Текст книги "Мемуары и рассказы"

ЮЛЬКА

Хозяин привез ее из экспедиции в рюкзаке вместе с образцами трав, сухих цветов и мешочками с почвой. Она была еще мала и не знала, что в самолете нельзя скулить и шевелиться; но в рюкзаке было тесно и душно, а ей хотелось побегать, сильно хотелось есть. Она все время старалась высунуть в дырку свою узкую, лисью морду, но хозяин теплой ладонью не больно нажимал на нос и заталкивал ее обратно в темноту. От руки привычно пахло песком, травой, ветром, и она ненадолго успокаивалась.

История ее семьи была проста и печальна: мать ее, длинную, непомерно худую степную борзую, задрал одинокий весенний волк – она пыталась спасти своих спрятанных в норе щенят. Но волк оказался моложе и сильнее, и ему было наплевать, что она – потомок тех благородных, знаменитых степных борзых, которые участвовали когда-то в конной лисьей охоте в огромной Голодной степи и могли обогнать любого байского скакуна. Мать погибла, и волк целиком, без остатка, съел двух ее кутят. А третий спасся. Это была она, та, что сидела в рюкзаке. Ее спасло любопытство. Ей давно хотелось узнать, что это там торчит на горизонте и почему оттуда каждый вечер доносится запах огня, смешанный с запахом чего-то непонятного, но вкусного. Она была сильнее своих братьев, ноги у нее были крепче и длиннее, характер самостоятельнее. Однажды, несмотря на укусы и толчки матери, она все-таки удрала из норы и добралась до палатки. Вход был широкий, удобный, туда не надо было проползать, она просто вбежала внутрь. И не успокоилась до тех пор, пока не осмотрела, не обнюхала все. Для этого ей пришлось немало потрудиться – она перевернула несколько ящиков, сорвала со стены висевшие там тряпки, на всякий случай изорвала их и разметала по полу. Устав, она улеглась на мешке, набитом нежно пахнущим сеном, и мирно уснула, не ожидая и не предвидя ниоткуда опасности.

Проснулась от странных звуков – длинные двуногие существа шумели, двигались и как-то странно лаяли. Но почему-то ни шаги, ни человеческие голоса, которых до той минуты она никогда еще не слышала, не напугали ее – все было не страшно, а только крайне любопытно.

Черт возьми, смотрите – лиса! – крикнул один из вошедших, тот, кто пониже.

Какая лиса? Борзая? Их тут много по степи бродит. Но я никогда не видел, чтобы они подходили близко к людям, – одичали за столько-то лет.

Высокий присел на корточки, протянул руку, чтобы погладить щенка.

– Осторожно, укусит! – сказал низенький.

Но собака и не думала кусаться. Ей стало почему-то весело. Она соскочила с матраса, подняла голову и вдруг улыбнулась.

– Гляди, гляди, она смеется! Вот чудеса!

– Какие ж чудеса! Собаки даже очень умеют смеяться. У нас дома, на Валдае, их три было – отец почти до самой смерти егерем работал, – так он с ними если заговаривал, обязательно улыбались в ответ… – сказал высокий. – Ну, пойди, пойди ко мне, ласковая ты псина…

Он взял щенка на руки, потерся щекой об узкую мордочку, вынес из палатки, опустил на землю.

– Ну, беги, беги домой.

Но собака никуда не собиралась убегать – где-то здесь поблизости была пища. Она подняла морду, понюхала воздух и безошибочно направилась к вбитому в песок близ палатки столу, на котором уже были расставлены миски с ужином. С той легкостью, с которой владеет всеми мускулами своего длинного тела только степная, дикая борзая, она сжалась в комок и, словно выпущенная из катапульты, взлетела на стол и забегала, разбрасывая ложки, миски, хлеб, выискивая то, что можно схватить зубами.

– Эй, чертова Булька, ты куда?! – закричал, подбегая, низенький.

Высокий схватил ее и снова прижался лицом к ее пыльной шерсти.

– Какой же это Булька? – засмеялся он. – Булька – это мужчина, а она дама, Юлька!

…Так она спаслась от волка, так осталась жить в палатке, стала Юлькой, попала в Москву и навсегда признала своим другом того, кто первый ее приласкал.

С той поры Юлька жила вместе с Хозяином в небольшой двухкомнатной квартире.

Как только Хозяин вытащил ее из рюкзака, она мгновенно обследовала все, что можно было здесь обследовать; ворвалась в кухню, до белого молчания напугав полную, веселую сорокалетнюю соседку Хозяина тетю Настю, подпрыгнув, снизу вверх шершавым теплым языком от подбородка до бровей облизала ее сумрачного четырнадцатилетнего сына, которого все и всегда называли полным именем – Валентин, схватила поставленные под вешалкой в передней мягкие Настины тапочки и стала носиться взад и вперед по коридору, не обращая никакого внимания на строгие окрики Хозяина.

– Это что еще такое? – закричала оправившаяся от испуга Настя. – Гоните, гоните ее из дому! Она все тут перевернет!

– Да нет, Настасия Ивановна, она мирная, – смущенно пробормотал Хозяин.

– Мирная! А кто за ней убирать будет? Кто?! – унималась Настя.

– А я! – неожиданно сипловатым баском отозвался Валентин.

– От тебя дождешься! Все на меня, все я…

– А вот – буду!

Мать глянула на него и удивилась – на всегда насупленном, замкнутом лице паренька появилась робкая неумелая и нежная улыбка.

– Ее как зовут, дядя Коля? – спросил мальчик.

– Юлька…

– Господи твоя воля! – снова всполошилась Настя. – Такую, с позволения сказать, животную женским именем назвали! Веретено она, а не Юлька! Веретено!

Но оба – и Валентин, и дядя Коля – поняли, что гроза прошла, что женщина кричит попросту для порядка.

И, как бы в подтверждение этого, Настя вдруг превесело рассмеялась.

– Вы посмотрите, что она с моим тапком сделала! Отдай, чертенок! Отдай, тебе говорят!

Но Юлька только еще быстрее завертелась по прихожей, с притворной яростью трепля зубами злополучную тапочку.

– Голодная, что ли? – негромко спросила Настя.

– Голодная, – ответил дядя Коля – Хозяин. – Нельзя же было ее в самолете кормить, она зайцем ехала, без билета…

– А щи она будет есть?

– Да лучше бы кашу… овсяную… Я вот книгу привез – как ухаживать за борзыми…

– Это можно, – ответила Настя. – Овсянка есть. Каждое утро перед школой Валентина овсянкой кормлю… Сытно. И полезно; говорят…

– Там с утра в кастрюле осталось, – сказал Валентин. – А молоком можно разбавить?

– Можно…

Так и осталась Юлька жить в Москве, опекаемая всеми жильцами квартиры. Утром и после школы с нею гулял Валентин, вечером, после работы – Хозяин, ну, а Настя кормила, внимательно изучив по книге собачье меню, – она натирала в кашу морковку, яблоки, постепенно, по мере того, как Юлька росла, стала разбавлять овсянку мясным бульоном, словом, полностью и без протестов взяла на себя заботу о ее питании.

У дяди Коли в комнате был балкон, который он, уходя из дома, не закрывал до первого снега. Сначала Юлька боялась балкона и подолгу сидела на пороге открытой двери, глядя на противоположный дом, почти закрывший небо. Но, став старше, она спокойно выходила из комнаты, укладывалась на полу, просовывала узкую голову сквозь решетку перил и смотрела вниз, во двор. Там всегда было сумеречно, даже в дни, когда над Москвой светило солнце. Может быть, потому, что двор был где-то далеко внизу.

К вечеру Юлька возвращалась в комнату, садилась напротив двери в прихожую и нетерпеливо ждала той минуты, когда хлопнет лифт, Хозяин появится на пороге и, не раздеваясь, скажет одно только слово:

– Гулять!

Юлька бросалась к нему, радостно повизгивая, – она так и не научилась ни лаять, ни кусаться и вообще со всеми людьми – как знакомыми, так и незнакомыми – вела себя одинаково доброжелательно. Она кругами носилась по замкнутому, скучному двору, обнюхивала все подряд, несмотря на окрики Хозяина «отрыщ!», разгоняла стайки пасущихся голубей, заигрывала с солидными, привязанными к поводкам собаками, извиваясь своим узким, длинным телом, приставала к ребятишкам, словом, демонстрировала всем свою доброту и покладистость. Наконец наигравшись, она привычно выбегала на улицу направлялась в сторону Тимирязевского леса – надо было только перебежать железнодорожное полотно, там…

Она быстро привыкла к запаху высоких сосен, к терпкому аромату гниющего иглива, к шороху листьев, падавших с берез. Она бегала по лесу, выискивая мелкое зверье, накалывала нос на ежиные шарики, раскапывала брошенные муравейники, потом, усталая и запыхавшаяся укладывалась у ног Хозяина, высоко приподняв задние лапы и, уложив морду между вытянутыми передними, отдыхала.

А еще она любила среди дня гулять с Валентином, демонстрируя собиравшимся вокруг ребятам все те штучки, которым терпеливо обучал ее Валентин. Она мчалась на его негромкий, но какой-то особенный переливчаты свист, услышав короткое «гоп», с легкостью перепрыгивала палку, поднятую на двухметровую высоту, ловила подброшенную вверх шапку, беспрекословно исполнял приказы «к ноге!» и «рядом!», гордо обходя двор по кругу. И Валентин был не менее горд ее умом, послушанием, сноровкой. Прежде нелюдимый и замкнутый, он охотно болтал с товарищами, рассказывал правдивые и выдуманные истории о борзых, о скорости их стремительного бега, об их охотничьих талантах.

И вообще атмосфера в их маленькой квартире с появлением Юльки заметно изменилась. Словно все ее обитатели, прожившие уже немало лет вместе, впервые как следует познакомились друг с другом, а дядя Коля и Валентин даже подружились.

Почти каждую весну дядя Коля надолго, до самой осени, уезжал – он работал шофером в Институте ботаники Академии наук, а летом отправлялся в экспедиции, исполняя там обязанности не только шофера, но и рабочего, коллектора, повара, – словом, как его называл начальник, был незаменимой «медхен фюр аллес». И хот он изрядно уставал и возвращался в Москву каждый раз почерневшим и похудевшим, он ни за что не отказался бы от этих трудных, но увлекательных путешествий. Раньше, до появления в доме Юльки, он не рассказывал ни Насте, ни Валентину, где бывал, что делал, что видел. Теперь же он мог часами увлеченно говорить с Валентином то горах Тянь-Шаня, то о Голодной степи, то о Каракумах, о цветах и травах, об удивительной, скупой и прекрасной растительности этих трудных для всего живого мест. Его радовало, когда он замечал, как под влиянием его рассказов худое, большеротое, некрасивое лицо Валентина смягчалось, становилось наивно-мальчишеским и мечтательным.

Настя быстро смекнула, что ее одинокий сосед привязался к мальчику, и тут же использовала эту его привязанность с полной выгодой для себя: в те дни, когда она ждала своего постоянного ухажера – водителя трамвая, она заглядывала к соседу и елейным голосом просила:

– А можно, Николай Петрович, Валентин сегодня у вас уроки поделает? Ко мне подружка придет, хочется поболтать на свободе.

В такие минуты лицо Валентина снова становилось сумрачным и злым.

– Подружка! – иронически цедил он сквозь зубы, но послушно раскладывал на столе у соседа свои книги, тетради и делал вид, что усердно трудится, только изредка перешептываясь с лежащей у его ног Юлькой…

Зимой группа, что ездила в прошлом году в Голодную степь, занималась обработкой материалов, готовила публикации, высаживала в лабораторных ящиках привезенные корни, высевала семена. Весной они, наконец, получили опытный участок в Опалихе для посева вывезенных из пустыни однолетних и многолетних лекарственных растений. Каждое из них требовало особых условий – климатических, ветровых, солнечных. Весна была пасмурной, и над полуголым участком в полгектара выросли странные сооружения: пока еще неподвижные ветраки и длинные ряды ламп дневного света.

В группе их было всего четверо – начальник и его ассистент, рабочий Василий – тот самый, низенький, полный, который когда-то принял Юльку за лису, и все тот же «многостаночник» дядя Коля. Утром он привозил группу в Опалиху и там оставался со всеми до позднего вечера, выполняя любую работу – от пахаря до электрика – с одинаковым удовольствием и спокойствием.

А Юлька росла и хорошела. Шерсть ее потемнела, стала палево-золотистой, на втянутых боках и вогнутом животе – ярко-белой, на острых ушах выросли длинные, темные кисточки, а глаза, обрамленные длинными ресницами, – блестящие, карие, – похожими на глаза мечтательной девушки. Хвост опушился как уланский султан. Словом, она стала взрослой собакой с элегантной походкой и горбоносой, аристократической мордой.

Вся забота о ней перешла теперь целиком к Валентину. Хозяин приезжал поздно и такой усталый, что не в силах был ни погулять с нею, ни даже поиграть. Настя же почти не бывала дома – все свободное от магазина, где она работала кассиршей, время проводила со своей «подружкой» то за городом, то у него.

Это нисколько не огорчало ни Валентина, ни Юльку Конечно, Юлька по-прежнему хорошо относилась к Хозяину, беспрекословно слушалась его и даже немного побаивалась – Хозяин есть Хозяин! Но всю свою нежность, всю свою собачью преданность, все разнообразны и тончайшие чувства она отдавала Валентину. Его она любила. Преданно, нежно, самозабвенно. А этот когда-то сумрачный, неласковый мальчишка отвечал ей тем же. И хотя он много занимался – кончал восьмилетку – последнее время тоже мало бывал дома – задерживался в школе на дополнительных, сидел в библиотеке, – с ни на минуту не забывал о Юльке: гулял, варил ей еду ходил с нею купаться на Тимирязевский пруд. Куда бы он ни направлялся – в магазин ли за продуктами, по материным поручениям, заниматься к товарищу, Юлька всегда спокойно вышагивала без поводка «у ноги». Оба понимали друг друга с полужеста, оба счастливы были своей дружбой. Валентин жалел только об одном: нельзя приводить Юльку в школу; он свято верил, что она никому бы не помешала и все уроки тихо сидела бы под его партой, но в душе он немного осуждал себя за эти мысли, они казались ему уж очень «малышовыми», и все же… и все же ему этого очень хотелось. Но раз нельзя, – значит, нельзя…

Однажды ранней весной Валентин простудился и несколько дней пролежал с температурой в постели. В первую же ночь Юлька зубами притащила в их комнату свой не очень чистый матрасик и преспокойно улеглась возле его кровати. С той поры она так и осталась жить в Настиной комнате – ни угрозы, ни пинки не могли заставить ее переменить свое решение…

Наконец занятия в школе кончились, Валентин не очень блистательно, но вполне прилично перешел в девятый. И первое, о чем он подумал, получив переходное свидетельство, – теперь все долгое лето можно быть безраздельно с Юлькой!

В этот день мать никуда не пошла после работы, даже испекла пирог и, усевшись с Валентином за празднично накрытым столом, негромко и немного смущенно сказала:

– Ты ешь, ешь, Валентин, с яблоками пирог, твой любимый…

А Валентин торопился допить чай и пойти гулять с Юлькой.

– Еще не поздно, – сказал он, – мы с Юлькой на пруд сбегаем, искупаемся…

– Ты погоди, сынок, – непривычно ласково обратилась к нему Настя. – Не торопись, посиди с матерью-то…

Что-то в ее голосе, в смущенной улыбке, в неуверенных движениях заставило Валентина насторожиться.

Лицо его снова стало хмурым, взгляд недобрым.

– Что? – спросил он. – Ты что мне хочешь сказать. Говори.

– Да что ты так сразу?

– Именно – сразу, – сухо бросил Валентин.

– Ты, сынок, уже большой вырос. Вот восьмилетку кончил. Да и ростом вот какой – мужик, как есть – мужчина…

Юноша молчал, ждал, что будет дальше.

– Я тебе… я давно тебе хотела сказать – я замуж выхожу…

– За подружку? – иронически усмехнулся Валентин. Мать вспыхнула, хотела сказать что-то резкое, но сдержалась.

За Алексея Александровича. Да. Ты уже парень почти что взрослый, понимаешь – больше не к чему на ним прятаться… Да и он, знаешь, так вопрос ставит – хватит, мол, чего тянуть? Мы не молоденькие. А если, мол, я не согласная сейчас, то потом, может, и поздно быть… Понимаешь? А что мне свое счастье упускать? Мне ведь тоже, знаешь, не двадцать… Понимаешь ты меня, сынок?

– Понимаю, – сумрачно откликнулся Валентин.

– Ну вот… вот и хорошо… Значит, не против. А я, признаться, боялась…

– Меня?

– Да не тебя… того, что ты не согласишься…

– Так ведь не я замуж иду… Ты к нему, что ли, переедешь?

– Как можно! У него ведь комнатка всего семь метров. Семь. А у нас – двадцать четыре!

– А мы… а нам же куда?

– Кому это – нам?

– Ну, нам с Юлькой…

– А при чем тут Юлька? Она не твоя. У нее хозяин есть… А тебе мы угол выделим. Шкафом заставим, а как с деньгами соберемся, может, и перегородку какую поставим…

Валентин молчал. Что он мог сказать матери?

– Мы хорошо все придумали с Алексеем Александровичем. Будешь, как в отдельной комнате жить… Согласен?

Валентин промолчал, только пожал плечами и собрался, было, встать из-за стола.

– Нет, нет, – испуганно заговорила мать, – не все еще… не все…

– Что еще?

– Ты большой уже, взрослый почти, – заторопилась Настя, забыв, что уже только что это говорила. – Ты только не обижайся, не обижайся на Алексея Александровича… Ты пойми…

– Да что такое?

Он вот что говорит… Он говорит, что пора… что неплохо было бы тебе пойти куда-нибудь работать. Учеником сперва. А там, глядишь, и специальность приобретешь. А учиться, если захочешь, так сможешь потом, попозже, и в вечерней учиться… Многие даже вечерние институты кончают… Вот у них…

Валентин встал, резко оттолкнув стул так, что тот с размаху ударился о шкаф.

Секунду он сверху вниз смотрел на красную, возбужденную мать. Ее растерянность вызвала в нем мимолетную жалость, но обида и раздражение тут же начисто смыли это чувство. Он сказал резко, сухо:

– Скажи своему… Алексею Александровичу, что его хлеб я есть не буду. Пусть не волнуется!

И, свистнув Юльке, выбежал из комнаты…

… А наутро, после длинного ночного разговора с дядей Колей, они все втроем – дядя Коля, Валентин и Юлька – явились к начальнику.

– Вот, – решительно начал дядя Коля. – Подсобника привел, Виктор Николаевич.

– Как подсобника? А Василий?

– Жена Васина давно мечтает хоть один летний от пуск с ним вместе провести. Повезут ребятишек к матери, в деревню.

– Так ведь у нас со штатами знаете как, Николай Петрович… У нас одна единица – коллектор.

– Научится! Он парень смышленый. И образованный. Я вот научился, а у меня всего семь классов-то.

– Не могу, знаете ведь, без квалификации…

– Так мы же разовых берем! Пока так, а зимой он уже паспорт получает…

– Паспорт? А я думал, тебе уже, по крайней мере, восемнадцать – вот какой вымахал. Нет, решительно не могу… Разве что на лето… Да нет, у нас на разовых только тридцать рублей в месяц отпускают… А без зарплаты… Нет, решительно – не могу!

– А не надо, не надо ему зарплаты! – заторопился дядя Коля. – Мы его просто на свой кошт возьмем. Ну, вроде – сын полка, что ли…

Начальник засмеялся.

– И собаку его – тоже на свой кошт? Как дочь полка?

– Ну, это уже моя забота… А вы что, не узнали ее? Это же Юлька!

– Что вы говорите? Какая красавица! А была – облезлый лисенок! И только!

Юлька, тотчас поняв, что говорят о ней, и не просто говорят, а хвалят ее за что-то, оторвалась от колена юноши, подошла к начальнику и доверчиво подсунула голову под его руку.

Тот рассеянно потрепал ее по лбу и обратился к юноше:

– Школу ты ведь еще не кончил? В какой класс перешел?

– В девятый.

– Что ж, дальше учиться не хочешь?

– Да хочет, хочет, – не дал ему ответить дядя Коля. – Но вот… ну, скажем, по семейным… не может сейчас… Поработает у нас года два, ну и пойдет в вечернюю… А там…

– По семейным, значит, – задумчиво произнес начальник. – Ну, что ж, попробуем. Зовут тебя как?

– Валентин.

– Как торжественно! А мать тебя как называет, товарищи? Валя?

– Нет. Все так и зовут – Валентин.

– Ну, Валентин так Валентин. Что ж, говорю, попробуем. А собаку куда же? Неужто с собой?

– Так ведь это – Юлька! – уже уверенно и радостно сказал дядя Коля.

– Ладно. Когда приступишь? Только помни – зарплата у нас…

– Да ладно, договорились. О зарплате не поминайте больше, – деловито перебил начальника дядя Коля. – А приступать – сегодня же… сейчас в смысле… Пошли. Перетащим в машину все, что нужно, и поехали…

Юлька спокойно двинулась вслед за направляющимся к двери Валентином. У порога она обернулась, махнула хвостом и вежливо улыбнулась начальнику.

– Ишь, признала за своего, – рассмеялся дядя Коля. – Ну, иди, иди, я сейчас…

Во время обеда, который вся группа ела у вбитых неподалеку от опытного поля козлах, на широкой, необструганной доске вместо столешницы, Юлька сидела поодаль, чуть отвернувшись, словно хотела подчеркнуть, что она – собака воспитанная и не любит попрошайничать. Когда начальник, не удержавшись, хотел кинуть ей кусок намазанного маслом хлеба, Валентин строго сказал:

– Не надо. Она к этому не приучена. Мы со стола ей никогда ничего не даем… Она собака, не кошка…

– Извини, – смутился начальник. – Это действительно нехорошо…

Так началось первое трудовое лето Валентина. По вечерам, после окончания рабочего дня, пока дядя Коля готовил к отъезду свой старенький, вечно портившийся пикап, они с Юлькой уходили далеко в поле или забирались в негустой лесок, что окружал ближние дачные строения. Возвращались оба веселые, довольные, возбужденные. Юлька с удовольствием забиралась в машину – не сговариваясь, ей навсегда уступили место у окна слева. Она дружески клала лапы на спину дяде Коле и всю дорогу, не отрываясь, смотрела на мчавшееся навстречу ей шоссе.

Валентин удивительно быстро привык к своим несложным обязанностям. Вскоре ассистент начальника стал поручать ему более сложные и кропотливые работы. К осени он уже настолько освоился с делами группы, что свободно ориентировался в сортах и режимах, научился вести дневник, запомнил сложные названия и термины.

Когда урожай был собран и поле подготовлено к зиме, его вызвал начальник…

– Что ж, – сказал он, – теперь могу тебя зачислить к нам коллектором. Зарплата, правда, маленькая, восемьдесят, да все больше, чем ты до сих пор получал.

– Спасибо.

– Рад?

– Ага.

– Ну, а дальше-то что? Кем ты вообще хочешь стать? Не задумывался?

– Не знаю еще, – после короткого молчания ответил Валентин.

– Может, ботаником? Как мы?

– Не знаю.

И вдруг доверчиво улыбнулся. Начальника это удивило – паренек редко улыбался и веселым, открытым бывал только с Юлькой.

– Ну, все-таки? – снова задал он юноше тот же вопрос. – Неужели не думал никогда?

– Думал, – снова улыбнулся Валентин. – Я, знаете, ездить хочу. Много ездить. И ходить. Я люблю ходить. Далеко.

– Геологом, что ли?

– Да нет. Может, географом? И чтобы – новые места. Всегда новые… И если бы одному ходить… вот, с Юлькой…

– Лесником, что ли? Валентин задумался.

– Нет, – ответил он, наконец. – Я степь люблю, поле, чтобы кругом свободно… Чтобы не как в городе, или в лесу, а просторно… Свободно…

– Ну, ладно, иди. Еще успеешь надумать… Так, значит, берем тебя, как только паспорт получишь.

– А я уже получил.

– Вот и хорошо. Иди…

«Странный парень, – подумал начальник, когда Валентин вышел. – А может быть, нет? Может быть, все мы в его возрасте хотели именно полной свободы, только не умели так сформулировать, как он? Да, наверное… И все-таки – необычный он какой-то, серьезный, почти взрослый, а по существу совсем еще мальчишка…»

…Теперь Юлька на целый день оставалась одна – в Институт, как и в школу, ее нельзя было брать с собой. Но все как будто оставалось по-старому: утром, как раньше перед школой, теперь перед работой ее выводил Валентин, придя с работы, кормил и снова выгуливал, а вечером с нею гулял дядя Коля. Но жила Юлька теперь уже дома, у Хозяина, – по настоянию Насти, которая побаивалась своего строгого и аккуратного Алексея Александровича, Юльку на весь день запирали в комнате. Балкон замазали, но Юлька не отказалась от своей старой привычки и подолгу, положив лапы на подоконник, смотрела на противоположный дом, на прогуливавшихся по перилам голубей, на видный отсюда угол двора. Все как будто было как прежде, но Юлька тосковала. Она взрослела и томилась в одиночестве. Уже не так радостно встречала она по вечерам Хозяина, а в те дни, когда ему случалось выпить с товарищами, она вообще к нему не подходила, не откликалась на его зов, на предложение «гулять!». Он сердился, называл ее трезвенницей, обзывал «участковым», но переупрямить ее не мог – она смотрела на него спокойно, не огрызалась, но молча отскакивала от его протянутых рук и, если могла, уходила на кухню, к своей миске, и принималась лениво, не заинтересованно есть. В конце концов, Хозяин отступался и укладывался спать. Тогда Юлька возвращалась в комнату, укладывалась на свой матрац и, повздыхав и тихонько поскулив, в конце концов, засыпала…

Весна в этом году была ранняя и жаркая. Уже в конце марта стаял снег. Открыли балкон, и Юлька первая выбежала, привычно просунула голову сквозь перила и, вздрагивая кожей, с наслаждением втянула в трепещущие ноздри влажный, прохладный воздух. Так она и стояла неподвижно, настороженно до самого вечера, пока в противоположном доме не засветились окна. Тогда она легла на захолодавший бетон и пролежала здесь до утра. Ночью Хозяин слышал, как она протяжно вздыхала, а иногда даже коротко взлаивала, чего никогда не делала раньше. Неизвестно, спала ли она в эту ночь. Может быть, спала. А может быть, ее посещали видения – то ли сны, то ли воспоминания. Может быть, ей слышалось сухое шуршание передвигающихся барханов, виделось огромное, тусклое от жара солнце, и степь, степь с редкими рощицами уродливого саксаула. А может быть, она слышала лисий визг во время гона или виделся ей лет скакуна, окруженного распластанными над землею телами узкогрудых собак. Если бы Юлька была человеком, она подумала бы обычными словами: «тоска по родине» или «зов предков». Но Юлька была собакой. Она умела только грезить…

В начале апреля вся группа, включая и Валентина, начала подготовку к экспедиции. Они снова отправлялись в Голодную степь исследовать ее скупую, но удивительно интересную флору.

Они ехали на родину Юльки.

А Юлька была уже взрослой собакой – ее нельзя было уже ни посадить в корзину, ни спрятать в рюкзак. И Николай Петрович и Валентин прекрасно понимали, что положение складывается почти безвыходное – нелепо было брать ее с собой, да и начальник мог не согласиться; нельзя было и оставить ее в Москве – Настя ни за что не решится обратиться с таким предложением к мужу. Да и кто бы стал заботиться о Юльке, кто бы гулял с ней? Оба – и дядя Коля, и Валентин – неустанно думали о Юлькиной судьбе, мучились, но ничего придумать не могли.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Однажды вечером Настя постучалась к соседу.

– Зайди и ты, Валентин, – сказала она, как всегда немного возбужденно. – Это и тебе интересно… Вот какое дело. Алексей Александрович узнал тут у товарищей, есть такой добрый человек, который берет на время чужих собак. Ему даже не очень много денег надо платить – он их и кормит хорошо, и гуляет с ними, и даже воспитывает – учит там всяким штукам. Он инвалид, правда, но на улицу выходит, собак выводит. И хозяева потом довольны – собаки здоровы, сыты. Как, а?

Дядя Коля и Валентин посмотрели друг па друга, потом оба на притихшую Юльку.

– Подумать надо, – нерешительно сказал дядя Коля.

– Да что тут думать? Да и когда – вы, ведь, на той неделе уезжаете? А я с ней ни за что не останусь! Ни за что! Алексей Александрович так и сказал – не разрешаю! И все! Он ее просто выгонит!

– Что ж, – после короткого раздумья сказал дядя Коля. – Давайте адрес. Завтра отведем…

Инвалид этот жил на соседней улице в большом новом доме со множеством подъездов. Квартира его, расположенная на полуторном этаже, окнами выходила в тихий, замкнутый дворик. На балконе стояло много цветочных горшков, сушились полотенца. Под самым балконом – высокая куча желтого, чистого песка.

Прежде чем зайти с Юлькой в подъезд, Валентин и дядя Коля внимательно все осмотрели.

– Ничего, а? – спросил дядя Коля юношу.

– Ничего. Чисто.

В подъезде тоже было чисто, но обоих поразил отвратительный, гнилостный запах, словно дым, ударивший в ноздри.

– Фу! – сказал дядя Коля. – У кого-то что-то подгорело.

Они позвонили в нужную квартиру и долго ждали, пока им открыли. Наконец, заскрежетали замки – один, другой, третий, дверь приоткрылась, и в щель они увидели грузного, неопрятного человека на двух костылях.

Чего надо? – спросил инвалид нелюбезно.

– Да вот… – сказал дядя Коля. – Послушайте, чем это у вас так отвратительно пахнет? Горит что-то?

– Чего надо? – еще более резко спросил хозяин квартиры. – А, вы с собакой. Давайте. Мои условия – пятьдесят рублей вперед, а там будете вносить ежемесячно. По двадцать пять. Кличка?

Все в этом человеке было отталкивающим – грязные, неопределенного цвета широченные штаны, засаленная рубаха, исходивший от него запах давно не чищенной выгребной ямы, отекшее, злобное лицо с крошечными глазами, даже скрюченные ноги в ортопедических ботинках.

– А можно нам зайти, посмотреть квартиру? – робко спросил дядя Коля.

– Вы что, собираетесь со мною меняться? Нет? Ну, так вам здесь нечего смотреть. Давайте деньги, собаку и уходите. Кличка?

– Юлька, – тихо сказал Валентин.

– Что ж, Валентин, у нас другого выхода нет. Как ты считаешь?

– Да.

– Ну, так, – вздохнул дядя Коля. – Вот вам деньги. И еще овсянка. Давай, Валентин. Вот. Пять коробок. Этого ей пока хватит. Через месяц пришлем по почте двадцать пять. Дороговато вы берете, да ничего не поделаешь, выхода у нас нет… Иди, Юлька, иди, не волнуйся, мы тебя не бросим. Вернемся, и опять дома заживешь… Иди, псина…

Три дня оба они ходили мрачные, молчаливые, расстроенные. Наступил день отъезда. Поезд уходил вечером, все вещи вчера еще были сданы в багаж, с собою брали только то, что помещалось в рюкзаки. До поезда оставалось еще часа два. Все было уложено, собрано, делать дома больше было нечего. Оба, и взрослый, и юноша, понуро бродили по пустой квартире – с матерью Валентин попрощался еще утром, – обоих томило одно и то же желание – попрощаться с Юлькой. Наконец Валентин не выдержал:

– Сходим, дядя Коля, а?

– Так, может, мы ее только расстроим? – неуверенно ответил дядя Коля.

– А мы не зайдем. Только поглядим на нее и уйдем…

– Что ж, пошли… Как-то так нехорошо – бросили, и все… Идем!

Надели рюкзаки, заперли квартиру – возвращаться сюда было уже ни к чему, быстро прошагали короткое расстояние, отделявшее их от дома, где жил инвалид, прошли под аркой во двор и тихонько взобрались на песочную кучу. На улице было уже почти темно, поэтому им хорошо было видно все, что делалось в освещенной комнате. Инвалид сидел за столом и что-то ел, вытаскивая куски прямо из миски своими непомерно длинными, огромными руками. Костыли стояли рядом, прислоненные к стулу.

Вдруг он замахнулся, пронзительно крикнул:

– Ах ты дрянь этакая! Схватил костыль и ткнул кого-то.

И вдруг Валентин и дядя Коля увидели – на балкон вылетела Юлька. Она испуганно забилась в дальний угол, но костыль достал ее и здесь – не выходя из комнаты, инвалид тыкал и тыкал ее в бок. Юлька извивалась, изворачивалась, но костыль настигал ее снова.