Текст книги "Рождение Королевы"

– Вот и тебя, парень, не миновала чаша сия, – злорадно прошептала Елена, узнав и машину, и водителя, который, как и его друзья, имел весьма жалкий вид.

Девчонки упрашивали вытащить их из ямы, и сердобольные было нашлись, да вот только размокшая земля крупными комьями осыпалась под ногами, стоило кому-нибудь подойти близко к краю, а желающих составить компанию барахтавшимся в грязи мерзавцам, естественно, не нашлось. Самым смешным в этой ситуации было то, что из машины по-прежнему неслась залихватская мелодия про привольную блатную жизнь. Охваченная чувством справедливого морального удовлетворения, Елена решила досмотреть этот спектакль до конца. Приехавшие спасатели вытащили автомобиль и страдальцев наверх – ох, и видочек у них был! Водитель, он же хозяин машины, увидев то, что от нее осталось, буквально рвал на себе волосы, причитая:

– Я же ее только вчера в кредит взял!

– Застраховать успел? – спросил его кто-то.

– В том-то и дело, что нет! – в отчаянии орал парень. – Господи! Что же я теперь делать буду?

– Долго-долго ходить пешком, потому что теперь у тебя даже на трамвай денег не будет! – с ласковым ехидством сказала Елена. – И теперь уже тебя, как ты сам недавно меня и других, будет обдавать грязью какой-нибудь подонок из проезжающей мимо машины.

– Ну, ты! – начал, было, парень, но, встретив ее жесткий взгляд, отвернулся.

А стоявшие рядом с Еленой зеваки, оглядев ее забрызганную грязью одежду, стали расходиться, потеряв к этой истории, как интерес, так и сочувствие, а одна бабулька – видно ей не раз от таких лихачей доставалось – плюнула и сказала:

– Это тебя боженька за твою подлость покарал! Свечку в церкви поставь, что дозволил живым остаться!

Елена поняла, что ничего интересного больше не будет. Взглянув на небо, она увидела, что темнота, грозившая второй порцией ливня, вроде бы немного рассеялась, и решила: «Пойду в другой магазин, на Набережную. Заодно прогуляюсь и на Волгу посмотрю». Возвращаясь с сумками домой, она увидела на берегу реки следы бушевавшего там недавно пожара – это сгорел павильончик детского кафе-мороженого, куда она, будучи ребенком, частенько заходила с мамой, когда они гуляли по воскресеньям на Набережной. Потом он долго пустовал и стоял заколоченный, но в последнее время там велись какие-то работы. Теперь же он, черный от гари, зиял темными проемами окон с остатками полопавшихся от жара стекол, а вокруг валялись искореженные огнем металлические стойки, обрывки какой-то материи и оплавившиеся пластиковые ящики.

– Что здесь было? – спросила она у старушек, в любую погоду сидевших на лавочках и знавших все и вся.

– А пожар ночью был! – словоохотливо отозвалась одна из них. – Кафе сгорело. «Прибой» называется. Полыхало – страсть! Говорят, торопились его открыть, вот чего с чем-то и не соединили. Или наоборот – не с тем соединили. Бог их ведает! А я так думаю, прости господи, – старушка возвела очи го́ре, – что нам-то оно так и спокойнее будет – уж очень оно ночью грохотало! Прям спать нельзя было!

– Да, я тоже слышала. Хорошо, что оно не рядом с домами стояло, а то огонь мог бы и на них перекинуться, – покивала ей головой Елена и пошла домой.

Наскоро пообедав, она снова, отрешившись от всего сущего, с головой ушла в роман о последних годах царствования Людовика Шестнадцатого и совершенно забыла обо всех треволнениях этого дня.

Такое добровольное затворничество Елены нарушалась только звонками или визитами Берлимбле, приходами домработницы и вылазками в магазин. Однажды она допоздна засиделась в кабинете и сама не заметила, как задремала. Разбудил ее оглушительный рев моторов за окном, от которого дребезжали стекла, а, когда он стих, она услышала, что кто-то нажал и не отпускает кнопку звонка. «Поздновато для гостей!» – подумала она, взглянув на часы, но пошла открывать – на крыльце стояла жившая в соседнем доме одинокая старушка. Поверх выношенной, сплошь в аккуратных заплатках ночной рубашки на ней был линялый, бумазейный халатик с детским рисунком – какие-то кораблики, куклы и мячи – который она судорожно сжимала на груди маленькими, сухонькими кулачками. Она смотрела на Елену испуганными, выцветшими от старости глазами и с ужасом твердила:

– Леночка, это война? Это опять фашисты пришли?

– Какая война, Пелагея Андреевна? О чем вы? – удивленно спросила Елена, заводя старушку в дом. – Да что же вы в таком виде из дому вышли? Вы же простудитесь! Не лето уже! Сейчас я вам что-нибудь теплое найду. – Пошарив на вешалке, она нашла старую куртку, в которой раньше работала в саду, и накинула ее на плечи своей неожиданной гостьи. – Ну вот! А теперь говорите, что случилось!

– Леночка, я хоть и малая была, но помню! Я очень хорошо помню, как они в нашу деревню на циклетах своих приезжали! Тоже так грохотали! Все в коже, с касками на головах! Черные такие! – твердила старушка. – А я дома одна! Страшно мне!

– Да успокойтесь вы ради бога, Пелагея Андреевна! – остановила ее Елена. – Какие…

Но тут снова раздался грохот и Елена, открыв дверь, увидела, как из-за угла на бешеной скорости один за другим вылетают мотоциклисты действительно все в черном, со шлемами на головах и улицу заполнил рев работающих двигателей. «Они же глушители сняли, – поняла она. – Подражают то ли рокерам, то ли байкерам – черт их знает, как они правильно называются?». Сидевшие за рулем парни и устроившиеся сзади них девчонки радостно ржали, нимало не заботясь о том, что разбудили всю округу. Елена посмотрела вокруг – почти во всех окнах горел свет. Мотоциклисты пролетели по улице и свернули по переулку к Волге – стало тише.

– Пелагея Андреевна, – успокаивающе начала Елена, которая даже не заметила, когда испуганная старушка успела прижаться к ней в поисках защиты, а она сама обнять ее. – Пелагея Андреевна, вот видите, – Елена заглянула в ее наполненные слезами глаза. – Никакие это не фашисты, а самые обыкновенные хулиганы. Наши родные придурки. И не надо их бояться. Пойдемте, я вас домой отведу, – и Елена, взяв ключи, захлопнула за собой дверь. – Пойдемте!

Но, пока они спустились с крыльца и шли к соседнему дому, мотоциклы опять появились с той же стороны и с ревом понеслись по улице, а один из парней, демонстрируя свое «мастерство», пнул ногой на полной скорости мусорный бак, который от толчка перевернулся и его содержимое вывалилось на дорогу – старушка вскрикнула и снова, мелко дрожа, прижалась к Елене.

– Да за что же они над нами так издеваются? – плача, говорила она.

Вот уж, чего Елена совершенно не выносила, так это, когда вот так горько и обречено плачут одинокие беззащитные старушки, потому что всегда представляла себе на их месте свою маму.

– А потому что безнаказанность свою чувствуют! – зло бросила вслед мотоциклистам Елена. – Уроды! Чтоб им руки-ноги свои переломать к чертовой матери!

Войдя в свой дом, Пелагея Андреевна немного успокоилась, но она так боялась снова остаться одна, что, умоляюще глядя на Елену, робко попросила:

– Посидите со мной, Леночка. А я сейчас чайку сделаю! У меня и варенье есть! Вишневое!

– Конечно, посижу, – согласилась Елена. – Я и без чая посижу.

– Да нет уж! Нет уж! – суетилась старушка. – Я сейчас! Я мигом!

А Елена смотрела на нее и в очередной раз думала: какое же счастье, что у ее мамы была она, что миновала ее маму одинокая неприкаянная старость, когда не к кому прислониться в трудную минуту, некому пожаловаться, что с утра плечо ломит и что давление подскочило. А то, что это ждет ее саму? Да нет, теперь она этого уже не боялась, потому что чувствовала, знала, что стала другим человеком, что она сможет с этим справиться. Неожиданный звонок в дверь оторвал ее от этих мыслей, а Пелагею Андреевну заставил вздрогнуть. Она с испугом посмотрела на Елену и та пошла посмотреть, кого же нелегкая принесла в этот дом глубокой ночью. Это оказалась известная на всю округу сплетница Васильна, к которой с недавних пор у Елены появилась стойкая неприязнь из-за ее гнусных подозрений на свой счет, и ее муж, прочно сидевший под каблуком у грозной супруги. Васильна бросилась в кухню, где горел свет, и, увидев Пелагею Андреевну, облегченно вздохнула.

– Ты садись, Нюра! Садись! – пригласила ее старушка. – И ты, Петруша, проходи! А мы вот с Леночкой чай пить наладились – все одно ж не уснем под такой-то грохот. Давайте и вы с нами!

В ответ Васильна, в невесть как сохранившемся у нее синем болоньевом плаще тоже поверх ночной рубашки и с неожиданно трогательной тощей седой косицей, в которую заплетала на ночь волосы, села на табурет и… И тут у нее изо рта стали раздаваться совершенно нечленораздельные, абсолютно непонятные звуки, которые Пелагея Андреевна, однако, внимательно выслушала, а потом перевела Елене:

– Нюра говорит, что за меня беспокоилась, что второй раз уже прибегает. В первый-то раз она одна приходила, а я, видать, у вас была. – Васильна в такт ее словам кивала головой. – А сейчас уже с Петрушей, чтобы искать меня, если что – она-то знает, какая я трусиха. А сейчас говорит, что хочет меня к себе забрать, чтобы мне не так страшно было. – Та продолжала согласно кивать головой. – Вот мы сейчас чаю попьем и пойдем. Да, Нюра?

«Надо же! – подумала Елена. – Оказывается не такая уж Васильна и стерва, и сердце у нее доброе. А то, что мелет языком всякую чушь, так это просто не от великого ума, да и значительности себе хочет прибавить, показать, что знает то, что другим неизвестно. А, вообще-то, баба она неплохая. Дай-то бог, чтобы заговорила. Это же ужасно – вот так нечленораздельно мычать!».

– Так мы чай и у нас попить можем, – сказала вдруг Васильна и испуганно застыла, схватившись одной рукой за горло, а другой – прикрыв себе рот.

– Батюшки-светы! – всплеснула руками Пелагея Андреевна. – Заговорила, слава тебе господи!

Резво вскочив с табурета, Васильна бросилась в комнату, а Елена и старушка – за ней. Там Нюра бухнулась на колени и, глядя в угол, где, судя по горевшей лампадке, были иконы, начала громко, истово молиться, отвешивая поклон за поклоном.

– Простил ее господь, слава тебе, господи! – прошептала Елене Пелагея Андреевна и перекрестилась. – Вымолила Нюра себе прощение. Сколько раз я ей говорила, чтобы попридержала язык, да все без толку. Вот ее боженька и наказал. Да, видать, смилостивился. Уж мы с ней завтра…

Но тут раздался страшный грохот, скрежет металла по камню, по металлу, а потом нечеловеческий крик нескольких голосов, крик непереносимой боли, крик, от которого стыла в жилах кровь. Услышав это, все замерли: Васильна – на коленях, Петр – около двери, а Пелагея Андреевна – опять испуганно прижавшись к Елене.

– Пойду посмотрю, что случилось, – осторожно отстраняя от себя старушку, сказала Елена, но та вцепилась в нее мертвой хваткой:

– Не ходите туда, Леночка! Не надо! А вдруг и с вами что-нибудь случится?

– Не дело бабам одним по ночам шастать! – веско заявил Петр, за время немоты своей супруги почувствовавший себя, наконец-то, главой семьи. – Здесь сидите! Я сам схожу и посмотрю!

Васильна, уже вскочившая с колен, развернула грудь, чтобы решительно поставить зарвавшегося супруга на место. Кому, как не ей, досконально знавшей в округе все и обо всех, должно быть в первых рядах, чтобы потом с чувством, с толком, с расстановкой, рассказывать остальным, что, где и как было на самом деле, а при случае и приврать для красоты повествования. Но под хмурым взглядом мужа, напомнившем ей, что рановато она духом воспрянула, что боженька-то милостив, но ведь и снова осерчать может, она тяжко вздохнула и обречено сказала:

– Иди уж! Да только все, как следует, рассмотри, чтобы мне потом от чужих людей стыдно не было, что я ничего не знаю.

Петр ушел, а они остались в доме и действительно сели пить чай – а что еще им оставалось делать? Вернулся он нескоро и, сев за стол, оглядел их грустным взглядом.

– И чего им, паразитам, не хватало, что они дурью стали маяться? Ведь по собственной вине поувечились! – сказал Петр. – В общем, так. Эти дуроплясы карусель себе такую затеяли: по Сергиевскому переулку от Набережной вверх к нам на Кленовую поднимались, а отсюда вниз по Соляному на полной скорости и, лихость свою дурную показывая, тормозили только прям перед бетонным ограждением, а потом снова вверх по Сергиевскому. А тут у них тормоза отказали. Как уж так вышло, что у всех сразу, то не моего ума дело, не понимаю я в этом ничего, а только врезались они со всей дури в ограждение! «Скорых» понаехало! Врачи говорят: чудо, что никто насмерть не убился, а так… Только руки-ноги себе переломали! Живы-то будут, а вот здоровы? Это вряд ли! – сказал он, сокрушенно качая головой, и попросил: – Ты, Пелагея, плеснула бы мне чуток того своего, что на антоновке! Насмотрелся я сейчас такого, что иначе не уснуть. А уж коль приснится такое, так криком не хуже, чем они, изойдешь!

– Сейчас, Петруша! Сейчас! Да и нам всем не помешает!

Старушка достала из шкафа большую бутыль и налила в граненые стаканы до половины, но Петр решительно отобрал у нее бутыль и налил себе до краев, на что Васильна дернулась, было, чтобы осадить его, но потом все-таки смолчала – вид у Петра был действительно очень подавленный. Самогон пился неожиданно легко и действительно имел вкус и запах яблок.

– Ну, пошли, Нюра! – сказал Петр, поднимаясь из-за стола. – Светает уже. Поспать бы все же не мешало. Ночка выдалась – врагу не пожелаю!

Как Елена ни отказывалась, но Васильна настояла на том, что они с мужем проводят ее до самой двери – а ну, как случится чего? Войдя в дом, она рухнула в кресло и закрыла глаза – в ушах у нее звучали слова Петра: «руки-ноги себе переломали». Они звучали с назойливостью осенней мухи, от которой невозможно отвязаться. «А ведь это я им пожелала руки-ноги себе переломать! – болью в виске отдавалась у нее в голове страшная мысль. – Но ведь так не бывает! – уговаривала она себя. – Мало ли кто кому что говорит или желает! Нет, этого не может быть!». Но тут услужливая память стала подсовывать ей случаи из ее собственного, совсем недавнего прошлого.

Вот они сидят с Берлимбле накануне кремации Тетушки, вот приезжает Викторов и говорит, о чем болтали соседки Князевой, и она пожелала, чтобы у них языки отсохли, и Катька с Васильной онемели. Она с ненавистью шипела вслед Викторову: «Чтоб вы все сдохли!», и Панкратов, Викторов и Ушаков умерли той же ночью. А сгоревшее кафе? А тот хам в иномарке, которому она пожелала провалиться, и он действительно провалился? А теперь еще эти мотоциклисты… Ведь именно эти слова она сказала, именно эти: «Чтоб им руки-ноги переломать!» и они их переломали, когда совершенно непонятно почему вдруг отказали тормоза. А Васильна? Ведь Елена сама, своими собственными ушами слышала, как она нечленораздельно мычала. А потом она подумала, что у той доброе сердце и пожелала ей заговорить, и Васильна тут же заговорила.

Что это? Елена, вскочив на ноги, начала метаться по дому, не находя себе места. Что происходит? Это все действительно как-то связано с ней или у нее бред? Мания величия? Просто крыша съехала от чтения? Тетушка говорила, что у некоторых людей есть такие способности, о которых они сами не подозревают, но, если вдруг пожелают кому-нибудь что-нибудь, это исполняется. Но ей-то пятьдесят лет! Уж за это-то время она бы могла заметить за собой что-то подобное! Так ведь не было ничего такого! Скорее, это ей желали плохое, которое исправно исполнялось! Так ничего и не поняв, Елена пошла спать, но, боже, какие же кошмары ее мучили! А наутро, которое, как известно, вечера мудренее, она решила, что это были просто совпадения, и все пришедшие ей накануне в голову мысли – результат расшатавшихся нервов. Ни при чем она здесь! Вот и все!

На тридцать девятый день после смерти Княгини Елена стояла утром около открытого ящика ее письменного стола и все не могла решиться взять в руки пакет, содержимое которого должна была прочесть в этот день. От волнения сердце у нее билось мелко-мелко где-то в горле, а в голове вертелось: «Завтра душа Тетушки навсегда покинет этот мир, но сегодня она еще здесь, на земле, в этом доме. Значит, своим письмом она хочет сообщить мне что-то очень важное и успеть узнать, как я к этому отнесусь». И она невольно громко сказала вслух, свято веря в то, что Княгиня ее услышит:

– Моя милая, дорогая, самая лучшая на свете Тетушка! Что бы ни было написано в этом письме, вы, моя вторая мать, все равно самая замечательная женщина на земле, и я вас очень люблю!

Наконец, решившись, Елена взяла пакет, села в кресло, в то самое кресло, в котором провела столько счастливых вечеров, слушая Маргариту Георгиевну, поставила перед собой ее фотографию, аккуратно разрезала бумагу и увидела толстую пачку листов, покрытых знакомым, каллиграфическим почерком, а на них сверху лежал самый обыкновенный, пожелтевший от времени почтовый конверт, который, судя по штампу, кто-то отправил Княгине из Москвы 14 сентября пять лет назад, только вот обратного адреса на нем не было.

В конверте лежала сделанная на каком-то странном белом пластике фотография, на которой были сняты двое: молоденькая девушка редкой, сказочной красоты, лет шестнадцати на вид, одетая в светлую кофточку и коричневые жилет и юбку. Ее роскошные густые волосы цвета осенних кленовых листьев или меда, или золота – точное определение было невозможно подобрать – свободно струились по плечам и груди, на загорелом личике с точеным носиком и нежными, розовыми губами сияли радостью и любовью огромные ярко-голубые, лучистые глаза – так может смотреть только безгранично счастливая женщина, а за плечи ее обнимал стоящий рядом мужчина. Высокий, смуглый, черноволосый, он улыбался, обнажая великолепные белоснежные зубы, и при первом же взгляде на него становилось ясно, что он любит, любим и счастлив этим. Но главным на его лице были глаза совершенно невероятного цвета густого аквамарина и они сияли так, что казалось, это солнечные зайчики играют на поверхности теплой и спокойной морской воды. Эти двое влюбленных – в этом не было никакого сомнения – стояли на фоне какого-то цветущего куста и выглядели совершенно живыми, казалось, они вот-вот заговорят.

Елена смотрела на эту фотографию и не могла насмотреться. Она любовалась этой прекрасной парой и радовалась их счастью. Но потом она внимательно присмотрелась к девушке и… «Боже! Это же Тетушка в молодости! Какая же она была красавица! Настоящая фея из сказок! А кто же этот мужчина? Наверное, о нем что-нибудь будет в письме, – подумала Елена. – Видимо, это и есть тот самый человек, о котором Тетушка пела: «Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду!», и в этом письме открывается тайна пережитой ей некогда трагедии». Елена прислонила эту фотографию рядом с фотографией Княгини и взяла из лежащей перед ней стопки первый листок.

– Ну вот! – сказала она, собравшись с духом и поборов охвативший ее внутренний трепет. – Ну вот, Тетушка! Я готова!

Елена еще раз посмотрела на стоящие перед ней фотографии, глубоко вздохнула и начала читать.

Глава 2. Маргит Беллз

«Здравствуй, Хелен! Здравствуй, дитя мое!

Ты, конечно же, еще не забыла, как мы сидели с тобой вечерами у камина и часами обсуждали все на свете, правда, ты больше слушала, чем говорила. Заметь, я не спрашиваю тебя, помнишь ли ты об этом, я пишу об этом совершенно уверенно, потому что не раз имела возможность убедиться в твоей искренней привязанности ко мне. Поэтому считай, что мы с тобой снова собираемся поболтать – ведь мне нужно еще очень многое тебе рассказать и объяснить, а ты, как всегда, будешь заинтересованно слушать, но вот только вопросов задать мне ты уже не сможешь. Но я постараюсь «говорить», как можно подробнее, а уж твою реакцию на свои слова я обязательно почувствую – ведь я все еще здесь и только завтра навсегда покину этот мир. А ты, прочитав это письмо, поймешь, почему я выбрала именно такой способ объясниться с тобой и поступить именно так, как поступила. Так что, считай, что это наши с тобой последние, самые последние посиделки.

Дитя мое, ты, несомненно, заметила много разных странностей, давай назовем их так, которые происходили вокруг тебя после моей смерти, и никак не могла понять, откуда они взялись. А ответ очень прост – все дело в том кольце, которое я тебе подарила. Но все по порядку.

Итак, Хелен, я, Маргарет Миллер, родилась в 1588-ом году в Уэльсе в семье мельника Джона Миллера в поместье лорда Блэкхарта, которое находилось недалеко от Бангора. Некогда род Блэкхартов был очень богат, но со временем он пришел в упадок, и к моменту моего рождения в его владении остался только стоявший на высоком холме родовой замок (правда, одна его половина после давнего сильного пожара была разрушена и пустовала), и деревня, из которой Блэкхарт выжимал последние соки, стремясь сохранить видимость достойного существования. Сейчас эта деревня превратилась в маленький чистенький провинциальный городок Блэкхилл, каких в Англии сотни.

Милорд совсем недаром носил такое имя – «Черное Сердце», его сердце действительно было чернее черного и люди втихомолку звали этого мерзавца Дьявол Блэкхарт. Жизнь всех, кто его окружал, была сплошным страданием: он не щадил никого вокруг, включая собственную жену леди Агнес и единственного законного ребенка, сына Джеффри, который полностью унаследовал, как его отталкивающую внешность, так и злобный характер. Узнав, что у его жены больше не будет детей, милорд совершенно забыл о ее существовании и находил утешение (вынужденное, что его, однако, нимало не смущало) у всех женщин подряд, отчего вся округа со временем наполнилась его побочными отпрысками. Пожалуй, только одна из служанок замка, Сью, родившая милорду двух сыновей, была полностью довольна своим положением.

Наша водяная мельница стояла у самой кромки покрывавшего всю гору леса на берегу стекавшей оттуда речки и от нас к деревне вели две дороги: длинная, для повозок, и короткая, по которой было опасно ходить, но люди все равно ходили, потому что так было ближе и быстрее. Эта короткая шла прямо над самой рекой и вода, постоянно подмывая высокий берег, привела к тому, что он стал кое-где нависать над ней, а в том месте, где был омут, один неверный шаг мог стоить человеку жизни, потому что оттуда еще никому не удавалось выбраться. А к замку милорда вела дорога, ответвлявшаяся от той длинной, что шла от нас в деревню.

Мои родители были совершенно чужими друг другу людьми и почти не разговаривали между собой. Сколько я помню себя, мама всегда спала в одной постели со мной, а Миллер – в другой. Почти каждый день после работы он переодевался и уходил в деревню, и возвращался поздно вечером, а чаще – даже утром. Когда Миллер был дома, мама всегда была молчалива, ходила, не поднимая глаз, словно не человек, а какая-то бродящая по дому тень, но стоило ему уйти, как она мгновенно преображалась: становилась веселой, играла со мной и рассказывала разные сказки и истории.

Ты ведь уже догадалась, Хелен, что на фотографии из конверта изображена я? Так вот, дитя мое, хотя я и очень сильно похожа на свою маму, она была гораздо красивее меня – она была прекрасна! И она очень любила меня, а иногда, прижимая к себе, гладила по голове и шептала: «Ну, зачем ты родилась такая красивая? Сколько же тебе, бедняжке, пережить придется с такой красотой? Бедная ты моя Марджи!». Для Миллера же я не существовала, он меня просто не замечал и все. Так что такого отца, который способен защитить, приласкать и утешить, у меня в детстве не было. По праздникам он, как всегда, уходил в деревню, а мы с мамой шли в замок, чтобы поздравить леди Агнес, милую, добрую, но очень несчастную и одинокую женщину. При встрече миледи всегда обнимала маму и они подолгу разговаривали, как подруги, а мне разрешалось смотреть и трогать все потрясающе интересные вещи в ее комнате, поэтому я в детстве часто мечтала о том, чтобы праздников было как можно больше.

Друзей в детстве у меня не было – мы ведь жили далеко от деревни, а когда я, немного повзрослев, как-то раз попросила у мамы разрешения сбегать туда, чтобы поиграть с другими детьми, которых я видела, когда они, бывало, приезжали со своими родителями на мельницу, она в ответ только улыбнулась мне и сказала: «Не надо! Не ходи!», но сказала это так, что я поняла – мне там совершенно нечего делать. Вот и получилось, что я жила своей собственной жизнью, проводя большую часть времени в лесу, где мне все было интересно, и я быстро там освоилась. Я уходила туда рано утром, забираясь с каждым днем все дальше и дальше, и прибегала домой поздно вечером. Мама, конечно же, беспокоилась обо мне и обязательно дожидалась моего возвращения, а я радовалась, что есть, кому рассказать о том, что я встретила семью ежей и что у маленьких ежат иголки совсем не колючие, и что белочка, которую я вижу каждый день, меня уже почти не боится. А мама слушала меня, улыбаясь, и только просила, чтобы я ни в коем случае не ходила в Чертов лес. Собственно, это был и не лес вовсе, а очень большая часть нашего же леса вокруг вершины горы, где с незапамятных времен вместо зеленых деревьев стояли их обуглившиеся стволы, возвышавшиеся над бурно разросшимся кустарником и высоченной травой. Это место пользовалось дурной славой и я, конечно же, уверяла маму, что не пойду туда, хотя на самом деле уже не один раз пыталась туда попасть, но стоило мне подойти к нему поближе, как меня охватывал беспричинный страх, и я стремглав убегала оттуда. К стыду своему должна признаться, что точно такие же обещания я давала и по поводу омута в нашей речке, но мне было так интересно, лежа животом на тропинке, бросать в воду траву и ветки и смотреть, как они кружатся в водовороте, а потом пропадают совсем. Что ты хочешь, Хелен? Я ведь была самым обыкновенным ребенком, которому скучно. Правда, было у меня еще одно тайное развлечение: как-то я, бродя по лесу, случайно нашла пещеру, вход в которую кусты закрывали так, что его было совсем не видно. Я натаскала туда всяких тряпок и соломы и частенько отсиживалась там во время дождя, представляя себя героиней тех сказок, которые рассказывала мама. Как видишь, Хелен, счастливым детством я похвастаться не могу, да и закончилось оно для меня в один день.

Мне было четырнадцать лет, когда мама послала меня за чем-то в нашу деревенскую лавку Пола Гиббса, что для меня, почти не бывавшей в деревне, было настоящим приключением. Но, когда я уже собиралась уходить оттуда, то вдруг услышала, как одна из крестьянок буркнула в мой адрес: «Приблуда!». Значение этого слова я прекрасно знала – так частенько говорили о побочных детях милорда, но какое оно имело отношение ко мне? Поэтому я совершенно не обиделась, а просто очень удивилась и спросила у нее:

– Какая же я приблуда, если у меня есть отец?

Но вместо нее мне ответила дочь лавочника Энн.

– Никакой он тебе не отец! – крикнула она мне в лицо. – Поняла, шлюхина дочь? Нагуляла тебя Джейн! На-гу-ля-ла! – по слогам повторила она. – Ну да ничего! Недолго вам уже барствовать осталось! – и посмотрела на меня таким ненавидящим взглядом, что я сначала в ужасе застыла, а потом, сломя голову, бросилась домой, но по дороге немного успокоилась и пошла уже медленнее, размышляя над тем, что только что услышала.

Естественно, мне и в голову не пришло обращаться за разъяснениями к маме – у меня бы просто язык не повернулся, но я, по крайней мере, поняла, почему Джон Миллер, которого я до того дня считала своим, пусть и неласковым, но отцом, так странно ко мне относится. Но гораздо больше меня насторожили слова Энн о том, что нам недолго осталось барствовать – ведь это значило, что со мной и мамой должно случиться что-то плохое, и я решила разобраться во всем сама. И единственное, как я могла это выяснить – следить за Миллером. С того дня я больше не бегала в лес, а, спрятавшись возле нашего дома, исподтишка наблюдая за ним. Так я подглядела тайник, где он прятал деньги, а потом, потихоньку прокравшись за ним, выяснила, что по вечерам он ходит к Энн. С тех пор я каждый вечер, как только он входил к Гиббсам, пробиралась под окна их дома и подслушивала. Меня совершенно не волновало, чем они занимались, меня интересовало, что они задумали против меня и мамы, и я была терпелива, как кошка около мышиной норы. И я дождалась. Как-то раз к ним в комнату вошел сам Гиббс и, отослав дочь, сказал:

– Джон, когда ты, наконец, разделаешься с Джейн и ее девкой, и женишься на Энн – ведь у вас уже трое детей?

– А вот, как закончатся пятнадцать лет бесплатной аренды, что мне в приданное за этой шлюхой дали, так и она сама со своей девкой кончатся – мы же с тобой все давно обсудили, – спокойно ответил Миллер. – Или ты забыл, что по условиям договора аренда длится только до тех пор, пока она жива?

– А не покажется ли миледи подозрительным, что, как аренда кончилась, так и Джейн с дочкой померли? Она же с ними, как с родными носится, – задумчиво сказал Гиббс. – Не поторопиться ли тебе с этим делом, Джон?

– Да кто ее слушать-то будет? – рассмеялся Миллер. – Нет, Пол, торопиться я не буду. Сейчас осень, самые деньги пойдут, и упускать их я не хочу. Хоть и скопил я порядочно, но лишних, сам знаешь, не бывает! Милорд же мне аренду даже за деньги не продлит – его же из-под палки заставили этот договор подписать, а тебе самому бедный компаньон не нужен.

– Ну, Джон! – воскликнул Пол. – Уж на что я сам деньги люблю, но до тебя мне далеко! Недаром тебя вся округа «выжигой» зовет. Но вот тебе мой, если хочешь, отеческий совет – перенеси деньги сюда. Целее они здесь будут!

– Ну, уж нет, «папа», – хмыкнул Миллер. – Вот обвенчаемся с Энн, тогда и о деньгах говорить будем. А пока хватит вам и того, что я на детей даю. Небось, не скуплюсь!

– Не скупишься, – согласился Гиббс. – Так ведь на своих даешь! Не на чужих! А насчет Джейн и девки ее… Знаешь, всех денег все равно не заработать! Так что поторопился бы ты все-таки с этим делом, Джон! И сделать все нужно очень чисто! Мне, понимаешь ли, очень не хочется, чтобы отца моих внуков милорд повесил за убийство, – сказал Пол и предложил: – Ладно! Пошли, поужинаем.

Я услышала шум их шагов в доме, увидела потемневшее окно, но продолжала сидеть на земле, окаменев от охватившего меня холодного, спокойного бешенства. Теперь я знала, какую судьбу уготовил Миллер нам с мамой, и еще я очень отчетливо понимала, что надеяться на помощь леди Агнес нам не приходится. Значит, эту проблему я должна была решить сама. Медленно брела я домой, думая, что делать, а вывод был один: или в живых останемся мы с мамой, или Джон Миллер. И вот второй вариант меня совершенно не устраивал – значит, он должен был умереть. Скажу сразу и честно, Хелен: в ужас меня эта мысль не привела. Гораздо больше меня волновал вопрос, как это сделать? Как я, слабая девчонка, смогу справиться со здоровым и сильным мужиком? Ответ пришел сам собой, когда я шла по тропинке над рекой – омут! Это был единственный выход!