Текст книги "Рождение Королевы"

– Правда, дитя мое. И мы поступим так, как ты хочешь. Это же твой день рожденья – тебе и выбирать.

Вечером, сидя за празднично накрытым столом, Княгиня, загадочно улыбаясь, сказала:

– Я хочу сделать тебе небольшой подарок!

– Не надо, Тетушка! Прошу вас! – умоляюще сказала Елена. – Вы и так для меня самый дорогой подарок судьбы! И не только в день рождения, но и на всю жизнь. Если бы не встреча с вами…

– Нет, Хелен! Надо! – решительно прервала ее Князева. – Ведь когда-нибудь нам предстоит расстаться навсегда, и я хочу, чтобы у тебя была память обо мне. – С этими словами она сняла со своей руки тоненькое колечко из простого серого металла, которое не снимала до этого никогда, и, взяв левую руку Елены, медленно одела его ей на безымянный палец, что-то при этом беззвучно, едва шевеля губами, говоря, словно прощаясь с этим кольцом. – Ну, вот, дитя мое! – сказала она, наконец. – Теперь оно твое! Это самое дорогое, что у меня есть в жизни. Береги его! Поклянись мне памятью своей мамы, что ты его будешь беречь, как зеницу ока, и никогда не снимешь!

Ошеломленная Елена, чувствуя, хотя и не понимая, необычайную серьезность момента, искренне сказала:

– Тетушка, я клянусь вам памятью моей мамы, что я буду беречь его больше собственной жизни и никогда не сниму с пальца! Но, даже не будь этой клятвы, я все равно берегла бы его, потому что это ваш подарок.

– Спасибо, дитя мое! – улыбнулась Княгиня. – Спасибо! Теперь я спокойна!

Клены их небольшого садика начали уже потихоньку желтеть, когда 14 сентября после завтрака Княгиня вручила Елене длиннющий список поручений, которые нужно было выполнить.

– Я возьму машину, Тетушка? – попросила Елена.

– Конечно, дитя мое, – улыбнулась та. – Иначе тебе не управиться.

Когда Елена выехала из ворот, и они опустились за ней, она увидела, что Княгиня стоит на крыльце и, глядя на нее, что-то говорит. Она тут же остановилась и, выйдя из машины, спросила:

– Что-то случилось, Тетушка?

Но та только отрицательно почала головой и Елена, снова сев в машину, поехала, а, когда взглянула в зеркало заднего вида, чтобы еще раз посмотреть на Маргариту Георгиевну и убедиться, что с ней все в порядке, то увидела, что та слегка машет ей вслед рукой, и, успокоенная, поехала по делам. Ей пришлось весь день разъезжать по городу, где-то постоять в очереди, где-то в пробке, так что домой она вернулась только к вечеру, уставшая и голодная. Она завела машину в гараж и пошла искать Князеву, которую нашла на ее излюбленном месте в шезлонге, где она, как обычно, сидела и смотрела в небо.

– Я вернулась, Тетушка! Извините, что так поздно, но раньше никак не получилось. Сейчас я ужин приготовлю, – крикнула ей Елена, но та не отозвалась – Тетушка! – снова позвала ее Елена, подходя ближе, и увидела, что Княгиня сидит совершенно неподвижно, в ее открытых глазах отражается небо, а на губах застыла легкая улыбка. – Тетушка-а-а! – в ужасе закричала Елена, хватая ее за руку и не чувствуя под пальцами биения пульса. – Нет! Нет! – Елена схватила мобильник и набрала «скорую»: – Скорее! Скорее! – кричала она. – Сердечный приступ! Ну, скорее же! – Она готова была убить эту медлительную тетку, которая, не торопясь, ее расспрашивала. – Это Князева! Вы понимаете? Это Маргарита Георгиевна Князева! Если машина немедленно не приедет, я дойду до губернатора! Я устрою такой скандал, что небу будет жарко. Вы слышите?

Получив заверение, что реанимация к ним уже едет, Елена позвонила Берлимбле, который, едва услышав, что случилось, судя по звукам, побежал к своей машине, крича ей на ходу, что этого не может быть, что это неправда, что он сейчас же привезет профессора и что Елене нужно только продержаться до их приезда.

«Скорая» и Берлимбле подъехали одновременно и, едва взглянув на Княгиню, и врачи, и профессор, сразу же отвели глаза от горящего нетерпением взгляда Елены.

– Ну, что вы стоите?! – кричала она на них. – Ну, сделайте же что-нибудь! Есть же у вас что-то такое, на электричестве! Ну, не стойте же вы столбом!

Тогда профессор, невысокий мужчина лет шестидесяти, которого, судя по виду, адвокат вытащил прямо из дома, не дав даже нормально одеться, подошел к Елене, обнял ее и она, поняв страшную правду, разрыдалась, уткнувшись ему в плечо, а он, пытаясь успокоить, гладил ее по спине, приговаривая:

– Это жизнь, милая… Что же поделать? Все мы смертны… Ты поверь, моя хорошая, что сделать ничего нельзя… Если бы можно было сделать хоть что-то… Но она уже несколько часов, как умерла… Это жизнь, девочка… Это жизнь…

Оторвавшись от него, Елена обернулась, чтобы посмотреть на то, что еще совсем недавно было ее Тетушкой, и увидела Берлимбле, который стоял на коленях, уткнувшись лицом в юбку Княгини и обхватив руками ее ноги. Он не рыдал, он глухо, надрывно стонал от дикой, непереносимой, страшной боли души, повторяя раз за разом: «Не верю! Этого не может быть!». И было видно, что его сердце рвалось на части оттого, что из его жизни ушла та, кого он любил больше самой жизни, и унесла с собой самый ее смысл.

Врачи «скорой» перенесли тело Княгини в дом, в ее комнату, положили на кровать и уехали, так же, как и профессор. Елена же пошла в кабинет и открыла верхний ящик стола – там теперь действительно лежал конверт с надписью: «Открыть в день моей смерти» и два больших, толстых пакета, скорее напоминавшие бандероли. Елена взяла конверт и, когда они с Берлимбле вскрыли его, там оказались те самые указания по поводу ее похорон, которые Елена уже читала, и банковская упаковка в сто тысяч рублей с короткой запиской: «На расходы». «Значит, Тетушка предчувствовала, что скоро умрет, поэтому и завела тогда, наутро после своего юбилея, тот тягостный разговор с такими подробными инструкциями», – подумала Елена, которая, выплакавшись, сидела теперь оглушенная этим страшным, неожиданно обрушившимся на нее горем – ведь уход близкого человека, когда он долго и тяжело болеет, как ни ужасно это звучит, ожидаем, а, когда он уходит вот так внезапно, душу пронзает такая боль, которую, кажется, невозможно пережить.

– Как же мы теперь жить без нее будем? – потерянно спросила Елена.

Но Берлимбле, разом постаревший на двадцать лет, ничего на это не ответил. Он, наверное, и не слышал ее, а сидел, раскачиваясь, неотрывно глядя на Князеву пустыми, безжизненными, помертвевшими глазами. Наконец, он словно бы очнулся.

– Я сам всем займусь, Лена. А вы… – тут он не выдержал и разрыдался. – Вы уж посидите с ней… Поговорите… Она ведь вас так любила…

И он ушел, натыкаясь на мебель, как слепой. Да он и был слепым от горя. А Елена сидела и вспоминала, как она вот также сидела рядом с телом своей мамы, чувствуя себя такой же мертвой, как она. И тогда ей казалось, что уже больше никогда в жизни ей не придется испытать эту непереносимую боль от потери дорогого, близкого человека. Но вот прошло полтора года. Всего полтора года, наполненные для нее теплом и светом, добротой и любовью, которые щедро дарила ей Тетушка, и опять… Мысли о себе, о своем будущем Елену не волновали: у нее была крыша над головой, были деньги от продажи квартиры здесь, в доме, и еще в швейцарском банке, и, самое главное, была твердая уверенность, что теперь она уже не пропадет, что она сможет устроить свою жизнь. Но вот Тетушки, ее Тетушки в этой ее жизни уже не будет… Уже никогда не будет их вечерних посиделок… Их долгих, заполночь, разговоров… Уже никогда она не услышит насмешливые рассуждения Маргариты Георгиевны об истории, о жизни, об их общих знакомых, ее игры на рояле и пения… И Елена снова разрыдалась.

Вечером накануне кремации Елена и Берлимбле сидели около стоящего на столе в гостиной гроба с телом Маргариты Георгиевны, одетой согласно ее желанию и в окружении кленовых листьев, и молчали, каждый в мыслях о том, кем и чем была для них эта невероятная женщина, которая, уйдя, оставила в их душах пустоту, которую ничем, никем и никогда невозможно будет заполнить. Внезапно раздавшийся звонок в дверь грубо оторвал их от этих тягостных мыслей и Елена пошла открывать – около крыльца стояла «Ауди», в которой на месте водителя смутно угадывался чей-то силуэт, а на самом крыльце – совершенно неизвестный ей мужчина, который бесцеремонно заявил:

– Нам надо поговорить, Елена Михайловна.

– Я не знаю, кто вы и о чем собираетесь со мной разговаривать, но время для этого вы выбрали совсем неподходящее – завтра кремация, – сухо сказала Елена.

– Самое подходящее, уважаемая! Потому что ее не будет! – категорично заявил незнакомец, нагло разглядывая ее.

– Извините, но мне не до шуток, – жестко ответила она и собралась закрыть дверь, но ее остановили сказанные мужчиной слова:

– Да какие уж тут шутки! Завтра вскрытие будут проводить.

– Что? Какое вскрытие? Что вы говорите? – растерялась Елена. – Вы пьяны?

– Ни в коем случае! На работе не пью! – мужчина даже руки приподнял, чтобы дать понять Елене всю нелепость этого предположения.

– Так! – нахальство незнакомца вывело Елену из себя. Одна мысль о том, что ее Тетушку положат на холодный цинковый стол и будут, разрезав, копаться у нее внутри, мгновенно привела ее в состояние холодного бешенства. – Во-первых, никакого вскрытия не будет, потому что для этого нет оснований. А, во-вторых, не мешало бы вам представиться.

– Несколько преждевременно, – остановил ее мужчина и потребовал: – И пригласите меня в дом. Что же вы гостей на улице держите?

– А я считаю, что очень вовремя! – отрезала Елена. – Кроме того, к незваным гостям в этом доме не привыкли, и привыкать не собираются. Так что или назовите свое имя, или проваливайте отсюда!

– Это Викторов, – объяснил ей появившийся за ее спиной Берлимбле. – Помощник вице-губернатора Панкратова, – и обратился к мужчине: – Какого черта вам тут надо?

– О-о-о! Гершель Борухович! – осклабился в издевательской улыбке Викторов. – Как хорошо, что вы тоже здесь! Будет, кому растолковать этой даме, что ей грозит.

– И что же мне грозит? – помня о том, что в гостиной лежит тело Маргариты Георгиевны, Елена с трудом заставляла себя сдерживаться и говорить тихо.

– А то, уважаемая, что мы имеем письменное заявление о том, что вы отравили Князеву, чтобы завладеть ее имуществом. А убийца не может наследовать своей жертве. Не так ли, господин адвокат?

– Ч-ч-что?… – Елена едва могла шевелить сведенными судорогой от ярости губами. – И какой же это мерзавец додумался обо мне такую гадость написать?

– Нашлись честные люди, – усмехнулся Викторов. – Да и некоторые соседки покойной тоже сомневаются, что Князева умерла своей смертью.

– Что?! – не поверила своим ушам Елена. – Да, чтоб у них, сплетниц проклятых, языки их поганые отсохли, если они смогли такое ляпнуть, зная наши с Маргаритой Георгиевной отношения! – Елена чувствовала, что теряет над собой контроль.

– С каких пор уголовные дела находятся в ведении вице-губернатора? – спросил молчавший до этого момента и каменно спокойный Берлимбле.

– Ну, вот мы с вами и подошли к цели моего визита, – обрадовано заявил Викторов. – Может быть, все-таки пригласите в дом?

– Перебьетесь! – резко бросила Елена.

– Фу, как это неинтеллигентно! – Викторов над ней явно издевался. – Впрочем, у вас же ведь горе, – насмешливо хмыкнул он. – Ну, ладно! Здесь, так здесь! Так вот, уважаемая, если вы завтра же, до кремации вымететесь из этого дома к чертовой матери, причем вещи вы будете собирать в присутствии моих людей…

– Между прочим, я здесь прописана, – перебила его Елена.

– А нам плевать! В коммуналку пойдете! – расхохотался ей в лицо Викторов и продолжил: – То можете спокойно провожать в последний путь свою дорогую покойницу. Если же нет, то милиция с соблюдением всех должных формальностей, заберет гроб прямо из крематория. А уж в том, что при вскрытии обнаружится преднамеренное отравление, вы можете даже не сомневаться! И в этом случае вам прямой путь в тюрьму, и все это, – он показал глазами вокруг, – отойдет государству.

– То есть Панкратову, – бесстрастно уточнил Берлимбле.

– Люблю разговаривать с умными людьми! – рассмеялся Викторов. – Естественно ему! Кому же еще? Уж он-то найдет возможность прибрать это все к рукам!

И тут Елена, взбешенная наглостью этого мерзавца, хоть и прекрасно понимая, как неприлично все это прозвучит в столь трагичный вечер на крыльце дома, в котором лежит покойница, не смогла удержаться и торжествующе расхохоталась, в очередной раз восхитившись предусмотрительностью Тетушки, ее знанием жизни и людей.

– Не дождетесь, милейший! Этот номер у вас не пройдет! И вашему хозяину, этому полуграмотному мерзавцу, этому хаму неумытому, который называет Чернышевского Николаем Григорьевичем, не достанется библиотека Маргариты Георгиевны! Как и все то, что она и ее муж собирали в течение всей своей жизни! Не будет этого! Потому что мне в этом доме ничего не принадлежит! Понимаете? Ни-че-го! – Елена гневно бросала все эти слова в лицо Викторову и получала огромное удовольствие оттого, что он явно растерялся. – Какие же вы недалекие! Вы с кем тягаться-то вздумали? С самой Княгиней? Да она всех людей насквозь видела! Она на три метра под землю видела! Неужели вы думаете, что она не понимала, что начнется после ее смерти, и не подстраховалась? Господи! Ну, какие же вы идиоты! – Глаза Викторова нехорошо сощурились, но на Елену это не произвело ни малейшего впечатления, и она объяснила: – Дело в том, что Маргарита Георгиевна написала дарственную на имя своей крестницы и оставила ей абсолютно все. По описи. Я же здесь только прописана. А настоящая хозяйка живет в совершенно другом месте, где вам до нее не добраться. Вам все ясно?

– Врешь! – яростно бросил Викторов. – Ты все врешь!

– Нет! – ехидно улыбнулась Елена. – Зачем? Ведь это так легко проверить! Для этого нужно всего лишь позвонить Григорьне, у которой оформлялась дарственная! Телефончик подсказать? Или сами знаете?

Викторов явно колебался, не зная, что предпринять, и его вполне можно было понять – связываться с Верой Григорьевной Прохоровой, в просторечии Григорьной, бывшей фронтовичкой и личностью яркой и незаурядной, было очень опасно. И дело было даже не в ее независимом характере и крутом нраве, а в том, что ее внучка была замужем за заместителем главы администрации Президента России и вертела мужем, как хотела. И уж она бы заставила его обрушить на человека, посмевшего обидеть ее обожаемую бабулю, все кары земные и небесные. Так что колебания Викторова были вполне объяснимы, но он, видимо, получил от своего хозяина настолько жесткие инструкции, что деваться ему было некуда, и он таки позвонил Прохоровой.

– Уважаемая Вера Григорьевна, – говорил он сладким до приторности голосом, улыбаясь от уха до уха, как будто та могла его видеть. – Простите ради бога, что беспокою. Это Викторов, помощник вице-губернатора Панкратова. Не откажите в любезности… Консультацию бы получить… Видите ли… Маргарита Георгиевна Князева скоропостижно скончалась… Ах, вы знаете!.. Даже близко знакомы были… Так вот. Мой шеф очень обеспокоен судьбой оставшегося имущества… Не приведи господи, пропадет! А там ведь книги старинные, антиквариат… Вот он и подумал, что для наших библиотек и музеев было бы совсем нелишним… Да нет! Что вы! Ну, что вы говорите, Вера Григорьевна! Да не для себя он! У него и в мыслях не было! Вы же знаете, что он только об области и думает, только о ней у него сердце и болит!.. Ах, вот оно что!.. И с подробным описанием? Вот и хорошо, что в надежные руки! А, как зовут эту?.. Да-да, конечно!.. Не мое дело… Спасибо огромное, Вера Григорьевна! Всего вам хорошего! Доброго вам здоровья! – и он, отключив телефон, сказал, сверля Берлимбле и Елену ненавидящим взглядом: – Сволочь старая! Ничего, мы еще посмотрим, чья возьмет! Наше от нас не уйдет! – и, не прощаясь, пошел к машине.

А Елена, глядя ему вслед, не сдержавшись, тихо прошипела сквозь зубы с такой ненавистью, какой сама от себя никогда не ожидала:

– Чтоб вы все сдохли! Гиены кладбищенские! Черви могильные! Трупоеды! – и в этот момент в полной мере почувствовала, что в ней действительно проснулся бешеный характер ее отца.

Не успела Елена закрыть дверь, как снова раздался звонок.

– Неужели опять эти мерзавцы? – воскликнула она.

– Да нет, это люди Рашида приехали, – негромко сказал Берлимбле, выглядевший не только безмерно подавленным горем, но и бесконечно озадаченным. – Помните такого? – Елена кивнула. – Я, как голос Викторова услышал, тут же позвонил ему и попросил прислать мальчиков, чтобы они здесь покараулили. Не лишним будет – у них, знаете ли, разговор короткий.

– А, что, Рашид не боится Панкратова? – удивилась Елена.

– Это Панкратов боится Рашида, потому что тот о нем очень много знает.

– А вы, в свою очередь, о Рашиде? – полу-утвердительно спросила она.

– Работа такая, – неохотно ответил Берлимбле.

На крыльце стоял уже знакомый Елене Гурам.

– Здравствуйте, уважаемые! – почтительно сказал он. – Сочувствуем вашему горю. Какая женщина была Маргарита Георгиевна! Какая женщина!

– Спасибо, Гурам, – поблагодарила его Елена и посторонилась. – Проходите.

– Не надо, Елена Михайловна, – остановил ее он. – Мы с мальчиками в машинах посидим. И не беспокойтесь ни о чем – у нас все с собой есть. И бояться больше ничего не надо – мы за вас перед хозяином головой отвечаем.

На следующий день, когда Елена с Берлимбле вернулись из крематория на Кленовую улицу – им и в голову не пришло нарушить пожелание Княгини и устроить поминки – они не увидели рядом с особняком машин.

– Странно! – задумчиво сказал Берлимбле и, едва войдя внутрь, сразу же позвонил Рашиду. – Что происходит? – но, выслушав ответ и положив трубку, недоуменно пожал плечами: – Сказал, чтобы мы местные новости посмотрели. А до них, – он взглянул на часы, – еще почти час.

Елена быстренько накрыла на стол, достав любимый коньяк Князевой, и предложила:

– Давайте посидим и поговорим о Маргарите Георгиевне.

– Потом, Лена, – глухо отозвался Берлимбле. – Все потом. Нам с вами о многом надо будет поговорить.

Вот они и сидели молча, каждый погруженный в свои и только свои воспоминания, и смотрели на стоявшую на столе фотографию Княгини.

– Ну, что, включим телевизор? – спросила, прерывая молчание, Елена. – Время уже.

Но они даже немного опоздали, потому что передача уже началась.

– …безвременная кончина вице-губернатора нашей области господина Панкратова, скончавшегося вчера вечером от острой сердечной недостаточности, – с трагическим пафосом читал за кадром диктор, а во весь экран была помещена фотография человека с внешностью очень сильно потрепанного жизнью хорька.

Услышав это, Елена с Берлимбле изумленно переглянулись, но их ждала еще одна неожиданность, на этот раз в разделе криминальной хроники:

– Вчера на Трофимовском тракте произошло ДТП. Ехавший на очень большой скорости водитель автомобиля «Ауди» не справился на повороте с управлением и машина, вылетев в кювет, несколько раз перевернулась, после чего загорелась. В аварии погибли помощник вице-губернатора Панкратова Евгений Викторов и сидевший за рулем Геннадий Ушаков. Судя по показаниям очевидцев, они сгорели заживо.

На экране появились фотографии уже знакомого Елене Викторова и… Тут у нее дыхание перехватило: Ушаковым оказался бывший директор супермаркета «Гурман».

– Так вот кто заявление написал! – с ненавистью глядя на экран, сказал Берлимбле. – Гнида! Наверное, пообещали ему кинуть что-нибудь с барского плеча – иначе не стал бы этот мерзавец с его расчетливым умишком рисковать. Хотя вряд ли эти подонки думали, что чем-то после смерти Риточки рискуют. Наверное, считали, что смогут очень легко и просто прибрать все к рукам.

– Да просчитались! – зло сказала Елена и добавила: – А все-таки есть в мире справедливость! Но зовут ее, как мне кажется, Рашид.

– Да? – Берлимбле задумался, а потом сказал: – А вы знаете, Лена, мне, пожалуй, тоже так кажется – он очень уважал Риточку, – и он достал сотовый. – Рашид? Спасибо тебе большое, дорогой! Почему «не надо»? Что ты хочешь этим сказать? – он внимательно слушал и, отключив телефон, озадачено произнес: – Клянется мамой, что к этому непричастен. Панкратову действительно стало плохо с сердцем, и он утонул в бассейне, когда с девочками в сауне резвился, а эти двое, – он кивнул на телевизор, – тоже без всякой посторонней помощи сгорели. Странно все это! – задумчиво пробормотал он. – Но зато нам с вами больше не о чем волноваться. Так что черт с ними! – и спросил: – Лена, расскажите мне, пожалуйста, что это за дарственная такая таинственная, о которой я ничего не знаю.

Теперь, когда Тетушки не стало, Елена уже могла рассказать Берлимбле об их разговоре. Он слушал ее молча, уставившись взглядом в стол и сжав кулаки, и только время от времени в бессильной ярости скрипел зубами. Когда она закончила, умолчав, правда, о двух других посланиях Тетушки, он поднял на нее такой сверкающий гневом взгляд, что она невольно отшатнулась, и севшим от бешенства голосом спросил.

– Почему?! Почему вы мне ничего не сказали об этом раньше?

– Потому что Тетушка взяла с меня слово, что я вам ничего не скажу.

– Лена! – едва сдерживаясь, сказал он. – Это был тот самый случай, когда нарушить обещание было бы гораздо лучше для нас всех, чем сдержать его.

– Но Тетушка не хотела, чтобы вы волновались, потому что у вас больное сердце, – оправдывалась испуганная Елена. – И потом… Мы же с вами все равно ничего не смогли бы изменить.

– Да, Лена, – Берлимбле шумно выдохнул, стараясь взять себя в руки. – Вы совершенно правы! Мы с вами действительно ничего не смогли бы изменить! Уж, если Риточка что-то решила, то… – он горестно махнул рукой. – Вы извините меня, Лена, что я на вас сорвался. Просто вы не знаете, кем была для меня Риточка. Но!.. – тут он не выдержал и воскликнул: – Но меня убивает то, что я не могу понять, почему она так поступила?! Почему?!

– Но ведь я же вам сказала! Она не хотела, чтобы вы волновались! – повторила Елена.

– А! – отмахнулся от нее он и спросил. – Ну, а чем вы теперь будете заниматься?

– Я хотела бы почитать книги Тетушки. Раньше как-то не до этого было, а сейчас вот, – она криво улыбнулась, – время свободное появилось, хотя, видит бог, я бы все, что угодно отдала, чтобы оно вот так не появлялось. Как вы думаете, новая хозяйка не будет против? – Берлимбле только пожал плечами – не знаю, мол. – Тетушка говорила, что она хороший человек. А вы никогда ничего не слышали об этой девушке Маргарите? – он в ответ покачал головой. – Ну, что ж! Значит, будем ждать, когда она появится. Тетушка была уверена, что она обязательно приедет, и мы с ней непременно поладим. А как там на самом деле будет? Кто знает!

– Да, Лена, – задумчиво сказал Берлимбле. – Мне тоже очень интересно, кто же это приедет? И когда? И как эта девочка сможет узнать о том, что случилось? Ведь у нас с вами нет ни ее адреса, ни телефона… Мы даже дарственную эту в глаза не видели, а Григорьна никогда в жизни никому ничего не скажет. Даже мне… Так что живите, Лена, по-прежнему – вы же здесь дома.

– По-прежнему невозможно, Григорий Борисович, – глотая слезы, сказала Елена, обхватив себя за плечи и чувствуя, что ее пробирает нервный озноб.

– Да, Лена, вы правы. По-прежнему уже ничего и никогда не будет, – печально качая головой, согласился с ней Берлимбле. – Вы не будете против, если я буду приходить сюда? Иногда… Здесь же Риточка, – уже не скрывая слез, прерывающимся голосом говорил он. – Ее вещи, запах… Сам ее дух витает в этом доме, который она так любила, который всегда будет помнить о ней, хранить ее смех, пение, ее игру на рояле…

– Конечно, приходите, Григорий Борисович, – охотно согласилась Елена и принесла ему свою связку ключей – те, которыми раньше пользовалась Князева, она решила оставить себе, как память о ней. – Приходите в любое время дня и ночи – ведь вы же единственный человек, с которым я могу вспомнить Тетушку… Поговорить о ней…

После ухода Берлимбле Елена села в гостиной в кресло около камина, с тоскою глядя на большую фотографию Князевой – у нее впервые в жизни появилось яростное желание напиться, чтобы только не чувствовать одиночества, которое так внезапно и безжалостно снова ворвалось в ее жизнь.

– Извините меня, Тетушка, – сказала она, обращаясь к фотографии. – Я знаю, что вам это не понравилось бы, но мне сейчас очень-очень плохо. А это, говорят, помогает.

С этими словами она налила себе большой бокал коньяка и постаралась, как можно быстрее, его выпить – по телу начало разливаться тепло, голова стала тяжелой и закружилась. Елена с трудом поднялась и, войдя в свою комнату, рухнула на кровать – у нее не осталось сил даже на то, чтобы раздеться.

Оставшись теперь одна в особнячке на Кленовой улице, Елена ничего не изменила в привычном укладе его жизни – пусть все будет, как при Тетушке. Она, как и собиралась, засела в кабинете, отрешившись от всего и ото всех, и с головой ушла в книги, чтобы успеть прочитать, как можно больше, пока не появилась их новая владелица, с которой еще неизвестно, как отношения сложатся. Ей не хотелось отрываться от книг даже на минуту, потому что, читая их, ей казалось, что она разговаривает с Тетушкой, слышит ее комментарии, порой насмешливые, порой серьезные, и ей уже не было так одиноко. Но ей все равно волей-неволей приходилось отвлекаться во время уборок и вынужденно выслушивать последние новости, понимай – сплетни, о жизни их улицы, которые торопилась выложить ей приходящая домработница.

– Елена Михайловна, – как-то раз очень осторожно спросила она. – А правду говорят, что Маргарита Георгиевна по дарственной все-все на какую-то свою родственницу оформила, и вы здесь вроде как за сторожа?

– Да! Хозяйка всего этого – крестница Маргариты Георгиевны, а я здесь просто прописана, – ответила Елена.

– Вот! – удовлетворенно сказала на это домработница. – Говорила я Катьке с Васильной, что нет у вас никакого своего интереса. А они все: «Есть» да «Есть», «Не зря, мол, Елена вокруг Князевой кругами ходит. Ждет – не дождется, когда та преставится, чтобы к рукам все прибрать».

– Что?! Что вы сказали?! – вскрикнула Елена. – Так это они выдумали, что я Маргариту Георгиевну отравила? Ах, они мерзавки! – ее затрясло от ярости.

– Ох, Елена Михайловна, не ругайтесь вы так! Не кляните! – вздохнула домработница. – Их пожалеть впору! Ведь онемели обе! Не разговаривают, а мычат так, что ни словечка не поймешь. Из церкви не вылезают: все поклоны бьют, грехи замаливают. Кто говорит, что порчу на них за их сплетни навели. Кто – что сглазили. Бог ведает! Да только поплатились обе так, что смотреть больно! А с другой стороны, я вам так скажу, они многим своими погаными языками жизнь попортили! Взять вот дочку мою… – и Елена, знавшая эту историю уже наизусть, тут же сбежала в кабинет.

Через несколько дней Елена была разбужена среди ночи чьими-то пьяными криками, пронзительным женским визгом и оглушительно гремевшей музыкой. Она подошла к окну и попыталась понять, откуда это доносится, но у нее ничего не получилось. Тогда она вышла в садик и прислушалась.

– Дамы и господа! Сегодня в честь открытия нашего кафе «Прибой» мы предлагаем вам за счет заведения еще по бутылочке нашего фирменного пива и дарим эту песню.

Тут Елене по ушам ударил такой грохот, что она стремглав влетела в дом, и, заперев дверь, бросилась в кровать.

– Чтоб оно сгорело, это ваше кафе! Другого места себе не нашли! Теперь от этих воплей здесь никакого житья не будет, хоть из дома беги, – гневно бормотала она, поплотнее закрывая голову подушкой, и начала себя уговаривать: – Спать… Спать… Спать… – и действительно уснула.

Когда она проснулась, за окном вовсю бушевала, наверное, последняя в этом году гроза. Ливень хлестал в стекла так, что невозможно было что-то разглядеть за окном, и от раскатов грома, казалось, содрогалась сама земля. Но, как и любая гроза, эта несветлость природы быстро прошла, и выглянуло солнце. Правда, с севера на город снова стали наползать темно-серые тучи, и Елена решила воспользоваться короткой передышкой, чтобы сбегать за продуктами в ближайший магазин – стремясь прочитать, как можно больше, она редко выходила из дома и уже съела все имевшиеся там запасы.

Нормальных дорог в городе не было с самого момента его основания и около бордюров разлились огромные грязные лужи, вобравшиеся в себя весь скопившийся поблизости мусор, поэтому переходить дорогу нужно было почти вплавь. «Делать нечего! – подумала Елена, дожидаясь зеленого сигнала светофора. – Вплавь, так вплавь!». Рядом с ней стояла семья, явно собиравшаяся на какой-то праздник: молодые родители и девочка лет четырех с огромным бантом, в беленьких брючках и курточке. Она счастливо улыбалась и что-то лепетала, к чему ее родители, тоже улыбаясь, старательно прислушивались – наверное, она делилась с ними своими светлыми, детскими планами по поводу предстоящего дня. И тут Елена увидела, как новенькая серебристая иномарка на полном ходу чуть изменила направление и явно направляется к бордюру, чтобы обдать пешеходов грязной водой, и очень отчетливо поняла, что отскочить она не успеет. Она подняла глаза и увидела за рулем машины молодого самодовольного хама, который радостно щерился от предвкушения такого развлечения, как, впрочем, и его пассажиры: парень и две девчонки.

– Гад! – только и успела сказать Елена, как ее с ног до головы окатило грязью.

Из машины донесся радостный гогот, заглушивший даже гремевшую оттуда музыку вполне в духе такой публики: что-то из уголовной псевдо лирики. И тут она услышала горький детский плач – это отчаянно и безутешно рыдала девочка, глядя на свою заляпанную одежду – для нее, как и для ее родителей, выглядевших не лучше, праздник был бесповоротно испорчен. При виде это детского горя сердце Елены полоснула острая жалость к ребенку и не менее жгучая ненависть к этим самодовольным скотам, у которых нет ничего святого.

– Чтоб ты провалился, мерзавец! – крикнула она, не сдержавшись, вслед машине и оглядела себя – пятна на джинсах были не очень заметны, а вот куртка…

«Ладно! – решила Елена. – Не возвращаться же!», но не успела она перейти через улицу и повернуть к магазину, как какой-то мужчина заорал:

– Машина под землю провалилась!

Движимая самым банальным стадным инстинктом, Елена направилась вслед за толпой к тому месту, откуда раздался крик. Действительность не была такой ужасной – машина не ушла под землю, а просто передом провалилась в какаю-то довольно глубокую и заполненную грязной водой яму: то ли халтурно засыпанную после летних ремонтных работ и потом размытую дождями траншею, то ли остатки ливневой канализации, о существовании которой городские власти давно и хорошо забыли и не ремонтировали уже лет двадцать как – сути дело это не меняло. Но из-за глинистой почвы и под собственной тяжестью автомобиль продолжал погружаться, становясь вертикально, и из него доносились истошные женские вопли и забористый мат. От удара дверцы заклинило, что не добавило сидящим внутри бодрости, но они все-таки догадались вылезти через открытые окна и оказались по пояс в жидкой грязи.