Текст книги "Проект «Хроно». Право выбора"

Офицеры молча сопели, но высказаться больше никто не решился.

– Подведем итог, товарищи. Принимаем все меры, прежде всего оперативного характера к установлению места нахождения диверсанта. Не ожидайте, что он будет, где-то болтаться в летном комбинезоне с волочащемся за ним парашютом, как в том идиотском анекдоте про «Семнадцать мгновений весны». Ищите немецко или англоговорящего мужчину от двадцати пяти до тридцати лет, спортивного телосложения, белого…

– Как понять, белого? – переспросил вдруг замполит, – в смысле из семьи эмигрантов?

– Нет, блядь! Белого, это значит – не негра! И прошу не перебивать меня! – вдруг сорвался старик, сам не подозревая, что замполит, как никто, очень близок к истине.

– С сегодняшнего дня ориентировать оперативный состав и особенно агентурный аппарат, на выявление любых, подозрительных людей, подходящих под описание! Обращать внимание на любые странности, да, да, повторюсь, на любые странности! Особенно если человек не ориентируется в датах, общеизвестных событиях или людях. Конечно, если он вообще говорит по-русски. А если и говорит, то с заметным акцентом. Все донесения агентов и рапорта при выявлении таких странностей, предоставлять лично мне в самые кратчайшие сроки. И особо важно, прошу товарищи запомнить это как устав Коммунистической партии, и даже еще крепче! Я категорически запрещаю принимать какие-то самостоятельные меры к задержанию диверсанта или диверсантов при установлении их места нахождения! Упаси вас бог, по дури посчитать, что этим вы подпрыгните в должности или просверлите себе дырку под орден или звезду на погонах! Обещаю, все будет полностью наоборот! Сегодня утром, на военный аэродром в Шаталово сел транспортный борт, со спецподразделением, подчиняющимся только мне, предназначенным для задержания диверсантов. Разместятся бойцы частично на аэродроме, частично у пограничников полковника Мельгузова.

Дубровин глянул в сторону пограничника, тот, узнавший с утра о прибытии к нему взвода бойцов, которых дежурный по части, по телефону докладывавший о гостях, назвал – серьезные парни, кивнул в ответ.

Совещание закончилось минут через десять. Кожевников отдал несколько рутинных поручений коллегам, несмотря на все последние события, жизнь продолжалась, как и ежедневная, невидимая глазу простых граждан СССР работа КГБ.

Когда все расходились, Дубровин попросил пограничника остаться. Они еще минут пятнадцать обсуждали передачу отряду, прибывшему к Мельгузову, транспорта и другого имущества. А когда тот уже собрался выходить из кабинета, генерал, пожимая полковнику руку сказал:

– Знаешь, Борис, после твоего вчерашнего рассказа о воскресшем негре, меня ночью кошмары донимали! Вот ведь…

Пограничник стушевался, и даже покраснев немного спросил:

– Не поверил ты мне, Николай Иванович?

– Несколько дней назад, пожалуй, не поверил бы, а сейчас, пожалуй, верю! – ответил Кожевников.

Когда дверь в приемную захлопнулась, Николай Иванович, вдруг почувствовал в кабинете себя совсем чужим, а обернувшись, наткнулся на пристальный взгляд старика, откинувшегося на кресле и положившего подбородок на поставленную на стол локтем, кисть руки.

– Ишь ты… Бедненький! Сны мучают от страшилок… а ты представь только, как мне спалось после того, что повидать пришлось? – негромко сказал он.

– А что такое? Неужто и ты такое видел? – не удержался от вопроса генерал.

– Ты и взаправду знать хочешь? Нужно оно тебе? – вкрадчиво спросил Дубровин.

Кожевников, у которого вмиг пересохло горло, только кивнул.

– Ну… садись… минут пятнадцать у нас есть, расскажу тебе историю одну, но ты уж не обессудь, если опять сны дурные замучат…

Он, покряхтывая, потянул спину уперев руками в бока и уже по-хозяйски сняв трубку телефона, проговорил:

– Леночка, пожалуйста, принеси нам с генералом чайку, да покрепче!

– В тридцать четвертом году, я участвовал в экспедиции на восточное побережье Чукотки и остров Врангеля. Жуткая и холодная дыра, скажу я тебе. Барченко интересовали инуиты, их еще эскимосами называют. Сущие дикари, их в ту пору и оставалось то меньше полутора тысяч. А предметом изучения были шаманские практики. Он давно пытался с кем-то из шаманов свести дело, да эти бестии к себе сторонних людей не особо и пускали. Но жадность человеческая и тут дорогу проложила. Нашли мы шамана. Звали его Кэргын, по-эскимосски это перевести можно как – светлое пятно. Но не иначе, те, кто имя ему дали, издевались. Светлого в том вонючем старикашке не было ни грамма. Одна злость, жадность и лютая ненависть к своим же соплеменникам, которые чем-то ему досадили в прошлом, а он обид не забывал. Он и жил-то один, с тремя женами, от племени отдельно. Остальные инуиты платили ему полной взаимностью, но боялись, как огня, боялись и ненавидели.

Барченко изучал практику создания инуитскими шаманами тупилака – это эскимосский аналог того, что сейчас называют зомби. Только гораздо экзотичнее и, на взгляд любого нормального человека, извращеннее. Если, конечно, этому, вообще есть иное понятие. Когда нам в экспедиции Александр Васильевич рассказывал об этом явлении, мы этой мерзости не верили, матерились, плевались, так с души воротило. Особенно завхоз нашей экспедиции, Клим. Вы, говорит, товарищ Барченко, на всякие глупости деньги Советского государства тратите, не может быть такого и все! Но сами эскимосы в тупилака этого верили свято, рассказывали нам, показывали резанные из моржовой кости статуэтки. Статуэтки те, мерзость настоящая, всякие и одна страшней другой, и чем страшней, тем говорили достоверней. Но каких-либо материальных останков мы никогда не находили, поэтому и веры особой таким рассказам не было. Не знаю, кстати, откуда сам Барченко об этих тупилаках узнал, но верил в их реальность крепко, а я уже в ту пору знал, что раз он говорит, то не пустое это дело.

Тем временем, кого бы из инуитов мы не расспрашивали, как только о этих зомби разговор заходил, сразу же человек замолкал только руками на нас махал, да гнал из чума. Но прознали мы, что тот самый старый пердун Кэргын, мог этого самого тупилака сделать. Это умение являлось основной причиной, отчего Кэргына этого инуиты прогнали из стойбища. Приехали мы к нему и завели разговор. По-инуитски с ним Барченко говорил, да я немного понимал, есть у меня к языкам способности. Остальные только глазами хлопали, да носы воротили. Признаться, вся их шатия-братия сроду не моется, воняют жутко. Этот Кэргын, тот еще был ушлый засранец. И, да и нет не говорил, стал тянуть с нас то одно, то другое, то огненной воды ему дай, то часы ему понравились, что у Александра Васильевича были. Ну вот скажи, зачем ему среди льдов в чуме часы-луковка? Но завелся, дай и все. Пришлось отдать. Он после каждой встречи выклянченной подачки, говорил уходите, и приходите через день, через два, тупилака буду делать. Ну, мы как дураки и ходили. Да, зачем эти самые тупилаки нужны были… У инуитов, Коля, существует важная для шаманизма черта: считается, что у шамана по определению очень много врагов. Вспоминая этого мерзавца Кэргына, охотно в то верю! И он проживет долго, только если будет постоянно сражаться с ними. При этом, никто не утверждает, что шаман сам должен быть хорошим человеком. У них вообще, идеи о том, что священнослужитель, по определению обязан нести добро не существует. Он нейтрален. Для кого-то может сделать добро, для кого-то зло.

Одно из его орудий и самое уродливое и бесчестное – это как раз тупилак, ожившая мертвая плоть, которая служит хозяину. Причем, в отличие от традиции той же Африки или европейских представлений об оживших мертвецах, тупилак не обязан быть более или менее цельным телом. Скорее, наоборот. Шаман должен найти множество кусков различных животных и людей, чтобы его слуга получился по-настоящему завершенным и опасным. Тело тюленя позволит ему плавать, пришитые крылья – летать, копыта оленя-карибу быстро перемещаться по суше. Но главный элемент тупилака – части тела человека, в идеале – ребенка, которые позволят ожившему мертвецу обладать зачаточным разумом.

Задача тупилака – охота на врагов. По заданию шамана ему нужно найти его противника и убить, после чего он сразу теряет свою жизненную силу и снова превращается в то, чем был на самом деле – безжизненным куском плоти, сшитым из множества частей.

Почему, спросишь, для тупилака подходит именно ребенок? Из взрослого получится слишком умный кадавр, а такой слуга – слишком опасен. Шаман делает тупилака на свой страх и риск. Если тот, на кого он натравил мертвого слугу, окажется обладателем большей силы, то мертвец вернется обратно и убьет хозяина.

Теперь сам понимаешь, почему мы не особо в этих тупилаков верили. Одно дело дикари-эскимосы, они в дикости своей, простодушны как дети, но мы то люди двадцатого века…

Но в один из дней, шаман указал пальцем на охотничье ружье нашего завхоза и сказал, что хочет это ружье. Клим, обладатель отличного немецкого Зауэра-Ястреба двенадцатого калибра, ручной сборки, послал старого козла ко всем хуям. Вспомнил все поколения шамана по мужской и женской линии и, продолжая материться, выбежал из вонючего, дымного чума.

– Ай, зачем, зачем, белый охотник такие слова грязные говорит? – загнусавил шаман. – Ты, – он ткнул в Барченко грязным пальцем – их вождь и шаман, верни его назад! Кэргын сделает, что обещал! Кэргын все эти дни искал части для тупилака, а вчера у него появилась главная часть, без которой тупилак был невозможен! Верни своего охотника, Кэргын хочет его ружье! И сегодня ночью, когда духи будут плясать за стенами моего иглу и выть вместе с ветром, я буду делать тупилака на страх своим врагам!

Это было уже что-то конкретное! Сегодня вечером, это уже не «приходите завтра». Не сразу, но удалось уговорить Александру Васильевичу и Клима. Сговорились они с шаманом, что ружье и патронташ с патронами достанутся Кэргыну после того, как он сделает тупилака и что мы сможем увидеть весь процесс от начала и до конца. Старый урод долго ворчал, пытался отговариваться, но уж очень ему глянулось то ружье. Так и сговорились, что придем к нему ночью.

Да, Николай… если мне и хочется что-то забыть в жизни, так в первую очередь, ту ночь. Не холодный подвал в Сухановской тюрьме, не войну, а ту ночь. Жилище шамана было чем-то средним между землянкой и чумом из шкур. Инуиты не делают больших жилищ, их трудно, да и нечем, топить. В своей Кэргын жил как я уже говорил с тремя бабами, такими же страшными и вечно грязными как он сам. До баб, старый хер был большим охотником и откуда-только силы брались? Залазил на них он регулярно, совершенно не стесняясь никого, включая нас. По сколько им было лет, понятия не имею, в тридцать лет, инуитка уже старуха – измученная постоянными беременностями, тяжким трудом и суровым бытом. Может, им было, кому пятнадцать лет, может быть двадцать, а может и все тридцать, кто-то из них был беременной, или две, но детей у шамана не было. В ту ночь он выгнал своих жен к оленям, там был тоже небольшой чум. Первое, что мы почувствовали, откинув полог чума и нагнувшись, чтобы войти внутрь, была непереносимая вонь разлагающегося мяса и протухшей рыбы. Просто с души воротило, особенно принимая во внимание обычную в чуме духоту, запашок потных тел и прогорклого, горящего в светильнике жира. Обычная инуитская вонь, казалась бы нам в тот момент свежим ветерком.

Кэргын велел нам усесться сзади и сбоку и ни в коем случае не вмешиваться в процесс и не перебивать его. Впрочем, из пятерых наших человек, только я и Барченко понимали, что он говорит, остальным мы перевели. Завхоз Клим, помню, все ворчал, что пустая все это трата времени и издевательство над здравым смыслом. Тем временем, старый шаман принялся сидя раскачиваться и напевать неразборчивые заклинания, постепенно впадая в транс. Голос его то усиливался, то почти стихал, а потом в нем стал меняться тембр, мгновение назад голос был мужским, а потом вдруг становился женским или детским. Сказать, что было жутко, Коля, это значит очень смягчить мои переживания! Я оглянулся на своих, у всех на лицах застыло жуткое чувство, смесь интереса и страха. У одного только Барченко глаза блестят, аж подался вперед, не спуская взора с камлания шамана и стараясь разобрать слова заклинаний. А Кэргын, не переставая раскачиваться и петь, подгреб к себе укрытую оленьими шкурами кучу и скинул шкуры. Вонь стала просто невыносимой! Там оказались разлагающиеся части тюленя, оленя, птиц и еще черте чего! Старый извращенец, не прекращая своих напевов, принялся сшивать костяной иглой оленьими жилами все это в одну массу. Что-то он сшивал, а что-то клеил рыбьим клеем. Ни на минуту не умолкали протяжные завывания, которые складывались в непередаваемый мотив, одновременно отталкивающий и завораживающий. Я с трудом отвел взгляд от рук шамана и глянул на наших. Мишка Захарченко, из бывших моряков-балтийцев, уже наблевал перед собой мерзкую лужу, а пока еще обладатель Зауэра Клим, весь бледный как мел, порывался вскочить и свалить. Барченко прижал его рукой за плечо, и почти не открывая рта прошипел: «Не смей! Сиди!»

Я отвернулся и вновь уставился на шамана. Тут уже и я почувствовал, противную кислоту, поднявшуюся из желудка. Некоторое время и с бесполезным упорством постарался удержать ее во рту. Через мгновенье, я уже выблевывал свой ужин на грязный, устеленный старыми шкурами пол и на свои ноги в ватных штанах. На моих глазах, он резал тельце мертвого новорожденного ребенка, отчленяя руку, которую стал приклеивать к своей тошнотворной конструкции. Вот чего дожидался, старый урод! Пока одна из жен родит! Родила ли она живого ребенка или он умер родами, мне было не ведомо, все равно то, что творил Кэргын, было за пределами человеческого восприятия. Не знаю, видели ли это другие. Наверное, тогда Барченко никого бы не смог удержать. Мой шок достиг той степени, когда ноги отнялись, и я уже при всем желании не смог встать, опьяненный пением шамана и обессиленный ужасом.

Сколько все продолжалось, сказать не могу. Понятие о времени в тот момент у нас отсутствовало. Я и сейчас, многие годы спустя вспоминая это, не могу понять, прошли минуты, часы или столетия… Когда шаман завершил свое противоестественное творение, он отодвинул его от себя, и я увидел странное, невероятно мерзкое, создание. Примерно полтора метра в длину из покрытой трупными пятнами туши тюленя опирающейся на оленьи ноги с копытами и заканчивающееся рыбьим хвостом, с боку торчали маленькие человечьи руки, чуть дальше ноги в сверху на спине создания виднелись крылья поморника. Жуткая оскаленная морда тюленя с мутными открытыми глазами будто смотрела на меня. Что было внутри монстра вообще оставалось загадкой. Кэргын принялся трястись, подвывая на разные лады, разными голосами, теперь крякая, воя, мыча, как различные животные. Все эти звуки издавал он, стягивая с тщедушного тела свою куртку-кухлянку, сшитую из птичьих шкурок перьями внутрь. Я, не понимая ничего, не сводил с него зачарованного взгляда.

Оказалось, что самое жуткое было впереди! Он вновь натянул кухлянку, но задом наперед, так что капюшон оказался спереди. Она накинул на лицо и голову капюшон куртки и уже ничего не видя, принялся развязывать тесемки меховых штанов. А потом… а потом он достал хуй. И знаешь, он у него стоял. Северные народы вообще не могут похвастаться размерами своих концов, но у старого, мерзкого урода, он был совсем не маленьким. В это время он продолжал петь свои заклинания. Поет и теребит свой итак колом стоящий хуй! Это кем же нужно быть, что бы он у него стоял на это сшитое из разлагающейся плоти и своего ребенка месиво?! Он нашарил руками созданного своими руками монстра, ловко перевернул его на спину умудрившись не обломать пришитые крылья, подтянул к себе и стал ебать! Ебать это, Коля! Ты представляешь?

Кожевников сидел, приоткрыв рот, тупо смотря в одну точку, бледный, с испариной на лбу. Ничего не ответив на вопрос старого коллеги, он взял трясущейся рукой почти остывший стакан чая. Но дрожь была так сильна, что он расплескал часть напитка и вновь поставил стакан на стол.

– Так получается тупилак… Шаман виртуозно сшил создание, вставив в него часть самки тюленя с половым органом, туда он и… Создатель монстра должен оплодотворить его… Мерзкое зрелище под аккомпанемент протяжных заклинаний продолжалось недолго. Кончал Кэргын бурно и долго рыча по-звериному. Потом он, наконец, замолчал и обессиленно рухнул бесформенной кучей посреди жилища. Мы находились в глубоком шоке и не могли поверить в увиденное. Встать и даже пошевелиться мы так же не имели ни каких сил. Куча на полу зашевелилась. Кэргын поднялся и тяжело дыша сел. В этот момент произошло то, что мучило меня во снах долгие годы! Тупилак вдруг дернулся пару раз и, перекатившись на бок, медленно поднялся опираясь на оленьи ноги. Повернул к своему создателю уродливую тюленью голову и, открыв зубастую пасть, издал рев, полный какой-то совершенно невероятной тоски. В нем слились звуки, передать словами которые, я к вашему счастью, не могу…

Тут, как-то сразу, наваждение бессилия и немощи с нас спало, и все пятеро просто рванули из чума. Я даже не помню, как оказался в снегу на четвереньках, будто по воздуху вылетел. Выворачивало наизнанку меня долго, уже и ничем было, а все встать не мог. Да и всех нас, включая Александра Васильевича полоскало. Главного скептика нашего, Клима Рузаева, так и вовсе пронесло верхом и низом еще в чуме. Никто и не пытался пошутить потом, мол «засранец и зассанец», пытались даже не вспоминать. Он потом, как очухался немного, сам свое ружье шаману к чуму принес, на порог положил, войти побоялся и бегом к нам в лагерь.

– А потом что?! Что с этим тупилаком стало? – спросил ошеломленный услышанным Кожевников.

– А что… тупилака по обряду нужно было в море скинуть, тогда только он в полную силу входит и начинает убивать врагов создателя. Веришь, никто из нас не захотел посмотреть, как шаман своего монстра в море потащил. На следующий день мы все напились до положения риз. Но после пьяного бесчувствия, чуть проспавшись, не могли уснуть по ночам. То один, то другой, бились в истерике от кошмаров. Клим в горячке слег, так потом и не оправился толком, умер через две недели. А мы еще два месяца там простояли лагерем. Барченко настоял. Не знаю, что он уж там Кэргыну наговорил. Но старик эти два месяца учил нашего человека всем заклинаниям нужным, чтобы тупилака поднять. Ты, наверное, уже догадался, кто это был… Память у меня отличная, да и их наречие я понимал уже хорошо в ту пору. Через четыре месяца я в Москву вернулся. А там сам уже знаешь, закрутились жернова, чуть не пережевали меня как Барченко, Бория и других.

– А… а с шаманом что стало? – дрожащим голосом спросил генерал.

– С шаманом? А что с ним должно было случиться? Перед отъездом, зашли мы с Барченко попрощаться, и я этому старому говнюку голову из нагана прострелил. Мозги пораскидал по всему чуму. Знаешь, Николай, это, наверное, единственный раз, когда я убил человека и почувствовал наслаждение от сделанного!

Глава 9. Дежавю

Они шли молча, Маша крепко прижалась огненным, как казалось Кудашеву, боком к его бедру, держала его за руку. К выходу из парка он уже успокоился и даже сам недоумевал, что так резко и неадекватно, отреагировал на знакомую музыку. Диким казалось, что ее играет оркестр в беседке с красными флагами и транспарантом, призывающим строить коммунизм.

– Извини, милая, напугал я тебя сильно, – тихо сказал, почти прошептал Юрий, – вот так бывает… вдруг ни с того, ни с сего, накрывает. Ты… если тяжело со мной, с таким, оставь меня, не обижусь, пойму.

– Дурак! – только ответила девушка, не поднимая головы и еще плотнее прижимаясь к пилоту.

Со слов Лопатиной, до общежития где, их ждал ужин и предстояло переночевать, было недалеко, минут пятнадцать неторопливым шагом. Центральные улицы незаметно сменились менее широкими, безликие похожие друг на друга пятиэтажки соседствовали с более старыми трехэтажными домами, явно знававшими лучшие времена, с массивными стенами и полу обвалившейся со стен лепниной. Солнце уже терялось за крышами, опускаясь все ниже к горизонту. Когда они свернули в один из проходных дворов обострившиеся чувства Кудашева дали сигнал тревоги на пару секунд раньше, чем Маша резко сбавила шаг и инстинктивно сжала ему предплечье, всматриваясь в сгустившуюся после входа в подворотню тень у стены.

– Давай… давай, другой дорогой пойдем, тут можно еще одной улицей…, – ее голос предательски дрожал.

У дальней стены, проходного двора, уже плохо видные в наступающих сумерках, сидели на корточках и курили несколько человек. Еще один, в паре шагов от них, повернувшись спиной, справлял нужду на раскидистый куст сирени в палисаднике. По реакции девушки, Юрий понял, что эту компанию она знает и знает далеко не с лучшей стороны. Их заминка не осталась незамеченной и один из сидевших, резко вскочил и ловко запустил в их сторону щелчком окурок, вспыхнувший красным огоньком.

– Ой! И хто это у нас тут идет? – голос говорившего, был донельзя неприятный, с каким-то непередаваемо мерзким акцентом, явно ненатуральным, а нарочито наигранным.

Маша отпрянула, прижавшись к Кудашеву. Он почувствовал, как девушку бьет дрожь. Она слабо упиралась, но он взял ее под руку и молча, не обращая внимания на подозрительную компанию, сделал несколько шагов в сторону выхода из двора. Но путь им преградили двое мужчин, тот кинувший окурок, сутулый, среднего роста, жилистый, смуглый с острым носом и бегающими глазами, стриженый коротко и коряво. Второй, рослый, скорее грузный, чем здоровый с туповатым лицом полудебила с перебитым носом и слюняво осклабившийся в ожидании потехи. Еще двое, плохо видные в тени стены дома, по-прежнему сидели на корточках, то и дело красными огоньками вспыхивали при затяжках папиросы.

От всей компании, явственно тянуло угрозой. Самой откровенной, животной. Наконец, не торопясь, нисколько не стесняясь невольных зрителей, завершил отправление естественных потребностей, обильно полив сирень, рослый мужчина. Он повернулся, и сразу стало ясно, кто тут шакалы, а кто – тигр. Те двое, отступили на полшага. Подошел парень. Крепкий, коренастый, в надвинутой на глаза кепке, так, что лицо было не разобрать. Только блеснули глаза и сверкнули во рту пара золотых зубов, когда он смачно сплюнул в сторону.

Одет он был, в отличии от своих приятелей, с претензией на некий вкус. В отглаженных брюках, в расстегнутом светло-сером пиджаке, на воротник которого был выпушен белый ворот рубахи, расстегнутой до середины груди, на которой блестела желтым, золотая цепочка.

– Кто тут у нас, Чмырь? – спросил он, хотя и сам великолепно мог рассмотреть в не сгустившихся еще сумерках, молодого, не особо плечистого, худощавого парня и прижавшуюся к нему испуганную девушку с распущенными темно-русыми волосами чуть ниже плеч.

Сутулый, носивший не особо звучную кличку Чмырь, услужливо махнул в сторону парочки рукой и с угодливыми нотками зачастил.

– А… это… Гоша, баба та, из общаги медицинской, я видел ее несколько раз, даже подкатить по весне хотел, и хахаль какой-то малахольный с ней…

Юрий остро чувствовал угрозу, исходящую от этой компании. Тут не нужно было каких-либо необычных способностей. Наоборот, странно было бы, если любой человек не понял, что дело плохо. Но что-то подсказывало, что сейчас, именно в этот момент, ничего серьезного не случится. Такое быдло всегда брало наглостью и нахрапом, стараясь ошеломить испугать с первых мгновений. Но не на тех напали. И хотя Маша, судя по всему, близка была к обмороку от испуга, Кудашевым овладело ледяное спокойствие.

– Мы с вами, граждане, не знакомы и поверьте, желания знакомиться не имеем, поэтому позвольте пройти! – с этими словами, обершарфюрер крепче ухватил девушку под руку, другой рукой решительно отодвинул с дороги Чмыря, но почти сразу наткнулся на тупорылого здоровяка.

– Ты сука, рамсы попутал, не иначе! – взвизгнул сутулый, – Лобан, не пускай их!

Здоровяк, по-видимому, отзывавшийся на Лобана, опять оскалился во всю широкую морду и развел руки в сторону, преграждая дорогу. Он был на голову выше Кудашева и, наверное, за центнер весом, но из всех трех явно был самым неуклюжим и медлительным. Юрий, поддерживая находившуюся в полуобморочном состоянии Машу, сделал обманное движение вправо, а когда Лобан качнулся туда, толкнул его, добавляя ускорение, а сам сделал шаг влево и миновал преграду. Но на встречу, бросив окурки в сторону, поднялись от палисадника еще двое.

– Ловок! Не торопись, пацан! Тебе ведь некуда теперь торопиться! – послышалось сбоку. Явный главарь этой дурной компании, которого сутулый назвал Гошей, неторопливо обошел их и преградил дорогу.

– Вижу, ты не прост. Военный или мент? Хотя мне похуй. Вертел я на конце вашу братию… Давай так! Ты моих корешей растолкал, буром прешь, уважуха! За это выбирай, зубы тебе выбить или сломать что-нибудь? Ну и попиздуешь отсюда галопцем. А подружка твоя с нами останется… Глянулась она мне!

– Да вы что творите! – девушка, наконец, обрела дар речи и звонким голосом закричала, – да вы бандиты настоящие! Я вас…

В доме напротив звучно захлопнулась оконная рама, затем еще одна. Местные жители явно не собирались вмешиваться.

– Успокойся, Машенька. Мы сейчас просто пойдем дальше, этим людям не нужны неприятности… – придерживая ее пыл, сказал Юрий, пристально глядя в глаза Гоше.

Возможно, что-то во взгляде этого парня удивило главаря, но он замешкался, а еще через мгновение один из стоявших ближе к выходу из проходного двора хулиганов, издал короткий свист и сдавленно, сипло проговорил: «Шухер, пацаны!»

Со стороны улицы раздались звонкие молодые голоса и под сводами двора зашумели шаги и смех. Компания парней и девушек лет, человек шесть или больше шла им на встречу.

– Ну… ваше счастье нынче! Валите! Только чую, сойдемся мы еще на узкой дорожке… – Гоша вновь сплюнул и засунув руки глубоко в карманы отошел в сторону. За ним, матерясь шмыгнул Чмырь: – Я знаю ее… а пидора этого, первый раз вижу! расслышал Кудашев его слова.

Маша отдышалась только на соседней улице. Ее била дрожь, и Юрию пришлось удерживать ее неспешным своим шагом, иначе она бы побежала.

– Успокойся милая, все хорошо! – прошептал ей обершарфюрер, почти касаясь губами уха. А потом уже в полный голос добавил: – Весело у вас тут!

– Какие мерзавцы! Когда же этому конец придет! Осенью и зимой их ребята из нашей студенческой дружины гоняют, а сейчас, летом, они совсем распоясались! – всхлипывая от возмущения и избытка чувств, выпалила девушка.

– А при чем тут дружина? В милицию заявление напишите. – Кудашев понятия не имел о какой дружине речь, но интуитивно понял, что это что-то вроде отряда местной самообороны из красных активистов.

– Да писали уже… Они поспокойней были, дармоеды эти, а как их главный, этот Гоша, весной из тюрьмы освободился, совсем житья не стало.

****

Общежитие медицинского университета располагалось в новом девятиэтажном кирпичном здании. По причине лета, оно стояло почти пустым, но Машу на крыльце ждали пара девушек и парень.

– Ну, где вы ходите! Мы заждались уже. Ужин, наверное, совсем остыл! – этими словами встретила Кудашева с подругой одна из них, с явным украинским акцентом и голодными глазами.

– Да извини, Оксанка, сами не думали, что так долго! – успокоившаяся Лопатина явно была тут, как дома.

Но добраться до вожделенного ужина оказалось не так просто. В фойе за дверью, среди каких-то плакатов с красными флагами и портретами неизвестных Кудашеву мужчин и женщин, их встретил плешивый, высокий старикан, обутый в старые синие галифе и сапоги, несмотря на теплую погоду. Засаленный серый пиджак украшали наградные колодки в два ряда, выдавая в вахтере советского ветерана, а похожий на картошку, сизоватый нос с прожилками, откровенно говорил, что ветеран большой любитель водочки.

– Та-ак! И кто это тут у нас приехал? – старик упер руки в бока, всем видом своим, показывая, что вахтер тут величина значимая.

– Здравствуйте, Иван Никитич! – Маша улыбнулась старику, не смотря на ее веселый тон, Юрий сразу понял, что не очень она его привечает.

– Ну тебя то, Лопатина, я знаю, а с тобой кто? – вахтер указал сухим, длинным пальцем на Лениного гостя.

– Ну не начинайте, Иван Никитич, я же днем с вами говорила, это Юра, моего брата друг, он на пару дней в Смоленске.

– Не знаю, не знаю… документов о вселении я не видел и вообще… – старик замотал головой, стараясь не встречаться с Машей глазами.

Девушка, отвернулась и прошептала Кудашеву: – Вот гад старый, опять на водку клянчит!

– Ладно вам, ребята, пошли уже, – парень встречавших их махнул рукой и пошел в сторону коридора, ведущего к лестнице – мы все уже приготовили!

Оксана скользнула к старику и что-то зашептала ему, откуда ни возьмись, в ее руке появилась маленькая бутылка-чикушка, быстро перекочевавшая к Ивану Никитичу. Он довольно крякнул, попытался хлопнул Оксану по заду. Она увернулась и засмеялась, а вахтер повернулся к своей комнате, то и дело, оглядываясь на ребят.

– И чтобы последний раз у меня! – послышалось вслед молодежи уже поднимавшейся по лестнице.

К комнате, довольно большой, посреди, стояли два стола составленных воедино и покрытых разноцветными клеенчатыми скатертями. Шесть кроватей отодвинуты по углам, два шкафа и несколько тумбочек, так же убранных, чтобы освободить побольше места. На столе стояло несколько бутылок, большая банка с какой-то этикеткой, приличных размеров кастрюля в центре и здоровенная миска, по-видимому с салатом. Два парня лет и две девушки ждали с нетерпением прихода гостей. Когда Кудашев и Маша вместе с «группой встречающих» зашли в комнату, поднялся сущий бедлам, сначала все окружили Лопатину, девушки с объятиями и веселым гамом, парни более спокойно, косясь на гостя. Потом последовала процедура знакомства, Маша представляла своего спутника, а он немного ошалело, пожимал протянутые руки, со словами: «Очень приятно, Юрий!»

Обершарфюрер не особо старался запомнить имена новых знакомых, суета стала утомлять, и когда, наконец, все расселись за стол к давно ожидаемому ужину, он облегченно вздохнул. Что ни говори, а советская столовая, которую посетили они в обед, давно стала не очень приятным воспоминанием. Есть хотелось зверски.

Студенческое застолье не блистало изысками, но, несомненно, было милей сердцу чем местный общепит. В большой кастрюле посреди стола оказались макароны с тушенкой, в здоровой миске самый простой салат из огурцов, помидор и редиса, с петрушкой и укропом, сдобренный ароматным растительным маслом. Две бутылки зеленого стекла, оказались местным портвейном, и одна бутылка с водкой. В трехлитровой банке, судя по этикетке и цвету, находился яблочный сок. Дружно застучали ложки, молодежь, громко разговаривая и смеясь, потянулась к кастрюле и миске с салатом. Юрий сидевший чуть дальше своей подруги, подал ей тарелку, и вскоре уже накалывал на вилку тонко нарезанные кусочки огурцов и помидор. Подняли граненые стаканы за встречу. Парни разлили себе грамм по сто водки, хотели и ему, но Кудашев потянулся за портвейном. Совсем не хотелось сорокоградусной. Дневная жара еще не совсем сменилась ночной прохладой, хотелось просто пить. Стакан не дурного сока, предшествовал всем остальным напиткам. Зазвенели граненые стаканы. Кудашев пригубил почти красный, чуть в коричневый тон, напиток с резким запахом, содрогнулся, но несколькими глотками допил до дна. Все! Больше это не пить! Он поддел вилкой салат и отправил в рот, другой рукой потянулся за банкой с соком и налил себе в стакан.