Текст книги "Словно ничего не случилось"

Пару раз меня грубо толкнули, и я отошла к краю сцены, остановившись возле громыхающей колонки. Тут один из гитаристов, закончив соло, поднял голову. В эту секунду я узнала Дилана.

Темные волосы, спадавшие на лоб, изломанные напряжением губы, сильные пальцы, взбегающие по грифу гитары, ботинок в белесой пыли. Расстояние свернулось, бросив меня к его ногам, чтобы каждая деталь облика проявилась в терзающей сознание ясности. И в то же время я была невидимой: безликая толпа размыла мое лицо, сделав его неотличимым, превратив в одно из тысячи. Я замерла, не в силах сделать вдох, опустошенная разделявшим нас расстоянием, в бессильном смирении перед героем своих снов, глазами, по которым так истосковалась.

Завершив гитарное соло и будто не слыша криков и аплодисментов, Дилан пошел за сцену, а я бросилась в обход, чтобы поймать его на другой стороне, пока его не окружила толпа, пока он вновь не исчез в прибрежном тумане.

Он сидел на камне и курил. Я сказала: «Привет». Он ответил, что у меня красивое платье, но почему-то эти слова я ощутила физически: атласным шелестом они проникли через одежду, и кожа затрепетала, послушно отзываясь. «Будешь курить?» – Дилан протянул мне пачку сигарет, и я села рядом. «Чья это песня?» – спросила я. «Моя», – произнес он, нахмурившись. «Она мне понравилась».

Я не знала, что еще сказать ему, и просто ждала, пока дыхание выровняется, пока кровь вернется из груди в конечности и вновь согреет их.

Кажется, именно в эту минуту и появилась Фрейя. Она отделилась от толпы – в белом платье до пят, словно молодая невеста, протанцевавшая всю ночь, уставшая, но все еще прекрасная. Копна волос текла золотистой рекой, огибая округлые камни плеч, вырез платья украшал медальон на длинной цепочке, глаза лучились радостью. Фрейя подбежала ко мне, и мы обнялись. Но было что-то еще… Какое-то неуловимое изменение произошло в подруге, когда она посмотрела за мое плечо, туда, где сидел Дилан. Как будто близость сцены и вибрирующий музыкой воздух вдруг добавили что-то искусственное в ее добродушно-летний облик. Но все это было столь неуловимо, что я скорее ощутила, чем осознала это.

Странно, что я так хорошо запомнила те минуты… С болезненной точностью я могла бы описать каждый пульсирующий отблеск каждого мгновения. Вот появляется она, вот воздух становится теплей, вот он зреет, теснится и теснит, выдавливая каждого из нас троих и в то же время толкая друг к другу в напряженное пространство, в котором уместился и незнакомый взгляд, и окурок, подобно умирающей комете, летящий вниз, шаг навстречу, низкое: «Дилан», непривычно-лукавое: «Фрейя» – и желтая, вибрирующая тишина.

Когда я думаю, что странно помнить тот вечер в таких деталях, я понимаю, что на самом деле ничего особенного в этом нет. Я знаю, что память лишь условно ограничена и все острое, точно-определенное, что было когда-то, она бережно хранит в потайных своих углах, ожидая часа, чтобы явить вновь.

Да, совершенно точно нет ничего странного в том, что я все запомнила. Потому что в ту самую минуту, когда появилась Фрейя, я увидела нечто, что втайне представляла каждый вечер, то прекрасное, чего жаждала, то, чему так страстно хотела быть причиной. Душным вечером двенадцатого сентября я увидела его улыбку. Впервые с момента нашей встречи Дилан улыбался.

Глава 8

Прошлое – слишком надежное укрытие, чтобы я могла ясно различить его голос за неукротимым шумом жизни. Фрейя ускользает от меня, когда я пытаюсь идти по ее следам, чьи-то голоса затмевают тихий зов моей подруги, но он никогда не замолкает насовсем. Подобно феям из старинных сказаний, что охраняли остров от глаз чужаков и окутывали туманом прибрежные камни, надежно упрятывая свое жилище, Фрейя скрывается за тенями прошлого, не желая выступить мне навстречу. Нет нужды бежать по ее следу. Он исчез. Остались те, с кем пересекался ее путь: места, которые помнят ее шаги, и люди, которые забыли о ней, как только канули в безвременье последние отголоски ее облика.

* * *

Дом семьи Купер стоял на углу улицы. Его выкрашенный в лазоревый фасад венчала покрытая мелкой паутинкой трещин керамическая табличка с номером дома. Боковая стена имела одно, по старинным традициям еще залитое, а не вставленное, стекло, забранное изнутри пожелтевшим от времени кружевом. С помощью латунного кольца я постучала в дверь, разглядывая прошитую нитями мха старую черепицу, спускавшуюся почти до верхней перекладины входной двери.

Дверь открыл Джош, на лице – смесь радости и грусти, сочетание эмоций, вызванных моим появлением, но омраченных его причиной. Мы обнялись, и Джош повел меня в гостиную, где усадил на старинный, но вполне сохранившийся диван. Стену справа украшала декоративная фарфоровая тарелка с репродукцией «Мужчины в золотом шлеме» Рембрандта. Я очнулась от звука приближающихся шагов, и через пару секунд в комнату вошла мать Фрейи, неся в руках поднос с чашками и заварным чайником.

Мюриэл Купер сумела с годами сберечь фигуру, однако время наложило отпечаток и на эту когда-то неутомимую, а сейчас уже, по-видимому, вышедшую на пенсию женщину. Мюриэл всегда отличала порывистость и пылкость характера, она была одной из тех женщин, кто никогда не откажется зайти в бар и редко покинет его после одного-двух бокалов. Когда-то она работала инструктором по вождению, и однажды ее ученик, в третий раз вернувшийся сдавать экзамен на права, учуял запах алкоголя и вызвал полицию. С его стороны это была месть за несданные экзамены, для Мюриэл это означало потерю работы. Но она не отчаялась. Обосновавшись дома, развила кипучую деятельность, в которой главная роль отводилась Фрейе.

Оставшись без работы и с кучей свободного времени, женщина решила направить весь свой пыл на открытие собственного бизнеса. Кажется, она перепробовала все идеи, что только приходили ей в голову: театр на колесах, продажа украшений с Дальнего Востока, плетение из бисера. Она пыталась стать сомелье и дизайнером одежды, водителем автобуса и писателем. Однако ни одна из ее задумок не увенчалась в конечном итоге успехом. И скорее от отчаяния, чем из искреннего побуждения, она принялась за воспитание дочери. Первым делом она запретила Фрейе даже думать о профессии учителя, которой та грезила с ранних лет. Долгие годы проработав инструктором, Мюриэл пришла к выводу, что это неблагодарное дело, не приносящее ничего, кроме разочарования, и эту неприязнь она не считала нужным скрывать. Спасением для Фрейи ей виделось лишь творчество, любое проявление которого она боготворила, будучи пылкой и артистичной натурой. Только его она всячески поощряла, освободив Фрейю от домашних обязанностей лишь для того, чтобы та могла беспрепятственно писать стихи. Вдобавок к этому с потерей работы у Мюриэл открылась и неуемная тяга к контролю, она желала быть в курсе всего, что происходит в жизни дочери, и часто доходила в этом до абсурда. Однажды Фрейя задержалась в библиотеке, и за это время ее мать успела дозвониться до охранника школы и заставила его обыскать все здание. Когда ему наконец-таки удалось найти пропавшую, он раздраженно заявил перепуганной Фрейе: «Немедленно позвони матери, она думает, что ты мертва!»

И теперь Мюриэл, очевидно растерявшая привычный боевой дух, спокойно расставляла приборы для чаепития.

– Не думала, что все так сложится, – сказала она, присаживаясь на кресло напротив.

– Я приехала для того, чтобы поддержать вас, миссис Купер.

Мюриэл, потянувшись ко мне, взяла меня за плечо.

– Ты на нее совсем не похожа, особенно теперь, когда выросла. Фрейя была красавицей, она лучилась жизнью, и ничто не могло погасить это пламя. До сегодняшнего дня. Наверное, ты хочешь узнать, почему тебе пришлось приехать, ведь все мы здесь и должны были справиться сами? – Мюриэл сделала глоток из чашки с тонкими краями. – Дети вырастают. Думала ли я, что моя дочь перестанет слушать советов и примется отмахиваться от них, посчитав, что я желаю ей зла. «Я на твоей стороне», – не уставала повторять ей я, но она на все имела собственное мнение. Если мы и сошлись в чем-то, так это в выборе мужа. Лео – ее выигрышный лотерейный билет, хотя не уверена, что она была способна оценить собственную удачу. Мэтьюзы были первыми, кто откликнулся на наш призыв о помощи, они потратили немало средств на поиск Фрейи. Мередит, мать Лео и Сони, была так добра, что предложила мне пожить у них некоторое время, я до сих пор жалею, что отказалась. Теперь-то уж все изменилось, – со вздохом подытожила она.

– Я знаю, что поиски не дали результатов, но для меня это в какой-то степени и есть доказательство. Кажется, версия о том, что ваша дочь уехала по собственной воле, так или иначе читается между строк. Когда вы видели Фрейю в последний раз, миссис Купер?

– Мы редко с ней встречались, не совру, если скажу, что она избегала меня. Последняя наша встреча окончилась ссорой. Мы тогда здорово с ней повздорили. – Она помассировала виски. – Это дело сугубо семейное и до неприличия бытовое. Но своим исчезновением Фрейя сняла все запреты с тех, кто тревожится о ее благополучии, и, думаю, я могу поделиться с тобой, ведь ты была ей подругой. Предметом нашей ссоры стал пляжный домик, который мы с отцом подарили ей на совершеннолетие. Ты помнишь, как она обрадовалась, получив его, да и мы с мужем были счастливы оттого, что сумели сделать такой дальновидный подарок.

– Да, разумеется.

– Когда мы купили его, а было это, если не ошибаюсь, в восемьдесят девятом, никто и подумать не мог, что это какая-то ценность. На них и спроса-то не было, домиками для переодевания мало кто пользовался, и это воспринималось скорее причудой, нежели необходимостью: на пляж приезжали уже одетыми для купания либо переодевались за натянутым полотенцем, жизнь тогда была проще и практичнее. Какой толк в домиках – налог заплати, ухаживай за ним круглый год, барбекю не приготовишь, отопление не проведешь и пользуешься три месяца в году – не очень-то выгодное приобретение. Люди просто не понимали, зачем отдавать несколько сотен за сарай, который может снести хороший удар ветра. Нас уговорил Уэсли, наш сосед, тогда он только начинал работать с недвижимостью и практиковался на продаже неочевидных объектов, таких как этот домик. Мы считали, что делаем ему одолжение… – Она усмехнулась. – Мы с мужем решили, что домик сослужит хорошую службу – можно будет ездить на пляж всей семьей и весело проводить время. Несколько лет так оно и было, но когда Фрейя и Джош подросли, необходимость в такого рода вылазках постепенно пропала, у детей появился собственный досуг, муж увлекся картографией, и сидеть на одном месте ему стало скучно. Поэтому мы решили переписать домик на Фрейю, справедливо полагая, что если не сразу, то в будущем она уж точно оценит подарок.

– Я уверена, так оно и было.

– Еще бы! – Щеки Мюриэл вспыхнули. – Как я выяснила позже, само появление этих построек на острове было эдаким пробелом в законодательстве, экспериментом, участниками которого нам посчастливилось стать. Подобные домики размещали на пляжах всего два года, а когда земля закончилась, завершилась и их установка. Разрешения заморозились, очередь из желающих, которых к тому времени уже набралось немало, распалась. Многих это вывело из себя, и люди принялись давить на местное руководство, чтобы они либо раздали домики всем желающим, либо снесли уже существующие. Остров просто раскололся на две части – одни нас ненавидели, другие завидовали, но кто мог знать, покупая домик в восемьдесят девятом, что спустя тридцать лет он будет стоить целое состояние. В год, когда мы переписали его на дочь, цена его была около одиннадцати-двенадцати тысяч. А сегодня сколько он стоит, Джош? – приподняв брови, обратилась Мюриэл к сыну.

– Пятьдесят шесть тысяч.

– Полсотни тысяч за кабинку для переодевания? – присвистнула я. – Это немало.

– Это еще мягко сказано. Мне казалось, что Фрейя и без меня понимает, что нужно ценить то, что имеешь, но в последние годы она практически не бывала там, и мне приходилось прибираться, проветривать и обрабатывать древесину от насекомых. Когда в школе произошел тот инцидент и суд обязал Фрейю выплатить компенсацию, мы разумно рассудили, что она может продать домик и выплатить долг, благо в покупателях недостатка не было. Мы считали это дело решенным, я и подумать не могла, что дочь поступит иначе. Оказалось, что она и не думала продавать его! Какие только доводы я ни приводила, пытаясь убедить ее в том, что это стало бы лучшим решением, она была неприступна.

– Как, в таком случае, она планировала выплатить компенсацию?

– Она сказала, что домик – ее собственность и она вправе распоряжаться им по своему усмотрению, – фыркнула Мюриэл. – Уверила меня, что найдет другую возможность заплатить, любую другую возможность, если быть точнее.

– Именно так она сказала?

– Да.

– Вы знаете, в какой момент в домике появились волосы Фрейи и записка от нее?

– Я бываю там раз в месяц, а то и в два, к счастью, у меня есть дела поважнее уборки чужой собственности. Так что точного дня я назвать не могу.

– А вам не показалось, что в домике бывал кто-то еще? Может, заметили чужие вещи или какие-то изменения, например, мебель стояла иначе, словом, что-нибудь, что выбивалось бы из привычной обстановки?

– Ничего такого. Когда я приходила в последний раз, там было все как обычно.

– Могу я задать вам один деликатный вопрос, миссис Купер?

– Конечно.

– Если вдруг окажется, что Фрейи больше нет в живых, кому по наследству переходит ее собственность?

– Ты хочешь знать, кто будет владеть домиком на пляже, если моя дочь погибла? Я справлялась об этом в суде. Мне ответили, что в случае пропажи человека его собственность может перейти во владение опекуна по имуществу. Для этого требуется подать заявление.

– И кто может его подать?

– Любой из близких родственников. Джош и отец отказались это делать, таким образом, я должна снова решать все проблемы. – Она устало прикрыла глаза. – Если решение будет положительным, то я смогу распоряжаться имуществом Фрейи, в том числе и домиком, из-за которого мы так спорили.

– А что с долгом, Фрейе удалось его выплатить?

– В конечном итоге его погасил Лео, ее муж, – ответила Мюриэл, и по голосу я так и не сумела определить, как она относится к этому факту.

Ночь опустилась на Дуглас и сковала город густой темнотой.

Джош высадил меня у двери и, пожелав спокойной ночи, поспешил назад – в низенький дом, всеми силами стремящийся избежать забвения.

Брат Фрейи припаркует машину, и шорох гравия станет спутником его шагов. Они вспугнут пару сонных пташек, и те вспорхнут с ветки, не понимая, что разбудило их. Шаги утихнут, когда он ляжет в своей комнате, – мальчик, не желающий покидать родительский дом. Где-то там, за стеной, молчит комната его сестры, в которой давно нет игрушек. Где-то там, в тихом доме, уже спят родители моей подруги.

Быть может, в их причудливых снах дочь говорит с ними.

Быть может, слова ее зыбки.

Быть может, во сне им видятся локоны их девочки.

* * *

Это была радость. И еще счастье.

В чудесный солнечный день – кажется, нам с Фрейей было тогда лет по двенадцать – в дверь моего дома позвонили. На пороге стояла она: растерянная, волосы спутаны, в руках коробка. Я впустила подругу, заметив, как бесцветно и в то же время решительно ее обычно спокойное лицо. Мы поднялись ко мне в комнату и заперли дверь на замок, хотя дома никого, кроме нас, не было.

Эта коробка принесла счастье Фрейе, маленькая победа, торжество свободы, которое мы обрели с ней в тот далекий день.

Она попросила оставить ее у себя. «Мама ищет ее, пусть понервничает». «Без проблем», – сказала я. На внутренней стороне коробки виднелся тонкий налет, прозрачная пыльца, остатки жизнедеятельности личинок и обрывки недоеденных листьев тутовника. А внутри копошились гусенички с красно-синими круглыми наростами, некрасивые, толстые и неловкие. «Они умеют плести шелковую нить, – провозгласила Фрейя с трепетом в голосе. – Двигают головой в форме восьмерки и выплевывают тонкую ниточку, которая ни в коем случае не должна порваться. Мама сварит их живьем, – сказала Фрейя. – За день или два до того, как они вылупятся, их нужно бросить в кипяток, тогда их нить раскроется, и из нее можно будет получить одну цельную. Если дать им вылезти самим, то они прогрызут себе выход, и нить будет безнадежно испорчена. Так она сказала. Мама уже нашла покупателя на эту нить. Но он ее не получит.

Сохрани эту коробку. Пусть они сделают то, что должны. Им нельзя мешать. Они должны сами найти выход».

Я поставила коробку под кровать, потому что Фрейя сказала, что гусеницам нужны тишина и сумрак. Это главное условие для создания их укрытия перед тем, как они сменят облик, начнут жизнь в новом для себя состоянии – умирание без смерти, переход от уродства к красоте, от тюрьмы к свободе. Переход, которому никто не должен был помешать.

Я не знаю, сколько прошло дней. Иногда по ночам я слышала какой-то шорох под кроватью, но, заглянув, ничего не видела – все было по-прежнему: гусеницы лежали в своих белых коконах и сладко спали. А может быть, уже умерли.

Но как-то раз я вернулась домой, подошла к двери комнаты и остановилась, потому что услышала за ней странный шум. Я вошла, и там… Комната, полная бабочек. Их было не меньше полусотни, они порхали под потолком, сидели на покрывале, ползали по полу, и повсюду этот звук – трепещущий и нежный, словно выпущенные на волю мечты. Их крылья были такими яркими! Еще ничего не успело испортить эту свежую, нетронутую красоту.

Я позвонила Фрейе, она приехала. Мы стояли посреди комнаты, а вокруг нас порхали бабочки. Я смеялась от радости, Фрейя тоже казалась счастливой.

– Ты спасла их, Фрейя! – воскликнула я в порыве чувств. – Спасла бабочек.

– Я спасла гусениц, – ответила она задумчиво. – А это гораздо важнее.

Тающий остров

Когда ледник, уже сам раненный, достигает Острова и с жадностью набрасывается на него, многовековой остов вдоль и поперек пронизывают громадные трещины. От удара, мощь которого грозной волной прокатилась по леднику, пробуждается умирающий мамонт. Его массивное, покрытое шерстью тело вздрагивает, и мамонт открывает глаза. Он видит все ту же бесконечность расщелины, в которую попал: отвесный капкан, впускающий треугольник голубого неба.

Мамонт не знает, что он один из пары десятков последних выживших в царстве холода и голода, один из самых сильных и выносливых созданий, чье спасение в том, что кровь его бежит чуть медленнее остальных сородичей и еды ему требуется меньше, чем им. Он не понимает, где находится, все вокруг для него стало бесконечно белым, неизменным, и он не подозревает, что мертвая белизна вокруг – это не вечный сон, но вечная реальность. Его тяжелая задняя нога, глубже других завязшая в зеркальном плену, давно не слушается, не ощущаются и другие части тела. Великан не знает, что на свободе – лишь длинный бивень, победоносной пикой указывающий леднику путь к Острову. Он не знает про грядущее столкновение и не ждет смерти, потому что подозревает, что давно умер, ведь он много дней не слышал трубный зов сородичей и не видел массивные фигуры, движущиеся вдоль горного кряжа в поисках мха, который хоть ненадолго продлит их жизнь.

Но вдруг лед вокруг содрогается, и пространство меняется, вспыхивая кристальным светом, и дробится на громадные куски, будто от удара небесного молота. Грохот оглушает мамонта, и впервые за долгое время сердце его делает полный удар. Кровь взрывает вены, устремляясь к уснувшим было членам.

Мамонт испуганно моргает, шерсть его начинает дрожать в ответ на удары, несущиеся извне, когда огромный ледник врезается в Остров, и в небо взлетают тысячи тонн осколков горных массивов, когда две глыбы сталкиваются в бесстрашной схватке. Остров сопротивляется изо всех сил. Будь его воля, он бы ушел от столкновения, увернулся, спас свои владения. Стой он на несколько десятков миль левее, стал бы лишь безмолвным свидетелем того, как в тишине проходит мимо зловещая глыба, нацеленная на разрушение. Но Острову не повезло, он оказался на ее пути и теперь стоит перед ней беззащитный.

Удары все ближе, и гигантское сердце шерстистого мамонта готовится к встрече с неизвестным. Боль, которая пронзает его мышцы, дает понять, что еще не все кончено, что жизнь призывает его к себе, заставляет органы чувств реагировать, железы источать, кровь бежать. Он чувствует эту пробуждающую силу, и у него нет иного выхода, кроме как следовать за ней, и мышцы его начинают сокращаться. Из последних сил, в упрямой надежде на спасение он делает попытку подняться, напрягая онемевшие, ставшие в два-три раза тяжелей конечности, которые, казалось, уже не способны двигаться. Мамонт не привык к такому весу, теперь он кажется себе слишком громоздким, неповоротливым, и легкость близкой смерти сменяется тяжестью наступившей реальности.

Оглушительный хлопок, и в воздухе облако из замороженных водорослей, льда и каменистых осколков. А затем густое холодное море окружает шерстистого мамонта, лишая его опоры. Следом накрывает непроглядная мгла. Только было поднявшись на ноги, он вдруг оказывается захвачен новой страшной угрозой, его утягивает сила движущегося льда, не дает возможности сделать спасительный вдох. Мамонт барахтается в миллионах мельчайших песчинок обжигающего крошева, забившего легкие. Он старается, но не может вдохнуть воздух нового острова, новой земли, на которой оказался.

Черное сменяется белым, белое – черным, туловище мамонта ломает об уступы, шерсть, словно гигантским копьем, сечет лед, снимая лоскуты кожи, из ран бежит кровь. В его боку зияет дыра: плоть прорвало до решетки массивных ребер, одно выломано, его унес поток.

Мамонт кричит от ужаса, от сожаления, что не умер, что пробудился от беспечного сна, в котором не понимал, что заперт в ловушке, выход из которой страшнее самого заключения. Он истерзан, брошен на произвол судьбы, могучий поток несет его с немыслимой скоростью, и нет ни сил, ни возможности противостоять ему. Не получится опереться о твердую землю, к которой привык шерстистый мамонт, теперь он летит с обрыва – полет, который никто не способен остановить.

Голова его бьется о камни, от удара мамонт слепнет и попадает в темноту, теперь осталась одна сплошная боль, только она переполняет его разум. Не осталось ничего, что мог бы узнать великан: ни звука, ни запаха, ни ощущения, лишь непрерывное движение, боль и путь к погибели. Он долго катится, перебрасываемый через уступы, скользит по льду, погребенный и вновь освобожденный, освобожденный и вновь погребенный, он больше не делает попыток подняться, отдав себя на растерзание стихии. А вокруг все клокочет, стонет, сыплется.

В глубине острова озеро тоже потревожено. Его нутро содрогается, буйные волны вздымаются на поверхность, выталкивая лед, испуганная рыба поднимается со дна, вода вскипает пенными потоками, ломая закостенелую поверхность. Свет хлынул сквозь толщу воды, ослепляя всех, кто покоился на тенистом, замыленном дне, и громадные осколки со свистом бурлят, словно озеро накрыло метеоритным дождем. От этого давления вода выходит из берегов и устремляется прочь. Теперь это блуждающая река. Река-спаситель. Она вызволяет из смертельного водоворота песчинки ракообразных, форель и рипуса, чьи переливчатые бока мелькают в бурном, живительном потоке. Вода вырвалась из многовекового плена и несется в сторону моря, в сторону жизни, старыми, давно позабытыми путями, оставляя позади озеро, обмелевшее, заколоченное обступившим его ледником.

Ледник падает на озеро и сбрасывает в его омут весь груз, что он принес с собой. Это последняя остановка, дальше леднику не пробраться, озеро сумело остановить его марш, глубина стала волчьим капканом. Ледник опадает и умирает над озером, становясь его частью, его нутром, тонны снега и льда, горы грязи, обломков, пепла, поваленных деревьев, грязный лед, белый лед, красный лед, обломок бивня.

Шерстистый мамонт падает с вершины в бурлящий природный котел. Он все еще жив, но шкура изрублена и висит клочьями, тело изувечено: чернота алого мяса проглядывает через ошметки шкуры, упругий горб раздроблен ударом о льдину, загустевшая кровь сочится по ногам, похожим на кровоточащие срубы.

Какое-то время зияющую пустоту его глаз заливает кровь, но она тут же замерзает и повисает остроконечными каплями, которые застывают на жесткой коричневой шерсти, – словно маленькие ягоды выспели на ветви кустарника. Кажется, нет конца его мучениям, он изможден, тяжело дышит, хрипит и безмолвно кричит от отчаяния, что не осталось у него глаз, чтобы в последний раз увидеть небо.

Перед тем, как льдина поглотит его, он пытается сделать вдох, но порванные легкие не способны уже пропускать кислород. И только чуткий слух все еще с ним, и шерстистый мамонт слышит, как пульсирует поверхность, превращая притихший горизонт в новую землю, как грохочет Остров, как благодарит он озеро и его воду, которые пожертвовали собой, чтобы остановить саму смерть.

Все бело, и птицы кричат в высоком небе. Те редкие клочки земли, которые все же встречались на острове, вспыхивая то на взгорье, то в проталине у замерзшего леса, исчезли. Проглядывающая было зелень снова погасла, теперь вокруг снова – царство белого, посреди которого – лежит, внимая последним мгновениям жизни, мамонт и тает красным, клеймя свой последний приют, последнюю колыбель. Его дыхание можно угадать лишь по тонкому облачку, выходящему из приоткрытой пасти: потерявший доблесть исполин, к которому спускаются голодные птицы. Они неистово кричат, ожидая, пока осядет ледяная изморось, чтобы приступить к трапезе. И когда одна из них уже готова сесть на поверженное тело, в тот самый момент от веса великана льдина не выдерживает: шерстистый мамонт соскальзывает и опускается сквозь толщу оставшейся в озере воды вперемешку с крошевом толкающегося льда – прямо на пронизанное гаснущим светом дно. Скоро он станет лишь камнем, лежащим на дне озера.