Текст книги "Рождение Королевы"

Елена сидела, уставившись в пол, в тягостных размышлениях о не сложившейся жизни своих родителей, а Княгиня, между тем, продолжила:

– Хелен, вы никогда не задумывались над тем, что дети, как правило, похожи на своих отцов? Вот вы, например, очень на него похожи!

– То есть, не красавица? – криво улыбнулась Елена.

– А вы хотели, чтобы я вам солгала? – удивилась Княгиня. – Да, Хелен, вы не красавица, хотя в молодости, как я вижу, были довольно привлекательны. Но сейчас я говорю о вашем унаследованном от отца характере, который не мог получить должного развития, потому что над ним довлели образ жизни вашей семьи и воспитание. А как могли воспитать вас, простите за прямоту, безотцовщину из бедной семьи, своего единственного, позднего, горячо любимого ребенка две беззащитные женщины, пережившие ужасы сталинизма, многие годы боявшиеся стука в дверь, знающие какой страшной ценой заплатил ваш дед за их свободу, а, может быть, и жизнь? А только такой же, какими были они сами. Клянусь небом, у меня и в мыслях нет осуждать ваших близких, которые были раздавлены витавшим над страной страхом, как и миллионы других! – горячо говорила она. – А когда вы подросли, то уже сами сознательно крушили свой характер, свои устремления, потому что знали, что не имеете права на риск, потому что несете ответственность за своих близких, по которым любая ваша неудача ударит сторицей, и они могут этого просто не пережить. И это было то обстоятельство, которое заставляло вас быть в чем-то более уступчивой, в чем-то нерешительной, а от чего-то отказаться совсем. Вы, как и ваш отец, не могли управлять обстоятельствами, вы были вынуждены им подчиниться. И это сделало вас такой, какая вы есть, но какой я не позволю вам оставаться! – решительно заключила она.

– Да, Маргарита Георгиевна, вы, конечно, правы, – задумчиво сказала Елена и спросила: – А как вы сами узнали о прошлом моего отца?

– Он дружил с моим мужем, профессором Бобровским, и был вхож в наш дом. Его супругу, – презрительно выговорила Князева, – я, естественно, здесь не принимала!

– Так вы меня и на работу к себе взяли потому, что я его дочь? – спросила Елена.

– Нет, Хелен! – покачала головой Княгиня. – Сначала я решила взять вас к себе секретарем, а о том, что вы его дочь, я узнала уже у вас, взглянув на фотографию вашей матери – я видела ее несколько раз.

– А, как вы поняли, что во мне проснулись его гены?

– По вашему виду. Когда мы с вами впервые встретились, он был у вас совершенно потерянный, а взгляд потухший. А сейчас вы выглядите неплохо, но вот ваши глаза! Мне совершенно не нравится выражение ваших глаз! Вы не умеете смотреть! Правда, видеть вы пока тоже не умеете, но это приходит не сразу – нельзя ведь вырастить тюльпан из луковицы за один день. Но вот смотреть вы у меня научитесь! – решительно заявила Княгиня.

– Чем же вам так не нравится выражение моих глаз? – улыбаясь, спросила Елена, которая уже привыкла к этой императивности, знала, что ничем плохим она ей не грозит, и поэтому совершенно ее не боялась.

– А ваши глаза громко кричат о том, что все ваши комплексы еще не изжиты, а просто дремлют, чтобы в совсем неподходящий момент проснуться и испортить вам жизнь. Но я не позволю им вести себя так бесцеремонно. Пора с ними покончить!

– Мне принести мухобойку? Или мы отравим их дустом? – иногда Елена, пользуясь хорошим настроением Княгини, позволяла себе немного пошутить.

– Неплохо! – рассмеялась Князева. – Вы начинаете вылупляться, как цыпленок из яйца, но это пока только первые тоненькие трещинки на скорлупе. Нет, Хелен, мы обойдемся с ними более жестоко. С сегодняшнего дня у нас с вами начинается бурная светская жизнь: театры, концерты, презентации и так далее. И учтите, что я не позволю вам снова превратиться в маленького, серенького, книжного червячка.

– Маргарита Георгиевна! Неужели по взгляду действительно можно все узнать? – удивилась Елена.

– Конечно! Вы помните, что я вас просила отметить для себя на будущее и что не устаю повторять постоянно?

– Что яркая, красивая упаковка не всегда соответствует доброкачественному содержимому, – послушно ответила Елена.

– Вот именно, Хелен! И это в полной мере относится к людям. Но есть щелочка, через которую можно подглядеть, что скрывается внутри. Это глаза! Взглядом можно оскорбить, приласкать, унизить, возвеличить, убить, в конце концов. Но глаза не могут сделать одного – они не могут солгать. Смотрите человеку в глаза, и вы поймете, что он собой представляет. И поэтому, запомните хорошенько, никогда не обсуждайте никаких важных вопросов по телефону. Только лично! Видя глаза собеседника!

Постоянно и повсюду сопровождая Княгиню – частенько к ним присоединялся и Берлимбле – Елена все больше и больше восхищалась этой невероятной женщиной и старалась подражать ей во всем: в манере говорить, смотреть, ходить, улыбаться, смеяться, и радовалась, видя, что той это нравится. И постепенно в Елене росла и крепла уверенность в себе и в своих силах. Она научилась совершенно бестрепетно говорить, кому бы то ни было, «нет» и никогда не опускалась до объяснений, считая, что это может быть воспринято, как попытка оправдаться. По вечерам, вернувшись домой из театра или с концерта, они частенько обсуждали теперь уже их общих знакомых, и Князева радовалась, если Елена могла правильно оценить человека, но порой и разносила ее суждения двумя-тремя словами в пух и прах, на что Елена никогда не обижалась – она наслаждалась каждой минутой общения с Маргаритой Георгиевной. Ей казалось, что она не просто читает необыкновенно увлекательный роман, но и принимает в его действии самое активное участие.

Иногда Княгиня садилась к стоявшему в гостиной старинному кабинетному роялю и играла. Ее руки, более подходившие молоденькой девушке, чем даме столь солидного возраста, едва касаясь, медленно бродили по клавишам, извлекая чистые, ясные звуки, то грустные, то веселые, то задумчивые в зависимости от ее настроения. А порой она негромко напевала и Елена в такие минуты старалась сидеть тихонько, как мышка, чтобы не спугнуть эти чудные мгновенья, и чувствовала себя необыкновенно счастливой оттого, что судьба свела ее с этой невероятной, потрясающей женщиной, так круто изменившей ее жизнь. Сама Елена была начисто лишена музыкального слуха и, хотя и закончила в свое время на одном упорстве музыкальную школу, пианистка из нее была никакая, а уж петь она никогда даже и не пробовала.

Вернувшись однажды раньше, чем планировала, она еще в коридоре услышала, как Маргарита Георгиевна поет по-настоящему: это была ария из «Юноны и Авось», которую она никогда раньше не пела, и Елена поняла, что в жизни Князевой была какая-то страшная трагедия, о которой та никогда ничего не говорила, потому что это было, наверное, для нее слишком больно. Конечно, Елене очень хотелось узнать, что же тогда произошло, и вовсе не из любопытства, а чтобы постараться как-нибудь помочь или утешить, но она так никогда и не решилась спросить, потому что тогда ей пришлось бы признаться в том, что она невольно подслушивала.

– Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду! – с каким-то давним, обреченным отчаяньем пела Княгиня и в ее сильном, звучном, чарующем голосе, более подходившем для оперной сцены, чем для гостиной их небольшого домика, звучала неизбывная тоска.

Время летело незаметно. Лето плавно перетекло в осень, окрасившую листья кленов в их маленьком садике прощальным золотом. Маргарита Георгиевна, и раньше любившая посидеть там вечером в шезлонге, любуясь ночным звездным небом, теперь проводила там еще больше времени, впадая иногда в грустную, совершенно несвойственную ей задумчивость. В такие минуты у Елены становилось тревожно на душе, но она не осмеливалась подойти и заговорить. Князева нарезала кленовых веток с еще державшимися на них листьями и, засушив, расставила их в вазах во всех комнатах. Когда же Елена, собрав опавшие листья в кучу, подожгла их, Княгиня снова сидела и смотрела, как поднимался вверх сизый, пахнущий прощальной горечью уходящего лета дымок, словно природа подавала поздней осени сигнал о полной и безоговорочной капитуляции, о том, что сдается перед ее натиском, перед ее нудными, моросящими дождями.

В душе Елены крепло чувство надвигающейся беды, мысли о том, что Маргарита Георгиевна тяжело и неизлечимо больна, все чаще и чаще приходили ей в голову и однажды она, прекрасно понимая, что может здорово поплатиться за свое самоуправство, тайком от Княгини пошла к Берлимбле, самому близкому той человеку. Он выслушал ее и успокоил, сказав, что у Маргариты Георгиевны осенью всегда бывает такое настроение, которое пройдет с первым снегом. Но больше, чем его слова, Елену убедило то, что этот беззаветно преданный Княгине человек, нимало не взволновался, а потом, глядя, как Князева улыбается, наблюдая за кружением первых снежинок, Елена успокоилась и сама.

Но вместе с первым снегом, постоянными то потеплениями, то похолоданиями и прочими капризами погоды пришел и грипп. И как-то вечером Елена, беспощадно обчиханная накануне в магазине сопливой, со слезящимися глазами продавщицей, поняла, что заболела: ломило суставы, раскалывалась голова, глаза при малейшем их движении невыносимо резало, а температура уже перевалила за тридцать восемь градусов. Перепуганная тем, что может заразить Маргариту Георгиевну, так же, как в свое время до ужаса боялась, что может заразить маму, Елена засела в своей комнате, пригоршнями поглощая лекарства, и отбивалась от постоянных попыток Княгини зайти и помочь.

На следующий день вечером Елена с трудом выбралась из своей комнаты, чтобы налить себе в кухне воды, и обнаружила, что она одна в доме. Она заглянула в стоящий в коридоре шкаф и поняла, что Княгиня вышла из дома, накинув только легкую дубленку, да еще и ключи от машины лежали, как обычно, на тумбочке. Тут Елене стало совсем плохо, ведь она слышала, как весь день барабанил по крыше дождь, а к вечеру, как всегда, должно было подморозить, значит на улице страшная гололедица. «Господи! Ну, куда же она могла пойти? – думала Елена, чье лихорадочное состояние никак не способствовало ясности мысли. – Она же может упасть и сломать себе ногу… А в ее возрасте кости очень плохо срастаются… И еще пролежни могут быть… А, может быть, она уже упала? Ну, конечно, она упала и лежит там беспомощная… А на нашей улице по вечерам ни души и никто не может ей помочь…». И Елена начала одеваться, не очень-то отдавая себе отчет, где именно и, главное, как она в таком состоянии сможет найти Княгиню, но она упорно, преодолевая слабость, одевалась и уже застегивала сапоги, когда открылась дверь и вошла с нагруженным чем-то пакетом Маргарита Георгиевна.

– Великое небо! – потрясенно закричала она, что было ей совсем несвойственно. – Хелен! Безумная вы женщина! Куда вы собрались в таком состоянии?

– Искать вас, – просто ответила Елена и потеряла сознание.

Потом она смутно ощущала, что кто-то стаскивает с нее сапоги и пальто и куда-то тащит. Окончательно очнулась она уже в своей кровати, раздетая и укрытая. На стуле рядом с ней сидела Князева, которая, увидев, что Елена открыла глаза, взяла с тумбочки чашку и поднесла к ее лицу:

– Пейте! – непреклонным тоном потребовала она. – Это жуткая гадость, но так надо!

– Что это? – еле слышно спросила Елена.

– Травы. Это должно вам помочь, – объяснила Княгиня.

– Так вы за ними ходили? – догадалась Елена.

– Да! – сердито сказала Маргарита Георгиевна и прикрикнула: – Да пейте же! – И Елена послушно выпила. – О вашем безобразном поведении мы поговорим, когда вы выздоровеете, а сейчас ответьте только, зачем вы собрались меня искать.

– Я боялась, что вы упали и сломали себе что-нибудь – скользко же… – только и успела пробормотать Елена и, хотя ей хотелось рассказать все, что она передумала, когда обнаружила, что Князевой нет дома, сил на это у нее уже не было – она, как в бездонную пропасть, провалилась в сон.

Когда она проснулась, была, наверное, глубокая ночь. На ее тумбочке горел ночник, а на стуле по-прежнему сидела Княгиня.

– Как вы себя чувствуете, Хелен? – спросила она, когда Елена пошевелилась.

Елена прислушалась к себе и вдруг обнаружила, что не чувствует больше температуры, и голова не болит.

– Хорошо, Маргарита Георгиевна, – честно сказала она. – Только слабость ужасная, а так – все хорошо.

– Вот и славно, Хелен! Теперь вы быстро поправитесь, – Князева наклонилась к ней и осторожно погладила по голове.

И Елена, расплакавшись от переполнявшего ее чувства благодарности, невыразимой никакими словами признательности к этой совершенно чужой, но одновременно такой близкой и родной женщине, взяла ее руку, прижалась к ней лицом и поцеловала. Плакала и целовала. Плакала и целовала.

– Ну, будет!.. Будет!.. – Княгиня осторожно высвободила свою руку и, поправив на Елене одеяло, сказала: – Спите, Хелен. Спите, дитя мое.

Это происшествие сблизило их настолько, что их отношения превратились почти в родственные, и Князева начала обращаться к ней на «ты» и звать «дитя мое», а потом предложила, чтобы Елена, в свою очередь, звала ее «тетя Рита». Но это обращение как-то не прижилось и быстро трансформировалось просто в «Тетушку» – такое милое, уютное, теплое и домашнее слово. Теперь они еще больше времени проводили вместе, сидя около камина в гостиной, куда они перебрались из кабинета, и говорили, говорили, говорили, совершенно забросив книгу, которую Княгиня начала было диктовать Елене.

– Ах, дитя мое! – сказала она, махнув рукой. – Это так скучно! Мне это теперь больше неинтересно.

Зима прошла очень весело: Новогодний и Рождественский губернаторские балы, куда Елена сопровождала Княгиню и где порой ловила на себе весьма заинтересованные мужские взгляды, вновь вошедшее в моду катание на тройках на Масленицу и множество других праздников, на которых Елена уже не чувствовала себя пробравшейся туда тайком самозванкой. Но больше всего ее удивляло то, что у Князевой хватало сил, чтобы активно участвовать в этой, как она, иронично улыбаясь, называла ее, «светской» жизни.

В апреле Маргарите Георгиевне исполнилось восемьдесят лет, и торжества по этому поводу прошли невероятно пышно. Сама именинница, принимая поздравления, величественно сидела, как на троне, в кресле с высокой спинкой в специально сшитом к этой дате костюме: длинная юбка из коричневого бархата, своеобразного фасона жилет из такой же материи и белоснежная блузка с оборками. В снятом по этому случаю самом фешенебельном ресторане города звучали с большей или меньшей долей искренности заздравные речи, тосты сменяли один другой, заехал с поздравлением даже сам губернатор, с которым Княгиня бодро прошлась в туре вальса. Елена, неоднократно слышавшая, что подобные торжества частенько заканчиваются для именинника весьма трагично – редко, кто может выдержать такое эмоциональное напряжение в более, чем зрелые годы – с тревогой наблюдала за Князевой, сжимая сумочку, где лежал обновленный набор лекарств, которые она раньше всегда держала наготове для мамы. Но Маргарита Георгиевна, судя по ее виду, чувствовала себя прекрасно и явно получала удовольствие от царившей вокруг нее праздничной суеты. Когда они вместе с Берлимбле вернулись домой и расположились в гостиной, где Елена по просьбе Княгини быстренько поставила на стол коньяк, фрукты и конфеты, Маргарита Георгиевна, подняв бокал, весело сказала:

– Ну, что, друзья мои? Я, как именинница, требую продолжения банкета, и поэтому он плавно перетекает в концерт! Хотите?

– Еще как! – радостно воскликнули хором Елена и Берлимбле.

И Маргарита Георгиевна, довольно рассмеявшись, села к роялю и запела. Она пела в полный голос. Это были песни из репертуара Эдит Пиаф, Мирей Матье, Тины Тернер, Уитни Хьюстон, Эллы Фитцджеральд, французские, итальянские и английские песни, оперные арии, а они с восторгом слушали Княгиню и любовались ей, радостно-оживленной и совсем не выглядевшей усталой после такого насыщенного событиями дня. Засиделись они далеко заполночь, после чего разошлись по своим комнатам – Берлимбле принял приглашение Князевой переночевать в комнате для гостей.

Но Елена, которой пришлось изрядно поволноваться за здоровье Княгини, вопреки своим ожиданиям, что, стоит ей коснуться головой подушки, как она тут же уснет, беспрестанно ворочалась в своей постели, когда услышала в коридоре чьи-то шаги, потом осторожный стук и негромкий голос Григория Борисовича, который спросил:

– Риточка! К тебе можно?

– Заходи, Гришенька! – раздался еле слышный ответ Князевой и за этим последовал тихий щелчок закрываемой двери.

«Нет, этого просто не может быть! – ошеломленно подумала Елена. – Ей же восемьдесят лет! Она годится мне в матери! Но я валяюсь совершенно вымотанная этим безумным днем, а у нее еще есть не только желание, но и силы, чтобы заняться любовью с Берлимбле! Сколько же в ней энергии! Нет, Тетушка совершенно невероятная женщина!» – заключила Елена и, улегшись на бок, завернулась в одеяло с детства проверенным, надежным способом – так, чтобы обязательно было закрыто ухо – и неожиданно для самой себя сладко зевнула и уснула.

Утром за завтраком Елена со щемящим чувством нежности в душе наблюдала за тем, как Берлимбле смотрит на Маргариту Георгиевну сияющим влюбленным взглядом, а она в ответ улыбается ему доброй, ласковой улыбкой. Потом Григорий Борисович уехал по делам, а Княгиня ушла, как она сказала «поработать», в свой кабинет, попросив Елену, когда она освободится, то есть уберет со стола, прийти туда же.

– Дитя мое, нам с тобой сегодня нужно будет очень серьезно поговорить. И я настоятельно требую, чтобы ни одно слово из нашего с тобой разговора не дошло до Григория. Ты мне это обещаешь? – сказала ей Князева, когда она вошла в кабинет.

– Да, конечно, Тетушка! – заверила ее несколько озадаченная Елена.

– Ну, тогда присаживайся и прочти вот это, – Княгиня протянула ей листок бумаги. – Можно вслух.

Елена послушно села и начала читать:

– «Я, Маргарита Георгиевна Князева, поручаю моему секретарю Елене Михайловне Королёвой и моему адвокату Григорию Борисовичу Берлимбле сделать в случае моей смерти следующее…», – голос Елены сорвался, руки с листком бессильно упали на колени и она, с трудом сдерживая рыдания, воскликнула: – Тетушка! Вы чем-то больны? Почему же вы раньше молчали? О, господи!

Насмерть перепуганная Елена вскочила из кресла и заметалась по кабинету, не зная, что сделать раньше: вызвать «скорую» или бежать за лекарствами, но Князева остановила ее одним-единственным словом: «Сядь!», но сказано оно было таким властным тоном, каким она не говорила с ней никогда, и Елена, не посмев ослушаться, покорно села назад в кресло.

– Хелен! – веско произнесла Маргарита Георгиевна. – Прекрати суетиться и успокойся! Я прекрасно себя чувствую и не собираюсь завтра умирать! Кстати, послезавтра я этого делать тоже не собираюсь! Но я нахожусь в том возрасте, когда уже просто необходимо принять некоторые меры разумной предусмотрительности, и эта – одна из них. Ты же не будешь возражать, что тебе предстоит пережить меня? Я знаю твою привязанность ко мне, понимаю, что тебе будет тяжело это перенести, но это же неизбежно. Это жизнь!

– Тетушка! – с дрожью в голосе воскликнула Елена. – Ну, зачем вы так? Не надо об этом говорить! Пожалуйста! Прошу вас! Вчера был такой замечательный день, он так хорошо прошел! Вы так радовались, так веселились! И вдруг такие мысли!

– Дитя мое! Не помню кто, но очень точно сказал, что жизнь – это гостиная, из которой нужно вовремя уйти, со всеми попрощавшись и раздав все долги. Поэтому я и написала, что ты и Григорий должны будете сделать после моей смерти. Так что читай дальше!

Елена не могла не подчиниться и прерывающимся голосом продолжила читать:

– «…сделать следующее: обрядить мое тело именно в тот костюм, который был на мне в день празднования моего юбилея, положить в гроб все засушенные кленовые листья, которые находятся в доме, а ни в коем случае не цветы, и кремировать. Только кремировать! Настоятельно требую, чтобы ни в одной газете не было никаких некрологов и не устраивалось никаких поминок, на которых после второй рюмки все забывают, зачем они, вообще, здесь собрались и начинают веселиться. Те, кто меня искренне любит, и так меня не забудут, а мнение всех прочих людей мне глубоко безразлично. Так же настоятельно требую, чтобы Григорий Борисович Берлимбле держал в секрете факт моей смерти от всех своих родственников до сорокового дня с ее момента. Когда из крематория будет получен мой прах – надеюсь, господин Берлимбле, который прекрасно знает, какие безобразия творятся в сфере ритуальных услуг города, проследит за тем, чтобы это был именно мой прах – урна с ним должна простоять в моей комнате в доме до сорокового дня с момента моей смерти, а что будет помещено в колумбарий меня совершенно не интересует. Дальнейшие же указания о том, как следует поступить с моим прахом, будут даны моему секретарю госпоже Королёвой дополнительно», – закончив читать, Елена подняла на Княгиню полные слез глаза и сказала: – Все. Потом только подпись.

– По-моему, тоже все. Вполне исчерпывающе, – согласилась с ней Князева. – Вот только плакать не надо, дитя мое. Я повторяю тебе, что это не более, чем разумная предусмотрительность, поэтому давай отодвинем эмоции в сторону и поговорим серьезно, – она закурила и, немного помолчав, продолжила жестким, деловым тоном: – На данный момент я владею весьма значительным хозяйством, которым успешно управляю. Я могла бы оставить его тебе, потому что ты, при твоей светлой голове и, наконец-то, проклюнувшемся характере, с этим вполне справилась бы, но я не хочу, чтобы ты погрязла во всех этих совершенно неженских делах, которые свяжут тебе руки. Так что я скажу Григорию, чтобы он перевел все мои активы в деньги, которые положу на открытый специально для тебя номерной счет в швейцарском банке – поверь, дитя мое, что не стоит привлекать к себе внимание раньше времени – и твое будущее будет обеспечено. А немного попозже слетаю кое-куда на недельку, чтобы уладить все остальные формальности. А вот дом и все, что в нем находится, я хочу оставить другому человеку. Ты не обидишься на это, Хелен?

– О чем вы говорите, Тетушка! – воскликнула оскорбленная до глубины души Елена. – Да мне и денег этих не надо! У меня есть моя квартира! И деньги, что я скопила, работая у вас! И, вообще, Тетушка, мне очень неприятен весь этот разговор! – с неожиданной для самой себя решимостью заявила она. – Я не хочу даже думать о том, что это с вами когда-нибудь может случиться! Тем более я не хочу обсуждать, что мне в этом случае достанется! Неужели вы хоть на минуту допустили мысль, что моя искренняя любовь к вам вызвана… – тут голос у Елены сорвался, и она заплакала, как незаслуженно наказанный ребенок.

– Успокойся, дитя мое! – Княгиня встала, подошла к Елене и, прижав к себе ее голову, начала ласково гладить по волосам. – Успокойся, моя хорошая! Я совсем не это имела в виду. Ведь ты, наверное, подумала, что тебе придется уйти из этого дома, к которому ты так привыкла, и из твоей жизни исчезнут вещи, которые тебе так нравятся….

– Самое главное, чтобы из нее не исчезли вы! – всхлипывая, говорила Елена. – А этот дом и все, что в нем? Он для меня одной слишком велик. А по поводу всего остального… Мне в этом году пятьдесят… Я одинокий человек… У меня совершенно никого нет на свете кроме вас, – и она снизу вверх заглянула в лицо Князевой. – Я-то кому смогу все это оставить? Вы представляете, как я мучилась бы, думая, что все эти, столь дорогие для вас вещи, могут пропасть? В музеи завещать? Так мы же с вами смотрели «Момент истины» Караулова, где он сказал, что по данным Счетной палаты из Эрмитажа… Понимаете? Из Эрмитажа неизвестно куда исчезли сотни тысяч ценнейших экспонатов! Так до нашего музея эти вещи просто не дошли бы! Как и книги до библиотек!

– Ты совершенно права, Хелен! Но дело даже не в том, что тебе некому все это будет оставить, а в том, что ты сама не успеешь всем этим воспользоваться. В городе есть очень влиятельные люди, которые неоднократно интересовались, кому все это достанется после моей смерти. И было бы весьма опрометчиво оставлять тебе особняк со всем, что в нем находится, потому что ты не сможешь его удержать. Ты не справишься с этими подонками даже с помощью Григория. Поэтому все это я оставлю не только по дарственной, но еще и с подробной описью одному человеку, который будет считаться официальным хозяином, а ты будешь продолжать жить здесь, среди столь любимых тобой вещей и книг. Но для этого тебе нужно будет продать свою квартиру и прописаться здесь.

Услышав это, Елена, которой казалось настоящим святотатством продать мамину квартиру, замерла от ужаса, испуганно глядя на Князеву, а та, прекрасно поняв, о чем именно она подумала, как понимала это всегда, ласково сказала:

– Хелен! Дитя мое! Я уже говорила тебе, что память не в вещах – она в сердце. В душе, если хочешь. И там твоя мама по-прежнему жива. Жива и любима. Ведь правда? – Елена, кивнув, опустила голову, чтобы скрыть снова навернувшиеся слезы, а Княгиня успокаивающе похлопала ее по руке и сказала: – Хелен, ты неоднократно убеждалась в том, что я всегда знаю, как лучше поступить. Не так ли? – Елена снова кивнула, не поднимая головы. – Вот видишь! Поэтому просто поверь мне на слово, что все это делается для твоего же блага. Так ты согласна продать свою квартиру?

– Да, Тетушка, – с трудом выдавила из себя Елена.

– Вот и славно, дитя мое! – одобрительно сказала Князева. – Значит, Григорий займется еще и этим. Деньги нужно будет тут же перевести в валюту и пусть они лежат здесь, в доме – я не слишком доверяю российским банкам.

– Тетушка! – тихонько спросила Елена. – А кто тот человек, о котором вы говорите? Вы простите, что я спрашиваю, но только я думала, что у вас кроме Григория Борисовича нет других близких людей?

– А ты, дитя мое? – улыбнулась ей Маргарита Георгиевна. – Разве ты не самый близкий мне человек? Разве я не люблю тебя, как родную дочь? – Услышав это, Елена покраснела от радостного смущения, а Князева улыбнулась: – Да, Хелен! Как родную дочь! – а потом объяснила: – Этот человек – моя крестница.

– Кто?! – изумленно воскликнула Елена, которая раньше никогда о ней не слышала.

– Моя крестная дочь, – невозмутимо повторила Князева. – Это очень милая девушка – ей сейчас восемнадцать, и зовут ее, как и меня – Маргаритой. Она круглая сирота и с самого раннего детства живет и учится в Швейцарии. Если со мной что-нибудь случится, ей тут же сообщат. Она, в силу ряда обстоятельств, не сможет сразу же приехать, но вы с ней обязательно встретитесь, – уверенно заявила она.

– А она, если потребуется, сможет отстоять этот дом? – спросила Елена, стыдясь того, что ревнует свою Тетушку к какой-то неизвестной девушке.

– Не думаю, что ей придется этим заниматься. Пойми, дитя мое, оставь я все это тебе, хоть по дарственной, хоть в наследство, на тебя могли бы надавить и заставить от всего этого отказаться. Она же живет за границей, а, значит, повлиять на нее ни у кого не будет никакой возможности. А поскольку я собираюсь оформить дарственную у Григорьны, с которой в нашем городе рискнет связываться только сумасшедший, то могу быть совершенно спокойна и за тебя, и за все остальное.

– А вдруг она приедет сюда, и мы с ней не поладим? Что я тогда буду делать? – встревожено спросила Елена.

– А вот этого, дитя мое, быть просто не может! – уверенно сказала Маргарита Георгиевна. – Поверь мне на слово! Вы с ней не можете не поладить!

Елена, совершенно подавленная всем этим разговором, согласно покивала головой, не чувствуя, однако, при этом особой уверенности в том, что сможет подружиться с молоденькой и, видимо, избалованной заграницей девчонкой, но не стала возражать, а Князева только усмехнулась и, как обычно, все поняв, сказала:

– Зря не веришь! Ничего, потом сама убедишься, что я была права. А теперь последнее, – Князева подошла к своему письменному столу и, открыв верхний ящик, сказала: – Когда я умру, ты найдешь здесь три конверта, на каждом из которых будет написано, когда их нужно вскрыть. В первом, которое ты и Григорий откроете в день моей смерти, будут те инструкции, которые ты уже прочитала. Второй конверт ты вскроешь одна на тридцать девятый день и прочитаешь все, что в нем будет, тоже одна – думаю, тебе это будет интересно, а потом, если захочешь, конечно, можешь дать прочесть это Григорию, а если – нет, то камин в этом доме работает исправно. Третье же письмо вы с Григорием откроете на сороковой день. Ты все поняла? Ты обещаешь мне исполнить все это в точности?

– Да, я все поняла и клянусь вам, что исполню все в точности, но прошу вас, не надрывайте мне сердце этими разговорами! – воскликнула Елена со слезами на глазах.

– Ну, все! Все! Дитя мое! – успокаивающе сказала Княгиня, видя, что Елена находится на грани нервного срыва. – Будем считать, что все необходимые распоряжения я тебе дала, и поэтому обещаю, что никогда больше не буду говорить с тобой на эту тему, чтобы не расстраивать. Но только очень прошу тебя, не забудь, что ты обещала ничего не говорить Григорию – не стоит тревожить его! А то он начнет волноваться, беспокоиться, а ему это вредно – у него очень больное сердце. Тем более, что я совершенно не собираюсь умирать! – весело улыбнулась Князева и Елена, ответив ей вымученной улыбкой, твердо пообещала:

– Хорошо, Тетушка! Я ему ничего не скажу!

И, как ни трудно ей было сдержаться, свое обещание она выполнила.

Маргарита Георгиевна действительно уезжала куда-то в мае на неделю, но ни словом не обмолвилась, куда и зачем, и, когда она вернулась, их неторопливая, размеренная жизнь потекла дальше. День сменялся другим днем, и все вокруг было, как раньше. Наступило лето, и Княгиня чувствовала себя, как обычно, то есть была полна сил, здоровья и энергии. И Елена успокоилась, решив, что все данные Князевой на случай ее смерти распоряжения были вызваны просто теми грустными мыслями, которые частенько посещают человека в том возрасте, когда оставшихся впереди лет во много раз меньше, чем уже прожитых, хорошо или плохо, счастливо или нет, но их все равно не вернуть. Ведь такие же мысли тоже не раз приходили в голову и самой Елене, а особенно часто сейчас, накануне ее собственного пятидесятилетия, о котором она старалась не думать и не вспоминать. Но Княгиня напомнила ей о нем сама, спросив, в каком ресторане они будут его отмечать.

– Знаете, Тетушка, мы всегда отмечали его дома, своей семьей, – и Елена осторожно дотронулась до руки Князевой. – Давайте не будем нарушать эту традицию и тоже отметим его здесь, вдвоем. Ведь нам тепло вместе, правда?