Текст книги "Да здравствует мир и свобода! Sine ira et studio"

Sine ira et studio
Falb Ilze

© Falb Ilze, 2017

ISBN 978-5-4485-1206-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Der Siebte
(«Седьмой»)

Warmer Korper/Heisses Kreuz

Falsches Urteil/Kaltes Grab

Auf dem Kreuze lieg ich jetzt

Sie schlagen mir die Nagel ein

Das Feuer wascht die Seele rein

Und ubrig bleibt ein Mundvoll Asche…

Rammstein, «Asche zu Asche»

Действующие лица:

«Седьмой» – подсудимый,

Судья

Действие первое

Большой зал суда, три ряда скамеек. В помещении совсем пусто, только на последнем ряду сидит «Седьмой». Он абсолютно растерян. На своем месте сидит Судья.

Судья

Седьмой, почему вы не хотите отвечать на вопрос?

«Седьмой»

Я ничего не помню. Врачи сказали, что память ко мне вернется, но сейчас я ничего не помню.

Судья

Вы третий месяц изводите всех. Вы действительно ничего не помните?

«Седьмой»

Ничего.

Судья

(куда-то в пространство)

Покажите нам фильм. Да-да. Тот самый.

«Седьмой»

Если вы считаете, что я что-то вспомню, можете не волноваться. К тому же, я не вампир.

Судья

При чем тут это?

«Седьмой»

Притом, что вы, по-моему, пытаетесь с помощью чеснока оправить меня на тот свет еще до конца суда.

Судья

Бросьте свои глупые шутки. Отвечайте на вопрос.

«Седьмой»

Я не помню его. Повторите.

Судья

Уже неважно. Давайте фильм.

(На сцене становится совсем темно. Через несколько секунд зажигается экран. Зрителям не видно, что показывают. Освещается голова «Седьмого», немая сцена при свете экрана идет 3 минуты)

Судья

(Смотрит на него, с трудом подбирая слова)

Ну и наделали вы дел с вашим «Одином».

«Седьмой»

(С видом оскорбленного в самых святых чувствах)

С Альфи?!

(Тяжелая пауза. «Седьмой» понимает, что выдал себя с головой, но уже поздно)

Судья

(Торжествуя)

Ага! Вот вы и попались! Вас разоблачили и теперь вам придется во всем признаться.

«Седьмой»

(Встает и уходит, слышится его голос за сценой)

До завтра.

(Гаснет свет, слышится стук часов и пение петуха, зажигается тусклый свет, Судья и «Седьмой» давно сидят на своих местах)

Действие второе

Судья

Вы собирались выступить с речью, как я понял. Что ж, я не мешаю вам…

«Седьмой»

Не делайте мне одолжения. (Обращаясь в пространство) А теперь послушайте меня. Многие скажут, что я виноват. Я не собираюсь отрицать этого. Могу сказать, что я горжусь своим прошлым. Потому что я выполнил свой долг. И я ни о чем не жалею. Если бы у меня была возможность прожить жизнь сначала, я бы все повторил.

(На сцене полностью выключается свет, но тут же вспыхивает снова, играет красивая музыка, вся сцена как сад. Появляется красивая женщина в платье XIX века, у нее в руках букет фиалок, выбегает маленький ребенок в детской юбочке и падает. Женщина поднимает его и берет на руки)

Судья

Это ваша мать?

«Седьмой»

Да. Это было счастливое время. В детстве я думал, что наш сад на краю пустыни и есть рай. Видимо, теперь мне уже не придется их сравнить.

Судья

Да, возвращение домой вам уже не грозит.

«Седьмой»

Я о другом.

Судья

А вам известно, что Карл покончил с собой?

«Седьмой»

Мне все известно.

Судья

А все-таки, как вы пошли на такой шаг?

Вы бросили не только партию и столь обожаемого вами Альфи, но и семью.

«Седьмой»

Видите ли, однажды я уже бросал свою семью. Смею вас заверить, последствия для меня была куда более тяжкими.

Судья

(с иронией в голосе)

Это когда же вы так пострадали?

«Седьмой»

Я бросил родителей и брата и ушел добровольцем.

Судья

(с прежней иронией)

Что же здесь такого? Вы сделали там неплохую карьеру. Даже стали героем.

«Седьмой»

Это геройство мне совсем не в радость. Ведь если подумать, то какой-то кусочек металла – совсем ничтожный кусочек – имел все шансы унести меня в неизвестность. (Его лицо расплывается в кратковременной улыбке) Но, похоже, мне было предначертано задержаться в этом мире еще на некоторое время. (Снова мрачнеет)

Судья

А как Вы познакомились с вашим Альфи?

«Седьмой»

Я познакомился с ним от отчаяния. Страна с треском провалилась на этом спектакле, называемом «Мировая Война». Я уже был близок к самоубийству. Да, г-н Судья, Вы думаете, наверное, и весь мир сейчас: «Этот тип довел страну со своим дружком до состояния похуже, чем после Первой Мировой, а теперь говорит, что хотел как лучше». Да, все мы видели спасение в нем. Да и вы тоже. Вы же не станете это отрицать?

Судья

Я?! Да за кого вы меня принимаете?

«Седьмой»

Давайте мы с вами будем честными людьми. Сейчас стало модно проклинать Альфи. Но я никогда не поверю, что вы ни минуты не думали: «Этот парень – прекрасный политик. У него большое будущее».

Судья

Ваша наглость поражает меня. Мало того, что вы не думаете раскаиваться, вы еще обвиняете других во всех смертных грехах.

«Седьмой»

Не стройте из себя святого Петра. Эта маска вам не идет. Весь мир тогда поощрял стремление Альфи уничтожить евреев.

Судья

Но это совсем другое!..

«Седьмой»

(с вызовом)

Что «другое»? Из ваших слов следует, что если вина человека очевидна, он черен как ночь, а если скрыта от глаз, то он белый и пушистый.

Судья

Я этого не утверждал. Но ведь я не сидел с вашим обожаемым другом и не писал эту «библию партии».

«Седьмой»

Вы не писали, но вы ее читали и восхищались. И весь народ восхищался. (Как будто посмеиваясь) А судят в результате какую-то горстку людей. А попробуйте осудить весь народ?

Судья

Что ж… однако, не отвлекайтесь. Вы, как известно, были ранены.

«Седьмой»

Не только я. Ранен был весь народ. И я еще отделался легким, а многие были ранены и в сердце.

Судья

Во время войны?

«Седьмой»

Нет, после. И Альфи – не знаю, случайно или нет – пришелся очень кстати. Многие верили, что он – мессия. Помнится, меня даже называли его апостолом. Священники даже шли на кощунство: «Не в лице Иисуса явилось нам спасение». Вы думаете, это потому, что Альфи их расстрелял бы, утверждай они обратное? Нет. Они считали так сами.

Судья

Вот вы все говорите – «все», «многие», «народ». А про себя что скажете?

«Седьмой»

А что я могу сказать про себя? Вам все известно. Может быть, даже лучше чем мне.

Судья

Как же я могу знать вашу жизнь лучше вас?

«Седьмой»

Получается, что лучше. Послушать вас – так вы можете заглянуть и в будущее. Быть может, в вас воплотился Нострадамус? Перечтите поименно виновных – 70-миллионный народ. Тогда я вам поверю.

Судья

Виноваты все. И вы тоже. Вы виноваты не меньше вашего Альфи. Ведь вы были его первым заместителем.

«Седьмой»

А что, официальное положение уже означает что-то материальное? На деле я был почти никем. Да, Альфи любил меня. И я его любил… не делайте такое лицо. Партийные товарищи называли меня «Черная фройляйн», потому что считали, что у меня женский характер. Что я мягок, романтичен и фанатичен. А это было вовсе не так.

Судья

Вернемся все же к вашему прошлому. Вам известно, что вы и Альфи служили в одном полку?

«Седьмой»

Нет, тогда я не знал об этом.

Судья

Так все же как же вы с ним познакомились?

«Седьмой»

Я увидел его в пивной. Не надо так на меня смотреть. Как будто вы не помните, что многие собрания такого характера для конспирации проводились в пивных. Я был так восхищен им, что даже заплакал. На следующий день я пришел с Ильзе.

Судья

С женой?

«Седьмой»

Тогда я и не думал об этом. Мы были просто хорошими друзьями. Она всегда была мне как товарищ по партии.

Судья

Неужели вам не жаль сына?

«Седьмой»

Да, без него мне тоже тяжело. Наверное, он меня уже не помнит. Я бросил все, когда ему было 3 года.

Судья

Вы его любили?

«Седьмой»

Я его люблю. А вот он вправе меня ненавидеть – через несколько дней я узнал, что Альфи хотел репрессировать всю мою семью. Единственное, что он может вспомнить хорошего – это то, как я спас его от летучей мышки.

Судья

Что за летучая мышь?

«Седьмой»

Как-то мы с ним сидели в моем кабинете. Я играл с ним. И вдруг через раскрытое окно влетела летучая мышь. Бедняга испугался. Я с трудом выгнал мышку, закрыл окно и стал успокаивать малыша. Впрочем, это было так давно. Не думаю, что он это запомнит.

Судья

Зря вы так. Сын не может ненавидеть отца.

«Седьмой»

(с иронией)

А если бы Альфи успел обзавестись сыном?

Судья

Не знаю, что и сказать. Это необычный человек.

«Седьмой»

Так значит, вы признаете его заслуги перед историей!

Судья

Не будем отвлекаться. Все же, как лично вы к нему относитесь?

«Седьмой»

А как, по-вашему, я могу к нему относиться? И что я сейчас могу чувствовать? Как может чувствовать себя человек, который долгие годы верил в бога на земле? Причем, кто-то словно навязал ему эту веру. Верили многие. Ждали большого счастья для каждого человека, для каждой птички в стране, делали все возможное для этого счастья. И тут выясняется, что и бог – не бог, и ангелов у него нет. И нет никакой надежды. А страна опять в руинах. Как я могу относиться к Альфи? «Бог мертв»… это Ницше его убил. А может быть, он сам себя убил.

Судья

Если бы не масштаб ошибки, я бы мог сказать, что это искреннее заблуждение. Но война есть война. Кто тут больше виноват, кто меньше – какая разница. Вина коллективна.

«Седьмой»

В такой случае, следовало бы и вас призвать к ответу, если согласиться с вашей последней фразой. И потом, вы сейчас скажете, что если случилась Вторая Мировая, то и Альфи и простого солдата надо наказывать одинаково?

Судья

Я этого не говорил. Солдат – это солдат. Что он может против страшной машины, которую создал ваш Альфи и вы со своими дружками?

«Седьмой»

Вы сказали «против страшной машины». А, по-моему, в создании этой машины участвовали все от мала до велика. И многие нас поддерживали.

Судья

Только не говорите мне «а не надо было нас поддерживать».

«Седьмой»

Я и не говорю. Мы действительно добивались своего. Альфи прекрасно знает психологию толпы.

Судья

Вы хотели сказать «знал»?

«Седьмой»

Нет, «знает». Я не верю, что он умер. У него была возможность улететь из города. И он не мог этим не воспользоваться.

Судья

А вам не кажется, что в этом случае он был бы предателем?

«Седьмой»

Вот как? И кого же, интересно, он бы предал? Народ, который в нем разочаровался, или так называемых соратников вроде Мартина, которые только и ждали занять его место и стояли перед ним как грифы перед умирающим, в надежде полакомиться?

Судья

Наверное, он бы предал вас.

«Седьмой»

Да никогда. Альфи никогда меня не бросал… (грустнеет) До определенного момента. Но я очень верю, что можно начать все заново. Было бы с кем.

Судья

А как вы относитесь к молодым парням без волос и в черных куртках, которые ходят по улицам, избивают людей и выкрикивают имя Альфи и ваше?

«Седьмой»

Я их не понимаю.

Судья

Почему? Ведь это порождение вашей идеологии.

«Седьмой»

Мы не порождали эту сумбурную толпу с одной только мыслью «побить» и которые даже не читали Книгу.

Судья

Впервые вижу человека, который наделал столько дел со своим ужасным другом да еще и гордится этим. Вы смелый. Однако, вернемся к Альфи. Вас, конечно, бесполезно спрашивать, зачем вы полетели на Остров. Все равно не ответите.

«Седьмой»

Я твержу это с самого первого дня своего пребывания там – я всего лишь хотел мира.

Судья

Для одних. И хотели напасть на других.

«Седьмой»

Никогда в жизни я ничего не имел против достойных противников, но их строй надо было разрушить. Я говорил это до войны, я говорю это и сейчас.

Судья

Да вам-то какая была от этого выгода? Почему вы не оставили это для вашего Альфи? Тем более что все равно этим кончилось.

«Седьмой»

Альфи слишком сиюминутен и непоследователен, чтобы принимать такие глобальные решения. Он плохо разбирался в военных операциях. А эти смены цели кампании по 100 раз на дню? Да, его заслуги в возрождении страны после этого унизительного мира трудно переоценить, но он же и довел ее до катастрофы своими безумными идеями, своим человеконенавистничеством и неумением правильно оценить сложившуюся ситуацию. Его растущие аппетиты сыграли роковую роль. Я хотел уберечь его от этого. Но не смог.

Судья

Так вы знали о готовящемся нападении?

«Седьмой»

Не знал и не мог знать. Только в плену я впервые услышал о нем.

Судья

Похоже, что вы говорите правду. Говорили, что вы были с семьей.

«Седьмой»

Да, я решил провести последние дни в обществе семьи.

Судья

У меня сложилось впечатление, что вы знали обо всем, что с вами случится. И все-таки пошли на риск.

«Седьмой»

«Ich hab’s gewagt». Могу сказать, что я фаталист. Есть хороший английский афоризм: «Делай, что должен и будь, что будет». Я сделал только то, что был должен. Я пошел на риск. И не жалею.

Судья

А вам не пришло в голову, что вы сами будете выглядеть предателем? И не только в глазах Альфи, с которым вы и так поссорились, а в глаза Weltpolitik.

«Седьмой»

Нет. Я не выгляжу предателем. А вот Герцог, на которого я рассчитывал как на друга, меня предал. Он сказал, что впервые видит меня.

Судья

А вам не кажется, что вы слишком романтичны? И в то же время слишком жестоки?

«Седьмой»

Что же делать. Жестокий романтизм – порождение эпохи. И цели оправдывают средства. Или вы думаете иначе?

Судья

Я не согласен с Вами. Если цель высока, а средства низменны, то о каком благородстве может идти речь? Нельзя задачи Бога решать теоремами Люцифера.

«Седьмой»

А вы уверены, что если оба они есть, то Люцифер не может быть божьим орудием? Ведь Ему подчиняются все и вся. Кстати, в детстве я думал – почему Он, если так всемогущ, не может побудить Короля Зла?

Судья

Что-нибудь придумали?

«Седьмой»

Да. Порой мне кажется, что Он делит сферы влияния с врагом человечества. Хотя, таким ли уж врагом? Он такой же как Альфи.

Судья

Ни много ни мало… Это великое кощунство.

«Седьмой»

Вы не дослушали. Не думайте, что я почитаю Альфи как Его. Альфи сам был типичным разделением сфер влияния между двумя великими силами. Я всю свою политическую жизнь чувствовал себя маленьким ребенком. Знаете, что написал в письме к Нему один маленький мальчик?

«Дорогой Бог, я очень тебя люблю, но маму и папу больше. Это ничего?»

На месте этого малыша я мог бы написать в свое время: «папу, маму и Альфи».

Судья

Тем не менее, вы виновны в развязывании Второй Мировой и ничем не лучше вашего Альфи. И ответите по закону.

«Седьмой»

Я готов. Я слишком горд и слишком уверен в своей правоте, чтобы умолять о пощаде. И я не виноват. И никогда не жалел, что выбрал такой путь. Я не раскаиваюсь. Если я допустил какую-то ошибку, осудить меня может только Он. Люди – не боги. И что такое вообще «человек»? Откуда все мы знаем, какими мы должны быть? Человек мелочен и бездушен. И жаждет развлечений. И всю жизнь превратил в театр. Все в этом мире – театр. Все – и эта война, и этот суд, и весь мир. Все мы видим не то, что заслужили или что есть, а то, что хотим видеть и в чем убеждаем себя. Мы пробовали открыть глаза на настоящую жизнь. Не получилось. Люди не хотят правды. Общество не доросло до настоящей истины. Это животное, которое можно дрессировать: лаской, кнутом – чем угодно, только не правдой. Люди остались животными до сих пор. Человек слаб, и так же, как и миллионы лет назад, он шарахается от молнии, потому что боится обгореть, избегает темноты, потому что боится получить нож в спину, страшится недосчитаться колоска, потому что боится голодных болей. Мы появились не вовремя – люди не готовы стать людьми. Они встали на две ноги, но продолжают кормить в себе зверя.

Я усвоил главный в своей жизни урок – нельзя говорить людям правду, даже если они с тобой согласны. Они боятся себя и себе подобных. Для них слишком важно, что подумают другие. Все мы также трясемся за свою шкуру. Не отрицаю – я тоже не идеал. И я животное, которому дороги собственные интересы. Но почему меня осуждают за что, что я другой? За то, что я люблю свою страну, своих друзей, за то, что я не хотел войны?

Моя единственная вина в том, что я вдруг слишком поверил в человечество. И теперь я готов заплатить за это. Но я ни о чем не жалею. Если бы у меня была возможность пройти свой путь сначала, я повторил бы все. А решать, виноват я или нет, будут наши потомки.

Судья

Хватит! Суд удаляется на совещание… (уходит, выключается почти весь свет, «Седьмой» несколько мгновений стоит в полутьме, потом зал погружается в темноту)

Занавес

Кузница вождей

***

Философ стоял у зарешеченного окна с задумчивым выражением лица. Какое будущее уготовано Стране? Какое будущее уготовано обожаемому Альфи? Какое будущее уготовано ему самому?.. Ни он, да и никто на свете не знал и не мог этого знать. Можно было только предполагать. Философ посмеивался – как они вдвоем угодили сюда? Он понимал, что посадили их сюда чисто символически, чтобы угодить общественному мнению. Это была не тюрьма. То, куда они попали, скорее напоминало санаторий. А то, что нельзя было далеко уйти – разве это тюремное заключение? Они и сами бы никуда не ушли: пока у них не было перспектив – партия почти развалилась, лидера посадили. Это огромный минус. Но из этого минуса вытекал огромный плюс – можно было сделать небольшую передышку и начать все сначала. И у друзей были для этого все возможности. Вместе они начали осуществлять план, который Альфи вынашивал уже давно. Для начала надо было изложить все идеи партии. И, с целью донести эти идеи до всех и каждого, друзья начали писать книгу. Оба воспринимали это как работу, но эта работа была им в удовольствие. Они не только работали, но и отдыхали – дивными весенними днями они бродили среди цветущих фруктовых кустов в саду и о чем только не говорили. Трибун – как называл его Философ – знал много анекдотов и охотно рассказывал их другу. Философ удивлялся широте его познаний в темах, не особенно ему близких. Альфи уже шел на поправку – его перестали мучить судороги в левой руке, одолевшие в тот знаменательный день. Он делал зарядку, не курил, почти не пил. Здесь не было прежних стрессов и переживаний и состояние его духа было далеко от подавленного.

Позже Философ неоднократно признавался, что это было самое лучшее время в жизни его и Альфи. Однако, начиналось все не очень весело…

Приближалась позорная годовщина подписания договора. Альфи ошибочно решил, что (в пику своему оппоненту) самое время захватить власть и провозгласить независимость. Для начала он поручил Философу захватить всех министров и заключить их под домашний арест.

Пришел вечер, и Философ в старой форме с пистолетом на ремне под шинелью отправился в штаб-квартиру партии. Зал был забит до отказа, и его не хотели пускать, он даже повздорил с одним охранником. Он мог бы спокойно его застрелить, но Философ был не тем человеком, который достигает своей цели, не останавливаясь перед кровавыми решениями вопросов. Ему удалось пройти, выдав себя за адъютанта генерала, который входил в помещение. Он нашел подходящую комнату недалеко от фойе, куда поместил часть своего отряда. Вскоре в вестибюле появился Альфи, великий и смешной. Прохаживаясь у входа, он подозвал к себе Философа, словно чего-то боялся или хотел удостовериться в том, что его приказ выполнен. Тем временем в зале началось выступление. Внезапно у входной двери произошло какое-то волнение, чему Оратор сначала не придал значения – решил, что его «эффектная» речь произвела сильно впечатление и пафосно продолжил, но тут же понял, что ему несдобровать – охрана у двери была сметена, и внутрь ворвались отряды повстанцев. Вооруженные до зубов, они распахнули двери, ведущие в зал, и в помещении проложили Альфи путь к трибуне, взяв его под защиту от недружелюбной многоголовой гидры и распихивая остальных как полицейские при оцеплении. Философ шел по левую сторону от Альфи. Возле подиума, на котором стоял Оратор с отсутствующим видом словно щенок после взбучки, Альфи вскочил на стул и призвал к спокойствию. Рядом находились его телохранитель, Философ и еще несколько верных людей. Перекричать гул голосов они не могли; Альфи выхватил у Философа пистолет и выстрелил в потолок. Установилась мертвая тишина…

***

Философ отошел от окна. Уже темнело. Теперь темнело очень рано, хотя было только время полдника.

«Надо бы сходить к Альфи», – пронеслось в голове у Философа. Но он чувствовал себя немного не в своей тарелке. В самом деле – не мог же он вломиться в камеру и выложить сразу, зачем пришел.

Философ добровольно взял на себя обязанность принести Альфи чай.

Он подошел с подносом к камере и постучал. Войти разрешили.

Альфи сидел на кровати и что-то с увлечением писал. Он словно бы не заметил Философа, но когда тот, поставив чай на стол, с разочарованием двинулся к выходу, Альфи вдруг окликнул его и попросил остаться послушать. Философ не посмел спросить «Что ты делаешь?» Но Альфи понял немой вопрос.

– Это мемуары. Я давно хотел их написать. Послушай, что я вспомнил. Я понял, что был трусом. На войне, когда шли в атаку, у меня дрожали колени в то время как эти несчастные смело топали вперед… и пели гимн… от взрывов… они падали… на землю… но продолжали петь…

Голос Альфи дрожал, становился тише. И вдруг он опустил голову на руки и уронил листок. Философ кинулся его поднимать и увидел, что Альфи плачет.

Тихий плач вдруг сменился рыданием. Кто сказал, что мужчины не плачут? Еще как плачут, если есть на это причины. А причин было полно: смерть фронтовых друзей, проигранная война, смерть надежды, позор и унижение Родины. Провал восстания наконец.

Философ был человеком хладнокровным, но сейчас не выдержал и он, хотя старался не показывать этого. Он крепко схватил холодную и влажную руку Альфи как утопающий за спасителя.

Его глаза говорили: «Нет, не плачь. Я не могу смотреть как ты плачешь. Еще есть надежда. Родина будет спасена. Почему ты плачешь? Разве фюрер может позволить себе такую роскошь?» Но Философ не смог этого произнести – горло сдавили слезы, которым он не давал свободу.

Два ветерана Великой войны плакали вместе. Такое сплачивает навсегда. Может быть, потому, что слезы очищают душу. Человек плачет не только глазами. Может быть, маленький капризный ребенок, желающий получить дорогую игрушку и заставить мать почувствовать себя виноватой, плачет лишь «на публику», как политики «на публику» плачут крокодиловыми слезами, чтобы показать себя великодушными бессребрениками. Но Альфи и Философ плакали всей душой. Кому можно довериться больше, чем человеку, перед которым открываешь душу настолько, что позволяешь видеть свои слезы? Слезы как кровь – также может сделать родственной разную плоть, но одинаковые души. И потому не прощают предательства. Слезы напоминают людям, что все они когда-то вышли из моря совершенно одинаковыми. Но показать это могут только братья по духу.

Когда друзья перестали плакать, они еще долго сидели, обнявшись как два брата, потерявшие и, наконец, обретшие друг друга.

Вдруг Философ вытер слезы и решительно поднялся. Альфи поднял голову. – Идем, – сказал Философ, – я хочу тебе кое-что показать, – его взгляд был настолько преданным, настолько пронизанным болью, что Альфи без возражений последовал за ним, – знаешь, мы связываем наши надежды с нашей землей. Она священна. Я усвоил это еще с тех времен, когда будучи ребенком играл с матерью в саду. Она очень уважительно относилась к земле, считая ее чуть ли не живым существом. И очень трепетно относилась к обрядам, связанным с ней.

Альфи внимательно слушал, но еще не понимал.

– Один из самых священных обрядов, связанных с Землей – обряд братания.

Два лучших друга, если они как братья и хотят закрепить свое родство, должны выйти в поле, слегка надрезать ладони, смешать кровь с горсткой земли, приложить рану к ране и дать друг другу горсть земли. Это значит, что родство их вечно – это выше родственной плоти. Каждый должен в случае необходимости отомстить за кровь другого.

Они вышли в сад и остановились около одного из фруктовых кустов.

– Конечно, у нас здесь нет поля, но и сами мы уже не древние германцы.

– Боюсь, что мне нечем разрезать.

– Как нечем? А бритва?

Философ достал из кармана лезвие опасной бритвы и, словно не давая себе задуматься и почувствовать боль, неглубоко полоснул себя по краю ладони. На первый взгляд ничего не произошло и можно было подумать, что у Философа вообще ничего не получилось. Но он аккуратно раздвинул стороны раны и кровь слегка начала сочиться. Прошло несколько секунд – и вся ладонь была уже в крови. Альфи невольно удивился спокойному, почти каменному лицу Философа, перевел взгляд на его ладонь и сделал гримасу, выражающую нечто среднее между легким страхом и презрением.

Философ передал почти совсем чистое лезвие Альфи, словно говоря «теперь ты».

Альфи, как-то неуверенно глядя на Философа, взял лезвие и приложил его к ладони. Лезвие было немного холодным. Философ не знал, о чем думает Трибун, но чувствовал, что тот пребывает в состоянии какой-то внутренней борьбы. Неужели боится?! Не может такого быть – после всех перипетий на войне, после ранений он боится сделать легкий надрез, который по сравнению со всем пережитым – детские игры. Или он что-то не хочет говорить даже своему верному другу? Какие-то сугубо личные переживания? Безусловно Философ догадывался о боязни Альфи. Но все же умом он понимал, а сердце отказывалось в это верить. К тому же, он не мог знать, что именно послужило причиной боязни.

Боялся Альфи отнюдь не боли. Просто однажды, за день до WW1 ему приснился странный сон. Измученный неудачами, мерзнувший Альфи сжигал свои открытки, которые он никак не мог продать, и которые только и могли заменить дрова в печке его каморки. Около койки его ждала упаковка со снотворным и он уже собирался съесть все таблетки, когда неизвестно откуда появился прекрасный человек со злыми глазами, сверкающими огнем. Он не представился, но Альфи охватил какой-то животный ужас, который, впрочем, вскоре прошел. Незнакомец сел за маленький стол. Альфи подал ему стакан воды. Тот выпил. И странное дело – стакан был крохотный, а гость пил из него как из большой кружки с пивом. Его можно было бы принять за какого-нибудь завсегдатая одной из баварских пивных, если бы не элегантный вид. Наконец, оторвавшись от стакана, он сказал:

– Хорошее у Вас пиво. Но почему оно такое теплое?

– К-к-как пиво? Это же просто вода.

– А для меня нет ничего невозможного. Впрочем, я здесь не для того, чтобы рассуждать о хорошем пиве. Любой немец знает о нем не хуже меня. Я ведь к Вам пришел.

– Ко мне? Но зачем? Вы же не собираетесь здесь жить? Мне одному-то здесь плохо.

– Плохо? И что, все здесь так живут?

– Почти все. Кроме этих… будь они неладны. У них всегда все есть. Ненавижу их!

Они принялись обсуждать жизнь Альфи, полную неудач и разочарований. И тут Альфи сказал:

– А ведь если бы у меня была власть, я бы не только приструнил этих скотов, но и помог бы своему народу… только не этим полукровкам, а тому народу, который действительно мой!

– Я вполне мог бы дать тебе власть. Но я знаю твой характер, а я очень не люблю, когда мной пытаются командовать.

Альфи даже не удивился, что незваный гость вдруг начал говорить ему «ты». Он не мог поверить ушам. Кто перед ним? Влиятельный политик, ищущий потенциального избирателя? Какой-нибудь сумасшедший толстосум из тех, кому нравится жертвовать деньги кому ни попадя? Или…

Гость продолжал:

– Я могу тебе помочь, если ты пообещаешь властвовать в моих интересах и через 12 лет после того как получишь власть, сам придешь ко мне… без напоминания.

– Как же я приду к Вам, если не знаю ни Вашего имени, ни адреса?

– Ты прекрасно знаешь меня. Давай подпишем договор.

На столе оказался контракт и старинное перо. Не дав Альфи опомниться, незнакомец проткнул концом пера палец Альфи. Вытекло немного крови и прямо на то место, где должна быть подпись. Альфи, ни минуты не колеблясь, вывел из этой кровавой кляксы первые три буквы фамилии. Гость в свою очередь подписал контракт, после чего исчез со словами:

– Ты скоро получишь неограниченную власть. Но помни: я больше к тебе не приду, ТЫ придешь ко мне. Сам…

Альфи проснулся в своей грязной каморке. Что это? Сон. Страшно болел палец, хотя раны не было.

Через несколько дней Альфи расстался со своей опостылевшей каморкой и пошел воевать на стороне Империи. И его дела заметно пошли в гору. Судьба хранила его и на войне и после войны. Но странное дело – с тех пор он жутко страдал от любой раны, но при этом кровь вытекала с большим трудом.

Вот и сейчас Альфи чувствовал, что обряд принесет ему невыносимые страдания. Но не мог же он отказать другу. Словно пытаясь получить удовольствие от мук, Альфи глубоко всадил лезвие в свою ладонь и провел полосу около двух сантиметров. От крика он удержался. Кровь никак не могла вытечь, пришлось с силой нажать на края раны и долго трясти рукой. Философ стоял, потрясенный, но ничего не сказал. Плохие мысли развеялись, когда у Альфи потекла кровь и он взял в руку горсть земли. Философ приложил свою окровавленную ладонь к ладонь Альфи. Кровь обоих смешалась с землей. На радостях «братья» обнялись. Альфи даже на короткий миг забыл о своей боли.

Больше всего на свете Философ боялся сделать больно Альфи – и морально и физически. Он до сих пор не мог простить себе своего мнимого «предательства» в тот страшный день восстания. А ведь его просто отрезало ото всех. Конечно, он тогда скрывался у Наставника (так Философ звал своего старшего друга, который во многом помог ему найти себя в жизни), но он лишь попал в омерзительную ситуацию, которая после которой он к тому же почувствовал себя кровавым маньяком. Он не мог посмотреть в глаза Альфи, зная, что не выполнил первого важного задания. В те несколько дней Наставник оказал Философу большую моральную поддержку, которая и дала ему сил решиться на безумный, как считали всего друзья, поступок – бросить все и последовать за Альфи, словно он был верным оруженосцем. По сути так оно и было и еще лучше это стало заметно здесь, за написанием их общего труда. Ведь еще вопрос что действеннее – кровь на наконечнике или чернила.

***

Настал очередной день посещений. Альфи и Философ, как дети перед Рождеством, гадали – кто к ним придет, что принесет. А еще они думали, о чем будут они говорить, когда их компания приумножится. Интересно, какие новости в Столице? Пришел Наставник. Он, как обычно, принес немного фруктов, но теперь у него в руках был еще какой-то пакет. Точнее, нечто напоминающее пакет. Он тепло поприветствовал Философа и сдержанно вежливо поздоровался с Альфи. Философ спросил, как идут дела в университете, что происходит в столице. Они отправились в столовую, где часто проводили время в компании друзей, обычно в дни посещений.

Наставние развернул непонятный пакет. Содержимое оказалось бутылкой красного вина. Философ бережно взял бутылку, и уже собрался поставить ее на стол, как вдруг его словно кто-то толкнул и он почувствовал себя плохо и вдруг выронил бутылку, хотя держал ее крепко и уж точно ничего в его руках не скользило. Бутылка с жутким звуком разбилась и вино разлилось какой-то кровавой медузой.