Текст книги "Год с пингвинами. Невероятная жизнь рядом с «императорами» Антарктиды"

Колонии, которые снимались до этого, были окружены огромными айсбергами и скалами, а рядом с колонией близ станции Ноймайер ничего подобного не было, что сразу должно было выделить наш фильм из остальных. В станции нас привлекало не только великолепное расположение, но и условия, которые она могла нам предоставить в течение всего года. Соглашаясь на путешествия, я мало о чем думал. Я никогда не работал в экстремальных условиях, которые должны были сейчас выпасть на мою долю, и даже не испытывал их, так что мне предстояло многому научиться. Ради собственной безопасности мне нужно было как следует потренироваться, так что в ближайшие двенадцать месяцев у меня было много работы.

Пребывание в отдаленном и изолированном месте, куда едва ли могла бы подоспеть помощь, сулило большие риски. На станции Ноймайер была одна из лучших медицинских служб в Антарктиде, но мне все же нужно было подтвердить, что я в достаточной мере физически здоров и способен пережить одиннадцать месяцев путешествия, восемь из которых мне надо было провести в изоляции. До последнего времени тем, кто собирался в Антарктиду, нередко заранее удаляли аппендикс, чтобы устранить возможную необходимость срочной операции вдали от больничных условий. Сейчас на некоторых станциях организованы такие медпункты, что подобные операции можно проводить и на местах.

Так или иначе, меня все равно осмотрели с головы до ног – в буквальном смысле: взяли образцы мочи, кала, сделали рентгенографию, ультразвуковое обследование и взяли кровь.

Я узнал очень многое о себе. После одного сканирования оказалось, что мои почки соединены друг с другом – довольно распространенный случай так называемой подковообразной почки. «Иногда на сканировании выясняются забавные вещи», – сообщил мне специалист, глядя на мое взволнованное выражение лица. Я подвергся тщательному осмотру стоматолога, и в результате мне удалили пломбу, чтобы в Антарктиде она не расшаталась. К моему ужасу, после рентгенографии полости рта мне чуть не удалили зубы мудрости просто на всякий случай! К счастью, тут я все же отделался легким испугом.

Потом я поехал в Ливерпуль и сделал там электрокардиограмму с нагрузкой и прошел обследование у своего окулиста. Потребовалось собрать исключительное количество информации, чтобы доказать, что я достаточно силен и здоров для предстоящей поездки. Мало-помалу мне становилось ясно, во что я ввязался. В моем расписании появились совещания в штаб-квартире AWI в Бремене на севере Германии: участие в экологических конференциях и подбор одежды, подходящей для грядущего путешествия почти к самому полюсу. Предполагалось, что я буду работать снаружи при температурах около –50 градусов, так что в AWI выдали мне целую кучу экипировки. Меня снабдили таким количеством вещей, что свои я, пожалуй, мог бы и не брать! Шапки, перчатки, рукавицы, термобелье, обувь, теплые костюмы, куртки, носки, очки разных видов, бальзам для губ, крем от загара…

Все было продумано, и я был экипирован совершенно невероятным образом. Я посещал углубленные курсы пожарной безопасности на тот маловероятный случай, если станция Ноймайер вдруг загорится, а двухдневные курсы медпомощи в Великобритании должны были научить меня оказывать первую помощь, если она кому-то вдруг понадобится. Обучение было интенсивным, но вся эта информация, которая сыпалась на меня со всех сторон, должна была гарантировать, что в Антарктиде я буду готов к любому сценарию.

Как ни странно, мы почти не разговаривали о том, что, собственно говоря, собирались снимать. В течение нескольких месяцев мы не проронили ни слова о пингвинах. Я был окружен таким вниманием медиков, что меня начало интересовать, что же случится, если что-то действительно пойдет не так, особенно зимой, в период изоляции. Я внимательно изучил документацию, которой меня снабдили в AWI.

Среди членов команды, остававшихся на зимовку, должен был быть врач с квалификацией и опытом работы хирурга. Медпункт на станции был оборудован выше всяких похвал и мог пригодиться в большинстве возможных ситуаций, будь то обычный порез пальца или что-то более серьезное. Оборудование было настолько передовым, что имелась даже система телемедицины: в случае серьезного инцидента данные о пациенте в режиме реального времени передавались медицинским специалистам в больнице немецкого Бремерхафена, в то время как сам пациент лежал на койке в хирургической комнате станции Ноймайер на другом конце планеты. Это меня сразу и приободрило, и испугало. Дело предстояло серьезное. Настолько серьезное, что я даже не решился рассказать обо всем Бекки; я решил, что некоторые вещи лучше держать при себе.

Однако было понятно, что на станции можно было сделать далеко не все. Последним шансом была медицинская эвакуация, но из места, где не летают самолеты, вероятность действительно кого-то вывезти стремилась к нулю. Как ни удивительно, я обнаружил, что быстрее и проще эвакуировать человека с Международной космической станции, чем из Антарктиды! С этим риском мне просто предстояло жить.

В разгар лета я поехал в Австрию, чтобы пройти недельную подготовку по программе спасения в горах. Отдаленный ледник Ташахфернер лежал на высоте больше 3000 метров, снег и лед не таяли там круглый год. По вечерам я учился эффективному использованию систем геопозиционирования (GPS), узнавал распорядок дня на станции Ноймайер III, правила поведения на ней и особенности конструкции. Каждый день мы около часа взбирались в гору, чтобы добраться до ледника. Лазать по глубоким расселинам было удивительно интересно, и я учился новым навыкам в условиях, близких к антарктическим, еще до того, как поехать в экспедицию. Овладевать умением спасать себя и других в чрезвычайных ситуациях очень мне понравилось, к тому же занимался я этим вместе с другими одиннадцатью членами нашей зимовочной команды, что помогло создать между нами личностные связи. Мы начали действительно ощущать себя единым коллективом.

Я стал понимать, над кем из коллег можно пошутить, а кто был не очень-то готов к моему несколько подростковому юмору. Сразу же выяснилось, что посмеяться у нас любят многие и что они в такой же мере интересуются моей работой, в какой я – их. В предпоследний день обучения я лежал рядом с Уиллом на солнышке, отдыхая между заданиями. Внезапно мне на телефон пришло сообщение. Мы были на большой высоте и далеко от поселений, так что я удивился, что связь вообще была. Сообщение было от Бекки; я открыл его и прочитал: «Можешь говорить?» Я обеспокоился и быстро вскочил на ноги. Что-то случилось? Она передумала меня отпускать? Я отошел от остальных, чтобы ей позвонить.

Мы не говорили к тому моменту уже пару дней, отчего моя тревога усиливалась. Она ответила почти сразу.

– Все хорошо? – спросил я.

Не откладывая дело в долгий ящик, она ответила:

– Я беременна.

Я поверить не мог. Случилось самое невероятное, что могло быть: я должен был стать отцом. Я готов был одновременно смеяться и плакать от счастья, в то же время я ощущал нервозность и испуг.

Мне нужно было взглянуть на свои планы с новой стороны.

Мы с Бекки всегда хотели детей, и нас беспокоило, что это намерение из-за моей командировки придется отложить. Нужно было либо ждать еще два года до новой попытки завести ребенка, либо попытаться сделать это до отъезда, а дальше будь что будет. Мы много раз думали о том, каково это – завести ребенка, находясь в разных концах планеты, но я никак не ожидал, что эти мысли воплотятся в реальность. Я уже дал согласие; выбора не было – мне предстояло отсутствовать во время рождения малыша и в первые семь месяцев его жизни. Это была пугающая перспектива: Бекки должна была в одиночку ввести наше дитя в мир и больше полугода заботиться о нем, а мне светила перспектива находиться вдали от ребенка и первых моментов его жизни. Жертв, на которые мы пошли ради этого путешествия, становилось все больше, но другого варианта у меня уже не было.

Я оставил свои новости при себе, не рассказав о них товарищам по программе. Я подумал, что если Майлс узнает, то он исключит меня из проекта. У него были для этого все основания. Мне и так предстояло провести в ограниченном пространстве одиннадцать месяцев, включая восемь в полной изоляции, а тут еще мысли о том, что я пропускаю рождение своего первенца. Но мы с Бекки приняли решение – и это было главное. Я не хотел беспокоить Майлса или кого-то еще, сообщая о проблеме, над которой они были не властны; им и без того было чем заняться.

Почти через два года планирования была подтверждена дата отъезда – 16 декабря 2016 года. Большую часть времени перед нею мы с Бекки провели вместе.

Наш медовый месяц был незабываемым: мы поехали за границу наслаждаться осенним солнцем. Солнечные каникулы мне никогда особенно не нравились, но это была моя последняя на долгое время возможность ощутить ласковое тепло солнца – и я сполна воспользовался ею. Однако, когда я вернулся домой, меня стало все сильнее охватывать осознание того, во что я вписался. Несколько недель я просыпался посреди ночи в холодном поту. Я часто смотрел на спящую рядом Бекки и думал, что едва ли смогу так надолго оставить ее одну. От этого мне было физически плохо. Действительно ли моя психика справится с такой длительной отлучкой? Я сомневался в этом и начал серьезно подумывать о том, чтобы как-нибудь отказаться от поездки. Что я, черт возьми, делал? Хотя я согласился на командировку еще за год до этого, теперь мне хотелось от нее как-нибудь отделаться; я был близок к тому, чтобы сдаться.

Мое физическое состояние было изучено во всех подробностях, но ни на каком этапе не всплывал анализ состояния психического. Наверное, доказательство устойчивости моей психики должно было быть важной частью всего процесса? Это было не только в моих интересах, но и ради блага тех людей, с которыми мне предстояло жить бок о бок. Я подумывал спросить Майлса, не нужно ли мне сдать какие-то психологические тесты, но в итоге решил держать язык за зубами: вдруг я бы их завалил. Иногда мне казалось, что моя психика достаточно крепка; иногда – что вовсе нет. То, что меня стали одолевать сомнения, беспокоило меня само по себе, но я никому об этом не рассказывал. Я не хотел, чтобы кто-то, а в особенности Бекки, знал о моей внутренней борьбе. Путешествие еще не началось, а меня уже стало бросать из стороны в сторону.

Последняя неделя перед отъездом наступила слишком быстро. Нам пришлось принять довольно важные решения осенью, и ближе к моему отъезду Бекки скрепя сердце ушла с работы, что позволило нам провести вместе последние месяцы. Она решила также вернуться на время моего отсутствия в Нортгемптон к родителям. Родить и растить ребенка в Камбрии в одиночку, без ближайших родственников, было попросту невозможно. Однажды, на последней прогулке с собаками, я понял, что это не только мой последний миг свободы в Озерном крае. Уиллоу и Айви должны были отправиться с Бекки на юг, и, хотя за ними должны были хорошо ухаживать, пейзаж в Мидлендсе был совершенно иным. Я смотрел, как они бегут по вересковой пустоши, и чувствовал себя виноватым еще и перед ними.

Все было готово, и 15 декабря я попрощался с родителями. Это оказалось куда сложнее, чем я ожидал. Я лишь раз до того видел, как мой отец плачет. У него была очень крепкая психика, но раньше мы виделись почти каждый день, если я был дома: его дом был примерно в миле от нашего. Даже если мы не встречались за кофе, то махали друг другу, проезжая по дороге. Моя мама незадолго до того переехала из нашего первого семейного гнезда буквально на несколько сотен метров, так что я обычно и с ней встречался в деревне каждый день. Одиннадцать месяцев в Антарктиде должны были стать для меня самым долгим временем вне дома, но больше всего меня беспокоила перспектива изоляции.

Мы с Бекки поехали на юг, чтобы провести вместе последний вечер у ее родителей. На ужин заскочили моя сестра и ее парень: они жили недалеко и не упустили возможности попрощаться. Мы с сестрой ненавидели друг друга, когда были детьми, но, повзрослев, стали очень близки, так что я даже выбрал ее в шаферы на свадьбе.

На следующее утро наступил один из самых сложных дней нашей жизни. Загрузив машину, я обнял Бекки сильнее, чем когда-либо, прижав к себе так сильно, что она попросила меня ослабить хватку. Я наклонился, чтобы поцеловать собак.

– Уиллоу, Айви, следите за мамочкой, – сказал я им.

Айви смотрела на меня снизу вверх. Собаки понимали, что я уезжаю. Я помахал в окно всхлипывающей жене; эта картина, которой я никогда не забуду, оставила меня с тяжелым сердцем.

По дорогу в Хитроу я обливался слезами. Единственное, что не давало мне развернуться и уехать назад, – это постоянное напоминание о том, как сказочно мне повезло. Я был на работе – эмоции надо было оставить в стороне. Уилл, который ехал в аэропорт отдельно, поприветствовал меня объятиями.

– Поехали работать, – ободряюще сказал он.

В Антарктиду мы летели на самолете. Из трех основных маршрутов самым быстрым способом попасть на станцию Ноймайер был путь через Кейптаун в Южной Африке. Оттуда отправлялись рейсы на российскую авиабазу Новолазаревская: ее ледовая взлетно-посадочная полоса находилась прямо к югу от мыса Доброй Надежды.

Мы приехали в Кейптаун сильно заранее, потому что погода на юге стоит непредсказуемая, так что рейсы в Антарктиду часто задерживались, иногда на несколько дней. Четыре дня я бесцельно бродил по переполненному порту. Антарктическая погода, похоже, была слишком суровой для приема самолетов, так что наш рейс не смог вылететь вовремя. Я все еще не мог отойти от того, что покидаю Бекки на год, и ни о чем другом не мог думать. Мы с Уиллом встретились со Штефаном и девятью другими зимовщиками, но в таком плохом настроении я не смог познакомиться с ними как следует. Все они были очень рады побывать в таком знаменитом городе и наслаждались им вовсю, но я думал только о Бекки и нашем ребенке. Понимая, что, как только я ступлю на борт самолета в Антарктиду, возврата уже не будет, я хотел лишь, чтобы этот момент случился как можно быстрее – до того, как я передумаю.

Отвлекаться я мог только на ласточек, которые сновали вокруг зданий, поедая летающих насекомых. Эти перелетные птицы проводят лето в Великобритании, и я понимал, что они проделали тот же путь на юг, что и я. Дома я любил встречать первую весеннюю ласточку. Поскольку следующих ласточек я мог увидеть только через год, было приятно с ними попрощаться и пожелать теплого и счастливого лета без меня. Наконец, в самый длинный день года к югу от экватора, я увидел на табло отправления в международном аэропорту Кейптауна строчку «VDA 9018 – Антарктида – Выход B1-2». Все еще переживая из-за предстоящей перспективы, я сел на автобус, который доставил нашу команду через летное поле к самолету. Борт 9018 с его четырьмя огромными двигателями под двумя широкими крыльями, тупым стеклянным носом и горизонтальным хвостом выглядел так, как будто он сейчас поднимет меня в космос. Самолет Ил-76 совершал до двадцати рейсов в год между Кейптауном и Антарктидой. Он был разработан в конце 1960-х годов в Советском Союзе для доставки тяжелых грузов в труднодоступные области. Способность садиться на неподготовленные полосы и возить огромное количество грузов в хвостовой части, устроенной наподобие самосвала, делала его идеальным вариантом для рейсов в такие далекие места. Взойдя на борт, я сделал несколько фотографий и, словно астронавт, бросил последний взгляд из двери самолета.

Я тщательно пристегнулся к креслу, которое выглядело как катапультируемое, и почувствовал возбуждение.

Салон самолета представлял собой пустотелую металлическую трубу, со стен свисали флаги разных стран. В конце салона, за креслами, находилась серая переносная туалетная кабинка, на стене которой большими белыми буквами были написаны адрес сайта компании-владельца и телефонный номер. Я обнаружил также запасное колесо и подумал: интересно, как им собираются воспользоваться на высоте в 9 тысяч метров над Южным океаном? Каких же размеров в таком случае должен был быть домкрат!

Грузовой салон от пассажирского отделяла тонкая белая веревочная сеть. Все было плотно пристегнуто, так что я не удивился бы, если бы мы в какой-то момент достигли невесомости! В салоне было всего четыре маленьких окна, так что смотреть наружу особой возможности не было. Когда двери закрылись и двигатели завелись, стало ясно, почему на моем сидении лежит пакет с берушами. Грохот был ужасный! Я не слышал даже собственного голоса. Самолет завибрировал и поехал по взлетной полосе; включился большой телеэкран в передней части самолета. Камера, установленная на носу самолета, вела прямую трансляцию – такая вот система развлечений на борту. Камера показывала картинку с кабины пилотов, и это было замечательно. Шум двигателей еще усилился, завибрировало вообще все. Мы словно в замедленном повторе начали отрываться от земли. Я видел на экране конец взлетной полосы, и как только я подумал, что мы вот-вот съедем с покрытия, самолет почти вертикально подскочил: передние и задние колеса потеряли контакт с землей одновременно. Самолет не только выглядел странно – ощущения от полета в нем тоже были странными, но он вез меня к императорским пингвинам – и я наконец-то чувствовал себя хорошо.

Примерно на середине шестичасового перелета я поднялся с кресла во втором ряду и прошел вперед, где в одной из дверей запасного выхода было небольшое круглое окошко размером примерно с футбольный мяч. Мне пришлось наклониться, чтобы туда заглянуть: ослепительное солнце заставило меня зажмуриться! Лед! Внизу повсюду были видны глыбы расколовшегося льда, похожие на битую черепицу. С высоты в 9 километров я впервые посмотрел на Южный полярный круг – широту 66 градусов. Вплоть до того момента каждый аспект подготовки приближал меня к реальности, но этот лед имел особое значение. Все наконец-то стало реальным. На протяжении многих месяцев я спрашивал себя, прав ли я был в своем решении, и вот теперь ответ лежал подо мною. Я был заворожен тем, как океан из темно-синей жидкости превращается в ослепительно-белую ледяную простыню, и впервые осознал: все это происходит на самом деле. Я не отрываясь смотрел вниз, стараясь сосредоточить внимание на каждом пятнышке льда. Мне хотелось сразу же спрыгнуть вниз и прыгать по ним, как по ступенькам. Я был все еще в берушах и потому наедине с собой. Впервые за пару последних месяцев я понял, что счастлив. Я был одновременно возбужден и расслаблен, чувствуя, что наконец-то следую к цели.

Мы приблизились еще немного, и экран в передней части самолета сообщил информацию о погоде в пункте назначения: минус 2 градуса, ясно. Я подумал, что для Антарктиды погода просто тропическая, но, пожалуй, не совсем подходящая для шортов и футболки, в которых я ходил в ЮАР. Схватив сумку с теплой одеждой, я бросился к своему месту переодеваться. Я открыл сумку, словно подарок на Рождество. С тех пор как в августе в Германии я получил всю эту одежду, я ожидал этого дня. Наконец-то настало время ее надеть. Когда я просунул ноги в комбинезон и застегнул лямки за плечами, то почувствовал себя заправским исследователем. Еще немного – и мы приземлимся на дне планеты.

Спускаясь по трапу, я считал ступеньки: три, две, одна… Как Нил Армстронг на Луне, я выпрыгнул на лед, приземлившись на него стальными подошвами своих ботинок. Передо мной простирались ослепительная белизна и темно-синее небо, а в отдалении над поверхностью льда можно было различить два серых скалистых пика. Я видел ландшафт, не похожий ни на какой другой: ни деревьев, ни овец, ни кирпичных зданий. Я обернулся к Уиллу: «Мы это сделали, черт возьми, сделали!» Мы нервно засмеялись.

Пассажиры, большинство из которых тоже были новичками в Антарктиде, рассеялись вокруг ледяной посадочной полосы и стали лихорадочно фотографировать.

Наземный обслуживающий персонал в зеленых лыжных костюмах и светящихся оранжевых куртках начал разгружать и обслуживать самолет. Температура была удивительно приятной, и я сразу почувствовал, что кожа у меня обгорает под высоким полуденным солнцем. В теплом костюме и толстой шапке я выглядел по-идиотски, и уже через несколько минут мне стало очень жарко.

Я стоял поодаль от всех, наблюдал за происходящим, думал о доме и о том, что сейчас поделывает Бекки. До родов ей оставалось четыре месяца, и меня уже интересовало, что узнает наш малыш о путешествии своего отца. Хотя он еще даже не родился, я записал для него короткое видео, которое собирался показать, когда он вырастет.

Я повернулся в северном направлении, так чтобы самолет оставался на заднем плане. Мне очень хотелось понять, в какой именно стороне находится дом, но тут внезапно кое-что понял. Я опустил подбородок на грудь, посмотрел вниз себе на ноги и помахал земле. Дом-то, разумеется, был на другом конце планеты.

Авиабаза Новолазаревская и станция Ноймайер III располагаются на Земле Королевы Мод – одной из восьми территорий на континенте. Это своего рода эквиваленты государств в остальном мире. Земля Королевы Мод имеет площадь 2,7 миллиона квадратных километров, на нее претендует Норвегия: норвежские исследователи первыми высадились здесь в 1930 году. Большая часть территории покрыта толстым слоем антарктического льда, кое-где на суше из снега торчат голые скалы. На побережье действует достаточно стабильная погодная система, так что были все основания надеяться на то, что наш заключительный трехчасовой перелет на запад на станцию Ноймайер пройдет по расписанию.

Я очень страдал в первые несколько дней вдали от дома, но сейчас казалось, что все идет как по маслу, без каких-либо трудностей. Редко удается лететь над Антарктидой в столь хорошую погоду, и тот факт, что я неуклонно приближался к станции Ноймайер, не давал мне возможности задуматься об отступлении. Вместе с остальными членами команды я быстро вскочил в более мелкий самолет, снабженный не колесами, а лыжами; он уже ждал на полосе.

Бородатый канадский пилот крупного телосложения, сидевший у двери самолета, дал нам краткие инструкции. Я чувствовал себя как на школьной экскурсии. Наши тридцать чехлов с камерами ехали вслед за нами на тракторе-снегоходе, но из-за какого-то недопонимания места для полутонны нашего багажа не нашлось. «Мы пришлем их вам завтра самолетом», – сказал он с твердым канадским акцентом. Высокопрофессиональное видеооборудование ценой в тысячи фунтов осталось на голом льду. Я с недоумением посмотрел на Уилла. Мне казалось, что без него мы никуда не полетим. Наш пилот Чак напоминал мне моего бывшего учителя и выглядел не особенно дружелюбно. Судя по его манере себя вести, он уже много раз летал над Антарктикой и не был склонен проявлять терпение по отношению к новичкам.

«Можно взять хоть что-то – по крайней мере камеру?» – спросил я его. Но нет. Никаких шансов. Я видел Чака впервые в жизни, но он мне уже не нравился. Но хотя его неготовность сотрудничать стала неприятным сюрпризом, у нас не было другого выхода, кроме как поверить ему и оставить все оборудование на месте.

Когда самолет поехал по ледовой полосе, я посмотрел на трактор, нагруженный чехлами с камерами: они казались одинокими и покинутыми. Что, если я их вообще больше не увижу? Все планирование и подготовка прошли так гладко, что можно было догадаться: чего-то мы не учли.

После почти трех часов лёта мы приземлились на станции Ноймайер, и я почувствовал себя как на другой планете. Как и на Новолазаревской, температура была умеренной, передо мной простиралась, казалось бы, бесконечная простыня белого льда, но на этот раз не было видно и скалистых пиков. На такой ровной поверхности и с таким чистым воздухом я мог видеть очень далеко – настолько, насколько позволяло закругление Земли.

Погода была облачной и полностью безветренной, но мне продолжало так сильно слепить глаза, что пришлось надеть очень темные очки: если бы я сел в таких очках за руль в Великобритании, то нарушил бы правила. Тонкая горизонтальная линия вдалеке служила границей между небом и льдом.

На протяжении почти двух лет я смотрел на фотографии этого места, пытаясь понять, действительно ли в мире существует такая станция и такой пейзаж. Я не мог поверить, что наконец-то оказался здесь. Обойдя нос самолета, я увидел, что на возвышении действительно располагалась она – исследовательская станция Ноймайер III. Это был настоящий антарктический замок. Станция была построена из современных металлических панелей, на которые были нанесены три горизонтальные полоски: синяя, белая и красная. На крыше, среди радиоантенн, помещался наблюдательный пункт, откуда можно было следить за подступающими исследователями-захватчиками. Рядом решеткой были припаркованы мотосани и снегоходы. Снег был расчищен и выглядел довольно плотным. Все вокруг – не только пейзаж, но и все созданное человеком – выглядело девственно чистым. Сразу было ясно, что за станцией хорошо ухаживали.

Около двадцати синих грузовых контейнеров выделялись на горизонте: они мирно располагались на снегу, выстроенные в два ряда, параллельно станции. От большого белого спутникового купола, поставленного на четыре толстые стальные опоры, отходили гигантские следы: казалось, что астронавты только-только приземлились и отправились на разведку. Когда я осматривался, мне казалось, что я сплю.

Веранда главного входа, напоминавшего небольшое почтовое отделение, была красной, с белой крышей. Напротив входной двери на двух толстых бамбуковых шестах была растянута белая простыня. На ней большими синими и красными буквами, в полном соответствии с общей цветовой гаммой, было маркером написано: Herzlich willkommen, то есть попросту «Добро пожаловать!» Текущая зимовочная команда, которую мы должны были сменить, подготовилась на славу и встретила нас теплее некуда – с бокалами шампанского. Впрочем, меня бы не удивило, если бы это была традиционная манера встречи новых зимовщиков. Все это напоминало церемонию передачи эстафетной палочки.

Для группы людей, живших на станции без перерыва в течение года, они выглядели замечательно хорошо и рады были встретить новых людей. У них были загорелые лица; у мужчин были всклокоченные бороды, столь характерные для типичного, по представлению большинства, исследователя Антарктиды, а у женщин – длинные волосы. Не знаю, чего я ожидал, но когда я увидел, что после долгой и суровой зимовки в изоляции они продолжают улыбаться, то сильно приободрился. Стандартным сроком пребывания на станции Ноймайер было четырнадцать месяцев, так что если они прибыли ровно за двенадцать месяцев до меня, то им оставалось провести здесь еще два.

Вглядываясь в окна станции, я отчаянно хотел зайти внутрь и рассмотреть наше жилище на ближайший год. С другой стороны, в той же степени мне хотелось впервые увидеть императорского пингвина. Хотя я понятия не имел, где что находится, я отошел от возбужденно гомонящей толпы, чтобы выглянуть наружу, надеясь, что смогу увидеть пингвина прямо от входной двери. И действительно – спустя несколько мгновений я увидел сначала одного, потом другого, а потом множество пингвинов. Императорские пингвины выстроились в два длинных ряда, их было хорошо видно. Но почему между ними были такие четкие разрывы и зачем они стояли именно на взлетной полосе? Ведь мы не так давно приземлились там на большом и громком самолете. Оказалось, что сыграла роль не то усталость, не то излишний энтузиазм: черные флажки, маркирующие положение посадочной полосы, сыграли со мной первую в Антарктиде шутку.

Станция Ноймайер III, названная в честь немецкого ученого Георга фон Ноймайера, располагалась чуть к югу от 70 градусов южной широты на плавучем ледяном шельфе Экстрем вдоль северного побережья Земли Королевы Мод. Определение «ледяного шельфа» меня всегда немного смущало, но, вообще говоря, это толстая платформа льда, которая образуется, когда ледник сползает на берег, а затем и в океан. Когда стоишь на таком шельфе, он кажется твердой землей. Станция была открыта в 2009 году и выглядела как большой корабль на опорах. Под поверхностью земли огромные платформы, соединенные с шестнадцатью опорами, лежали на льду в большой прямоугольной дыре, некогда во льду выдолбленной. Между платформами располагалась впечатляющая коллекция техники: местный гараж, казалось, принадлежал скорее лыжному курорту, чем антарктической научно-исследовательской станции. Бок о бок здесь стояли два пикапа «тойота хилюкс», оба были снабжены лебедками, толстыми шипованными шинами и небольшим краном-погрузчиком. В гараже было более пятнадцати мотосаней, которые мы называли «булли»: подобными разравнивают склоны на горнолыжных трассах. По сути это бульдозеры для снега. Был также желтый кран, автоподъемник на гусеничном ходу и восемнадцать голубых снегоходов. Станция Ноймайер III располагалась на движущемся леднике и потому каждый год дрейфовала примерно на 200 метров ближе к кромке ледяного шельфа, так что при открытии сооружению давали примерно тридцать лет жизни. Если ледник продолжит двигаться с той же скоростью, то рано или поздно станция может столкнуться с айсбергом, так что планируется вовремя ее разобрать и увезти с шельфового ледника Экстрем. Несомненно, ее место в этом случае займет еще более технологичное современное сооружение, которое установят дальше от открытого океана.

Начальница станции была готова провести экскурсию для нашей группы, так что мы наконец-то зашли внутрь. Под приветственным баннером располагался вход в станцию, напоминающий очень толстую дверь морозильной камеры. На первом этаже была гардеробная, увешанная рядами крючков, как когда-то у меня в школе, только вместо свитеров и сандалий здесь были полярное обмундирование и огромные снеговые сапоги. Напротив находилась сияющая кухня из стали: утварь ровными рядами свисала с вентиляционных отверстий. За кухонной стойкой я заметил столовую, где стояли три длинных стола. В углу был морозильник для мороженого, стеллаж с бесконечными запасами сладостей, а в конце комнаты на стене висели две огромные глянцевые фотографии. На одной было изображено яркое южное полярное сияние в небе над станцией, на другой – самка императорского пингвина и ее птенец. «Вот почему я здесь!» – громко сказал я.

В гостиной стояли два длинных дивана, набитый книгами шкаф, стол для бильярда и невероятно хорошо укомплектованный бар. Впрочем, учитывая массовую любовь немцев к пиву, я мог бы и не так удивляться. Гостиная была просторной – во всю ширину станции – и располагалась в южной ее части; в высоких окнах открывались бесконечные виды на ледяную пустыню. Летом, на протяжении всего двух месяцев, на станции Ноймайер царил двадцатичетырехчасовой световой день: солнце в полночь только спускалось к горизонту, но не уходило за него. Можно было с комфортом смотреть в огромные окна на низкое солнце, которое двигалось вокруг станции против часовой стрелки. На станции были спальни, операционная хирурга, рабочие пространства, научные лаборатории, небольшой тренажерный зал и даже сауна. Я мог быть уверен, что здесь я буду в комфорте и безопасности.