Текст книги "Мемуары и рассказы"

– Господи! – охнул дядя Коля.

Валентин взбежал на самый верх песчаной кучи. И вдруг вечернюю тишину двора пронзил тихий, переливчатый, радостный свист.

И в ту же секунду, даже не разбежавшись, а только сконцентрировав всю свою стремительность и силу длинных, послушных лап, Юлька перемахнула через перила балкона и упала на песок у самых ног Валентина. Падение не ошеломило ее – она вскочила, отряхнулась, словно от воды, и, подпрыгнув, облизала лицо юноши снизу вверх, от подбородка до волос. И тут же оба помчались по двору к арке. За ними тяжело бежал дядя Коля. Под аркой они остановились, чтобы перевести дух.

– Вот, – сказал Валентин, протягивая дяде Коле поводок, – я у ребят заграничный карабин выменял.

Из-под арки они вышли уже не торопясь – два солидных человека с рюкзаками за плечами и спокойно шествующая на поводке собака.

Когда они завернули за угол и вышли на шумную Красноармейскую, Валентин с досадой произнес:

– Вот гад! Полсотни-то он зря прикарманил!

– И пять коробок овсянки! – вздохнул дядя Коля.

– Ничего, овсянку я еще вчера вместе со всеми вещами в багаж сдал.

– Дядя Коля глянул на юношу и весело рассмеялся.

– Ну и хитрец же ты, Валентин! Значит, ты все это заранее придумал?

– Да нет, – улыбнулся в ответ Валентин. – Это я так… на всякий случай…

После трехдневного путешествия они, наконец, добрались до той самой лощинки среди барханов, куда впервые когда-то прибежала Юлька, где спаслась от волчьих зубов и подружилась с Хозяином.

В поезде Юлька вела себя спокойно и почти все время спала. Но как только все погрузились в машину и стали углубляться в Голодную степь, Юлька явно стала нервничать. Она высовывала свой длинный нос в открытое окошко, то спрыгивала с сиденья, то снова взбиралась на него, тыкалась холодным носом в шею дяди Коли и обливала его потоками слюны. Даже Валентин не мог ее успокоить.

Юлька первая выскочила из остановившейся машины. И впервые в своей жизни подала голос: коротко, резко залаяла. Нагнулась, понюхала песок, всмотрелась в бесконечные, ритмичные волны барханов, и лай ее перешел в странный, утробный вой. Она рванулась, словно ее кто-то удерживал сзади, взвилась вверх и огромными скачками помчалась в степь, вперед, туда, прямо к ослепительному заходящему солнцу.

– Она вспомнила, – растерянно сказал дядя Коля.

– Пожалуй, не вернется, – сказал начальник…

…Валентин не ложился, не гасил костра, сидел, охватив колени руками, поеживаясь от холодного ночного ветра.

Юлька явилась ночью. Подбежала к парню, виновато лизнула его в щеку и прижалась к нему теплым боком. Он легонько потрепал острые Юлькины уши.

– Вернулась?

Юлька улеглась рядом, смешно наклонила голову, заглянула парню в лицо и успокоилась, – нет, он на нее не сердился, он был рад ее возвращению.

– Ну, что? – тихо спросил Валентин. – Хорошо тебе было там, на воле? – Поднялся, затоптал костер. – Пошли спать, Юлька. Скоро утро…

Несколько дней Юлька не отходила от палатки. Как ни звал ее с собою Валентин, она упорно сидела на пороге, только иногда поднималась, вытягивала морду и, тревожно трепеща ноздрями, нюхала ветер, несший со степи запах раскаленного песка, сухих трав, горьковатый запах свободы. На пятый день, возвратившись из очередного похода в степь, группа не застала Юльки. Она не откликнулась ни на зов Хозяина, ни на Валентинов свист.

– Ушла, – сказал начальник. – Теперь – совсем. Ночью Юлька опять вернулась. И с этого дня стала часто и надолго убегать в степь. Но всякий раз возвращалась. К этому все привыкли и перестали о ней беспокоиться.

Так прошло тяжелое, жаркое лето и длинная, ветреная осень. Наступило время отъезда. Группа паковала в ящики набранный материал, дядя Коля разбирал и чистил машину перед далекой поездкой.

А Юлька стала заметно нервничать. Она беспокойно металась по лагерю, ни к кому, даже к Валентину, не приближалась близко, а если кто-нибудь пытался ее погладить – даже огрызалась. Но все были заняты, и всем было как-то не до нее.

И вот все уложено, погружено, все уселись по местам, ждали только, когда поднимутся в машину Валентин и Юлька.

Юноша стоял у открытой дверцы кабины, Юлька – в нескольких шагах от него, наблюдая за происходящим. Поза ее была странной и отчужденной: тело, словно готовое к прыжку, вытянулось в сторону степи, голову она чутко и напряженно повернула к людям. Как будто она ждала чего-то. Какого-то окончательного решения.

– Валентин, Юлька, что же вы? – нетерпеливо крикнул дядя Коля, высунувшись из кабины.

Услышав голос Хозяина, Юлька не бросилась к нему, дрогнула всем телом и осталась стоять в той же позе.

– Юлька! – снова крикнул Хозяин.

Юлька отбежала на несколько шагов, остановилась, из-за спины, изогнувши голову, продолжала смотреть на людей.

– Юлька! Тебе говорят! Хватит баловаться, – строго крикнул Хозяин.

Но Юльку этот приказ только подстегнул – она отбежала еще дальше и остановилась.

И все поняли – это не было игрой, нет, она всерьез не хотела подчиняться, она не хотела уезжать, она не хотела к людям.

– Валентин! Что же ты?! – растерянно сказал дядя Коля. – Позови ее. Свистни. Тебя она послушается…

Но парень не откликнулся. Он молча смотрел на Юльку, и по лицу его нельзя было понять, огорчен он или радуется чему-то, расплачется сейчас по-детски или улыбнется.

А Юлька рывками отбегала все дальше.

– Валентин. Да свистни же!

Юлька в последний раз оглянулась и вдруг стремительно понеслась в степь. Сперва еще можно было уследить за ее скачками, но потом она распласталась и словно полетела над рыжей землей, как прямая золотистая стрела.

– Валентин, – в последний раз позвал дядя Коля. Только тогда юноша очнулся, подошел к машине и, взбираясь в кабину, негромко и серьезно сказал:

– Не надо, дядя Коля. Пусть… пусть живет…

ТРУДНАЯ НОЧЬ

Радиограмму он получил вечером, когда промокший и усталый вернулся на базу.

Он не был здесь двое суток и мечтал только об одном – согреться и уснуть. Он думал, что радист, вместе со своей рацией помещавшийся с ним в одной палатке, давно спит; но палатка светилась изнутри слабым, мерцающим светом.

Длинный, худущий Володя Маленький, прозванный так геологами в шутку, сидел у открытой дверцы печурки и читал. Как только Игорь вошел, он поднялся, и огромная его тень изломалась на потолке.

– Чайник! – радостно сказал Игорь. – Здорово! Согреюсь и спать завалюсь. Здравствуйте, Володя.

Тот не ответил, неловко потоптался, вынул из кармана листок.

Вчера получил. Утром. Как только вы с Сеней ушли на маршрут.

Что там? – спросил Игорь, стаскивая облепленные грязью сапоги.

Володя молчал. Игорь не видел его лица, только напряженно протянутую руку; досадуя, он вытер грязные пальцы о ватные штаны, взял радиограмму, наклонился к печурке.

– Зажгите лампу, я ничего не вижу.

Но он уже разобрал три коротких слова: «Выезжай немедленно. Мама».

«Отец! – испуганно подумал Игорь. – Что с ним? Жив?»

Он снова натянул сапоги, даже не переменив портянки, накинул на плечи штормовку и вышел на дождь.

– Куда же вы, Игорь Николаевич? Ночь. Выспитесь, обсушитесь, завтра пойдете.

– Вы сказали – радиограмма пришла вчера утром? Я… я, может быть, уже опоздал… Если сейчас же двинусь, могу успеть еще на утренний самолет. Все равно – не раньше завтрашнего вечера попаду в Москву.

– Так до аэродрома же сорок километров!

– Напрямик через тайгу не больше двадцати. Если доберусь до узкоколейки к шести, как раз поспею.

– Ночь. Заблудитесь…

– Я?

– И зверь…

– Какой там зверь? Болтовня одна… Скажите Семену – он за меня на это время начальником останется… Я радирую, если задержусь…

Он шел наослеп, ориентируясь по чутью и по едва слышному здесь рокоту порожистой реки, шел, не думая о дороге, знал, что безошибочный инстинкт геолога укажет ему именно то направление, которое надо, и приведет туда, куда надо.

Он старался не вспоминать отца таким, каким видел его последние годы. Сознательно, с трудом восстанавливал в памяти тот его облик, который был ему так близок в детстве, в юности – открытый, веселый взгляд, поджарую фигуру, стремительную походку, смех. Тогда, в те годы, Игорь был уверен, что лучше, правдивее, честнее отца нет человека на всей земле… Тогда…

Но чем дальше он углублялся в тайгу, чем больше глины налипало на его сапоги, тем труднее становилось ему вспоминать отца своей давно прошедшей юности. Он словно бы обо что-то спотыкался или наталкивался на невидимую, непроходимую стену, и разматывались, разматывались перед ним, будто снятые на пленку, те мелкие и крупные события, эпизоды, столкновения, что привели его к бесповоротному решению уехать, бросить дом, мать, даже бабу Аню, аспирантуру и в свои двадцать четыре года взвалить на себя ответственность начальника, правда, маленькой, но трудной геологической партии, проводившей вспомогательную разведку в тайге, бесконечно далеко от родной Москвы.

Он точно помнит, как и когда это началось. Он только никак не может определить словами, что именно началось. Во всяком случае, для него все началось именно тогда, в машине, когда они с отцом, матерью и дядей Колей возвращались с загородной прогулки. Дядя Коля вел машину, отец сидел с ним рядом, они с матерью сзади. Проехали какой-то дорожный указатель, и вдруг мать сказала иронически:

– Ах, вот почему – Елино. Это на трассе…

Он тогда не понял, что это означает. Он знал только, что недавно, этой зимой отец жил почему-то в доме журналистов в этом самом Елино. Он бы не обратил внимания на реплику матери, если бы не странные нотки, прозвучавшие в голосе отца. Не оборачиваясь, отец сказал резко:

– Глупости! Ты прекрасно знаешь, что я написал там две главы своей докторской…

Игорь, вероятно, и не запомнил бы этот незначительный разговор, но вот слова «на трассе» почему-то показались ему странными. Еще вчера он бесхитростно спросил бы:

– На какой трассе?

Но что-то незнакомое в голосе отца удержало его от простого вопроса. И – запало в память. Просто запало в память. Пока еще независимо ни от чего – просто запомнилось.

Запомнилось и насторожило.

И вот как-то воскресным днем ранней весны, перед самыми выпускными экзаменами, они с Наташей, его девочкой, возвращаясь с прогулки, шли по парку Речного вокзала к метро. И вдруг впереди, на тропинке, что вилась параллельно той, по которой шли они, он увидел отца. Он вел под руку высокую, полную женщину с распущенными по плечам ярко-рыжими, крашеными волосами. Игорь не видел их лиц, не слышал голосов, но как-то сразу почувствовал, что они целиком поглощены друг другом.

«Так вот что означают эти мамины слова – «на трассе!» – подумал он, и странная, какая-то яростная осторожность заставила его схватить Наташу за руку и затащить с тропинки в кусты.

– Молчи! – приказал он ей шепотом.

– Что с тобой? – испуганно спросила Наташа.

– Ничего… Я не хочу, чтобы нас кто-нибудь увидел…

– Почему?

– Ну, так…

– Нет, что-то ты… кто это там, на дорожке?

– Откуда мне знать? – стараясь говорить равнодушно, ответил Игорь. – Ну, идем, они уже прошли… Идем.

– Дома он застал только мать – баба Аня уехала к дяде Коле на дачу.

– А где отец? – равнодушным голосом спросил Игорь, входя.

Поехал в поход, в Абрамцево. Обещал зайти к Анастасии Николаевне, если успеет. А ты хорошо погулял?

– Ага. Есть хочу.

– Когда же ты начнешь как следует заниматься, Игорек? Ведь до экзаменов считанные дни…

– Ну, мама, я сам знаю, что мне надо делать. Ты забыла – сын у тебя уже большой.

– Ладно. Садись. Ешь.

Отец пришел часа через три. Он был весел, немного возбужден и еще из передней крикнул:

– Умираю с голода! Могу съесть слона, если его хорошо поджарят!

Особенностью их обширной, вполне современной квартиры было то, что любое произнесенное слово слышно было во всех комнатах, даже если двери были плотно прикрыты. Естественно, что Игорь слышал, что отец пришел, но не вышел, как обычно, встречать его.

– А где сын?

Не тревожь его. Слава богу, сел заниматься… Ты заходил к Анастасии Николаевне?

Знаешь – не пришлось. Группа вся пошла в другую сторону, неудобно было отрываться…

В этот момент и кончилась Игорева юность. Он еще не понял всего до конца, но явно почувствовал – он стал другим.

Тот, прежний, юный Игорь хотел было вскочить, броситься в столовую, крикнуть отцу:

– Ты лжешь! Как ты можешь?

Но тот второй, что уже родился, – настороженный, недоверчивый, хитрый – удержал его. Нет, он не подумал, что своим разоблачением может сделать матери больно. Его захлестнула не жалость, а совсем другое: злое желание отомстить отцу за свою безоговорочную, детскую веру в него. Отомстить! Но как?

От растерянности, отчаяния он чуть было не расплакался. Но нет, новый, взрослый Игорь не заплакал. Он только весь сжался, словно боясь обнаружить свое присутствие, боясь, что отец вот-вот с чем-нибудь обратится к нему.

Мать что-то спокойно ответила, он не расслышал. Но в ее ровном голосе почудилось ему уже когда-то слышанная ироническая интонация. И короткое воспоминание ударило его еще больнее, чем обнаруженная ложь отца: машина, возвращение из загородной поездки и фраза матери:

– Ах, Елино. Теперь понятно – это на трассе!

Значит… значит, она все знает? Знает и молчит! Сознательно делает вид, что ничего не происходит, лишь бы в; доме по-прежнему было все тихо, спокойно! Нет, она тоже не достойна ни жалости, ни… уважения!

…Дождь перестал, но Игорь заметил это только тогда, когда выбрался на лобовину небольшой сопки. От реки поднимался уже выбеленный утренним сумраком туман. Он медленно клубился, принимал причудливые, странные формы и, словно живое существо, приникал к ногам, полз все выше и выше. Чтобы попасть к узкоколейке, надо было спуститься и по сосняку пройти еще километров пять. Но туман становился все плотнее. Липкая, живая стена наступала на Игоря то с одной, то с другой стороны. Он знал – часа через два, к рассвету, туман осядет. А сейчас дальше идти нельзя, лучше присесть под сосной, постараться хоть немного отдохнуть, может, даже немного поспать. Но уснуть он не смог; казалось, сырость пробралась под кожу, и, как он ни прижимался спиной к стволу, ему все время казалось, что кто-то сейчас подойдет к нему сзади и дотронется до него. Он не боялся ни заблудиться, ни зверя, которым запугивал его Володя Маленький; как только станет совсем светло, он легко определит направление. Но плотно охваченный туманом, он внезапно остро почувствовал свое одиночество. И не только здесь, в ночной тайге, а вообще – одиночество; другое, общее, что ли. И до тоски захотелось увидеть отца. Пусть он будет таким, каким он его узнал в последние годы, пусть неблизкий, даже в чем-то враждебный, но пусть он будет!

«А вдруг – никогда?» – ужаснулся Игорь.

Что-то сжало ему горло, и он, взрослый, много и горько передумавший человек, заплакал, как плакал в раннем детстве от какой-нибудь пустяшной обиды. Он плакал, громко всхлипывая, и ему казалось, что плачет не он, а кто-то другой и что этот кто-то вот-вот дотронется до него, и ему станет нестерпимо, до отчаяния страшно.

Он плакал, не стыдясь, долго и громко и вдруг перестал слышать свой голос, свои нелепые всхлипывания. Все затихло, словно туман поглотил и его, и его слезы, и окружавшую его тайгу, и его тоску.

Когда он очнулся, солнце уже пробивалось сквозь корявые лапы сосен. Он вскочил, осмотрелся и понял, что просто спал. Часы стояли – забыл завести с вечера, но, судя по солнцу, он явно уже не успевал на утренний самолет. Даже если поймает кукушку, и она подвезет его до станции, все равно до аэродрома оттуда еще добрых сорок минут ходу. Он решил не спускаться к узкоколейке, а прямиком пробираться к самолету. Лишних два-три километра, но можно поймать транспортный или какой-нибудь заблудившийся в тумане ближний перевозчик – здесь это бывало… Он прислушался – река пошумливала справа, грохот ее был уже не таким грозным, – значит, он далеко отошел от нее. Вброд сейчас все равно не пройти – полая вода проглотила камни, по которым они летом перебирались на тот берег. В обход надо; не три, а, пожалуй, пять километров лишку, но другого выхода не было.

Он сбежал с сопки и углубился в сосняк. Здесь идти было легче: стволы ровные, оголенные, без ветвей, начинавших расти где-то очень высоко, земля, как ковром, покрыта игливом; щепкой он счистил грязь с сапог и пошел быстро, почти побежал.

И странно: конечно, он не перестал думать об отце, обо всем, что его угнетало, но вместе с тем ощущал чисто физическое удовольствие от быстрой ходьбы, от того, что солнце грело по-настоящему и одежда начала подсыхать…

…Он ввалился в диспетчерскую, не стучась, его здесь знали, и никто не остановил, не спросил, что ему надо.

– Ну и вид у тебя, начальник! – удивился диспетчер. – Что с тобой?

– Я шел всю ночь… Мне необходимо сегодня быть в Москве.

– Так ведь рейсовый с час уже…

– Знаю. Пристрой на транспортный. Надо мне.

– Случилось что?

– Да.

– Что ж, пойдем, попробую… Постой, ты голодный?

– Нет. Пить только…

– На, возьми термос. Чай. Сладкий. Обратно полетишь – отдашь…

…Он устроился на каких-то мешках, сваленных в хвосте самолета, с жадностью выпил почти весь чай из термоса и лег в полной уверенности, что проспит теперь до самой Москвы.

«На этой таратайке не меньше одиннадцати часов лету, – подумал он. – Ну, все равно, теперь я уже ничего не могу. Спать, только спать…»

Он уснул тотчас же. Проснулся, уверенный, что проспал часов семь, но глянул в иллюминатор и понял, что солнце еще только поднимается к зениту. И почувствовал, что зверски голоден. Допил остывший чай, но от скопившегося на дне сахара его замутило. Вспомнил, что почти сутки ничего не ел, кроме нескольких ложек подгоревшей пшенной каши.

«Вот черт! Хоть бы хлеба кусок!»

Второй пилот вышел из кабины, прошел в хвост и прямо над головой Игоря стал с чем-то возиться, шуршать бумагой. Игорь понял – собирается завтракать, и отвернулся, сделав вид, что спит.

– Эй, пассажир! – сказал пилот, наклоняясь над Игорем. – Проснись. Давай поедим, пока моя смена не наступила.

– Спасибо, я не голоден, – откликнулся Игорь, приподнимаясь на своих мешках.

– Врешь ты, друг, – усмехнулся пилот. – Такой мужчина не может одним чаем сыт быть. Не ломайся, давай.

Не счищая шкурки, Игорь с наслаждением откусывал от колбасного круга большие куски, заедая их жесткой, сладкой плюшкой.

– На вот еще яблоко, – сказал второй пилот. – Это тебе, конечно, не джонатан, но все равно здорово – кисленькое, свежее. Ну вот, поели. Иду. Сейчас первый придет заправляться. А тебе что – спи теперь до самой Москвы.

Игорь снова улегся на мешках, собираясь действительно подремать. Но вдруг резко поднялся и сел, охватив руками колени. Его безмерно удивило, что он мог с наслаждением есть, похрустывать кислым яблоком и в эти минуты совершенно не думать об отце, не волноваться, что дома его ждет несчастье. Что это – равнодушие? Черствость? Значит, он нисколько не изменился, остался такой же скотиной? Злобным, изворотливым, самому себе отвратительным, каким был последние несколько лет?!

И снова мысли его, растревоженные, нескладные, торопливые, вернулись к тем дням, когда он, как ему казалось, – в одно мгновение стал взрослым, подозрительным и неправдивым.

С той первой замеченной им отцовской лжи он следил за каждым его шагом словно сыщик-профессионал, подстерегал выражение его лица, с острым ощущением проверки, примерки к чему-то, прислушивался к словам, к интонации голоса. И все, все казалось ему подозрительным, лживым. Постепенно, почти не контролируя себя, он втянулся в эту постоянную слежку. Это стало больше чем привычкой, – чертой характера, необходимостью – как для курильщика папироса, для пьяницы – водка. Никто, даже баба Аня, единственный человек, которому он теперь полностью доверял, не знал, какие томительные часы проводил он в развязывании им самим поставленных криминалистических загадок, предположений, выводов.

И что страшнее всего – если догадки оправдывались, это не только не огорчало, наоборот, доставляло почти физическое удовольствие. Нет, это не было игрой, в которой он почти всегда выигрывал; он радовался не тому, что оказывался прав, не тому, что его следственно-математические выкладки воплощались в жизнь; страдая и терзаясь, он радовался тому, что все тверже убеждался: отец его вовсе не тот человек, за которого принимают его другие, – не добрый, широкой души, окруженный учениками и друзьями, талантливый литературовед, а тот, кто только маскируется под созданный им выгодный образ!

Очень хорошо помнит Игорь сумбурный, в общем – неумный разговор с отцом перед поступлением в Университет. Когда Игорь был еще в восьмом классе, отец решил: самое подходящее для сына место учебы – филологический факультет, самая подходящая специальность – литературовед, может быть, критик. Во всяком случае, для отца этот вопрос был решен, и решен окончательно. В семье это даже не обсуждалось – так будет, и все. Тем более что у Игоря всегда были пятерки по литературе, и даже на каком-то конкурсе он получил первое место, и рассказ его был напечатан в «Московском комсомольце».

Когда-то давно Игорь очень гордился написанными отцом книгами, занимавшими целую полку в книжном шкафу; он даже попытался их читать, но одолеть не смог – все они показались ему нестерпимо скучными. И все до одной были написаны об одном и том же – об Алексее Максимовиче Горьком! Он знал, что отца именуют горьковедом, что в институте он руководит сектором, читает лекции в Университете. Все это, наверное, почетно; но как можно всю жизнь заниматься изучением одного писателя! Ведь за это время можно было его всего наизусть выучить! А что дальше? Конечно, он не решался спросить об этом отца, но больше не пытался читать отцовские писания.

Мать Игоря, Вера Александровна, была полевым географом, часто уезжала в недолгие экспедиции и как-то не очень заботилась о том, какую дорогу после окончания школы выберет ее сын. Он все еще казался ей маленьким, да и решение отца она приняла молча. Важно кончить институт, а там – станет взрослым, тогда и будет видно, что он будет делать в жизни.

Но Игорь давно сам решил свою судьбу. Получая из рук директора школы аттестат зрелости, он твердо ответил на вопрос «ну, что ты собираешься делать дальше?»:

– Поступлю на геологический.

В то утро, выходя из дома, чтобы отнести документы в Университет, он заметил торчащую из почтового ящика тоненькую книжку, вернее, брошюрку. Видно, не пролезла в щель. И пришла не по почте – кто-то просто попытался засунуть ее в ящик.

Игорь вытащил ее, прочел под фамилией, именем и отчеством:

«Автореферат на соискание ученой степени кандидата литературоведения».

И более крупным шрифтом:

«Волга в произведениях Алексея Максимовича Горького».

– Смешно! – сказал Игорь. – Научная диссертация – Волга впадает в Каспийское море!

Откинул обложку, увидел дарственную надпись, выведенную крупным, аккуратным почерком:

«Дорогому учителю от его верной ученицы. Л. Ц. К».

«Странно, почему Л. Ц. К., когда ее имя начинается на А., а фамилия на Б? Ерунда какая-то… Ладно, пусть отец разбирается».

Он сунул брошюру обратно в щель и, не дожидаясь лифта, бегом сбежал по лестнице.

Он не вспоминал об этом, пока вечером не пришел домой. Самому себе не признаваясь, он немного побаивался предстоящего разговора. На все разглагольствования отца, что для него самое подходящее место учебы филфак, Игорь привык отмалчиваться, а тут надо было честно признаться, что он не посчитался с решением отца и подал документы на геологический.

На телевизоре лежала утренняя брошюрка. Игорь с презрением глянул на нее и, как бы подогревая себя, подготавливая к разговору, подумал:

«Этим он хотел заставить меня заниматься всю жизнь! Черта с два! Не выйдет!»

И сказал более громко и резко, чем собирался:

– Вот что, отец. Я подал документы на геологический.

– Что? – отец удивленно глянул на него. – Выключи! – бросил он, кивнув на телевизор. – Почему на геологический? Ведь мы же с тобой договорились, что ты идешь на филфак. Я уже беседовал кое с кем насчет тебя и предстоящих экзаменов. Что же ты?

– А я тебя не просил беседовать… кое с кем!

– Но ты же способный… ты так всегда любил литературу…

– Кто мне помешает любить ее и впредь? Во всяком случае, я не буду всю жизнь доказывать, что Волга… что Волга впадает в Каспийское море, как эта твоя Л. Ц. К.!

Он взял с телевизора автореферат и швырнул на колени отцу.

– Ты! – крикнул отец, вскакивая и на лету ловя брошюру. – Откуда в тебе столько хамства? Столько лживости? Ведь мы же договорились, а ты тайком…

– Лживости? – Игорь стоял перед отцом бледный, с бешено напряженным лицом. – Это я – лживый?!

– Да погоди! Послушай!

– Нет! Теперь ты послушай! Никогда, слышишь ли? Никогда мы с тобой не договаривались, что я пойду на литфак. Этого хотел ты. Но не я!

– Там бешеный конкурс, а я на филфаке…

– Что ж, буду держать, как все. – перебил Игорь. – Сдам – великолепно. Не сдам – поеду с матерью в экспедицию… или просто так, сам поеду… на год. А будущей осенью буду снова сдавать. Я уже решил.

– Мальчишка! Он решил! И потом – мать больше не будет ездить ни в какие экспедиции. Решено.

– Так же, как с моим филфаком? – иронически спросил Игорь.

– Мы договорились с матерью, все. Хватит мотаться. А ты… ты ничего не можешь решать без нас!

Игорь недобро усмехнулся.

– Вот теперь-то я как раз и должен все решать без вас!.. И вообще – разговор этот пустой. Документы поданы, сдавать я буду на геологический. Все!

Он круто повернулся и вышел, не закрыв за собою дверь. В своей крошечной комнате, не зажигая света, он улегся на диван. Отсюда, невидимый, он привык наблюдать за всем, что делалось в доме, следить за отцом, присматриваться к нему, прислушиваться к тому, что говорят родители. Последнее время это стало его насущной потребностью; все в доме привыкли, что, если Игорь не занимается, и у него нет гостей, дверь его комнаты всегда открыта. Матери это даже нравилось – ей казалось, так проявляется сыновнее доверие к ним, взрослым. Ей и в голову не могло прийти, что это как раз и есть проявление самого настоящего недоверия, что сыном руководит одно – желание следить, следить, контролировать каждый их шаг, – вернее, каждый шаг, каждое слово отца. Вот и сейчас он пристально наблюдал за отцом, прислушивался к его возбужденному дыханию.

А Николай Васильевич, не слыша ни шороха из комнаты сына, решил, что тот ушел из дома; на всякий случай он заглянул в прихожую – там тоже было темно и пусто… Тогда он снова уселся перед телевизором, но, прежде чем включить его, глянул на дарственную надпись, покачал головой и негромко произнес:

– Как неосторожно!

Игорь увидел, как из кухни, неся чайник, вошла баба Аня.

– А Игорь где? – спросила она.

– Ушел.

– А с кем же ты тут разговариваешь? И что – неосторожно?

Николая Васильевича словно кто-то ударил. Он весь передернулся, торопливо и неловко затолкал в карман автореферат и вдруг крикнул тонким, раздраженным голосом:

– Что это вы все за мной подглядываете, подсматриваете, подслушиваете?! Хоть из дому беги!

«А, – радостно встрепенулся Игорь, – значит, ты чувствуешь, что за тобой следят!»

Баба Аня подняла голову, удивленно глянула на Николая Васильевича и, проходя мимо него к буфету, бросила:

– Что ж, беги. Боюсь, тебя не очень будут упрашивать остаться!

– Что?

– То, что слышал, Коля. То, что слышал.

Она вынула чашки, стала расставлять их на столе. Ее седые, коротко остриженные, легкие волосы на секунду закрыли лицо.

– Что ты такое говоришь, мать? Ты в своем уме? Баба Аня откинула рукою волосы со лба, пристально посмотрела на Николая Васильевича, негромко ответила:

– Я-то в своем. А ты, я слышала, когда-то уже пожалел, что не сразу ушел.

– Кто это тебе сказал? Кто посмел тебе это сказать?! Нет, у вижу, ты совсем в склероз впала, голубушка!

– Возможно. Но ты это говорил, я знаю. Не знаю только, что означает – сразу… Но это не важно. Если ты хочешь хоть раз в жизни поступить честно…

– Мать!

– Ну что?

– Какое ты имеешь право гнать меня из собственного дома?! Это может решать только один человек в мире – Вера! Но не ты, не ты!

– А я и не гоню. Только прошу – оставь мальчика в покое. Не старайся лепить его по образу и подобию своему.

– Чем же мой образ и подобие тебя не устраивают? Чем?

– Ну, это разговор длинный. И счет у меня к тебе, Николай, тоже длинный. И твоей, с позволенья сказать, наукой ты его заниматься не заставишь. Нет!

– Да что ты понимаешь в науке со своими пятью классами? Смех один!

Баба Аня подошла к Николаю Васильевичу так близко, что ему пришлось отступить, и тихо сказала:

– Да уж не тебе, Николай, корить меня моими пятью классами. Не тебе!

Николай Васильевич вспыхнул, отступил еще на шаг и приглушенно произнес:

– Мать!

Но баба Аня уже отвернулась и, тяжело шагая, направилась в кухню.

Игорь никогда не видел на лице отца такого потерянного, детского, глуповатого выражения. Николай Васильевич кинулся за бабой Аней, потянулся даже обнять ее. Но не решился. Сказал только грустно и искренне:

– Прости меня, мама Аня, прости. Какими мы иногда бываем скотами! Не сердись ты ради бога!

Но баба Аня молча вышла, аккуратно прикрыв за собою дверь.

…Историю отца и бабы Ани Игорь узнал совсем недавно – ему рассказал ее как-то на рыбалке дядя Коля, который вовсе и не был ему дядей, а просто сыном давнего друга бабы Ани, другом ее далекой, нерадостной молодости. Тогда же Игорь узнал, что баба Аня не только не бабушка ему, но даже и не родственница. Его родная бабка умерла, когда отцу его не было и полугода. Дед был попом-расстригой, отрекшимся от бога еще в самом начале первой мировой войны. В маленькой сибирской деревеньке он купил дом, начал крестьянствовать и перед самой революцией женился на очень молодой болезненной учительнице крошечной сельской школы. Жили они бедно – по слабости здоровья жена не могла работать в поле и на огороде, а вскоре бросила работу и в школе. С трудом управлялась по дому и была очень одинока – деревенские сторонились ее, продолжая считать учительницей, а учителя быстро забыли, она никогда особенно ни с кем из них не дружила. Бывший расстрига также был в деревне чужаком, хоть и работал наравне со всеми и в поле, и в лесу. Был у него в деревне один-единственный друг лет на пять моложе его – тихий, хорошо грамотный, любознательный, но чудаковатый. Многие в деревне даже считали его блаженным. Он часто приходил к отцу Василию, как продолжали называть его в деревне, брал у него книги, слушал его рассказы, поверял ему свои невзгоды. Была у него в деревне девушка. Он любил ее робко, боясь лишний раз взглянуть на нее. Девушкой этой, тогда совсем еще молоденькой, и была теперешняя баба Аня. И грустил друг отца Василия не только потому, что не решался признаться ей в своем чувстве, – грустил потому, что знал – Анна любила другого. Так же бессловесно, несмело, как блаженный Федя любил ее. Этим другим и был отец Василий. Прошло несколько лет. Блаженный Федя женился, и родился у него сын – вот этот самый дядя Коля. А Анна все ходила в девушках, хотя минуло ей уже лет двадцать пять. Но вся деревня почему-то знала, что любит она расстригу, и никто не решался засылать к ней сватов. Знал об этом и отец Василий. Но он любил и жалел свою «нетутейшую», как называли ее соседи, жену. Родился у них сын, Николай Второй, как прозвали его впоследствии мальчишки, – будущий Игорев отец; а через полгода от чахотки умерла мать мальчика, и остался отец Василий с полугодовалым сыном на руках. И тогда, никого не стесняясь, не таясь, в избу к нему перешла жить осиротевшая к тому времени Анна. Никто не спрашивал у них, женаты ли они. Просто Анна жила у отца Василия, растила маленького Николку, крестьянствовала. Одни из первых вступили они в колхоз. Анна привела на общий двор свою коровку, отдала землю, весь несложный инвентарь и даже хату ведь она ей была уже не нужна. Так прошел тридцатый год. Однажды поздней осенью отца Василия официальной повесткой вызвали зачем-то в район. К ночи он не вернулся. Анна сидела, не раздеваясь, не зажигая огня, – ждала.