд горку «с дверями из хрусталя». Возле раскрытой металлической двери была припаркована грузовая машина с нарисованным на борту диваном, на котором удобно развалился франт в камзоле и с трубкой в зубах. «Лучшая мебель Франции». Видимо, франт должен был олицетворять собой какого-то известного француза. Может быть, шевалье Д’Артаньяна на отдыхе, а, может быть, и самого Людовика.

Катя мгновенно сообразила, что именно этот черный ход имела в виду Фрекен Бок. У знаменитого Бука пятый этаж и десятая квартира, а у Пояркова третий и шестая. Надо же, подъезд Пояркова. Практически руку протяни – и потайной ход!

Потайной ход был распахнут настежь, а дверь заботливо подперта монтировкой, чтоб не закрывалась. Через раскрытую дверь слышалось, как наверх тащат горку.

Безотчетно Катерина подошла вплотную к раскрытой металлической двери и воровато оглянулась по сторонам: водитель машины читал газету, а больше вокруг не наблюдалось ни души.

Сим-сим, открой дверь!

В подъезде было душно, и сразу захотелось чихнуть. В пробивающемся сквозь грязное стекло солнечном свете кружились вальсом растревоженные грузчиками пылинки. На площадке первого этажа у одной двери стояли два подростковых велосипеда, а у другой детская коляска, в углу свалены ролики. Интересно, а что у Пояркова – коляска или велосипеды…

Катя прислушалась: горку дотащили еще только до середины лестницы, и она несмело поднялась чуть выше. На втором этаже вдоль стены расположились летние колеса, загодя приготовленные для смены. Еще несколько шагов вверх.

«Как девчонка, честное слово, ну что мне здесь надо-то? Какая мне разница что у Пояркова под дверью, коляска или велосипед? Поярков, Поярков-Доярков, что ж ты ко мне прицепился так…»

Под дверью Михаила Кузьмича Пояркова было пусто. Ничегошеньки. Ни велосипеда, ни коляски, ни колес и ни даже роликов. Абсолютно ничего, что могло бы указать на хоть какую-то личную жизнь хозяина. Только тонкий слой пыли на перилах и безликий резиновый коврик под дверью. Дверь призывно манила блестящей латунной ручкой: «Открой меня! Заходи ко мне!»

Это, наверно, и есть «черная» дверь в поярковскую вотчину. Вот будет здорово, если дверь сейчас откроется, Катя прокрадется тихонько, на цыпочках в прихожую и нежно спросит у Уха:

– Как дела, служивый?

Катя осторожно прикоснулась к холодной латуни, нажала. Дверь не поддалась. Легонько подергала – никакого результата. Еще бы! Не ее, видать, не Катин сегодня день.

Где-то наверху произошло шевеление, раздались бодрые шаги, и мужской голос забубнил-запел и подсвистом:

– Трам-пам-пам… Фью-фьюить… Па-ра-ра-ра-ра-рам… По всей видимости, донесли наконец горку. Вот попалась так попалась! Что она здесь делает? Катя заметалась по площадке, на носочках покралась было вниз, но шаги настигали.

Сверху раздался игривый баритон:

– Сударыня, я вас вижу, не убегайте.

Вниз по лестнице мячиком катился прямо на Катю всемирно знаменитый пианист Бука. Несмотря на мрачную фамилию, он оказался кругленьким, ладненьким старичком с густой седой шевелюрой и розовыми щечками, совершенно не страшным.

Сверху он погрозил Кате пальцем и громким шепотом заявил:

– Я вас знаю! Вы новая домработница депутата ЗакСа Семенова. Угадал?

Катя выдавила из себя невнятный писк.

– Вы не тушуйтесь, не тушуйтесь, мы здесь совсем не страшные и девушек не обижаем. Я – Бука, но все, как вы понимаете, называют меня просто букой. Вы не стесняйтесь, если что будет нужно – заходите к моей Наташе, она поможет и объяснит. А мне рояль привезли, рояль! Бегу встречать, смотреть, чтобы не поцарапали.

Катя в очередной раз пискнула, закивала головой в благодарности. Потопталась для приличия, пока Бука не приблизился, извинилась и бросилась бежать вниз по лестнице.

– Дикая какая-то… – недоуменно констатировал Бука и снова засвистел вниз по лестнице. – Па-ба-рам… Пам… Фьююю…

Катя, грохоча каблуками, выскочила на улицу, сощурилась от дневного света и бегом побежала к машине. Даже не заметила, что в десяти метрах на нее изумленно пялится давешний знакомый, Человек-Ухо.