Текст книги "Год с пингвинами. Невероятная жизнь рядом с «императорами» Антарктиды"

Посмотрев с вершины скалы у Северного пирса, я заметил призрачного вида снежных буревестников – антарктическую разновидность чаек. Они парили в воздухе, чистые и белые; только черные глаза и клювы выдавали их на фоне льда, когда они летели вдоль кромки ледника, положившись на волю морского бриза. Как и пингвины, эти птицы отдыхали от тяжелого сезона размножения, питаясь тем, что находили в открытой воде при движении на север, когда температура начала падать. Залив Атка с его скалистыми берегами совершенно не походил на типичную территорию их гнездовий внутри материка. Снежных буревестников замечали даже на Южном полюсе; это самые южные после императорских пингвинов птицы, но, будучи существами неглупыми, они устраивают гнездовья в то время, когда погода еще позволяет. Антарктические буревестники, немного больше своих снежных собратьев, со светло-коричневыми пятнышками на крыльях и голове, вскоре присоединились к ним и стали кружить вокруг ледяной скалы. Сложив крылья, они камнем падали вниз на большие ледовые глыбы. В нескольких сотнях метров от Северного пирса, в открытом море, из океана торчала целая скала из двух айсбергов, по сравнению с которой шельф казался маленьким. На фоне огромной нависающей ледовой стены резко пронесся темный силуэт гигантского буревестника. Эти одинокие птицы, чей размах крыльев может превышать два метра, кружились рядом с участками открытой воды в надежде чем-то поживиться. Когда гигантский буревестник приблизился, я понял, что это одна из самых крупных птиц, что я когда-либо видел. Так же быстро, как подлетел, он завернул за острую кромку айсберга и исчез из вида.

Высоко надо мною звучала знакомая высокая трель двенадцати полярных крачек. Хотя я находился вовсе не в Арктике, а на другом конце планеты, я узнал этот звук сразу же. Я подумал, что эти птицы могли прилететь откуда-нибудь из моего дома; в процессе миграции они ежегодно преодолевают путь почти от полюса до полюса. Я долго снимал гнездовья полярных крачек на островах Фарн на северо-востоке Великобритании и знал, насколько они малы и хрупки, так что путешествия, которые они регулярно предпринимали, нельзя было назвать иначе как чудом. Их дорога к станции Ноймайер наверняка была куда более утомительной, чем моя. Когда они грациозно развернулись и улетели, я мысленно пожелал им хорошей дороги на обратном пути на север.

Хотя мне говорили, что, кроме императорских пингвинов, здесь никого нет, залив Атка оказался настоящим антарктическим оазисом. Птицы, которых мы наблюдали, были очень необычными, но их было не так много, и эффект новизны вскоре выветрился. Дома я жил в краю настолько богатом всякой живностью, что привык видеть по нескольку видов животных в день; думаю, у меня в кормушках в саду за день перебывало больше видов птиц, чем я вообще видел в Антарктиде. Несмотря на свое привилегированное положение, я тосковал по разнообразию. Как ни странно, я скучал по самым обычным птицам – синицам и воробьям, на которых почти не обращал внимания дома.

На фоне светло-голубого подтопленного льда я видел темные силуэты огромных косяков рыбы, двигавшихся по морю. Причиной пребывания в заливе Атка императорских пингвинов и остальных птиц было богатство местных вод рыбой. Южный океан составляет лишь 5 процентов мировых вод, но на его долю приходится 20 процентов всех морских организмов мира. В антарктических водах так много жизни, что биомасса Южного океана на квадратный метр вшестеро больше, чем в других океанах. Учитывая, что над водой было холодно и пустынно, я поразился, насколько здоровым и полным жизни оказался здешний океан. Оказалось, что долгие часы солнечного света способствуют росту водорослей летом, постоянные турбулентные потоки разносят питательные вещества по поверхности, а в холодных водах содержится больше растворенного кислорода, чем в теплых. В таких идеальных условиях в одном кубическом метре воды может содержаться до 35 тысяч рачков криль (крошечных созданий, похожих на креветок), что прямо или косвенно обеспечивает питанием почти всех остальных антарктических животных. Здесь все зависит от моря.

Долгие летние дни, которые я проводил на вершине ледяного утеса, следя за изменениями условий в океане, проходили тихо и мирно. Пингвинов все еще не было, но я знал, что они где-то близко. Хотя погода почти не менялась, каждый день, казалось, отличался от предыдущего. Температуры стояли комфортные и не опускались ниже –8 градусов, и я был поражен тем, что мой организм быстро адаптировался к этим условиям, которые дома я бы, несомненно, посчитал суровыми. Большую часть времени я все еще обходился без шапки и перчаток, надевая их только во время поездок на снегоходе. Солнце еще стояло высоко в небе, и пейзаж оставался ярким и слепящим. Мне по-прежнему приходилось каждый час обновлять крем от загара на открытых участках кожи и смазывать сухие губы бальзамом. Солнце постепенно спускалось ниже в небе, наступала осень, но я этого почти не замечал.

Как-то раз мы решили внести разнообразие в распорядок дня и поехали с Уиллом и Штефаном на Северовосточный пирс, где за месяц до того был пришвартован ледокол Polarstern. С его оконечности я мог видеть Северный пирс: он находился слева, всего в нескольких сотнях метров, по другую сторону небольшой трещины в шельфовом леднике; справа, в западной части залива, змеилась длинная кромка льда. Снежные буревестники летали туда-сюда над утесом, словно бы следуя за мной. Один даже парил параллельно моему снегоходу на протяжении почти половины моего пути на пирс, который составлял около 15 километров. Передо мною на спокойной глади вод покачивались так называемые несяки – большие глыбы льда, отколовшиеся от айсбергов.

Погода стояла невероятно спокойная, на поверхности океана не было никакой ряби, а ведь любое возмущение воды было бы здесь видно на несколько миль. Сидя на снегоходе и перекинув ноги на одну сторону, я вглядывался в воду. Ледовая скала имела в высоту около двадцати метров, и я, еще не пристегнутый, находился на достаточном расстоянии от ее края.

Внезапно снизу, из-под стены льда, раздался какой-то громкий свист. Я посмотрел на Штефана и Уилла. «Это еще что такое?» – спросил я, когда мы встали со снегоходов, чтобы было лучше видно.

На спокойной воде медленно расходилась рябь, показавшаяся было из-за острой кромки. Я подумал, что, возможно, где-то вне нашего поля зрения в воду свалилась большая глыба льда. На какое-то время наступила тишина. Вместо того чтобы поспешить за веревками и привязными ремнями, мы вертели головами, в беспокойстве рассматривая каждый кусочек океана перед нами. Внезапно, словно бурун, водную гладь прорезала голова кита. Он вдохнул воздух. Это был малый полосатик. Теперь, когда он вынырнул пополнить запасы кислорода, это стало очевидно. Потом показался еще один. Оба вынырнули дважды, сделали по последнему глубокому вдоху, выгнули спины и вновь погрузились. Небольшие, малопримечательные спинные плавники шлепнули по поверхности. Это была моя первая встреча с малыми полосатиками, которые затем появлялись едва ли не каждый день, и ощущение было незабываемым. Они часто плавали парами туда-сюда вдоль шельфового ледника по всему периметру залива и кормились у стены скал. Я решил, что залив Атка был их излюбленной кормовой базой издавна, но из-за многолетнего льда, установившегося здесь в последнее время, они не могли сюда попасть. Видя, как они плавают в ласковых на вид водах, я почувствовал желание прыгнуть вниз и поплавать вместе с ними. Должно быть, под водой они выглядели вообще невероятно. Иногда совсем рядом с поверхностью проплывала огромная темная тень. Чистота воды здесь была исключительная, но присутствие кита выдавало лишь огромное серое пятно в темно-синих водах.

Хотя я стал видеть их каждый день, каждая встреча была особенной и захватывающей. Китообразные всегда вызывали у меня восторг. То, что они живут в мире, который почти никак не соприкасается с нашим, придает нашим встречам с ними особое значение.

В тот же день позже я внимательно смотрел в бинокль на небо. Над океаном нависли облака; течения подталкивали плавучие льдины к нашим скалам, и, хотя ветра по-прежнему не было, картина была совсем другой, чем утром. Треснувший паковый лед на горизонте выделялся на фоне темно-серого неба. Длинные полосы открытой воды темно-синего цвета отражались в низких облаках, так что в небе можно было увидеть инвертированную карту моря. Было тихо, не было видно птиц. Поскольку я смотрел в бинокль, слои льда казались более плотными, а плоский рельеф – более контрастным. Все было видно намного четче. Вода отражалась не только в облаках, но и в основании каждой льдины, отчего лед казался серым. Льдины были неправильной формы, изрытые течениями и ветрами, они создавали ощущение скученности, словно какой-то плавучий мусор. Однако настоящих айсбергов не было.

Уголком глаза я заметил темную тень, пробежавшую по одной из льдин. Потом другую. Все это происходило далеко, но движение на фоне статичных льдин заставило обратить на себя внимание. Из-за высокой белой льдины я отметил диагональное движение еще одной тени, которая исчезла между двумя другими льдинами. И еще одной.

«Косатка!» – крикнул я, показывая вдаль. Быстро нашарив длиннофокусный объектив, я стал вглядываться в горизонт через него. Океан, казалось, был полностью затерт паковым льдом, но каждый раз между льдинами обнаруживалось пространство открытой воды, которое можно было увидеть с моего наблюдательного пункта. Льдины двигались, и большие полыньи становились более заметными, особенно с возвышения, где я стоял. Я смотрел через видоискатель, водя объективом слева направо, но спинные плавники больше не показывались вдалеке. Куда же они делись? Я посмотрел вниз с ледяной скалы. Чистая вода исчезала: льдин становилось все больше.

Известно, что косатки способны задерживать дыхание чуть ли не на пятнадцать минут, и я начал думать, что они запаслись необходимым кислородом и нырнули вниз, направившись прочь от нас. Прошло полчаса; ничего. Они должны были бы уже всплыть, но я никого не видел.

Я выключил камеру, чтобы не разряжать аккумулятор. Уилл стоял рядом со мной на небольшом пригорке, отчаянно стараясь что-то разглядеть в океане. До того он никогда не видел косаток и очень хотел выследить их снова. С другой стороны стоял Штефан, держа в руках собственную камеру. Ему тоже не доводилось встречаться с косатками, так что и он был полон энтузиазма. Я посмотрел на них.

– Ну что, как вы думаете? Складываться? – спросил я. Я был уверен, что косатки уже удалились от нас куда-то вдоль береговой линии. Уилл все же решил напоследок взглянуть еще раз в бинокль, медленно проверив все слева направо, но ничего не обнаружил. И тут внезапно он вскричал: «Там, вот прямо там. О боже!» – и указал правой рукой вниз, почти на подножие скалы. Из малозаметной бреши между двумя льдинами вдруг брызнули вверх вода и грязноватый лед. Посреди всего этого показалась голова косатки, которая вертикально высунулась из воды. Сначала нос, затем рот, а потом и вся полностью. Маленький глаз косатки посмотрел на нас – и через пару секунд животное погрузилось обратно в воду. Брешь между льдинами немедленно покрылась толстым слоем ледового сала. Но как только оно исчезло, снизу вырвался поток воздуха, который вновь разделил льдины.

Косатка следила за нами: как и некоторые другие китообразные, они иногда вертикально высовывают голову из воды, чтобы лучше рассмотреть окрестности. Между другими льдинами показались другие косатки. Оказалось, что вся бухта под нами была полна жизни.

Мне посчастливилось видеть косаток уже в Великобритании, у берегов Шетландских островов, и в Канаде, но никогда еще я не был так близко, и каждый раз до того они просто всплывали глотнуть воздуха. Именно такие сцены я представлял себе, мечтая об Антарктиде, но, стараясь максимально полно запечатлеть все это на камеру, я не мог сполна насладиться моментом сам. Я хотел лишь наблюдать, но нужно было зафиксировать происходящее на пленку. В антарктических водах обитают четыре различных вида косаток с разными пищевыми привычками, и я подумал, что эти, возможно, охотятся на пингвинов. Было странно, но весело: больше часа за мной наблюдало множество китов.

Косатки – млекопитающие, чтобы вдохнуть, им нужно всплывать на поверхность, так что если океан замерзнет и они не смогут всплыть, то утонут. Паковый лед дрейфовал в разные стороны, и косаткам приходилось искать полыньи, где они смогли бы сделать следующий вдох, отплывая из залива. Это, в свою очередь, помогло им разработать маршрут назад, к более безопасным открытым водам. Помимо поисков открытых участков воды для дыхания, они явно изучали нас: должно быть, в ярко-красных полярных костюмах, да еще и на возвышении, нас было видно на несколько километров. Вскоре после того, как косатки ушли под воду, несколько льдин разошлись, так что у животных образовалось новое пространство для дыхания. Я поставил на то, что они по плывут туда, нацелил на него камеру, закрепил на штативе и стал ждать. Один за другим самцы, самки и молодняк начали прорываться в ту сторону, подныривая под соседние льдины. Я пристроился к видоискателю и начал считать. Десять, двадцать, тридцать – они все еще продолжали продираться туда.

Вода улеглась, брешь между льдинами сократилась. Я насчитал по меньшей мере шестьдесят девять животных. Я и представить себе не мог, что их так много, и утратил дар речи. Посмотрев вокруг, я увидел еще несколько перспективных участков открытой воды, но ничего не произошло. Тогда я еще не знал, что вижу косаток в Антарктиде в последний раз.

На станции меж тем деятельность становилась менее бурной. Перевалило уже за середину февраля, но температура пока еще не очень сильно снизилась. Погода была несколько более стабильной, чем я ожидал, и хотя солнце заходило ночью на более долгое время, но световой день все еще составлял почти двадцать четыре часа: после полуночи яркие сумерки продолжали освещать окрестность. Мне все еще не довелось столкнуться с опасностями антарктических бурь, и мне трудно было представить себе настолько суровую погоду и все ее угрозы, поскольку сам я ничего такого пока не испытал. Я действительно наслаждался ярким светом и комфортными условиями, но в глубине души отчаянно хотел посмотреть на то, каково здесь в ненастье. Я мечтал о краткой буре – просто чтобы узнать, насколько она может быть суровой.

В следующие несколько дней на нашей ледовой взлетно-посадочной полосе царило оживление: садились, заправлялись и улетали дальше самолеты. Со всей Земли Королевы Мод, подобно буревестникам и крачкам, улетали люди. За лето я сдружился со многими обитателями нашей станции и был несколько расстроен, когда они стали уезжать. Я жил с ними бок о бок уже более двух месяцев, мы вместе ели и общались, а иногда приходилось полагаться друг на друга. И вот теперь они быстро покидали станцию. Начиналась подготовка к зимней изоляции Ноймайера. Мотосани, которые все лето разравнивали снег и возили контейнеры, переводились с парковочных мест перед входом на станцию на зимние квартиры – в подземный гараж. Двадцать «булли», припаркованных очень плотно друг к другу, заняли половину пространства: с них сняли аккумуляторы, которые надо было хранить в более теплом помещении на случай экстремальных зимних температур.

Грузовые контейнеры, стоявшие рядом со станцией и содержавшие все летние запасы, были отвезены за четыре километра на зимний склад: здесь в два ряда было выстроено около сотни контейнеров, расположенных на равных расстояниях друг от друга.

Казалось, что все пришло в движение, но на самом деле жизнь на Ноймайере замирала. На станции оставалось всего около тридцати человек, на Земле Королевы Мод наступали нестабильные погодные условия, и 25 февраля прилетел последний самолет, который должен был забрать последних участников летней экспедиции. Из-за погоды самолет пришлось прислать на двое суток раньше, чем планировалось, так что некоторые решения нужно было принимать в последнюю минуту, что стало определенным шоком. Я был взволнован и сильно нервничал, не будучи уверен, что готов остаться в одиночестве. Ровно в четыре часа пополудни мы попрощались с летним персоналом, и двери самолета закрылись. Двенадцать оставшихся на зиму человек стояли вдоль взлетной полосы, рядом с санями, прицепленными к одному из всего двух снегоходов, не убранных на зиму в гараж. Помахав нам, самолет взлетел и исчез в облаках. Мы остались в изоляции, отрезанные от остального мира.

Мы пребывали в радостном возбуждении. Наконец-то настал тот момент, ради которого мы сюда приехали. Если у меня и были какие-то сомнения относительно того, зачем я согласился на эту поездку, теперь их нужно было отложить в сторону.

Возвращаясь на станцию, я остановился, чтобы внимательно посмотреть на нее, ведь это был мой новый дом. Неужели мне, а также врачу, механику, электрику, повару, IT-специалисту, четырем ученым, ассистенту оператора и видеорежиссеру действительно доверили приглядывать за станцией на протяжении следующих восьми месяцев?

Мы сразу же собрались в гостиной и взяли по пиву. Доктор Тим объявил: «Как новый начальник базы, я хотел бы обсудить некоторые новые правила». При этом он ухмылялся во весь рот. Никаких новых правил у него не было – он просто хотел, чтобы мы услышали его новую должность. Судя по всему, он был в восторге от того, что станция наконец осталась на наше попечение.

Я познакомился с Тимом в Германии за год до этого. Зимовочная команда из девяти человек (сюда не входили я, Уилл и Штефан), которая должна была обслуживать станцию во время изоляции, отбиралась в результате собеседований, и Тиму предложили вакансию врача и по совместительству начальника станции. Тиму было под сорок. Он был высоким и сильным человеком; к концу февраля на подбородке и верхней губе у него уже пробивалась короткая щетина: он готовился отрастить солидную бороду. Поначалу я несколько побаивался Тима – как его размеров, так и высокой должности. Однако я довольно быстро понял, насколько он мягкий человек на самом деле. Он отлично говорил по-английски и настраивался на то, что в Антарктиде сможет хорошо провести время. С самого начала он дал понять, что к нему можно обращаться в любое время, и всегда готов был помочь каждому. Каждый раз, когда мне надо было с кем-то поговорить, я знал, что могу пойти к Тиму.

Когда мы сидели в гостиной, радостное возбуждение из-за того, что мы остались на станции одни, затмило тот факт, что теперь нам придется ее довольно долго не покидать. Повар наготовил целые горы пиццы, и мы устроили небывалую вечеринку. Обычно я не очень люблю выпивать, но этот случай был особенным. Я понимал, что вряд ли меня еще раз забросят к подножию планеты и оставят почти в одиночестве, так что должен был воспользоваться этим сполна. Прежде чем вечеринка зашла слишком далеко, я быстро вскарабкался наверх. Теперь свободных спален было много, и я наконец-то завел себе личную комнату напротив Уилла, который остался на своей двухъярусной кровати. Я включил телефон и позвонил Бекки. Она была в магазине и послала мне фотографии: одну со свежим салатом, а другую – с Уиллоу и Айви.

– Что у вас к чаю? – спросила она.

– У нас еще не кончилась свежая еда, но это, наверное, ненадолго, – ответил я. Хотя из-за изоляции я чувствовал нервозность, я напомнил себе, что это новая веха в моем путешествии, которым я должен вовсю наслаждаться.

На следующее утро, с небольшого похмелья, я посмотрел в свое новое окно на восточной стороне. Там бушевала буря, была непроглядная тьма. Термометр показывал –9. Очень быстро стало понятно, почему последний самолет улетел раньше, чем предполагалось. Весь день предстояло провести на станции, и я решил, что надо бы написать Майлсу и сообщить ему, что, по моим расчетам, должно произойти в апреле. Я все еще не говорил ему, что Бекки будет рожать без меня. Не то чтобы я не доверял Майлсу – просто не хотел, чтобы он беспокоился. Он постоянно говорил мне, что я могу позвонить ему просто так в любое время. Он был из тех немногих, кто полностью понимал, какую жертву я принес, уехав из дома на одиннадцать месяцев. Было воскресенье, я не хотел портить ему выходные, так что решил вместо звонка написать электронное письмо.

Я писал: «В Великобритании я кое-что не упомянул; это может тебя шокировать, но на самом деле беспокоиться не о чем. Моя жена Бекки беременна».

Нажав на кнопку «Отправить», я испытал сильное смущение, представив, с каким лицом он будет все это читать. Я был рад сбросить этот груз с плеч, к тому же теперь, когда последний самолет уже улетел, я не оставил Майлсу шансов вернуть меня домой. Я хотел, чтобы он знал: беспокоиться не о чем, на моем задании в Антарктиде это никак не отразится. Он искренне заботился обо всех нас, так что меня терзало чувство вины из-за того, что теперь я сбросил на него такую бомбу. Менее чем через двадцать четыре часа я получил ответ. Со своей обычной сердечностью Майлс писал: «Дай знать, если я могу что-то сделать для тебя и Бекки. Не теряй связи с домом».

Плохая погода продлилась несколько дней и дала мне возможность наконец-то распаковать все привезенные с собой вещи в собственной комнате. Снаружи было не так уж неприятно, но при почти нулевой видимости вести съемки было бессмысленно. С самого прибытия два моих огромных чемодана стояли неразобранными под кроватью: в общей спальне места было немного. Теперь, когда я обзавелся собственной комнатой, я устроил ее по-своему, поставив тут и там фотографии своей семьи и дома. Развесив и разложив всю одежду в шкафу, я опорожнил оба чемодана. На дне одного из них нашелся зеленый мячик из губки, с которым так любила играть Уиллоу. Она была рядом, пока я собирался, и, наверное, обронила его, а я не заметил. Мне бы хотелось думать, что она сделала это сознательно, но на самом деле, думаю, она хотела, чтобы я его снова ей кинул. Я положил мячик на книжную полку и каждый раз, когда смотрел на него, вспоминал про Уиллоу и Айви.

Прошло не более двух суток, и над станцией Ноймайер вновь установилось чистое небо. Мне не терпелось вновь отправиться наружу, и я привязал свои санки к снегоходу номер 10 и отправился вместе со Штефаном на Северовосточный пирс. Со станции я видел, как в отдалении над шельфовым ледником соприкасаются верхушками огромные айсберги. В чистом воздухе на горизонте висело перевернутое изображение этих айсбергов – пример антарктического миража. Область низкого давления, царившая в последние несколько дней над заливом Атка, полностью изменила диспозицию плавучего льда в океане, и я сразу заметил, что к нам приплыли новые айсберги. Я ехал на снегоходе по размеченному флагами маршруту в соответствии с тем, что предлагала система GPS, установленная на ручке руля: это было обязательное требование. «Булли», которые все лето сновали туда-сюда с грузами, сформировали гладкое, утоптанное основание дороги, по которому можно было ехать с большой скоростью.

Как правило, мы добирались до пирса за двадцать – тридцать минут, но, посмотрев вперед, я заметил, что кромка шельфа быстро приближается: показался уже последний флаг. Я знал, что конец дорожки был отмечен двумя флажками, которые стояли во льду под углом, образуя крест – легко опознаваемый символ опасности. Теперь скрещенных флажков не было видно, и я предположил, что их снесло снежной бурей. Но когда я посмотрел на свое GPS-устройство, оно показало, что нужно было еще проехать несколько сотен метров. Я был озадачен: не могла же система GPS, на которую я так полагался, дать сбой? Я внимательно осмотрел кромку шельфа, и она выглядела иначе, чем в прошлый раз. Совсем запутавшись, я остановил снегоход. Рядом притормозил Штефан, тоже недоумевавший.

– Что у тебя говорит GPS? – спросил я.

– Осталось четыреста метров, – ответил он.

Не могли же выйти из строя оба наших устройства? Приподнявшись в седле, чтобы смотреть не через ветровое стекло, я взглянул на море. И внезапно на меня снизошло. Всего в нескольких сотнях метров от кромки находился айсберг, чрезвычайно похожий на ту ледяную скалу, где мы стояли всего за несколько дней до того. Огромный кусок шельфа откололся, а флажки, отмечавшие оригинальный маршрут, остались на своих местах. Я схватил бинокль: скрещенные флаги, которых я хватился, были отлично видны на другой стороне. Шельф, на котором я провел столько времени, теперь превратился в айсберг.

Всего за несколько недель до того к этой части шельфа пристал корабль Polarstern, снегоходы спокойно ездили туда-сюда по размеченной флагами дороге, а «булли» забирали контейнеры, которые выгружались с корабля. Ничто не предвещало того, что случилось в итоге. Я осмотрел Северо-восточный пирс с востока на запад на всем его протяжении, чтобы оценить ущерб. Я все еще был в шоке от того, что видел.

Лед откололся по безупречной кривой линии длиной около двух километров, как будто его кто-то отрезал ножом. Транспортные дороги, проложенные в снегу раньше, теперь вели к обрыву и съезжали в океан. Мы остались одни меньше недели назад – и вот уже прозвучал первый звоночек: я подумал, что нам чрезвычайно повезло с тем, что мы не стали пытаться выходить наружу в течение нескольких предыдущих дней. Если бы в условиях плохой видимости я положился на GPS, то попросту съехал бы с обрыва. Мне пришло в голову, что если бы я был у кромки в момент раскола и не заметил бы его, то уплыл бы вместе с айсбергом. Самолеты, вертолеты и корабли уже покинули континент, и мы оказались бы на айсберге без возможности получить какую-либо помощь. Это навело меня на самые дикие размышления: я представил, как мы перепрыгиваем через трещины, поднимаемся вверх на веревках, плывем в антарктических водах… На самом деле, однако, спасти нас в таком случае мог бы только вертолет.

На станции мы собрали все GPS-устройства и обновили информацию о маршруте, оповестив систему о новой кромке шельфа. Теперь нужно было ждать, пока океан замерзнет и ландшафт стабилизируется.

Всего через несколько дней нам предстояла еще одна проверка. Как-то вечером, бегая по кромке с целью поймать последние закатные лучи, мы решили перебазироваться в другое место, погрузив съемочное оборудование на снегоходы. Штефан уехал первым, а мы с Уиллом остались прикреплять сани, чтобы выехать следом. Подсоединив свои, я подошел помочь Уиллу с петлей. Он медленно подъехал ко мне задним ходом, и я, оседлав сани, закричал: «Еще немного, хватит. Стоп!» Но вместо того, чтобы остановиться, Уилл случайно ускорился, сбил меня с ног, проехал по мне и ходовой частью, и санями. Хотя я распластался в снегу и некоторое время лежал без движения, мне сразу было понятно, что ничего страшного не произошло: меня защитил толстый красный полярный костюм. Но на несколько секунд я от шока не мог пошевелить ни единой мышцей. Глядя прямо в небо, я слышал, как ко мне бежит Уилл. Прямо надо мной вдруг возникло его лицо. Он был в ужасе. «О Боже! О Боже! Линдз, ты жив?» Честно говоря, я думаю, что Уилл решил, будто бы прикончил меня.

К счастью, под весом снегохода я провалился в рыхлый снег, что спасло меня от травм, когда он проехал надо мной. Недолго думая, я вскочил на ноги, помог Уиллу все же прицепить его сани и поехал вслед за Штефаном. Только вечером, уже на станции, у нас было время поразмыслить о том, что произошло на самом деле. На самом деле мы получили еще один важный урок – и снова нам очень повезло. В этот момент эвакуация была практически невозможна, какими бы серьезными ни оказались травмы. Медицинскую помощь можно было получить только на станции. Нам несказанно посчастливилось, но, обсуждая эпизод за вечерним пивом, мы не могли удержаться от смеха. Бедного Уилла чуть не хватил инфаркт: еще немного – и медпомощь потребовалась бы ему, а не мне.

После совершенно спокойного лета вылет последнего самолета, казалось, вызвал непредсказуемую осеннюю погоду. Летом мы могли ездить на снегоходах когда и куда угодно, оставляя их в подземном гараже. Гигантская гидравлическая крышка люка поднималась, позволяя нам съезжать вниз по пандусу; это было что-то из фильмов про Бонда! Большую часть времени благодаря хорошей погоде она была просто открыта. Но когда начались бури, то механики, чтобы избежать заносов, опустили крышку и закрыли доступ к гаражу. Чтобы поднимать и опускать огромную гидравлическую дверь, требовалось так много усилий и времени, что дважды в день ради нашего отъезда на съемки и возвращения делать это никто бы не стал.

Поэтому, чтобы обеспечить легкий доступ к транспорту, мы оставляли его прямо у входной двери. Чтобы защитить его от стихии, парковались они на специальных больших металлических поддонах, слегка утопленных в лед. Тяжелый брезент, прикрепленный к переднему краю поддона, закрывал все снегоходы, которые были еще и привязаны двенадцатью крепкими матерчатыми канатами. Очищать снегоходы от напáдавшего вокруг снега и перецеплять канаты и металлические застежки голыми руками при низких температурах было тяжело, но быстро стало необходимостью и частью нашего распорядка дня.

Нам пришлось несколько дней привыкать к новым условиям, и в итоге мы решили, что в спокойную погоду накрывать снегоходы вообще не надо, что сэкономило нам много времени и сил. Наша съемочная рутина не очень изменилась: мы каждый день направлялись к одному из пирсов в поисках дрейфующих айсбергов и китов. Во время одной из сессий на кромке шельфа ранним вечером я впервые столкнулся с проблемами со снегоходами, когда разворачивался, чтобы ехать домой. Я переставил полозья и начал ускоряться, как вдруг у меня соскочило сиденье и сани резко остановились. Что-то явно было не так, пришлось сойти и посмотреть.

Новости были плохие: проблема была в подвеске. Однако каким-то образом, подняв заднюю часть, я смог сбалансировать машину и освободить траки, которые, вращаясь, придавали ускорение. Механик из меня был так себе, но это сработало. Я перезапустил двигатель и дал газ, но тут опять, как только я подался вперед, соскочило сиденье. Сани никуда не ехали. Мне совершенно не хотелось тащить на себе мотосани до станции, особенно в это время года. Починить их явно было бы непросто, тем более что и погода была против меня: в небе стояли плотные облака. С неохотой я радировал на станцию о происходящем. «Оставь их там, через пару дней заберем». Я спрыгнул, прикрепил свои сани к саням Уилла и посмотрел на свое изувеченное транспортное средство.