Текст книги "Магда Нахман. Художник в изгнании"

Глава 6
Революции 1917 и последующие годы

 
Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.
 

Ф. Тютчев

Лучше быть собакой в мирное время, чем человеком во время войны.

Фэн Мэнлун

Как и другие европейские романтики XIX века, великий русский поэт Ф. И. Тютчев полагал, что человеческая история и цивилизация возникли из изначального хаоса, что исторические «минуты роковые», такие как революции и войны, дают миру возможность прикоснуться к этому хаосу, пополнить свою энергию и переупорядочить себя и что такие события предоставляют возможность понять себя и историю человечества яснее и глубже. Из опыта хаотических времен рождается более мудрый человек, готовый созерцать новый облик мира.

Но бывает и так, что даже те, кто не был сметен в роковые минуты и выжил, приобретают знание себя и человечества ценой слишком больших утрат.

Мои главные герои, как и многие другие в Европе, стали свидетелями погружения мира в хаос. Некоторые понимали, куда движутся события; другие смотрели на творившееся вокруг с удивлением и недоверием и выжидали, когда воздух очистится; а некоторые бросили свои силы на поддержку и строительство «нового порядка».

Магда была в Москве во время Февральской революции 1917 года и отречения от престола Николая II. Событие, которого многие ждали с нетерпением, наконец свершилось. Ожидание Февральской революции ярко описала Ольга Фрейденберг, двоюродная сестра Бориса Пастернака:

Царская Россия прогнивала и разлагалась. Революция подготовлялась всенародно, от первого до последнего человека. Если б я не жила в эту эпоху, я не могла бы себе представить, что значит единодушие многомильонного народа, всех событий, всего происходящего. Огромное царство – степи, леса и горы – все устремлялось к перевороту. Я знала солдат из личной охраны Николая – его телохранителей; я имела знакомых среди царскосельских императорских гвардейцев. И они, и великие князья, родные Николая, и последний обыватель – все хотели революции[145]145
  [Фрейденберг 2017].


[Закрыть].

В письме к Наталье Грековой Юлия писала о первых днях Февральской революции, о том, как разворачивались события в Москве:

Дорогая Наталочка,

Почему не пишешь так долго? Мое обширное послание ты должна была получить, т. к. оно было послано задолго до Мартовских событий, если они могли задержать почту. Но что было курьезно, так это получение твоей посылки с сушеньем и кофе для К. В. в первый день революции, когда за окнами ликовала улица и ехала артиллерия с красными флагами. Было чувство вихря, урагана – а по отношению к собственной конуре – необитаемого острова, куда попав случайно не можешь иметь сношений с людьми. И вдруг звонок и посылка с черной смородиной! Это чувство «острова», конечно, гипербола первого дня, когда все еще было неизвестно, а на самом деле даже телефон не переставал работать, запасы свеч, воды, сделанные некоторыми, были излишни, т. к. все было в идеальном порядке. Эти обстоятельства прибавили еще что-то к общей стройности, сказочности происходящего [146]146
  20 марта (ст. стиль) 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 5. Л. 1–2].


[Закрыть].

Ожидаемые многими перебои и неурядицы в повседневной жизни произошли не сразу В воздухе жила надежда. Настроение в письме Юлии похоже на описание американского журналиста Эрнеста Пуля, который сообщал из России, что вся страна полна надежды, испытывает «огромное и удивительное счастье… это было ослепительное откровение глубоких, глубоких сил братства и дружелюбия, сокрытых в человечестве»[147]147
  [Poole 1919:64].


[Закрыть].

Из писем и мемуаров того времени создается впечатление, что февральские события дали толчок всей стране и привели в движение всех: солдаты бегут с фронта домой, новые правительственные власти и соперничающие с ними Советы отправляют своих представителей и комиссаров на фронт; обычные граждане испытывают желание встретиться, обсудить, решить, как жить дальше. Всеобщее движение, вызванное возбуждением и волнением от совершившегося, казалось, не имело определенной цели. Вот как В. Б. Шкловский описал Февральскую революцию в Петрограде в своих мемуарах «Сентиментальное путешествие»:

А по городу метались музы и эринии Февральской революции – грузовики и автомобили, обсаженные и обложенные солдатами, едущими неизвестно куда, получающими бензин неизвестно где, дающие впечатление красного звона по всему городу. Они метались, и кружились, и жужжали, как пчелы. <…> Улицы кипели летучими митингами [148]148
  [Шкловский 1923: 22].


[Закрыть].

В своем письме, приведенном выше, Юлия пишет:

На днях был большой митинг Московских художников и деятелей искусства, прошёл снотворно и бестолково – совестно за нашего брата. В Питере на таком же собрании все перегрызлись. И спорят все о каких-то мелочах, сводят личные счеты. У нас припасено кое-что к сведению художников, но пока идет у них эта каша, не стоит выступать с проектами, они всё провалят по бестолковости и какой-то озлобленности. Разрабатывает этот проект Макс и потом подкинет Конст. Вас., Грабарю и др. Это касается общей организации художников. Макс по-прежнему носится из дома в дом и кипит и бурлит известиями, планами, проектами.

Магду редко вижу, хотя в первый или во второй день революции они явились с Верой. <…> Магда еще была после того один раз с ночевкой – она все носилась по улицам в первые дни и, кажется, кончила простудой[149]149
  20 марта 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 5. Л. 1–2].


[Закрыть].

Но вскоре события подхватили Магду и понесли ее – в течение трех лет она металась между голодной и холодной Москвой и провинциальными городами и деревнями. Через два года после возвращения в Москву, осенью 1922 года, Магда покинула Россию навсегда. Вот перечень странствий Магды с лета 1917 по осень 1922-го:

Лето 1917-го: Бахчисарай, Крым

Зима 1917-1918-го: Москва

Весна – осень 1918-го: Ликино / Тюрмеровка, Владимирская губерния

Зима 1918-1919-го: Москва

Весна 1919-го: Иваново-Вознесенск, Владимирская губерния

Лето 1919-го: Ликино / Тюрмеровка, Владимирская губерния

Осень 1919 – осень 1920-го: Усть-Долыссы, Витебская губерния

Весна 1921-го – осень 1922-го: Москва и Русский Север

Осень 1922-го: Берлин, Германия

В годы странствований Магды Юлия оставалась в Москве. Письма, отправленные по почте или доставленные с оказией, были единственным способом связи. Так, Юлия писала Магде о своей жизни в Москве, а Магда сообщала Юлии о своей жизни среди крестьян в провинции. Непосредственность описаний и незаурядное писательское мастерство корреспонденток делает их переписку удивительным документом эпохи.

После февральских событий 1917 года ездить по стране стало трудно и опасно. Как писал Виктор Шкловский:

Люди, как фрукты в декоративных корзинах, горами громоздились на крыши вагонов. Все места на буферах были заняты. Наш маленький вагон-микст, отчаянно болтающийся в хвосте поезда, был переполнен[150]150
  [Шкловский 1923: 36].


[Закрыть].

Несмотря на огромные трудности передвижения по стране, летом 1917 года Магда уехала в Бахчисарай, за полторы тысячи километров от Москвы, как она делала это и раньше в течение нескольких лет. Возможно, покидать Москву во время таких больших перемен было неблагоразумно, но Магда спасалась бегством от последствий злополучного романа с Борисом Грифцовым. Она писала Юлии из Бахчисарая:

Никогда не прощу себе того, что в этом году вообще заговорила об отъезде из Москвы, надо было остаться. И хотя я уверена в том, что со всем этим надо расстаться совсем, потому что я этому человеку не нужна, все-таки невыносимо, что между мной и Москвой полторы тысячи верст и надо жить.

Если услышишь о Грифцове, напиши мне, хотя тебе неоткуда слышать[151]151
  Б/д, лето 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 45. Л. 197].


[Закрыть].

Магда писала Юлии, что ее чувство одиночества вызвано «болью от раны и несправедливости»[152]152
  Б/д, лето 1917 года. Там же. Л. 160.


[Закрыть]. Эта рана, похоже, не зажила даже два года спустя, когда она писала Юлии:

Странно, что ты встречаешься с Грифцовым. Какой он из себя? Какое впечатление от встреч? Недавно я видела его во сне. Приснилась хорошая встреча, точно он раскаялся и стал относиться как простой хороший человек. Конечно, этого никогда не будет. И зачем вообще встретилась я с ним в этом мире? Не дай Бог никому такой встречи[153]153
  23 мая 1919 года. Там же. Л. 122.


[Закрыть].

Магда говорила себе, что она «неразумна; нельзя страдать из-за прошлого»[154]154
  7 июня 1919 года. Там же. Л. 126.


[Закрыть], тем не менее она не могла не страдать и признавалась в этом Юлии. На фоне общественных потрясений личные переживания Магды ничуть не утратили своей силы. То, что происходило в ее личной жизни, непосредственно влияло на ее решения и поступки, а внешние события оставались фоном, шумом, который можно было какое-то время игнорировать, тем более что вначале трудно было себе представить, как революция и ее последствия повлияют на личную жизнь. И вот летом 1917 года, как обычно, Магда уехала в Крым, откуда сообщала:

Здесь мало что изменилось, только много лавок закрыто и дачников больше, чем прежде. Все так тихо и мирно, точно революция произошла где-то в тридесятом царстве, и бахчисарайские буржуа относятся к ней с недоверием. Когда какие-то ораторы говорили им о свободе и что каждый может делать, что хочет, то они сильно усумнились в пользе такого нововведения и старики покачивают головами. Газет почти не читают, только дороже все стало. <…>

Меня томит неопределенность будущей зимы. Где я буду?[155]155
  Б/д, видимо, лето 1917 года. Там же. Л. 197.


[Закрыть]

Еще не раз по ходу этих революционных лет Магда напишет Юлии о мучительном и парализующем чувстве неопределенности. Непредсказуемость событий сделает ответ на вопрос «Где я буду?» весьма затруднительным. Неопределенность стала определяющей чертой жизни – политической, общественной и личной. Невыносимо жить в крайне нестабильной обстановке, когда нет смысла строить планы даже на ближайшее будущее. Невозможно принимать долгосрочные решения, когда все время надо от чего-то спасаться и бежать. В такой неопределенности Магда проживет следующие двадцать лет, пока наконец не попадет в Бомбей и не займет там достойное место художника. А пока ко всему еще примешалась «боль от раны и несправедливости» при воспоминании о Грифцове. Ее душевное спасение – в работе: «В смысле работы мне здесь совсем неплохо: я ни одного дня не пропустила зря, хотя очень устаю, и думаю, что живописные результаты этого лета будут»[156]156
  Там же.


[Закрыть].

Магда знала из писем и газет, что бахчисарайская тишина обманчива. Кровавые июльские события в столице, повлекшие за собой многочисленные аресты, сделали более отчетливыми ее собственные политические страхи. В письме к Вере Эфрон она писала: «…опять варится большевистская мерзость»[157]157
  7 августа 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2962. Оп 1. Д. 395. Л. 11 об.].


[Закрыть]. Двоевластие Временного правительства и Советов не обеспечивало стабильности. Большевики пытались использовать Петроградский Совет, чтобы спровоцировать переворот, который свергнет правительство. Однако Советы объединяли несколько разнородных партийных фракций, в которых большевики все же были в меньшинстве. Тем не менее их усилия по осуществлению государственного переворота усугубляли нестабильность ситуации. Неуверенность в ближайшем будущем овладела даже более оптимистичной Юлией:

Рада, что ты работаешь, т. к. это главное, если вдуматься. Жить вообще стало грустно от того, что видишь и слышишь. Я не хочу по-прежнему вдаваться в охи и все молчу; когда-то и для России настанет нечаянная радость[158]158
  Б/д, лето 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 7. Л. 92–94 об.]. Конец предложения, «и для России – настанет нечаянная радость», позднее вычеркнут.


[Закрыть].

К концу июля Магда начала думать о возвращении в Москву:

Думаю с тревогой о том, как отсюда уезжать будем – пишут о новой волне беженцев из Галиции – значит на южных дорогах. Все-таки рада, очень рада, что пребывание мое здесь приходит к концу, почему-то перемены приносят какую-то странную надежду, хотя я отлично знаю, что в Москве ничего не будет кроме новой тоски или вернее все той же и томительная боль и беспокойство при мысли о возможности встречи. <…> Впрочем, если судить по обещаниям газетных статей, жизнь к тому времени вся остановится, и мы скончаемся или еще раньше покачаемся на фонариках, впрочем, я наперекор всему в гибель и подлость России не верю. И все-таки тайно я больше люблю химерическую славянофильскую мечту о Царьгороде, о великой России, больше, чем эти сомнительные воплощения социалистических символов веры[159]159
  Б/д, июль 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 45. Л. 154–155 об.].


[Закрыть].

Магде удалось вернуться из Крыма в Москву в августе, в то время, как генерал Л. Г. Корнилов, который был назначен главнокомандующим российской армией только в июле, приказал своим войскам двинуться на Петроград для наведения порядка и поддержки (или, возможно, свержения – мнения историков об этом событии разнятся) Временного правительства, которое, боясь потерять власть, выступило против него и обратилось к большевикам за помощью. Корнилов был побежден и арестован, главным образом благодаря усилиям большевиков и Петроградского совета. Большевики в результате заняли выгодную позицию для захвата власти.

Надежда Лермонтова, отвечая на письмо Юлии с описанием кровавого большевистского переворота в Москве, который произошел между 25 октября и 2 ноября 1917 года (по старому стилю), сообщала о событиях 25 октября в Петрограде:

Получила Ваше письмо после разгрома Москвы. <…> Больше всего меня мучает мысль: буду ли еще когда-нибудь работать? Я уступила болезни и не работала с сентября, а теперь трудно начать и не только из-за нее, но и от общего плачевно-хаотического состояния страны. Поэтому советую Вам не бросать ни на минуту кистей и карандаша, а то захлестнет море нашей теперешней безобразной, бесформенной, безгосударственной <так> – безнравственной и бессмысленной российской жизни – и пропадет последняя надежда выплыть когда-нибудь на берег. <…> Александра Александровича <3илоти> я видела последний раз 25 окт. в балете в день первый или вернее ночь первую воцарения Льва Троцкого на престоле российского многострадания. Он был уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется, но, кажется, никто не пророк в отечестве своем. Ал. Ал, как военнообязанный занимался в морском штабе при телегр. отделе, теперь же, когда большевики туда ворвались, не знаю, что он делает, по-видимому, продолжает работу, хотя в минимальном масштабе. О В<ере>. Иван. <Жуковой> пока не знаю ничего кроме того, что она сбежала куда-то со своей квартиры на Греческом проспекте. Если узнаю, сообщу вам.

Маня Пец все в Райволе и в Питер и приезжать не хочет, да теперь, когда всех громят, все же более лестно видеть погром своего жилища собственными глазами, чтобы было о чем вспоминать.

<…> 25-го октября в театре все сидели, как на пылающем костре, многие артисты не могли явиться из-за разведенных мостов, но главные действующие лица: Карсавина и Обухов превзошли все возможное в виртуозности, изяществе и недосягаемой высоте своего искусства. Этот ослепительный свет во тьме ночи, мраке испуганных душ и под звуки расстрела Зимнего Дворца легко не забыть до конца своей жизни. Они были героями искусства и истекая кровью, т. к. несомненно и они страдали, показали нам его вневременное и внепространственное существование; вечно холодное, вечно свободное: самодовлеющее.

Крепко жму Вашу руку, желаю быть здоровой и работать [160]160
  20 ноября 1917 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 40. Л. 42–43].


[Закрыть].

Надежда Лермонтова, Юлия, Магда, Наталья Грекова, Александр Зилоти и их друзья и корреспонденты стали пассивными свидетелями роковых событий, на которые они реагировали по-разному. По словам Лермонтовой, Зилоти был «уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется». Но этого не произошло, и в конечном итоге он эмигрировал во Францию. Юлия искала любую примиряющую зацепку в новом облике мира. (После революции ее брат присоединился к большевикам и стал одним из первых дипломатов нового режима. Кандауров был безразличен к политике и считал, что она не слишком сильно повлияет на их жизнь.) В конце концов Юлия приняла новую реальность и прожила жизнь внутри нее.

Не зная, как относиться к происходящему, Грекова, братья которой сражались с большевиками в составе Добровольческой армии, переезжала с их женами и детьми с места на место, из имения под Саратовом на дачу в Павловск, оттуда в Ригу, а затем в Балашов, жила там в отцепленном железнодорожном вагоне и наконец попала в Крым, а оттуда – в Константинополь.

Магда редко писала о политике в письмах к Юлии, возможно, не желая обижать подругу, брат которой стал большевиком. Тем не менее, живя среди простого народа и наблюдая за поведением людей, она видела, как страна разрушается изнутри. Ее оскорбляла жестокость и глупость тех, кто теперь контролировал мир, в котором ей так и не удалось найти для себя место. Она покинула Россию в 1922 году.

Однако их всех объединяло, всем служило щитом ремесло художника, навык работы, жажда творчества и отношение к искусству, привитое в школе Званцевой. Их письма могут повествовать о холоде, голоде, боли и смерти, но всегда также и о работе. Лермонтова начинает и кончает свое первое послереволюционное письмо призывом не покладать карандашей и кисти, а ее описание балета – гимн искусству. Магда, зализывающая свои душевные раны, сообщает из Бахчисарая о творческих итогах лета, и Юлия одобряет это: «в конечном итоге <работа> является главным». Наталья Грекова, не зная, живы ли ее братья и как ей существовать, лишившись дома, пишет:

Милая Юленька!

Не знаю, получила ли ты мое письмо, где я пишу, что собираюсь делать иллюстрации к Майск. ночи. Я твое с «Заказом» получила. Я теперь переделываю начисто Аленушку и Конька и начала Майск. ночь. – Три иллюстр<ации> намечены уже, но ни одна не кончена. Работаю, для меня, т. е. сравнительно с тем, как я всегда работала, много. Много работы над переделкой. Дописываю кое-что, начатое в Гусевке. Рисовала как-то даже в парке, впрочем, пока только карандашом. Думаю и писать. Народу в парке днем мало, а места очень красивые. <…>

Когда мне почему-нибудь не удается поработать, я совсем раскисаю. А обычно запираюсь в своей комнате и работаю. Надо пользоваться, пока можно. Как-то в минуту сомнений и упадка духа, попалось мне письмо К. С. <Петрова-Водкина, неразб.> он пишет: «Насколько я вас знаю, вам больше нечего делать кроме живописи, т. е. вся ваша жизнь толкается в вас и возле и чтобы выразить ее вне вас в том спасенье и «реализм» вашей – (нашей) жизни. Что Вы имеете право и должны этим заниматься и что вы можете создать “живую” картину в этом порукой…» и т. д. Эти слова очень меня утешают. А то часто приходит в голову именно имею ли я право заниматься живописью особенно в такое время, когда всем так трудно жить. Но теперь, кажется, надо доказать, что эти слова К. С. правильны. Докажу ли я на деле? Создам ли «живую» картину? Жаль, что я не могу показывать тебе мои работы. <…> «Тоска по родине» душившая меня первое время пребывания здесь, теперь ослабела – все от работы. Прилагаю набросочек вещи, над которой теперь работаю – мои все в ужасе от лиловой головы, но я думаю, что она останется лиловой, мож. быть изменив оттенок. Длина этой штуки 2 арш., а шир. 10 вершк. Все дело теперь, чтобы эту голову хорошо вырубить[161]161
  12 (25) июля 1918 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 24. Л. 104–106]. До сих пор считалось, что все картины Грековой утеряны. Мне удалось разыскать две работы: живописный автопортрет – ответ Петрову-Водкину на его портрет Грековой («Казачка») – и иллюстрацию к «Коньку-Горбунку» (акварель). См.: Две работы Натальи Грековой // Наше наследие. 2019. № 129–130. С. 144–145.


[Закрыть].

Примерно тогда же, в августе 1918-го, Грекова писала о своем посещении Лермонтовой в санатории: болезнь почек, от которой та страдала в течение многих лет и от которой умерла в 1921 году в возрасте 36 лет, обострилась, по крайней мере отчасти, из-за нехватки еды и лекарств, а также из-за невозможности уехать в более теплые края. Однако Лермонтова, как и ее подруги, продолжала работать:

Получила твое письмо, дорогая моя Юлия. Ужасно меня радует, что ты энергично работаешь. Интересно будет когда-нибудь посмотреть «Потонувший Колокол» с твоими декорациями[162]162
  Спектакль «Потонувший колокол» поставлен не был. Эскизы декораций разыскать не удалось.


[Закрыть]. На днях была я у Надежды Владимировны, – она у Бадмаева[163]163
  Петр Александрович Бадмаев (1850–1920) – известный петербургский врач, знаток тибетской медицины, общественный деятель. Зимой 1919–1920 годов находился в заключении и через полгода умер.


[Закрыть]в санатории на Удельной. Ей теперь лучше, – (ведь она пять месяцев провела в постели), стала даже работать. Бадмаев настаивал, чтобы ей привезли вещи, дал ей отдельную комнату под мастерскую (бесплатно), а она, конечно, страшно рада, что может работать, ибо прежние доктора, боясь утомления, ей не разрешали. Показывала она мне свои работы – очень интересны рисунки тушью с введением цветного пятна. Есть иллюстрации к Метаморфозам, есть ее собственные фантазии. Хорошо. После я посетила и мастерскую ее в Петербурге, – Над. Влад, приехала с Удельной к тому времени. Я не видела ее работ уже 4 года. Мы устроили вроде выставки всех ее произведений. Ей бы надо непременно отдельную выставку устроить, вещей много и все вместе они вполне определяют ее как художника. Несмотря на недостатки, кот. конечно есть, – это очень хорошо и интересно. Особенно мне понравился «Человек-ангел». В санатории она думает пробыть еще недели 2 только, так как очень дорого, – в месяц 2 тысячи. Бадмаев говорит, что ей необходимо года на три в теплые края – но куда же теперь поедешь? Малейшая простуда грозит возвращением болезни. Она думает остаться в Петерб. в своем доме на Екатеринг<офском>, кот. у них не отобрали и работать в своей мастерской. С ней здесь сестра (была Саша, а теперь Кити) и брат. Очень жалеет о Москве. Ну, вот тебе о Лермонтовой. Был ли в Москве Кузьма Сергеевич? Я о нем так ничего и не знаю, кроме того, что он должен был уехать в Москву на съезд, а оттуда может быть в Хвалынск, где у него разгромили его дом. Так мне сказала Шихманова, кот. я встретила на музыке. От Магды получила на днях письмо, – мне очень понравилось ее выражение – «следуя политике страуса» – это она про себя говорит. Я, кажется, тоже следую политике страуса – стараюсь не думать, как мы будем жить зиму и что я предприму, ибо что-нибудь придется предпринять для заработка, – а как это сделать? – откладываю это на будущее время – а пока работаю – делаю свои картинки, которыми верно сыта не буду. Последнее время почему-то особенно усердно работаю (мож. быть предчувствуя, что нельзя будет вовсе). Делаю сразу иллюстрации и к Майск. ночи и к Царю Салтану и переделываю и оканчиваю Конька и Аленушку. Начаты масляные. Поэтому, т. е. от работы, чувствую себя хорошо. Иной день на улицу не выхожу, – сижу с утра до вечера в своей комнате. Первый раз в жизни испытываю от работы такую не радость – а полноту жизни. От осмотра Лермонтовских вещей еще больше захотелось работать, хоть и знаю, что она гораздо талантливее меня. Ну, вот тебе и обо мне. Времени не хватает на все, что хочу сделать[164]164
  11 августа 1918 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 24. Л. 96–99].


[Закрыть].

Год спустя, получив снова неутешительные новости о состоянии здоровья Лермонтовой, Юлия писала Магде: «Ах, какая судьба печальная, и сколько таланта в ней погибает, и никто не знает, в сущности»[165]165
  16 июня 1919 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 7. Л. 32–35 об.].


[Закрыть]. Первая персональная выставка работ Надежды Лермонтовой была организована лишь в 2018 году в Москве.

Магда и ее подруги продолжали работать и выставляться еще несколько лет. Выставки, которые были запланированы до Октябрьской революции, не были отменены; открывались и другие, в некоторых из них участвовала и Магда[166]166
  Работы Магды экспонировались в Москве на выставке объединения «Мир искусства», которая открылась 26 декабря 1917 года; на выставке картин профессионального Союза художников в Москве, 1918; на IV государственной выставке картин в Москве, 1919; на Второй государственной выставке искусства и науки в Казани, 1920.


[Закрыть]. Однако получить приглашение на участие в выставке становилось все труднее, а получить заказ, который теперь зависел от личных связей внутри государственного аппарата, стало почти невозможно. Хотя Магда и писала, что следует «политике страуса», давалось это нелегко. Надо было прокормить себя и обеспечить крышу над головой. Однако она упорно оставалась художником в каждой деревне и в каждом провинциальном городке, где оказывалась во время Гражданской войны, даже когда зарабатывала ручным трудом или служила в конторе. Так, в июне 1919 года она писала из деревни Ликино, где работала учетчицей в лесхозе:

Сегодня вытащила краски и казалось, что повеял запах какой-то великой родины. Смолистый масляный запах! Художник я или нет – эти пахучие тюбики моя родина. Другой нет у меня и от этой нищеты мне не грустно[167]167
  6 июня 1919 года [РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 45. Л. 96].


[Закрыть].

Будучи последовательницей антропософии Рудольфа Штейнера и впитав поэзию символистов, Магда понимала свою судьбу как самореализацию:

С одной стороны судьба, с другой случай, и через случай мы должны творчески воплощать судьбу. <…> Пора понять, что факты не изменишь, а что нужно до конца использовать, что получаешь. <…> Увы, тосковать о невозможном значит терять возможное и доступное и остаться нищим. Именно все это особенно выяснилось мне за лето[168]168
  8 (21) сентября 1918 года. Там же. Л. 94 об.


[Закрыть].

Эти слова перекликаются с размышлениями юной Магды о природе времени – о прошлом, настоящем и будущем, – с ее собственным наставлением себе смотреть на настоящее открытыми глазами и использовать любую возможность для самореализации. Жизнь Магды можно рассматривать как подтверждение веры в то, что случайности не должны сбивать с избранного пути. На этом пути ей пришлось нелегко.

Те художники, которые считали, что политический переворот приведет к революции в эстетике, в человеческих ценностях и отношениях, вскоре нашли точки соприкосновения с новым режимом. Такие нашлись даже среди художников, возглавлявших объединение «Мир искусства», которое к этому времени превратилось в выставочное общество, а те, кто был менее политически ангажирован, остались за порогом. Так, в январе 1918 года Оболенская писала Елене Оттобальдовне Волошиной об открывшейся в декабре выставке «Мира искусства» и о том, что безнадежно представлять какие-либо картины Волошина враждебному и воинствующему жюри, где председательствовали бывшие члены авангардной группы «Бубновый валет»[169]169
  [ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5.Д. 320].


[Закрыть]. А в письме к Волошину она рассказывала более подробно:

Относительно выставки дело обстоит так: в прошлом году К. В. выдержал бой из-за Ваших вещей с бывшими Валетами (тогда их было двое), и на него произвело тягостное впечатление их отношение, насмешки и т. п. Теперь их прибавилось до восьми, они заполонили выставку и совершенно изменили ее характер. Они участвовали в жюри почти одни, т<ак> к<ак> других они не извещали – напр<имер>, П. Кузнецов, Ульянов и не знали о жюри. Я принесла Ваши акварели, но К. В. скоро вышел оттуда с изменившимся лицом и сказал, что настроение таково, что он ни за что их показывать не станет, что для будущего это имеет значение – и велел мне унести их обратно. <…> К. В. ручается, что акварели Ваши не могли пройти и что кроме издевательства ничего бы не было[170]170
  [Волошин 2013: 64].


[Закрыть].

Антагонизм между радикальными авангардистами и единомышленниками Магды, так отчетливо выявившийся на выставке 1915 года, стал еще более выраженным после революции. Теперь разногласия возникали не только из-за эстетических расхождений, но и потому, что многие ключевые посты были быстро заняты людьми идеологически ангажированными – теперь они контролировали художественные комиссии и назначения. Многие из этих художников считали, что идут в авангарде воспитания «нового человека», свободного от буржуазных предрассудков. Они были недалеки от теорий Л. Д. Троцкого, который предсказывал реальное биологическое перерождение человечества. Одну из ведущих ролей в этом процессе Троцкий отводил искусству, которое поможет объединить политику и эстетику. Он писал:

Овладеть чувствами, понять инстинкты, сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять человека на новую биологическую ступень, создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека – вот какую задачу он <человек> себе поставит.

Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает небо от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем свой внутренний мир от бессознательности и темноты. <…> Искусство – словесное, театральное, изобразительное – даст этому процессу соответственную форму. Вернее сказать, та форма, в которую будет облекать себя процесс культурного строительства и самовоспитания коммунистического человека, впитает в себя, разовьет все жизненные элементы нынешних искусств.

Человеческое тело станет гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее, формы быта приобретут динамическую театральность[171]171
  [Троцкий 2018: 265].


[Закрыть].

Не было недостатка в художниках, писателях и поэтах, мечтавших создать новое искусство для «нового человека» и принявшихся за дело со всей творческой энергией и энтузиазмом, полагая, что они предвестники новой эры. В страшное время всенародного бедствия девятнадцатилетний Андрей Платонов, ставший впоследствии, пожалуй, величайшим русским прозаиком XX века, призывал к революции в сфере искусства. Предполагалось, что костры этой революции сожгут труп буржуазии с ее устаревшим искусством, уничтожив тем самым все банальное, грязное и пошлое. Платонов полагал, что эти пожары расчистят пространство для создания «прекрасного и возвышенного» будущего:

Это будет музыка всего космоса, стихия, не знающая граней и преград, факел, прожигающий недра тайн, огненный меч борьбы человечества с мраком и встречными слепыми силами. Чтобы начать на земле строить единый храм общечеловеческого творчества, единое жилище духа человеческого, начнем пока с малого, начнем укладывать фундамент для этого будущего солнечного храма, где будет жить небесная радость мира, начнем с маленьких кирпичиков[172]172
  [Варламов 2011:21].


[Закрыть].

Однако дух времени – после революций, красного террора, Гражданской войны – склонялся к разрушению, а не к строительству. Ожидаемого нового прекрасного мира, который должен был подняться на руинах старого, нигде не было видно. В 1923 году в своих «Письмах о пережитом» русский анархист В. М. Волин писал:

Русская революция, экономически, мятется между разрушенным ею капитализмом и разрушенным ею же государственным социализмом – в пустоте и хаосе обломков того и другого; и не может пока выбраться из-под этих обломков. <…> Полное разрушение, и – никакого созидания. Голая, обгорелая земля, и – ни признака хотя бы начатой новой постройки на ней. <…> Русская революция была, в первую очередь, гигантским – всеобъемлющим, всесторонним и законченным – разрушительным процессом. <…> сгорело и то, что имелось, и то, что намечалось… И пусто на пожарище. <…> Опустение, произведенное ею, исчерпывающе: экономика, политика, право, культура, труд, этика, религия, пол, семья, личность – все превращено в груду дымящихся развалин. Таков, прежде всего, смысл русской революции[173]173
  [Волин 1923: 30–31].


[Закрыть].

Герои писателя Платонова мечтали построить красивое будущее, но сумели создать лишь глубокую яму, примером которой является название его самого известного произведения – повести «Котлован» (1930).

В журнале «Вестник исполкома московских Высших государственных мастерских», целью которого, по заявлению редакции, было «объединение всех <художников> в один коммунистический творческий коллектив», Малевич восклицал: «Да здравствует красный уновис (Утвердители Нового Искусства), утверждающий новое искусство форм ибо в этом полнота коммунистического плана соответствий. <…> Да здравствует сооружение нового и долой живописная культура [так] – ненужный эстетический соус». А его коллега, книжный иллюстратор Сергей Сенькин, в том же журнале, в статье «Почему мы стоим за организацию Партии», призывал художественное объединение УНОВИС организовать себя как политическую партию, которая объединит всех создателей новых форм для новой жизни и искоренит все оппозиции: «новые формы бытия должны иметь одно и только одно новое искусство»[174]174
  Вестник исполкома московских Высших государственных мастерских. III-й Октябрь (т. е. 1920 год). № 1. От редакции. С. 1; Малевич. С. 2–3; Сенькин. С. 3–4.


[Закрыть].