Текст книги "Магда Нахман. Художник в изгнании"

Магда оставалась в школе до весны 1913 года, когда, наконец, сочла, что пришло время завершить формальное образование. В письмах того периода она говорит о радостном ремесле художника, которое должно было стать делом ее жизни.

Глава 5
Коктебель и выставка «1915 год»

Лето 1913 года Юлия и Магда провели в Крыму. Они бывали там и раньше – в 1910 и 1911 в Мисхоре, на юге полуострова. На этот раз они решили провести лето на восточном побережье Крыма – менее популярном среди дачников, чем западное и южное с их пышными курортами и дворцами, – и оказались, случайно или не совсем случайно, в Коктебеле на даче М. А. Волошина (1877–1932). Юлия со своей семьей – матерью, Екатериной Ивановной Оболенской, и ее гражданским мужем, Федором Константиновичем Радецким (отец Юлии умер в 1906 году), – приехала туда раньше Магды. Они отправились из Петербурга в Феодосию в середине мая. Возможно, Юлия уже слышала о даче Волошина – она наверняка знала о Волошине-поэте.

Вот как она об этом вспоминала в предисловии к своим дневникам лета 1913 года, написанном в 1933-м, через год после смерти Волошина:

В мае 1913 г. я с моими близкими <…>, как обычно, поехала в Крым. Нам хотелось попробовать новые места, но в Коктебель мы не собирались. Нас загнал туда проливной дождь и невообразимо глупые заметки местных газеток о коктебельских обычаях, вызывавшие в читателе впечатление, совершенно обратное намерению их авторов.

Нас встретила Елена Оттобальдовна Волошина, в сафьяновых сапогах, в шароварах, с серой гривой, орлиным профилем и пронзительным взглядом. «Комнаты плохие, – отрывисто заявила она, – удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. А впрочем, сами смотрите. Хотите оставайтесь, хотите – нет». Мы остались[118]118
  Оболенская Ю. Из дневника 1913 года. Дом-музей Волошина (А-297/ДМВ). Цит. по: URL: http://www.maxvoloshin.ru/all_21/ (дата обращения: 10.08.2020).


[Закрыть].

Поощрять, вдохновлять на творчество было любимым делом Волошина и его матери, которую друзья и гости называли Пра. «Одним из жизненных призваний Макса, – как писала Марина Цветаева, – было собирать людей, создавать встречи и изменять судьбы» [119]119
  [Цветаева М. 1980: 212].


[Закрыть]. Длинный список гостей, проведших в Коктебеле несколько дней или несколько месяцев в 1910-20-х годах, включает в себя имена знаменитостей и имена только начинавших свой путь в искусстве, как Магда и Юлия. Волошин связал друг с другом многих замечательных современников, чей талант в то время только входил в силу. Эти знакомства в дальнейшем оказались для обеих художниц решающими и заметно повлияли на их жизнь в период войн и революций.

Через несколько дней после приезда в Коктебель Юлия написала «угрожающее письмо» Магде, которая все еще оставалась в Петербурге. Это утерянное письмо, видимо, было отправлено 16 мая или около того. Вдогонку, 17 мая, Юлия посылает открытку:

17. V.1913. (Открытка с надписью: «Крым. Коктебель. Вид на дачи с севера. Профиль Пушкина»[120]120
  «Профиль Пушкина» вырисовывался на склоне горы, над обрывом. Как говорили старожилы, после обвала склона в 1912 году профиль стал походить на Волошина.


[Закрыть])

Послав тебе довольно угрожающее письмо об удобствах, посылаю в качестве реабилитации Коктебеля – его изображение, чтобы ты знала, куда едешь. Мы живём близ самого моря. Адрес: Крым, Коктебель близ Феодосии, дача Волошиной. Вулканообразные горы – рядом[121]121
  [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 7. Л. 13 об.].


[Закрыть].

Ответное письмо Магды, в котором она пишет: «Я только что получила твое письмо», – было отправлено из Петербурга 20 мая и проштамповано Феодосийским почтамтом через три дня. Вот оно:

Адрес: Крым, Коктебель близ Феодосии, дача Волошиной. ЕВ Юлии Леонидовне Оболенской. Почт, штемпель: С.-Петербург.

20.5.13

Феодосия 23.5.13

Милый мой друг, только что получила твое письмо, и мне стало от него весело, несмотря на все ужасы, о которых ты говоришь. Вчера вдруг почувствовала, что зимнему конец – что уезжаю. Почувствовала это на набережной в белую ночь, немного душную и по-петербургскому безнадежную. Ночи белые, дни ослепительные, пахнет городским летом.

Ничем путным не занимаюсь: возилась с родственниками, одну отправила за границу. Сегодня уезжает последняя. У меня всё время чувство конца. Скоро будет чувство начала, и я ему радуюсь. Это постоянные проводы то одного, то другого как-то меня утомили. Комнату рядом с вами думаю взять, а то, что мне жить покинутой – ещё туземцы съедят – а бензин они пьют?

Как, вообще, дело с ними обстоит?

Горы, кажется, очень хороши, жаль, что нет крымского запаха и отсутствуют Ахметы, Мехметы и Облеизы. А есть инжир?

Как странно думать, что скоро снова буду въезжать в глубину чёрных ночей, и в окно будет пахнуть цветущим хлебом. Поклонись Максу от меня и спроси его о глаголе «тутнуть». Помнишь: «…и тутнеть»?

Хорошо, что у него хорошая библиотека, ещё лучше, если можно читать его книги. Меня интересует, можно ли в Коктебель деньги посылать или нужно в Феодосию?

Итак, мой друг, через неделю увидимся!

Привет маме и Ф. К. Загорела ты или нет?

Твоя Магда[122]122
  20 мая 1913 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 45. Л. 68].


[Закрыть].

Магда просит Юлию передать привет «Максу». Возможно, Юлия в своем письме упомянула, что именно так называют его близкие (мы видели это выше в статье Цветаевой). Такое имя было бы немыслимо для них в прямом обращении к старшему и маститому поэту. В течение долгих лет дружбы и переписки они обращались друг к другу по имени и отчеству.

Слово «тутнуть», которое Магда просит разъяснить, встречается в стихотворении Волошина «Гроза» (1907): ясно, что современная поэзия была для подруг знакомой территорией.

Рис. 27. Открытка, посланная Магдой из Коктебеля сестре Адель в Швейцарию, 1913 (любезно предоставлено Sophie Seifalian)

К концу мая Магда была в Коктебеле, а 6 июня она отправила оттуда открытку (рис. 27) своей сестре Адели в Швейцарию:

Милая Деля, шлю тебе один из видов Коктебеля. Маленькую бухту, которая тут начинается, один из здешних жителей называет «Яичной», т. к. он говорит, что эти камни – жабы, которые высиживают яйца. Дальше берег еще более скалистый и неприступный. Сегодня я бродила между этими камнями. Магда[123]123
  Архив семьи Софи Сефалиан, внучатой племянницы Магды и внучки Адель. Лондон.


[Закрыть].

Рис. 28. «Босоножки», групповая фотография на фоне дачи Волошина. Коктебель, 1913. Слева – Юлия; справа – Магда (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 108. Л. 38)

Поселок Коктебель лежит примерно в двадцати километрах по побережью к юго-востоку от Феодосии. Здесь потухший вулкан Карадаг резко врезается в море[124]124
  Есть предположение, что Кара-Даг на одном из тюркских языков означает
  «черная гора», а Коктебель – «голубые вершины».


[Закрыть], а сто лет тому назад узкий берег, окаймленный валунами, был покрыт сверкающими полудрагоценными камешками.

Не каждый снимавший комнаты у Пра принимался во внутренний круг обитателями дачи. В предисловии к упомянутому выше дневнику Юлия отметила, что хотя она и увидела Волошина сразу по прибытии на дачу, сначала «не было настоящей близости» ни с ним, ни с большой группой друзей, которые занимали другие комнаты на даче и называли себя «обормотами». В это время на даче жила Марина Цветаева, ее муж Сергей Эфрон, его сестры Елизавета (Лиля) и Вера, начинающий поэт Майя Кювилье (будущая жена Ромена Роллана), ученый-правовед Михаил Фельдштейн и его жена, художница Ева Леви, актер Владимир Соколов. Наездами бывал В. А. Рогозинский, архитектор из Феодосии. Но вскоре после прибытия Магды и появления на даче двух старших художников, Константина Богаевского из Феодосии и москвича Константина Кандаурова, которого Волошин представил Юлии как «московского Дягилева», положение изменилось. Кандауров, художник по свету Малого театра и организатор художественных выставок, заметил молодых женщин, усердно работавших над своими этюдами. После знакомства с Кандауровым Магду и Юлию стали приглашать на поэтические чтения под звездами на крыше мастерской Волошина, на экскурсии в горы Карадаг и Сююрю-Кай, в совместные поездки для работы над этюдами, на ночные морские прогулки, на танцы босоножек на траве по системе эвритмии Далькроза (рис. 28), на импровизированные пьесы и шарады, на обсуждения работ друг друга. И они обе читали вслух свои стихи перед этой августейшей компанией. (Некоторые из стихотворений Юлии того лета сохранились, стихи Магды пропали.) Подруги делали наброски и зарисовки на листах одного альбома и, в духе школы, не подписывали свои работы (так что теперь почти невозможно установить точное авторство). Они сменили платья на широкие, просторные шаровары. Магда получила прозвище Тишайшая. Другое прозвище, которое несколько раз встречается в письмах Магде или о ней, было Палачиха. Почему палачиха? Была ли это роль, которую она сыграла в одном из спектаклей? Или ей дали это имя за гиперчувствительность, отмеченную многими, и ее твердые принципы, в соответствии с которыми она не спускала ни себе, ни другим моральных огрехов?

Дух дачи располагал к работе. Подруги выезжали на этюды в степь, в горы, в Феодосию, часто с Богаевским и Кандауровым. Елизавета Редлих, которая жила в то лето в Феодосии, вспоминает:

Богаевский в то лето подолгу жил в Коктебеле; приезжая в Феодосию, он с Волошиным всегда приходил к <нам>. С ними часто приходил и Константин Васильевич Кандауров. Его продолговатое лицо напоминало бы людей Эль Греко, если бы не глаза, всегда добрые, веселые, и улыбка, сверкающая золотыми зубами. Много лет он работал осветителем в Малом театре, знал всех в Москве. Писал превосходные натюрморты, состоял в правлении выставки «Мир искусства». Часто он приводил с собой двух молодых художниц – Юленьку Оболенскую и Магду Нахман, учениц Бакста и Петрова-Водкина. Они приносили прекрасные этюды, написанные в Феодосии и Коктебеле. И когда раскладывали их на полу, и все рассматривали эту прекрасную живопись, склонив к плечу головы, начинало казаться дерзостью думать, что и я напишу, пусть не очень скоро, сколько-нибудь похожее[125]125
  Редлих Е. Воспоминания // Наше наследие. 2019. № 127. Цит. по: URL: http:// www.nasledie-rus.ru/podshivka/12712.php (дата обращения: 18.09.2020).


[Закрыть].

Отношения и дружба с новыми знакомыми, начавшиеся тем летом в Коктебеле, продолжались для обеих женщин в течение многих лет. Возможно, именно знакомство Магды с Волошиным, а затем дружба с его первой женой, художницей Маргаритой Сабашниковой, которая была серьезным последователем Рудольфа Штейнера, положили начало ее интересу к антропософии. Магда начала серьезно изучать работы Штейнера и время от времени участвовала в регулярных учебных занятиях, которые проводила Сабашникова, что отразилось в ее письмах годы спустя.

Тем летом Магда написала портрет Марины Цветаевой, единственный живописный портрет поэта, выполненный с натуры при ее жизни. Несколько месяцев спустя она подарила законченную картину Марине и Сергею. В своем дневнике Юлия пишет о портрете Цветаевой:

Тишайшая тоже кончила свой портрет. Он хорош и только вялость оранжевых складок слегка огорчает меня: неизвестно, каково их значение в композиции. Меж тем, как если бы она вложила в них ясно выраженное стремление к отвесу – их роль была бы ясна. <…> И еще ошибкой мне кажется: цвет фона слишком близок к лицу[126]126
  9 августа 1913 года [ГЛМ РО. Ф. 348. Оп. 1. Д. 1. Л. 76–76 об.].


[Закрыть].

Я не могу согласиться с оценкой Юлии. На этом портрете фигура Цветаевой врывается в пространство картины, входя из левого нижнего угла и устремляясь по диагонали к верхнему правому. Колорит построен на сочетании яркого кобальтово-синего платья и разных оттенков малинового в фоне. Эти контрасты и асимметрия позы – лиризм округленного левого плеча и прямая линия правого и руки, поддерживающей фигуру, а также обозначенные четкими линиями нос и подбородок – подчеркивают силу характера Цветаевой. Ее лицо задумчиво, взгляд голубых глаз направлен в сторону от зрителя – будто модель углубилась в раздумья и не замечает художника. Это портрет сильного, независимого и одинокого человека, который не полагается ни на что и ни на кого, кроме себя. Магда уловила сущность своей модели. Но читатели могут судить сами (рис. 29 цв. вкл.)[127]127
  Вот как оценивает портрет исследователь жизни и творчества Цветаевой Виктория Швейцер: «Здесь в Коктебеле летом 1913 года художница Магда Нахман написала портреты Марины и Сережи. Одна из тогдашних коктебелек говорила мне, что портреты Нахман всегда приукрашивали модель. Не берусь судить, но для меня этот портрет юной Цветаевой – портрет ее души, той, о которой Эфрон сказал: волшебница. Он очень красив по цветовой гамме» [Швейцер 1988: 102].


[Закрыть].

Рис. 29. Магда Нахман. Портрет Марины Цветаевой, 1913 (Фотокопия. РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Д. 215)

Тогда же был сделан эскиз к портрету Сергея Эфрона, законченному уже в Москве осенью 1916 года (Марина жаловалась Лиле, что Магда работает медленно, «сводя его с ума своей черепашестью»[128]128
  [Коркина 2012: 97].


[Закрыть].) Портрет сохранился только на фотографии Анастасии Ивановны Цветаевой, снятой в ее комнате незадолго до ареста. Вот при каких обстоятельствах Анастасия Ивановна его впервые увидела:

Рис. 30. Групповая фотография в Коктебеле: Магда (с палитрой), Пра, неизвестная, Вера Эфрон, Майя Кювилье, Сергей Эфрон, Марина Цветаева, Владимир Соколов (на переднем плане). Коктебель, 1913 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 109. Л. 26)

Мы в Марининой комнате. Аля ластится к матери. Напротив дверки, чуть вправо, над спартанским ложем, – пружинный твердый матрац. На дощатой раме, крытой рыжим рядном, висит портрет Сережи, почти в натуральную величину.

– О, Магда закончила (я, отойдя, чтобы лучше охватить взглядом) хорошо… чудная кисть ее! И очень похож.

Сережа смотрел на нас, лежа в шезлонге, и была во взгляде его тишина[129]129
  [Цветаева А. 1992: 141]. После ареста А. И. Цветаевой портрет бесследно исчез.


[Закрыть] (рис. 31).

Рис. 31. Фотография Анастасии Цветаевой. Над ней, в правом верхнем углу – портрет Сергея Эфрон работы Магды Нахман (любезно предоставлено В. А. Швейцер)

Магда написала портрет Пра, о котором на конкурсе двустиший актер Владимир Соколов продекламировал: «Пра, с портретом вставши рядом, / Проглотила Магду взглядом»[130]130
  7 августа 1913 года [ГЛМ РО. Ф. 348. Оп. 1. Д. 1. Л. 52].


[Закрыть]. На сохранившейся групповой фотографии Магда сидит с палитрой, изучая лицо Пра, а поза Эфрона в шезлонге напоминает его позу на портрете, законченном Магдой позже (рис. 30).

Одна из сохранившихся работ того лета – карандашный портрет Кандаурова (рис. 32).

Рис. 32. Магда Нахман. Портрет К. В. Кандаурова, 1913 (© Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля)

Константин Васильевич Кандауров сыграл важную роль в жизни Магды, но для Юлии встреча с ним в то лето определила весь последующий ход ее судьбы. Любовь вспыхнула сразу, пылко, с обеих сторон. Кандауров был старше Юлии на 24 года и долгие годы состоял в браке с Анной Поповой, которая тоже приехала с ним в Коктебель в то лето. Узел отношений оказался неразрешимым: Кандауров не мог просто оставить Анну, но не мог отказаться и от Юлии[131]131
  О Кандаурове и Оболенской см. [Алексеева 2017].


[Закрыть].

Общеизвестно, что все несчастные menages a trois[132]132
  Тройственные союзы (франц.).


[Закрыть] несчастны по одной причине. Очень непростые отношения Юлии с Кандауровым продолжались до его смерти в 1930 году. В течение нескольких лет они виделись в Коктебеле летом; Кандауров периодически приезжал к Юлии в Петербург. В конце концов Юлия переехала в Москву (но об этом позже).

Магда, частично по состоянию здоровья (доктор не разрешил ей селиться слишком близко к морю), но возможно и потому, что шум коктебельского сообщества ее несколько подавлял (ведь она была Тишайшая), жила летом в Бахчисарае, наездами бывая в Коктебеле. Юлины письма этих лет Магде – описания бурных событий, происходивших на даче.

Участвуя вместе с другими «коктебельцами» в оформлении местного ресторанчика «Бубны», Алексей Толстой сделал на нем надпись:

 
Шипит вулкан и плещет сажа,
В землетрясенье Коктебель.
И никого из экипажа
Живым не выбросит на мель[133]133
  [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 108. Л. 10, б/д, 1914].


[Закрыть].
 

Слова его оказались провидческими, как видно из писем Юлии. Влюбленности, разрывы и разбитые сердца постоянно сотрясали коктебельцев летом 1914 года.

Осенью 1914 года Кандауров начал планировать выставку живописи «1915 год», на которой он хотел показать работы художников, представлявших различные тенденции в русском искусстве. Хотя он не был поклонником футуристов, он не собирался их исключать. Но его главной целью и желанием было представить зрителям группу молодых художниц – учениц

Бакста и Петрова-Водкина, чьим искусством он восхищался и чьи работы, согласно его плану, заняли бы на выставке центральное место: «Лучше всех – писал он Юлии, – будут женщины-художники»[134]134
  Из письма Кандаурова Оболенской о выставке [ГТГ ОР. Ф. 5. Д. 420. Л. 1].


[Закрыть]. Опасаясь провокаций футуристов, Кандауров приложил особые усилия, чтобы соблюсти декорум. Он сообщал Юлии: «С выставкой много приходится лавировать среди болезненно самолюбивых художников. Очень много у них странностей и нетерпимости друг к другу»[135]135
  10 января 1915 года [ГТГ ОР. Ф. 5. Д. 364. Л. 2].


[Закрыть]. И через несколько дней поделился своими опасениями: «Шуму будет много. Налаживается скандал с Маяковским, но я решил поступить круто и не допущу на выставку трюков»[136]136
  5 марта 1915 года [ГТГ ОР. Ф. 5. Д. 434. Л. 1].


[Закрыть].

Но Кандауров просчитался. Он не учел, в какой степени провокационное, вызывающее поведение футуристов являлось неотъемлемой частью их искусства. Они изобрели художественную форму, которая позже приобрела название «хеппенинг», или «перформанс». Вот как филолог и московский меценат Андрей Акимович Шемшурин описал происходившее перед открытием выставки в письме художнику Василию Дмитриевичу Поленову:

Дело было так. Ларионов предложил устроить какой-нибудь трюк, т. к. картины уже никому не нужны. Участвующие согласились, но не было решено, что именно устроить. Когда же собрались на другой день, то увидали, что Ларионов написал свой автопортрет, который вышел прямо на стене. Т. к. тут же был вентилятор, то и он вошел в композицию. Помимо вентилятора, Ларионов наклеил картонку из-под шляпы, обрывки географических карт, протянул веревки, завернул полосы картона и т. п. Назвал все это лучизмом. Участники, как увидели, так и ахнули. Конечно, не от возмущения, а от оригинальной выдумки. Всем стало понятно, что публика только и будет говорить о Ларионове. Тогда решили как-нибудь стушевать оригинальность. И вот Лентулов приволок рубашку, панаму, мыло, повесил на стену, что-то подмалевал, назвал портретом Бурлюка. Картина эта будто бы уже куплена. Маяковский выставил свой автопортрет. Приклеил половину своего цилиндра, перчатку, книгу со стихами, сдачу карт игральных, обрывки «Русского слова», промежутки между этими вещами закрасил. Малевич и Моргунов поставили свои гербы, т. к. картины их в Петрограде. На гербах что-то намазано и воткнута деревянная ложка. Под гербами подпись: мы – февралисты, такого-то февраля мы освободились от разума. Такими произведениями трюк Ларионова был уничтожен. Самое оригинальное выдумал Вася Каменский: он принес мышеловку с живой мышью, сковороду, кажется, ступку и что-то еще из кухни[137]137
  [РГАЛИ. Ф. 769. Оп. 1. Д. 283. Л. 1–2, б/д, 1915]. Копия этого письма хранится в фонде Кандаурова. Карандашная надпись в правом верхнем углу гласит: «О выставке 1915».


[Закрыть].

Художественная выставка «1915 год» Кандаурова открылась в Москве, в Художественном салоне Клавдии Михайловой, 23 марта 1915. Каменский, назвав свой экспонат «передвижным», ходил со своей мышеловкой по выставочным залам, а Кандауров метался между посетителями и экспонентами, успокаивая дам.

В газетах не замедлили появиться отзывы на выставку. В критических статьях работы футуристов, бубново-валетовцев, участников группы «Ослиный хвост» рассматривались как отдельные части: в глазах критиков куски газет, обрывки афиш, обломки палок и обрезки веревок на выставленных произведениях так и оставались случайными предметами, не складывающимися в целое. Вот, например, что писал Яков Тугендхольд о произведении «Железный бой» Михаила Ларионова:

он взял доску, оклеил ее кусками военных карт, бумажками от карамели и национальными флажками, прикрепил к ней детский домик в виде крепости и черные палочки, символизирующие пушки, и провел кровавые реки и горы, в виде каких-то красных наслоений. Так получилась «военная игрушка», которую ребенок сделал бы куда лучше, ибо во имя декоративной стороны войны он забыл бы о ее крови…[138]138
  Тугендхольд Я. В железном тупике // Северные записки. 1915. № 7–8. С. 103.


[Закрыть]

Читая такие отзывы, Надежда Лермонтова, которая дала свои работы на выставку, послала гневную телеграмму из Петрограда Кандаурову:

Присутствие футуристов считаю абсурдом. Прошу принять меры, чтобы выделить меня и единомышленников или выслать мои работы обратно. Письмо следует. Лермонтова[139]139
  Март 1915 года [РГАЛИ. Ф. 769. Оп. 1. Д. 104].


[Закрыть].

Последовавшее вдогонку письмо было не менее раздраженным. Она обвиняла Кандаурова в чрезмерном «либерализме», который был вреден для нее и ее соратников, потому что и публика, и пресса возлагали на них ответственность за проделки футуристов: «Я футуристов ненавижу и считаю их не имеющими никакого отношения к искусству, а потому появление их на серьезной выставке считаю чистейшим абсурдом»[140]140
  Там же.


[Закрыть].

Даже Магда, деликатная, тактичная, не любившая никого обижать, не могла согласиться с присутствием футуристов на выставке и последовала примеру Лермонтовой. Она написала Кандаурову, что для нее невозможно выставляться под одной крышей с ними. Обе художницы считали, что футуристы с презрением относятся к натуре, к живописи и подменяют искусство фокусами, выставляя себя в качестве экспонатов. Письмо Магды не сохранилось, но мы знаем о нем, потому что Магда получила ответ, правда не от Кандаурова, а от Владимира Рогозинского, их общего друга по Коктебелю. Рогозинский начал с обращения к Магде, использовав ее менее привлекательное коктебельское прозвище – «Дорогая палачиха!»: возможно, тем самым он хотел подчеркнуть губительный эффект ее письма. Хотя в конце концов все согласились участвовать в выставке, потребовалось немало усилий и писем между Петроградом и Москвой, чтобы убедить разгневанных художников в том, что Кандауров тоже невысокого мнения о футуризме. Он думал, что футуризм проиграет в соседстве с другими направлениями модернизма и при этом послужит стимулом для продолжения экспериментов и общественных дебатов. В любом случае, он считал, что футуристы имеют право быть представленными на выставке. Юлия поддержала Кандаурова, хотя в письме к Волошину отметила, что выставка «сорвана футуристами и попавшейся на их удочку критикой – пошли жалобы, угрозы и всяческая кутерьма»[141]141
  17 апреля 1915 года [ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Д. 900].


[Закрыть].

Взгляды на искусство, выраженные в письмах Надежды Лермонтовой и Магды, совпадают со взглядами Бакста; обе художницы смотрели на «выступления» футуристов с ужасом и отвращением и считали их эстетически и этически неприемлемыми. Нельзя сказать, что молодые художники «Leo созвездия» были конформистами или ханжами – в конце концов, они тоже были модернистами и далеко ушли от академического искусства. Но у них были другие представления о том, что такое искусство.

В своем личном поведении они, как и футуристы, не считали себя связанными буржуазными нормами. В «Башне» у Вяч. Иванова обсуждались новые подходы к гендерным ролям, и эти разговоры были хорошо известны ученикам школы Званцевой. Некоторые из них открыто вступали в гомосексуальные связи, и все они читали и ценили гомоэротическую поэзию Кузмина. Традиции дачи Волошина – нудистский пляж в тени Карадага; Пра в своем диковинном костюме и с трубкой, а также другие женщины, одетые в брюки и ездящие верхом на ослах; сам хозяин дачи Волошин в древнегреческом хитоне – вызывали негодование соседей, которые выражали свое осуждение и возмущение в местных газетах. Но эти художники, поэты и музыканты не занимались прозелитизмом и не требовали, чтобы другие следовали их примеру и освобождались от принятых норм и ограничений. В отличие от футуристов, они не выставляли себя в качестве предметов искусства.

Хотя страсти и накалились до предела, взаимные оскорбления и нападки одной фракции на другую не наносили вреда искусству. В целом Кандауров был прав: он организовал открытый обмен враждебными мнениями, что могло бы помочь как зрителям, так и самим художникам разобраться в «распутице» художественных направлений. В 1915 году, несмотря на войну, в России все еще оставались широкие возможности для художественного самовыражения. Эстетические споры еще не грозили физическим уничтожением той или иной стороны. Не желавшие соглашаться с другими художники могли отвернуться от своих заклятых врагов и искать собственные пути в модернизме.

Но вскоре за Первой мировой войной последуют гораздо более глубокие потрясения, и через два года ситуация резко изменится. Скандальное поведение футуристов, прямые атаки на буржуазный вкус были симптомом социальных сдвигов и одновременно орудием разрушения устоявшихся норм. Стремление к свободе выливалось в призывы к революции. В 1917 году многие из художников-футуристов с воодушевлением приветствовали катаклизм, которого они ожидали с таким нетерпением. С присущими им бурной энергией и политической слепотой, они вскоре заняли все эстетическое пространство, доступное искусству в создавшейся ситуации, а многим бывшим ученикам Бакста и Петрова-Водкина пришлось бороться за творческое и физическое выживание.

А пока что Магда даже удостоилась хвалебного упоминания в газете «Утро России». Художественный критик А. Койранский писал о выставке «1915 год»:

Большинство участников выставки ищет, кому подражать, чтобы казаться оригинальными. Некоторые эксперименты не лишены занятности. Экспериментаторы в духе Татлина, Ларионова и др. выставили целые постановки, собранные из кусочков жести, бутылок, инструментов, тряпок, проволоки и т. п. Мне уже приходилось высказывать ту мысль, что эти опыты скорее относятся к искусству сценическому, постановочному, чем к искусству живописи (если только они вообще относятся к искусству).

Есть на выставке и упорные работники, увлеченные чисто живописными задачами. Таковы – Машков, Валентина Ходасевич, Альтман, Куприн, Фальк, Нахман и др.[142]142
  Утро России. 1915. № 82. 25 марта. С. 5.


[Закрыть]

Через несколько месяцев после выставки «1915 год» Юлия начала планировать переезд из Петрограда в Москву. Она, Кандауров и его жена Анна решили попытаться жить вместе в квартире Кандаурова на Большой Дмитровке. Квартира, прозванная «Ноев ковчег», была населена друзьями и представляла собой своеобразную коммуну. Эксперимент жизни втроем оказался неудачным, и Юлия вскоре вернулась в Петроград. Но ей хотелось быть ближе к Кандаурову, и весной 1916-го ее мать и отчим сняли большую квартиру в Москве на Тверской-Ямской, в которой Юлия устроила студию для себя и Кандаурова, иногда приглашая туда других художников для совместной работы. Кандауров делил свою жизнь между этой квартирой и «Ноевым ковчегом», проводя все больше времени с Юлией.

Магда переехала из Петрограда в Москву почти одновременно с Юлией. Следующие несколько лет ее жизни тесно связаны с семьей Эфронов: Лилей, Верой и Сергеем. Покинув Петроград летом 1916 года, Магда сняла квартиру в Сивцевом Вражке и предложила Вере Эфрон поселиться вместе. Это был самый безоблачный период ее дружбы с Эфронами. В письмах к Вере Марина Цветаева и Сергей Эфрон передают приветы Магде Максимилиановне. Осенью, перед отъездом Сергея в военное училище, Магда закончила работу над его большим портретом, оказавшимся после отъезда Марины Цветаевой из России у ее сестры Анастасии.

Магда и до этого бывала в Москве, а после лета 1913 года стала бывать там еще чаще. Здесь она познакомилась с московским кругом друзей сестер Эфрон, которые в то время жили, как и Кандауровы, своеобразной коммуной в квартире на Малой Молчановке – квартиру они называли «обормотник»[143]143
  Сохранилось интересное письмо Магды Лиле Эфрон об Александре Блоке, написанное до переезда в Москву: «Мне не слишком нравится, что Вам так хочется познакомиться с Блоком. Он прекрасный поэт и как настоящий поэт – весь в своей поэзии, его вечное – там, там в наибольшей чистоте он выражен таким, каков он есть в своей “идее”. В проявлениях жизни все это менее чисто, даже случайно. Он, кажется, просто усталый человек. Боюсь, что Вы увидите не поэта, а русского интеллигента, пьющего с тоски, и идола неисчислимого количества женских душ, я знаю историю одной весьма печальной любви к нему» [РГАЛИ. Письма Е. Я. Эфрон. Ф. 2962. Оп. 1. Ед. хр. 91. Б/д; до 1916; адрес: Арбат, Малая Молчановка, 8, кв. 27].


[Закрыть]. Одним из жильцов «обормотника» был Борис Грифцов, литературовед, искусствовед, переводчик. В 1914–1916 годах Грифцов преподавал историю искусств на драматических курсах Халютиной, которые посещала Вера Эфрон[144]144
  Борис Александрович Грифцов (1885–1950) стал одним из организаторов «Книжной лавки писателей» в Москве в 1918–1920 годах.


[Закрыть].

О том, как начались и как развивались отношения между Магдой и Грифцовым, можно только догадываться. Она упоминает Грифцова в своих письмах еще до переезда в Москву в 1916 году. Был ли он причиной ее переезда? Так или иначе, к маю 1917-го произошел разрыв, о котором мы узнаём из ее писем из Бахчисарая, куда она отправилась на лето (а вернее, сбежала, чтобы не видеться с Грифцовым). Из последующих писем видно, какую тяжелую рану нанесла ей эта история.