Текст книги "Тайна монаха Алдо"

Только сейчас, в эти минуты, он отчетливо почувствовал, что отложенное и не до конца прочитанное письмо – это последняя вещь, к которой прикасались руки Андреа. Послание из прошлого, предназаченное только для него. Теперь он никогда не увидит ее, не услышит доброго тихого голоса.

Никогда.

Руки его невольно сжались в кулаки, а на глаза навернулись слезы.

Глава 4      Поэт из Тосканы

ВЕРОНА, ИТАЛИЯ 1295

Непривычный холод января упал на итальянскую Тоскану. Мороз метал ловкой рукой на улицы города снежную крупу, завывал в трубах каминов и загонял редких прохожих с улиц обратно под теплые крыши. Небольшой двухэтажный дом втиснулся между вторым и третьим кольцом высоких городских стен на улице Святого Георгио и отличался от соседских строений белым цветом портиков. На грубо сколоченной кровати первого этажа дома лежал Дуранте дельи Алигьери.

30-летний флорентийский изгнанник был нездоров.

Холод сковал ледяным панцирем молодого мужчину, лежащего под тремя лоскутными одеялами, с головы до ног. Болезнь окутала измученное тело острыми иголками и заставляла мелко дрожать. Нестерпимая боль тесным обручем сжала голову и выгнала оттуда все мысли. Колючими пальцами она перебирала струны натянутых нервов и отдавалась громкой пульсацей сердца в ушах. Тонкие руки Дуранте невольно поднимались к голове, но не могли унять полыхавшее внутри адское пламя пожара. Холодные ступни судорожно сжимались и разжимались, не в силах согреть себя и взять частичку огня у начинающего пылать от поднимающейся температуры тела.

Властитель Вероны Бартоломео делла Скала был давнишним почитателем таланта дельи Алигьери. Он первым пригласил поэта в Верону после его изгнания из Флоренции. Неожиданная и тяжелая болезнь привела Дуранте не в дом богатого сеньора, а уложила на кровать крестьянина. Сердобольная хозяйка часто подходила к кровати, долго стояла в изголовьи и жалостливо смотрела на больного. За уход и проживание постояльца она получала приличные деньги от правителя города.

Сегодня, как и вчера, женщина заварила постояльцу мелко покрошенные ветки можжевельника, добавила туда растолченный чеснок и поднесла к губам больного. Тело мужчины растворилось в боли и не принимало в себя даже лечебный настой. Напиток достиг желудка, но тут же вырвался наружу спазмом боли и растекся на каменном полу неровной лужицей. Хозяйка постояла в раздумьи, покачала головой, спрятала руки под передник и ушла на свою половину готовить ужин семье.

***

Третьи сутки Дуранте то трясся от холода, то горел в огне, метался на кровати в прохладной комнате, сбрасывал с себя одеяла. Его воспаленный мозг притягивал, как лекарство, не образ жены Джеммы, не лица детей, оставленных во Флоренции, а силуэт девушки с длинными рыжеватыми волосами. Она влюбленно смотрела на него, нежно протягивала руки и ласково проводила по волнистым волосам поэта. Ее небольшая высокая грудь от волнения приподнимала кружево на открытом платье, реснички трепетали вокруг красивых глаз, а красота плеч была видна даже под платьем.

«Ах, Беатриче, моя милая, как ты прекрасна, как совершенна твоя красота! Ты – моя единственная муза, моя тайная возлюбленная, моя вечная непреходящая любовь! Благодарю Создателя всем сердцем за две незабываемые встречи с тобой …»

Беатриче гладила одной рукой волосы платонического воздыхателя, а второй махала кому-то невидимому, звала, приглашала к себе. Уже через мгновение Дуранте оказался окруженным девушками в длинных белых рубашках с распущенными по плечам длинными волосами. Они окружили поэта, подняли с постели, взялись за руки и закружились хороводом вокруг. Беатриче незаметно вышла из круга, растворилась за спинами девушек и в этот момент их лица начали искажаться – они то расширялись, то опять сжимались, нежная кожа грубела на глазах, покрывалась глубокими уродливыми морщинами. Нежные руки девушек потрескались от сухости и превратились в колючие ветви; волосы потеряли блеск, перепутались и сплелись в скользких змей; белые одежды истлели, рассыпались и из-под них показались обнаженные старческие тела, покрытые пятнами, язвами и наростами. Из разинутых ртов сыпались вниз зубы и раздавался хриплый хохот. «Да, мы быстро состарились и умерли, тебе же не дожить до старости, поэт-философ… Не совершай больше грехов, иначе никогда не увидишь прекрасную Беатриче… Она умерла молодой, безгрешная, но не повернулась к тебе светлым ликом… Ты останешься ее вечным несостоявшимся любовником… Живи с этим или умри!»

Дуарте с усилием повернул голову на раздающиеся в ней голоса и увидел, как распахнулось небольшое окно. Из него в комнату ворвался ледяной ветер, остудил налитую тяжелой болью голову, зашевелил растрепанные волосы, забрался под рубашку и приятной прохладой окутал разгоряченное жаром тело.

– Как же так, – бормотал больной, – не может быть, чтобы моя Беатриче умерла, а мир остался прежним. Он должен содрогнуться от несправедливости, печали и сострадания! Ее смерть отозвалась не только в моем сердце, это трагедия всей Италии… как же так… умерла…

О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе?¹⁴⁾

Нет-нет, мне не нужна другая … Создатель, возьми и меня к себе, соедини с любимой в садах Эдема, разреши любить и восхищаться недоступной красотой хотя бы после смерти… Никто не слышит, никто не понимает. Неужели не хочешь забрать меня к себе, Создатель? Умерла, умерла…

Единственная ты, кем смертный род

Возвышенней, чем всякое творенье,

Вмещаемое в малый небосвод,

Тебе служить – такое утешенье,

Что я, свершив, заслуги не приму;

Мне нужно лишь узнать твое веленье.

Но как без страха сходишь ты во тьму

Земного недра, алча вновь подняться

К высокому простору твоему?¹⁵⁾

Реальность перемешалась в голове Дуарте с видениями, вызванными высокой температурой, осложненной нервной горячкой. Опасное состояние не только для чувствительной души поэта, но просто человека. Голова его бессильно

откинулась набок, глаза закрылись, перед затуманенным взором опять замелькали силуэты женщин. Выражения их лиц менялись в голове больного с пугающей быстротой. Смеющаяся цветущая юность превращалась в дряблую ворчащую старость с клюкой. Совершенная красота резко стягивала с себя нежную кожу и из-под нее наружу появлялась уродливая маска смерти.

На Дуарте летела пугающая человеческую фантазию, изъеденная прогорклой человеческой кровью огромная воронка. По ее осклизлым мокрым стенам карабкались вверх люди. Они извивались, из последних сил искали шершавые выступы и израненными руками цеплялись за поверхности. С их тел свисали рваные лоскуты кожи, текла вниз кровь, орошая головы карабкающихся снизу. Скользкие от крови, изодранные тела не находили прочной опоры и медленно скатывались вниз. После них оставались черные полосы крови с кусками сдернутой кожи. В самом низу гигантская воронка сужалась узким горлышком, куда могло проскользнуть только одно человеческое тело. Люди медленно скользили вниз, закручивались у узкого горла воронки, пытались из последних сил задержаться хоть на минуту, но неведомая сила затягивала из вовнутрь. Следующий грешник падал без задержки из узкого горла прямо в преисподню – она охотно раскрывала горячие объятия новому гостю. То, что люди все до единого являлись грешниками, поэт чувствовал громко стучавшим сердцем.

– Ад не место для благочестивых мирян.

Самый страшный грех – грех предательства. Предателям не место за земле. Не место среди безгрешных людей. Предатели попадут в самый последний, девятый круг ада. Даже воры и убийцы не заслужили находиться здесь. Только предатели, предатели… – неразборчиво бормотал молодой мужчина. Его голова слабо моталась на подушке, губы едва шевелились, сверху одеял лежали худые руки с подрагивающими пальцами.

Над ужасающей своей реальностью воронкой кружились стаи больших и страшных черных птиц. Они громко изрыгали из себя отвратительные нечленораздельные звуки и активно испражнялись вниз воняющими отбросами на головы людей. Вонь заполняла окружающее пространство, лезла в нос, вызывала рвотные спазмы, заставляла смотреть вокруг и искать глоток чистого воздуха или чистого места.

Дуарте вздрогнул, приоткрыл пошире больные воспаленные глаза, повел ими вокруг с надеждой уползти подальше от ужасного кошмара. Тщетно! Он лежал в центре неровного круга, составленного из вырванных языков богохульников.

Вокруг него безмолвно возвышались бесполые существа без лиц, одетые в черные балахоны и тянули к нему длинные костлявые пальцы. От страшных фигур веяло ледяным холодом, безнадежностью и запахом тления.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.¹⁶⁾

От жгучего, непередаваемого страха, что он умер и оказался в загробном мире вместе с грешниками, сознание на короткое время вернулось к Дуарте. Несчастный больной в ужасе раскрыл полубезумные глаза и судорожно стал озираться вокруг.

Где жизнь, а где виденья?

Каменные стены комнаты с ковриком у изголовья кровати, выщербленный пол с двумя вытканными циновками, керамическая чаша для нужды, стол и два стула – знакомая обстановка, которую он видел до болезни. Но где он? И где истина? Неужели он отправился за Беатриче, но по пути на Небеса споткнулся и оказался в чистилище? Где он? Кто ответит?

Больной громко застонал и от бессилия закрыл глаза. Несмотря на тяжелое состояния полузабытья, в голове поэта, помимо его воли, уже складывались первые строфы бессмертной Комедии…

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще…¹⁷⁾

***

Бартоломео делла Скала из Дома Скалиджери, сеньор Вероны, был давно наслышан о мятежном поэте. Это он предложил флорентийскому изгнаннику кров над головой, когда тот, голодный и оборванный, упал от истощения на невспаханное поле крестьянина Вероны и потерял сознание. Сейчас грузный сеньор Бартоломео тихонько стоял на пороге комнаты и с состраданием думал о мучениях больного. Он задумчиво трогал длинный черный локон вьющихся волос, выбившийся из-под модной шляпы с полями. После некоторого раздумья Бартоломео делла Скала приблизился к кровати уважаемого гостя, с жалостью посмотрел на мечущегося в бреду и покачал головой. Он не знал, чем еще можно помочь.

Личный врач сеньора Вероны был приставлен к поэту с самого первого дня и осматривал больного дважды в день. В самом начале он поставил точный диазноз: тяжелая нервная горячка, усугубленная глубокой зимней простудой. Эскулап печально покачал головой, определил травы, помогающие при температуре и кашле и добавил, что выздоровление зависит только от крепости организма поэта и его желания выжить.

Бартоломео делла Скала щедро платил хозяйке за ее заботу, за ежедневно приготовляемые по рецепу доктора и подаваемые вовремя отвары нужных трав. Переносить больного из дома, куда его поместили в самом начале, Бартоломео не решался, чтобы не усугубить болезнь. Дуарте пока был не готов возвращаться из мира грез. Он загнал туда себя сам, когда оплакивал изгнание из Флоренции, разлуку с детьми и неожиданную смерть единственной музы – Беатриче Портинари.

Разом навалившиеся на чувствительного мыслителя и поэта несчастья оглушили его, заставили согнуться, отняли радости жизни, загнали в подземелье страха и неуверенности. И вот теперь где-то на небесах принимается важное решение, сможет ли поэт справиться со свалившимися на него несчастьями, вернется ли к жизни сломленным, жалким, больным или, наоборот, более сильным и готовым к новым свершениям. Простуда, даже самая сильная, рано или поздно отступит, а вот душевные переживания могут сломить даже сильную натуру, забрать силы для творчества, отнять веру в себя, в свое предназначение.

Такого исхода боялся сеньор Вероны больше всего.

Он стоял рядом с кроватью и размышлял о дальнейшей судьбе талантливого гостя. Наконец сеньор Бартоломео чуть наклонился, подтянул повыше красивое шелковое одеяло, которое прислал из дворца в дом крестьянина, притронулся ладонью к пылающему лбу больного, стиснул губы, развернулся и вышел из комнаты. Ему с трудом удавалось сдерживать слезы отчаяния. Сердцем он слышал, как душа и тело Дуарте пытаются сделать тяжелый выбор между жизнью и смертью. Разумом же понимал, что в этой борьбе сам он сделать что-то бессилен.

Как холоден и слаб я стал тогда,

Не спрашивай, читатель; речь – убоже;

Писать о том не стоит и труда.

Я не был мертв, и жив я не был тоже;

А рассудить ты можешь и один:

Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже…¹⁸⁾

Глава 5      В новом доме

ФРАНКФУРТ НА МАЙНЕ. ГЕРМАНИЯ.

Утро субботы удивило жителей Франкфурта редким осенним солнцем. Желтое пятно озорно выглядывало из разрывов быстро бегающих по небу туч и изредка кидало вниз пучки холодных, но ярких лучей. Для ноябрьской сырости такая погода была подарком небес. «Раз солнце показалось, значит, я все делаю правильно», – подумал Саша Глебов, разглядывая редкие голубые пятна в окно и с удовольствием вытягиваясь в мягкой постели. В выходные будильник он не включал, поэтому проснулся сегодня на полчаса позднее.

Прежде чем начать новый день с завтрака, он решил вначале определиться, что же возьмет с собой в квартиру Андреа. Сразу после оглашения завещания поздно вечером он более получаса простоял на улице, наблюдая, как вызванный слесарь меняет старый замок на новый, оплатил работу наличными, как обещал по телефону, закрыл дверь на два оборота и отправился в отель. Заходить внутрь квартиры Глебов не стал, чтобы не привлекать внимание любопытных соседей светящимися окнами.

План на субботний день был прост: пройти в квартиру Андреа и проверить, не захотят ли обиженные родственники выселить нового владельца дорогого наследства силой. И хотя до сих пор в семье Кантор не наблюдалось агрессии ни по отношению друг к другу, ни по отношению к другим, но мало ли что может случиться, когда людей по-настоящему разозлить. Семейство Андреа Кантор разозлилось по-настоящему, поэтому Глебов решил действовать очень осторожно. Все же наследство – наследством, а жизнь одна, поэтому нужно беречься от любой ненужной царапины. Его мысли об опасности были наверняка преувеличены, но здравым умом бизнесмена и опираясь на виденное в России, он был готов к любым неожиданностям. В Германию Глебов приехал с русским менталитетом и теперь, без ненавязчивой опеки внимательной и доброй соседки, чувствовал себя несколько неуверенно и одиноко.

Новый домовладелец вынул из шкафа дорожную сумку, чтобы сложить туда необходимые вещи. Он поставил ее на кровать и задумался, что же взять с собой, чтобы на пару дней остаться в квартире и не умереть там ни с голоду, ни от скуки. Глебов наполнил сумку вещами и тут же начал проверять, все ли взял с собой.

Две футболки. Блокнот для записей. Несессер с гигиеническими принадлежностями. Две пары теплых носков. Набор карандашей. Планшет. Две смены нижнего белья. Кашемировый свитер. Толстый ежедневник для планов, мыслей и зарисовок. Детектив Агаты Кристи Убийство на поле для гольфа.

Глебов рассчитывал остаться в Германии всего на два-три дня и после похорон сразу же улететь назад, поэтому много вещей брать не стал. История с полученным наследством изменила планы. Несмотря на то, что объемная сумка из тонкого зеленого велюра на вид казалась вместительной, но никак не годилась на роль чемодана. «Продуктов куплю по дороге побольше, чтобы два раза не выходить из дома. В сумку они не войдут, сложу в отдельный пакет. Впрочем, все это неважно – насколько я знаю, здесь никто пока с голода не умер».

Глебов остался сидеть на кровати, повторяя в уме дальнейший план действий. Сейчас он рассчитается с отелем, вызовет такси и поедет к дому Андреа. Машину он попросит остановить на соседней улице, чтобы лишний раз не попасться на глаза соседей. Молодой мужчина не знал точно о взаимоотношениях Андреа с соседями, поэтому опасался, что кто-то может позвонить кому-нибудь из племянников, чтобы те приехали разбираться с незнакомцем, пробравшимся в квартиру умершей. Он понимал, насколько нелепы его предположения и страхи, но выкинуть безосновательные опасения из головы не мог. Хотя голос разума говорил ему совсем другое, Глебов не чувствовал себя полноправным хозяином квартиры и с минуты на минуту ждал, когда семейный клан Кантор начнет его атаковать. Ему хотелось, чтобы на него скорее подали в суд, опротестовали завещание, то есть сделали что-то конкретное и он бы точно знал – его эта квартира или нет.

В жизни Глебов всегда и во всем любил ясность.

***

Солнечным субботним утром желтое такси остановилось на парковке магазина, торгующего продуктами. Отсюда вниз и немного вбок тянулась улица Линденринг. Там находился дом, бывшая хозяйка которого упокоилась на кладбище. Глебов накинул ремень зеленой сумки на плечо, рассчитался с водителем и вошел в дверь магазина. Через короткое время он вышел оттуда с большим пакетом, набитом снедью и быстрым шагом направился к дому Андреа. В этот ранний час выходного дня он не рассчитывал встретить на улице соседей, которые бы его узнали.

Перешагивая от волнения через две ступеньки высокого крыльца, он вставил ключ в новый замок. Зная особенность долго искать нужную вещь, он заранее положил ключ от дома в карман куртки, чтобы потом долго не копаться в лабиринтах карманов. Замок легко щелкнул, Глебов зашел внутрь, закрыл за собой дверь на два оборота и облегченно вздохнул – теперь он чувствовал себя в безопасности.

Мужчина скинул с плеча сумку, повесил зимнюю куртку на вешалку и с любопытством оглянулся вокруг. Племянники с семьями, приехавшие на похороны, удивительным образом оставили жилье Андреа в порядке – нигде ничего не валялось, посуда была помыта и стояла на кухонном столе. «Наверное для себя старались. Они ж не знали, что Андреа завещала квартиру не им. Если б заранее узнали, возможно, здесь не был бы такой порядок», – мысли Глебова текли сами собой, пока он осматривалcя.

Последний раз он был здесь перед отъездом на остров Шри Ланка, куда Андреа сопровождала Сашу, и теперь вспоминал, все ли осталось так, как при хозяйке. Он внимательно осмотрел кухню, вернулся в прихожую за сумкой, достал оттуда недочитанное письмо и связку ключей, полученных от нотариуса. К каждому ключу была прикреплена бирка с названием комнаты: спальня, гостиная, комната для гостей, столовая и другие, которые Глебов читать не стал. «Вот что значит немецкая пунктуальность, приверженность законам и порядку! – удивился он про себя. – Каждое помещение имеет ключ, все подписаны, любо-дорого! Вот бы кто в моей мастерской такой порядок навел…»

Он сунул конверт с письмом в задний карман черных вельветовых джинсов и пошел осматривать квартиру. Глебов брал из связки ключ, отделял его и искал нужную дверь. Так он прошел оба этажа. Наконец почти все ключи были распределены, двери распахнуты, окно в спальне и балконная дверь в сад открыты для проветривания.

Глебов не чувствовал себя владельцем жилья.

Ему казалось, невидимая душа Андреа находится здесь и молча наблюдает за действиями нового хозяина. И хотя он ничего плохого не сделал, находиться одному в огромной квартире бывшей соседки, ставшей в одночасье его собственностью, было непривычно. Неопределенно пожав плечами, Саша Глебов все же принял решение. Он прихватил из прихожей сумку и широким шагом двинулся в столовую, в середине которой стоял большой старинный стол на гнутых ножках. Почти хозяин квартиры, он поставил сумку на пол, положил перед собой на стол вынутый заранее ежедневник и начал писать план ближайших действий.

«Совместить завтрак с обедом и вчерашним ужином, чтобы не нервировать пустой желудок.

На всякий случай провести полную ревизию жилья.

Решить окончательно, буду ли я жить в этой квартире.

Назначить племянникам день, когда они смогут, если захотят, забрать памятные для них вещи.

Как можно быстрее вызвать специалистов и освободить комнату умершей Андреа от мебели.

Через десять дней, если не будет подан иск на раздел дома, оценить стоимость ремонта».

Под последним пунктом он приписал: хоть жить, хоть продавать, ремонт необходим! Глебов перечитал написанное и добавил: «Пункт с племянниками отменить до тех пор, пока они не решили – подавать ли иск в суд. Ремонт подождет, а ревизия жилья не отменяется!»

Он еще раз бегло просмотрел список, облегченно отложил ежедневник в сторону и отправился на кухню. Новый хозяин квартиры включил холодильник, положил в него купленные продукты, налил воды в чайник и поставил на плиту. На столе остались лежать готовые бутерброды, пакет яблок и банка растворимого капучино – это был его завтрак и обед. Пока вода закипала, Глебов перенес их в столовую, достал из шкафа посуду, которой так гордилась бывшая хозяйка, разложил еду в тарелки из сервиза. Мысленно похвалив себя за красиво оформленный стол, он вернулся в кухню, перелил запипевшую воду из чайника в фарфоровый кофейник, насыпал туда светло-коричневый порошок капучино и вернулся в столовую. От вида красивой посуды и со вкусом сервированного стола настроение его намного улучшилось.

После еды Глебов отнес с золотой каймой посуду в кухню, аккуратно помыл ее, протер и вернулся к своим делам. Он вновь открыл ежедневник, несколько раз внимательно перечитал написанное, остановился на одном из пунктов. «На эти выходные, пожалуй, остается только провести ревизию дома. Остальное не реалистично. Просто так отобрать у меня квартиру вряд ли получится, разве что суд постановит ее продать и деньги разделить, и то не факт. Но ревизия нужна в любом случае: без нее нет ремонта, без ремонта нет продажи. Вот такой простенький расклад».

Глебов прихватил блокнот с ручкой и отправился инспектировать дом.

Необычное занятие его полностью захватило. Очнулся он, когда из-за темноты перестал различать предметы. Тусклый свет уличных фонарей хотя и проникал в дом, но скупо освещал обстановку и не мог пробить густую тьму ранних сумерек. Часы показывали начало пятого, за окном стояла сырая непроглядная темень. С улыбкой поиграв с мыслями о том, что лучше не обижать привидения в доме, где все члены семьи один за другим и раньше времени ушли из жизни, Саша включил свет во всех комнатах и вернулся в столовую. Здесь ему казалось наиболее уютно и безопасно. Любопытства соседей из-за включенного света бояться он перестал. Его сердце приятно согревала заверенная копия завещания Андреа Кантор.

– Так, подведем итоги, – Глебов разложил на столе записи. – Кухня осмотрена полностью. Здесь можно все выкинуть, не жалко: поцарапанные шкафы, старые кастрюли, одна из четырех горелок на плите сломана, холодильник внешне окривел и работает с натугой. Единственное, что радует – чистые стены и лакированный паркет. В общем, старая кухонная утварь ремонту не подлежит, только на выброс. Приговор кухонной мебели будет вынесен позднее. Столовая останется вся: старинный стол, посудный шкаф с красивой дорогой посудой, два серванта, наполненные фарфором, стулья, хрустальная лампа и две картины – вся мебель одного стиля, красивая и добротная. Ремонт, о котором писала Андреа, тоже сделан на совесть. Может, родственники захотят что-то забрать – не жалко, хотя эта столовая нравится мне больше всех. Надо все же будет подумать над аргументами в свою пользу. Интересно, но из всех осмотренных комнат эта наиболее уютная и хорошо обставленная. Может быть, в свою бытность семья любила ее больше всего? Очень похоже…

Теперь нижний этаж – там две комнаты для гостей. Одна была когда-то детской, а во второй, поменьше, жил монах. С комнатой Матео все решается просто: в нее, видимо, не заглядывали со дня его гибели, поэтому необходим только косметический ремонт. Вторая комната маловата, но зато чистая и уютная. Здесь можно оставить софу и деревянный столик, остальное на выброс.

Теперь опять на верхний этаж. Большая жилая комната. Размеры внушительные, но не заметно правильной планировки. Старинный камин притягивает взгляд, слов нет… О, ключевое слово – камин! А не затопить ли мне его, а то что-то неуютно. Как же я не заметил, что здесь так холодно…

Глебов тут же отложил блокнот с записями в сторону и отправился в комнату, о которой только что тихонько говорил. Увидев на колосниках стопку пепла, он вспомнил, что в коридоре в углу видел сложенные в металлическое корытце сухие дрова. Он вернулся назад с декоративной подставкой с дровами, поставил перед камином, положил четыре полена в открытую топку, подсунул под них старую газету, две таблетки сухого спирта и поджег. Огонь тут же разгорелся и жаркое пламя охватило поленья. В комнату быстро поплыло тепло, перемешанное с приятным запахом леса. Глебов принес блокнот с ручкой из столовой, подвинул поближе к огню одно из двух кресел, обтянутых болотного цвета тонким дорогим велюром, и стал размышлять дальше. Размышлял он, тихонько бормоча себе под нос.

– Комната отдыха мне нравится не столько камином, сколько огромным черного дерева шкафом с мозаичными дверцами – от него веет аристократизмом и богатой историей. Шкаф – единственная вещь во всей квартире, кроме столовой, которую я бы хотел оставить. Если, конечно, квартира станет моей и я решу остаться здесь жить. Мягкая мебель? Мне лично она не нужна. Когда-то эта софа и три кресла, покрытые красивой тонкой замшей, стоили дорого, но сегодня они не модные, да и староваты… Бывшая супружеская спальня… Решение принято: все, вплоть до гардин, придется выбросить и сделать ремонт.

Остался непроверенным подвал. Кажется, это одно из интересных мест. Судя по чертежу, подвальное помещение находится на уровне нижнего этажа и занимает третью часть верхней квартиры. Что там есть? Комната для садовых инструментов и прочего инвентаря, шкафы для старой одежды, архив документов, винная комната с пыльными бутылками вина, комната непонятного предназначения с холодильной камерой, сауна с душем и ванной-джакузи, и огромный зал без окон, куда открываются двери этих помещений. Как хорошо, что Андреа все тщательно прописала на листке и вложила в письмо. Наверняка, сделала она это неспроста и только для меня, но ревизию подвала придется оставить на завтра. Загляну туда в первую очередь. Там под слоем пыли обязательно должны храниться тайны…

Глебов взглянул на часы – они показывали почти семь часов вечера. Устало потянувшись, наш труженик отправился на кухню перекусить. Он уже мечтал, как съест разогретые баварские белые сосиски со сладкой горчицей и теплым брецелем, запьет еду бутылочкой пива, затем удобно расположится на софе у теплого камина и возьмет в руки интересную книгу. Мысли о недочитанном письме он старательно держал на заднем плане. Ему казалось, что оно похоже на десерт после вкусного ужина, от которого следует растянуть удовольствие. Подспудное чувство скрытой в письме тайны активно накачивало в кровь адреналин и кружило голову от ее единоличного обладания, которым ни с кем не нужно делиться.

Глава 6      Дуранте дельи Алигьери

РАВЕННА, ИТАЛИЯ 1321

– Что за судьба… Обожал и всю жизнь восхищался нежной Беатриче, но она предала, оставила навсегда – умерла юной. Бросила в объятия к нелюбимой, с которой меня связывают церковный обряд и трое общих детей. Джемма – деловой брак по расчету ради интересов семьи. Без чувств, без любви, без радости. Короткое время вместе, рождение детей, расставание навсегда. Судьба свела чужих друг другу людей, соединила на короткое время деловыми интересами семей и развела по сторонам. Этого оказалось мало, чтобы сделать талантливого, но несчастного поэта еще более несчастным. О, судьба, ты отняла не только горячо любимую музу, но и родину… Любил, люблю и остаюсь верен единственно родной Флоренции. Как несправедливо, что и эта любовь извергла и изгнала меня, ее неутешного сына…

Дуранте дельи Алигьери лежал в покоях, выделенных ему правителем Равенны Гвидо Новелло да Полента. Из его глаз на подушку, туго набитую свежим сеном и травами, помимо его воли катились слезы. Основоположник литературного итальянского языка, богослов и поэт, автор великой Комедии, которую его верный почитатель Джованни Боккаччо пятьдесят лет спустя назвал Божественной, медленно умирал от болотной лихорадки. В Равенне он успел дописать последние тринадцать песен Рая. Перед тем, как уехать по поручению патрона и покровителя Гвидо l послом в Республику Венецию, поэт спрятал последние главы великого творения подальше от любопытных глаз. Закончить последние песни он планировал по возвращении из поездки.

Когда одну из наших сил душевных

Боль или радость поглотит сполна,

То, отрешась от прочих чувств вседневных,

Душа лишь этой силе отдана;

И тем опровержимо заблужденье,

Что в нас душа пылает не одна…¹⁹⁾

***

Тяжелыми оказались годы жизни великого поэта Италии. После поражения партии Белые гвельфы²⁰⁾, перед Дуранте встал неизбежный выбор: продолжать бороться в рядах его партии до последнего вздоха и умереть, или остаться живым, но для этого покинуть родину.

Возможно, покинуть навсегда.

Молодой, но уже известный флорентийский поэт полностью разделял взгляды торговцев, ремесленников и части аристократов, которые выступали за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и власти Святого Престола во Флоренции. Эти люди были патриотами страны и хотели сами решать ее судьбу.

Глава католической церкви Папа Бонифаций Vlll пытался всеми силами утвердить концепцию верховенства Святого Престола над любой светской властью. Не вся Италия была согласна с позицией Рима. Особенно яростно было сопротивление со стороны сильной Флорентийской Республики. Понтифик откровенно боялся потерять влияние в этой независимой и богатой части Италии. Из Рима во Флоренцию посылались гонцы с письмами, многочисленные приглашения к компромиссу, использовались откровенный подкуп и шантаж политиков.

Бонифаций Vlll испробовал все возможные методы давления, но успеха не добился. Ему не оставалось другого выбора, как вверенной ему властью наложить на город суровый интердикт²¹⁾. Жестокое и несправедливое наказание болезненно отозвалось в сердце каждого флорентийца. Но чувства народа Рим волновали меньше всего. Папе необходимо было во что бы то ни стало избавиться в Тоскане от умеренного крыла белых гвельфов и установить власть лояльных ему черных: эта партия боролась за власть Святого Престола и всячески поддерживала любое его решение.