Текст книги "Год с пингвинами. Невероятная жизнь рядом с «императорами» Антарктиды"

В тот же вечер, полностью осмотрев станцию, мы с Уиллом и Штефаном устроились в нашей общей спальне. В комнате были два больших деревянных шкафа для одежды, небольшой квадратный стол с висячим шкафчиком сверху и разъемы, которые могли обеспечить либо интернет-соединение для ноутбука, либо телефонное соединение для стационарного аппарата, но не то и другое разом. Вдоль одной стены стояли две односпальные кровати; над каждой был второй ярус, который можно было сложить. Комната была тесноватая, но довольно удобная; возможно, она напоминала студенческое общежитие, но мне трудно об этом судить.

Мне досталась кровать ближе к двери. Хотя надо мной никто не спал, я, словно ребенок, который строит себе укрытие, решил разложить второй ярус. Сквозь единственное окно можно было рассматривать бесконечный вид на ледяную пустыню на западе.

Я никогда не имел дела с полярным днем и немного нервничал из-за того, как он может повлиять на мои ритмы сна, но когда я опустил маскировочную штору, в комнате стало полностью темно. Беспокоиться было не из-за чего.

На следующий день мы все проснулись рано, торопясь встретить первое утро на станции и начать учиться жить в нашем новом доме. Собственно, проснулись мы слишком рано: все мы забыли перевести часы с южноафриканского времени и явились на завтрак на час раньше. За утро нам стало понятно, насколько активно принято проводить летнее время на станции. На Ноймайере могло разместиться до шестидесяти человек, и у каждого были свои индивидуальные задачи. Механики следили за тем, чтобы транспорт и гигантские генераторы, питавшие станцию электричеством, оставались в рабочем состоянии. Электрики и ремонтники обновляли различные компоненты и чинили любое исследовательское оборудование, которое в этом нуждалось.

Повара, врачи и IT-специалисты занимались теми, кому они требовались. Общей целью было обеспечить бесперебойное проведение научных экспериментов, ради которых станция прежде всего и создавалась.

Режим дня был хорошо распланирован, жаловаться не приходилось никому: с 6.30 до 8.00 – завтрак, в 10 следовал «сосисочный» перерыв, с часу до двух был обед, в половине четвертого подавали чай с пирожными, а с 7 до 8 вечера собирались на ужин. Хотя здесь работали долго, в отрыве от семьи и в очень тяжелых условиях, боевой дух команды всегда оставался высоким. Однако летний сезон составлял всего четыре месяца, так что работу нужно было выполнять быстро и эффективно, чтобы успеть до установления зимних морозов.

Я отчаянно хотел выйти наружу и увидеть своего первого императорского пингвина, и начальница станции согласилась устроить нам экскурсию по окрестным льдам после полудня. Я провел на Ноймайере меньше суток, и вся команда предвкушала нашу первую встречу с пингвинами. Для нас с Уиллом пингвины были единственной причиной, по которой мы принесли такие жертвы. Мы встретились снаружи у снегоходов. Каждая машина была рассчитана на двух человек, и я вскочил на ту, которой управлял наш механик. Я понятия не имел, что планировала начальница станции и куда она собиралась нас завезти, но поездка по ровной пустыне в тот день стала моим первым выходом за пределы станции. Следуя за линией флагов, семь снегоходов неслись по снежному пространству. Воздух был холодным, а я недооценил количество вещей, которое мне следовало надеть; мне начало обжигать лицо.

Через десять минут все остановились – как говорится, «посреди нигде». Хотя мы уносились от станции на большой скорости, когда я оглянулся, она показалась мне совсем близкой. Пустынность ландшафта заставляла оценивать расстояния совсем иначе.

Прямо перед нами наша руководительница указала куда-то к северу. Как те флажки вдоль взлетно-посадочной полосы, на расстоянии на фоне льда виднелись черные силуэты. «Пингвины», – сказала она монотонным голосом. Конечно, она провела уже год рядом с их колонией, так что соседство с императорскими пингвинами уже не представляло для нее никакой новизны. Жмурясь, я попытался сосредоточить взгляд на одной точке белого пространства. Я не был уверен в том, что вижу: глаза могли снова меня обманывать. Я чувствовал волнение и внезапное беспокойство. Если это императорские пингвины, мне нужен был лучший обзор. Что с того, что мне сказали, будто где-то вдали пингвины: я должен был увидеть их своими глазами.

Но как только мы заметили их, они тоже нас заметили. Два пингвина, скользя на животах по льду, ринулись к нам. Я знал, что эти животные очень любопытны и что мало кто из них встречал людей, но это было уже просто безумие какое-то. Никогда ни одно дикое животное так не спешило ко мне, и я считал это честью, которую нужно было оправдать. Я сначала опустился на колени, а потом присел на корточки, давая птицам возможность приблизиться на то расстояние, которое они сами посчитают комфортным. Чем ближе они подходили, тем больше я удивлялся. Остальная группа пингвинов последовала за двумя самыми храбрыми особями в нашем направлении, но прошла мимо, не обратив на нас внимания. Но два взрослых пингвина двигались прямо к нам.

Я не осмеливался пошевелиться, чтобы их не напугать или не удивить, но, когда они подобрались уже совсем едва ли не на расстояние вытянутой руки, я решил, что, возможно, просто оказался у них на пути. Но как только я решил отойти, оба вскочили на лапы, поклонились и представились, издав свои знаменитые трубные звуки. Я был очень близко и ощутил мощь их криков всем телом. Однако этот звук, хотя от него у меня и задрожало в ушах, нельзя было назвать неприятным. Я уже слышал этот звук по телевизору и в Интернете, когда готовился к поездке, но услышать его в реальной жизни – это было что-то невероятное. На коленях я был примерно одного с ними роста – метр с небольшим, так что мог смотреть им прямо в глаза. Они стояли ко мне так близко, что я мог различить даже волокна у них на перьях. Они так спокойно стояли в паре метров от меня, и я чувствовал, насколько это мирные и очаровательные животные. Спокойная погода в разгар краткого и довольно мягкого летнего сезона позволяла пингвинам расслабиться; сложно было представить их в борьбе с темной, суровой, словно бы бесконечной зимой, а ведь я приехал снимать именно это.

Не веря своим глазам, я посмотрел на Уилла, распластавшегося рядом. Мы хотели что-то сказать друг другу, но у обоих отнялся дар речи. В итоге мы оба только хмыкнули: было понятно, что это значит. Я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире и с трудом сдерживал слезы. Передо мной, в нескольких метрах, стояло одно из самых знаменитых и прекрасных существ мира – в своей естественной среде обитания.

Через несколько дней, в течение которых мы занимались обустройством нового жилья, наступило Рождество. Этого дня я отчаянно ждал уже долго. Снежное Рождество выпало мне до того раз в жизни, и сейчас, даже будучи в Антарктиде, я не ожидал, что буду на Рождество сидеть на двухсотметровой глыбе льда. Я всегда думал, каково это – оказаться на Рождество с видеокамерой вдали от дома, ведь для меня это было бы высшим доказательством любви к своей работе, но этот праздник оказался первым серьезным испытанием без Бекки. Я никогда не был большим поклонником самого Рождества, так что не думал, что это окажется серьезной проблемой, но мне предстояло провести здесь еще одиннадцать месяцев, так что осознание было еще впереди. У Уилла тоже были смешанные чувства, но мы, как два единственных англичанина на станции, все же решили соблюсти некоторые традиции. В Германии принято праздновать Рождество 24 декабря, так что мы, все еще не имея оборудования, сели за рождественский ужин с уткой вместе с остальными шестьюдесятью полярниками. Директор по эксплуатации станции произнес речь и подчеркнул, что Антарктида остается местом свободы, местом единения и взаимной поддержки всех наций. В столовой присутствовали представители Германии, Венгрии, Швеции, Швейцарии, России, ЮАР и, конечно же, Великобритании, так что это был чрезвычайно важный момент; в такой компании я сразу же вспомнил, насколько мне повезло в жизни.

На следующее утро я получил самый лучший рождественский подарок: прибыло все наше съемочное оборудование с Новолазаревской. Каждый день с момента приезда я получал уверения в том, что оно вот-вот приедет, но этого как-то не происходило. Я начинал подозревать, что мне не стоило так уж верить Чаку. В половине второго дня в голубом небе показался небольшой самолет. На каждом крыле у него было по пропеллеру, и в целом он был в несколько раз меньше, чем тот самолет, на котором я прибыл всего за несколько дней до этого. Наконец-то приехало оборудование. Мне не было известно, что в паре чехлов скрывались рождественские подарки. Уилл повел меня и Штефана на крышу станции. На юге низко висело солнце, так что лед там казался оранжевым. На крыше кверху дном стояла картонная коробка, замотанная в красное полотенце. Уилл поставил на нее миниатюрную рождественскую ель и развесил на каждой ветке украшения в виде пингвинов. Под ней лежали подарки, упакованные в бумагу с изображением пингвинят, и открытки, адресованные «команде пингвинов». Уилл вручил нам по банке пива – да уж, он знал, как поддержать хорошее настроение!

Уже в наступившем году 118-метровый немецкий ледокол Polarstern подошел к кромке шельфа, пробив себе путь через лед, доходивший в толщину до трех метров. Он бросил якорь в двенадцати километрах от станции, куда подъехало множество мотосаней, чтобы отвезти доставленный груз на место. Судно шло из самой Германии с единственной остановкой в Кейптауне, где забрало свежую еду. На борту находилось множество ученых, поваров, механиков, штурманов и пилотов. Штурманы должны были провести ледокол через толстый морской лед, а пилоты вылетали на вертолете: на судне была соответствующая площадка.

Помимо запасов для станции, Polarstern привез множество нашего видеооборудования, которое не нужно было нам при перелете. Поскольку я так надолго уезжал из дома, мне разрешили наполнить личными вещами и взять с собой два больших алюминиевых ящика, которые должны были помочь мне скоротать время в случае бездействия из-за бурь и долгой зимней тьмы. Меня предупреждали, что погода будет непредсказуемой, особенно зимой, а суровые условия могут растягиваться на несколько дней, а то и недель. Поэтому я увидел здесь хорошую возможность научиться чему-то новому. В один ящик я упаковал стандартные вещи: фото Бекки в рамке, фотографию мамы, отца и сестры, настольные игры, колоду карт и несколько любимых книг. Две упаковки материалов для вязания рыболовных мушек я взял, чтобы пополнить свои рыболовные запасы, которые понадобились бы мне уже после возвращения. Летом, до отъезда из Великобритании, один мой хороший друг подарил мне войлочные модели Уиллоу и Айви, а также миниатюрную версию паба в моей деревне, чтобы напомнить мне о роскоши, к которой у меня не будет доступа.

А вот другой ящик я заполнил кое-чем странным. Я запихал туда моноцикл (разобрав его на сиденье, колесо и педали) и несколько немецких книг для сдачи на аттестат зрелости. К сожалению, в школе я уделял мало внимания урокам немецкого, так что это была наилучшая возможность освоить иностранный язык, ведь меня должны были окружать немцы. В треноге камеры я тайно спрятал три клюшки для гольфа, так что уложил во второй ящик несколько надувных оранжевых мячиков и один квадратный фут искусственного травяного покрытия, втиснутый между спицами моноцикла. Как настоящий англичанин, я знал, что не смогу обойтись без такой роскоши, как чай «эрл грей», так что бросил в ящик двадцать пачек рассыпного чая, а также свое любимое ситечко и фарфоровую кружку, щедро обернув ее пузырчатой пленкой. Наконец, после того как я выразил интерес к обучению игре на каком-нибудь музыкальном инструменте, отец купил мне новенькую скрипку, на которой, как я по глупости думал, я мог бы научиться играть! В общем, я был готов ко всем возможным бурям.

На носу судна был установлен огромный кран, и Polarstern выгружал на лед один контейнер за другим. Мотосани и специальные салазки на огромных железных лыжах терпеливо ждали в очереди. Иногда к мотосаням прикреплялось четыре и больше контейнеров, так что обратная дорога до станции напоминала оживленную железнодорожную ветку. Для питания многочисленного персонала, работавшего летом, и команды из двенадцати человек, включая меня, которая оставалась на восемь зимних месяцев, доставили 1500 литров молока, 900 килограммов картошки и 5000 яиц!

Большой гидравлический лифт, установленный в центре станции, значительно облегчил перевоз тяжелых грузов между этажами.

Наша кладовая, где поддерживалась температура 5 градусов Цельсия, была заполнена жестянками и бутылками, овощами и кусочками фруктов в индивидуальных упаковках. Я следил за тем, как повар тщательно выкладывает в ряд яблоки и груши, и думал о том, действительно ли это продлит им жизнь. Напротив находилась морозильная комната, где температура составляла минус 20 градусов, так что при ее заполнении нам понадобилась полная зимняя экипировка. Ящики с замороженными овощами, литры мороженого и множество сосисок должны были помочь нам протянуть долгую одинокую зиму. Приняв участие в заполнении полок морозильной камеры на протяжении пары часов, я начал понимать, как буду чувствовать себя во время съемок снаружи.

Через несколько дней Polarstern расстался со всем грузом, который привез на станцию, и мог продолжить свою экспедицию вокруг Антарктиды, в которой проводились собственные научные исследования, если погода позволяла. Стояло туманное, но безветренное утро, на Северо-восточном пирсе шел небольшой снег, и все обитатели станции Ноймайер по традиции собрались попрощаться с ледоколом. Вся команда выстроилась по правому борту корабля, ожил громкоговоритель, который обычно использовался для общения капитана с пассажирами. По замерзшему пространству в полный голос раздалась песня Андреа Бочелли Time to Say Goodbye. Это казалось просто сюрреалистичным. Я окинул взглядом всех своих спутников, стараясь убедить себя, что все это происходит на самом деле. По иронии судьбы, корабль окружил морской лед, так что он не мог отчалить еще пару дней. Оказалось, мы поторопились: было еще не время прощаться.

В первые несколько недель обустройства на новом месте я стремился показать сотрудникам станции, что мы тоже члены команды, а не только съемочная группа, которая приехала на все готовенькое. Я опасался, что среди персонала найдется несколько человек, которым наше присутствие не придется по душе. У каждого были свои задачи, и я тревожился, что нам будут немного завидовать из-за того, что мы каждый день ходим смотреть на пингвинов. В конце концов, это был один из немногих плюсов работы на станции! Я считал, что мы должны были проявлять чуткость. Конечно, нашей задачей было снять фильм о пингвинах, но путешествие не ограничивалось этим: поддержание добрых отношений значило не меньше, если не больше. Я расхаживал по станции, устанавливая камеры и обустраивая комнату для хранения оборудования. Нам выделили большое пространство рядом с генераторной. Хотя здесь было шумновато, зато мило и тепло; в таком большом пространстве мне удалось легко все разместить так, что я знал, где какое оборудование лежит. Мы поехали с огромным запасом снаряжения: поскольку у нас не было возможности заменить что-то в случае поломки, почти всё мы взяли в двойном размере.

Прежде чем начать снимать, мне нужно было придумать, как безопасно довезти камеру до колонии пингвинов и обратно. При помощи очень прочных стяжных ремней я прикрепил по паре пустых алюминиевых ящиков ко всем саням. Эти сани были длинными, деревянными и жесткими; они крепились за специальный крюк к задней части снегохода. Из всех восемнадцати снегоходов я выбрал номер 10. Вместо того чтобы прикреплять ящик с нашей дорогой камерой к саням, я установил его на металлической платформе за моим сидением. Так все равно трясло, но благодаря подвеске снегохода можно было хотя бы не бояться, что камера разлетится на куски – если только я достаточно плотно упакую ее в ящике. Мне пришлось очень многому научиться. Мы репетировали поездки в разных погодных условиях и учились собирать камеру под снегом. Все это выглядело довольно глупо, поскольку погода все еще стояла довольно хорошая, но это было необходимо, ведь рано или поздно она должна была измениться.

Летний сезон был в полном разгаре. У меня была кладовая, полная съемочного оборудования, теплая удобная кровать и снегоход, отягощенный моей же камерой.

В течение первых двух недель лета погодные условия не менялись. Температура колебалась от –2 до –5, но мне нужно было постоянно наносить на лицо крем от загара с фактором 50, каким бы облачным ни было небо. Поскольку я все время проводил в земле снега и льда, от которых отражаются почти все ультрафиолетовые лучи солнца, я испытывал фактически двойное воздействие солнечного света. Только дважды я отметил, что температура поднялась выше нуля: в это время снег стал грубым и сахаристым, что затрудняло движение как пешком, так и на снегоходе. Не раз я переворачивался во время езды, зарывшись лыжами глубоко в снег, но, к счастью, это происходило не на скорости. Большую часть времени мне хватало обычной одежды: толстого джемпера, штанов и снеговых ботинок. Шапка и перчатки требовались не всегда, но без темных очков я никуда не выходил. Даже в самые облачные дни снег и лед слепили глаза, которые никак не могли к этому привыкнуть, как я ни старался. Со временем, впрочем, я привык к жизни в Антарктиде. Конечно, я все время думал о доме и Бекки, но все же успокоился, почувствовал себя в своей тарелке и был готов к работе.

2. Возвращение императоров

1 февраля солнце впервые за два месяца коснулось горизонта. День начал укорачиваться, но солнце садилось около полуночи лишь ненадолго, темнота по-прежнему пока не наступала. К этому времени я жил на станции Ноймайер уже полтора месяца и уже чувствовал себя как дома. Хотя я каждый день выходил на съемки наружу, но участвовал и в ежедневной работе на станции. Здесь все еще был весь наличный состав – шестьдесят человек работали посменно круглые сутки. Вскоре я завел новых друзей.

Прибыв на Ноймайер, я оказался в разгаре очень интенсивного летнего сезона, когда у каждого своя важная задача. Я же, напротив, чувствовал себя несколько потерянным, поскольку я не был ни ученым, ни сотрудником агентства, а скорее чужаком. Но со временем мне удалось обжиться. Несмотря на то что моя работа кардинально отличалась от занятий всех остальных обитателей, я стал чувствовать себя частью команды. Мне стало комфортно и уютно, однако вскоре, как внезапно выяснилось, мне предстояло столкнуться с первой серьезной психологической проблемой. Вдоль северной выдающейся в океан кромки вмерзли в лед два огромных плитчатых айсберга: они были так велики, что их основания покоились на морском дне глубоко под водой. Я предполагал, что айсберги, возможно, вносят свой вклад в стабильность покрывающего залив шельфового ледника, придавая ему еще большую прочность. Но в том году все стало иначе.

Мы сделали рискованное предположение о том, что мы сможем рассчитывать на доступ к замерзшей поверхности океана со времени прибытия и на протяжении всего пребывания, но тут, к моему потрясению и ужасу, одной ночью весь лед, покрывавший залив Атка, треснул и стал расходиться. Более сотни квадратных километров льда исчезли всего за несколько часов. Это значило, во-первых, что пингвины не вернутся, пока лед вновь не установится, а во-вторых, мы не сможем подобраться ближе к их колонии, чтобы провести съемки. Когда морской лед покрывал залив в течение всего года, у императорских пингвинов было предостаточно времени на то, чтобы кормить и растить своих птенцов, но в этом году дела обстояли иначе. К началу февраля весь залив освободился ото льда, лишь кое-где плавали айсберги и паковый лед. Однако важнее всего было то, что пингвинам – а значит, и нам – здесь некуда было податься. Мы застряли на шельфовом леднике пятнадцатиметровой толщины, на вершине утеса, без каких-либо пингвинов. Сначала мы планировали начать съемки сразу после приезда в Антарктиду, чтобы изучить поведение и характерные черты птиц, но после таких резких и неожиданных перемен у меня не было никаких шансов. После ежегодного неизбежного процесса вскармливания птенцов, который проходил каждое лето, птицы по нескольку недель проводили в море, набирая вес, восстанавливаясь и готовясь к следующему сезону. Я был готов к тому, что пингвинов не будет несколько недель, но в свете новых обстоятельств их можно было не ждать несколько месяцев. Лед, на котором они выкармливали потомство, раскрошился и уплыл, так что им приходилось плыть вместе с ним. Внезапно я пришел в ужас: снимать было нечего, пингвинов не было. Что же мне теперь делать?

Без пингвинов мне нужно было придумать, как занять себя в течение нескольких месяцев, пока они не вернутся. Хотя в нашем фильме не предусматривалось долго показывать плавучие глыбы и айсберги, я продолжал снимать с вершины утеса, считая, что так провожу время наилучшим образом. Стоя у края, я смотрел вниз на открытый океан. Не упасть мне позволяла длинная веревка, привязанная к талии. Кроме того, у меня были страховочные ремни на лодыжках, а каждый раз, когда я поднимал ногу, друг о друга звякали металлические карабины. Взбираясь на непредсказуемую ледяную скалу, я из осторожности практически приковал себя к снегоходам. Они стояли неподалеку и весили почти четверть тонны, служа спасительным якорем на тот случай, если лед придет в движение. Погрузиться в воду температурой ниже нуля я не горел желанием. Отдельная веревка обеспечивала безопасность моей камеры. Вода, которая билась об основание ледяного утеса, проделала глубокие горизонтальные полости, и периодически большие куски льда смывало в воду, чем способствовали и теплые солнечные лучи. Смотреть вниз в чистые синие глубины было прекрасно, но вообще-то находиться в подобном месте очень опасно.

Хотя я находился на огромном открытом пространстве, движения людей по льду строго контролировались из соображений безопасности. Шельф – это, по сути, ледник, где в любой момент могут образоваться щели и трещины, каким бы прочным он ни казался с виду. Поэтому из станции можно было выйти лишь по трем направлениям, все они вели по прямой к северу, в сторону открытой воды. Лед, по которому были проложены эти маршруты, постоянно изучался работниками станции на предмет новых трещин, чтобы ходить там было по-прежнему безопасно. Все маршруты были загружены во множество GPS-устройств, имевшихся на станции, в том числе и в те, что были прикреплены к каждому транспортному средству: геопозиционирование работало на любом транспорте из большого парка станции.

Три маршрута были обозначены флагами на бамбуковых шестах высотой от двух до трех метров, которые были установлены в глубоко пробуренных в толще льда лунках. К верхушкам этих шестов были привязаны красные, синие и черные квадраты ткани, слабо колебавшиеся на ветерке. Чтобы путешествие было безопасным даже при плохой видимости, каждые сто метров флаг торчал изо льда выше, а линии их размещения были безукоризненно прямыми. Самый западный маршрут вел к кромке шельфа, известной как Северный пирс. Центральный маршрут оканчивался у Северо-восточного пирса, а последний, самый короткий, вел к Пингирампе, то есть стоянке пингвинов, – ближайшей к колонии этих птиц точке шельфа. На протяжении многих лет эти спуски на шельфе были самыми безопасными местами для причаливания и разгрузки судов, доставлявших припасы для станции, потому-то их и стали называть «пирсами». Снегоходы изрядно поездили по этим маршрутам туда-сюда, и даже через месяц после того, как Polarstern пришвартовался к Северо-восточному пирсу, их следы оставались на снегу. Выучить всего три маршрута оказалось несложно, и моя жизнь стала гораздо легче.

Шельфовые ледники, по сути, плавающие над поверхностью океана, как правило, плоские и безынтересные с точки зрения ландшафта. Глядя на этот пейзаж каждый день, я в конце концов начал беспокоиться.

Пусть я находился именно там, где всегда мечтал, но рельеф Антарктиды выглядел максимально скучно, и меня как оператора живо интересовало, как, собственно, сделать в таких условиях захватывающий фильм. Хотя был еще только февраль, моя антарктическая командировка уже стала для меня самой длинной в жизни. Однако я практически ничего еще не снял. Видя перед собой лишь плоскую ледяную равнину и открытую воду, я не мог представить себе, как все это выглядит зимой. Однако географическое положение залива Атка как раз и делало станцию Ноймайер привлекательным вариантом при выборе места для съемок фильма о пингвинах. Фильмы о жизненном цикле императорских пингвинов выходили и раньше, поэтому, чтобы наш фильм отличался от остальных, требовалось принять во внимание окружающий пейзаж и рельеф.

Предыдущие фильмы, в том числе и «Планета Земля», снимались в колониях, расположенных посреди груд огромных айсбергов, некогда затертых океанским льдом, что придавало каждому кадру этих фильмов величия, масштаба и драматизма. В таком плоском ландшафте я, как единственный оператор фильма, должен был сделать фильм более стильным и живым, сосредоточив внимание на самих пингвинах, а не на скучном фоне. Впрочем, я эгоистично надеялся на появление айсбергов. Для меня эти огромные, неправильной формы глыбы замерзшей воды символизировали Антарктиду, так что мне трудно было смириться с их отсутствием. Мне стало казаться, что без айсбергов фильм обречен на провал.

Каждый день на горизонте появлялись новые айсберги; они дрейфовали с востока на запад с океанскими течениями вокруг континента. Я не понимал, насколько далеко они от нас, мне не с чем было сравнить их размеры, чтобы понять, насколько они велики. Если мне везло, океан иногда прибивал в нашу бухту несколько айсбергов, порой всего один, но чаще всего айсберги сбивались в кучу и плыли вместе. Я был очарован эклектичным сочетанием их форм и размеров, меня интересовало, где начался их путь. Большие белые структуры с плоской поверхностью некогда откололись от какого-то другого шельфового ледника на континенте – такого же, на котором стоял я. В некоторых случаях, когда у айсбергов была слегка срезана верхушка, было видно их гладкие голубые внутренности. Порой встречались глубокие пещеры и большие отверстия, через которые светило солнце. Иногда попадались ярко-синие айсберги: такой лед с момента своего образования (возможно, тысячи лет назад) не подвергался воздействию солнца или воздуха. Я вспомнил, как дома рассматривал старый дуб, пытаясь представить себе, какой была планета, когда он начал свой жизненный путь. Только здесь масштабы были куда более грандиозными. Если дерево могло застать правление нескольких королей и королев, то лед мог образоваться еще во времена мамонтов. Недавно ученые пробурили в Антарктиде скважину и нашли лед возрастом 2,7 миллиона лет!

Когда эти огромные структуры прибивало в залив Атка, я очень надеялся, что океан наконец замерзнет и запрет их на одном месте. Это не только обеспечит меня фоном для съемки пингвинов, но и даст мне возможность что-нибудь поизучать, когда вода наконец превратится в лед. Но температура еще не опустилась настолько, чтобы море замерзло, так что я понимал: придется немного подождать. Глядя на айсберги сверху вниз со своей позиции на вершине ледяной скалы, я не мог судить о том, насколько близко они находятся ко мне на самом деле, но было ясно, что они намного выше, чем тот ледяной шельф, на котором я стоял. Основание каждого айсберга окружал паковый лед – тонкий слой морского льда, который образовался еще предыдущей зимой и треснул, но так и не растаял. Под воздействием океанских волн и течений он порой почти полностью скрывался под водой, и на дальнем горизонте порой внезапно всплывали небольшие острые зазубренные льдины. В спокойные ясные дни я смотрел на то, как неспешно дрейфует паковый лед, и представлял себе, как перепрыгиваю с одной льдины на другую, как со ступеньки на ступеньку. Насколько далеко я смог бы так забраться? Впрочем, в течение получаса залив мог измениться: то он был полон плавучего льда, то водная поверхность оказывалась совершенно чистой, без единой льдинки. Я поражался тому, насколько быстро мог меняться океан. Даже видя айсберги на дальнем горизонте, я не мог поверить, насколько быстро могут двигаться эти объекты, некоторые из которых весили десятки миллионов тонн. Поверхность воды казалась живой, хотя на самом деле полностью контролировалась погодой и течениями.

Помимо императорских пингвинов, в Антарктиде живет большое количество и других животных, увидеть которых мечтают энтузиасты со всего мира. Некоторые из этих невероятных существ не обитают больше нигде. Однако мне постоянно говорили, что в районе залива Атка, кроме пингвинов, больше никого нет, и это меня тревожило. В предыдущих долгих командировках я порой почти полностью терял интерес к концу путешествия. Занимаясь исключительно одним видом на протяжении нескольких недель, я испытывал скуку и нуждался в разнообразии. Меня нервировала перспектива снимать одних лишь пингвинов; если бы я встретил других животных, это помогло бы мне поддерживать мотивацию. Я понимал, что зимой такого шанса не будет, потому что в таких суровых условиях выжить могли только пингвины. Но неужели и летом мне никто больше не попадется? Теперь пингвины уходили на жировку в море на несколько месяцев, и я начинал подозревать, что не справлюсь со скукой.

Дома не проходило ни дня, чтобы я не останавливался хотя бы на пять минут понаблюдать за какой-нибудь птицей или насекомым. Перспектива лишиться такого удовольствия меня сильно огорчала. Еще в Германии я опрашивал сотрудников станции о том, чего здесь можно ожидать, но поскольку на Ноймайере практически не занимались дикой природой, то мне не могли дать четкого ответа. Штефан уже бывал на станции, но из-за большого объема рабочих задач ему нечасто удавалось выходить наружу, так что он тоже не смог ответить на мои вопросы. Таким образом, нужно было проводить собственные исследования. Целые дни мы проводили на открытом воздухе, так что у нас были все шансы увидеть каких-нибудь животных, если они вообще там были.

Северный пирс был самой дальней от станции точкой шельфа. Скоро он стал моим любимым летним местом. Он действительно находился довольно далеко – почти в часе езды на снегоходе, так что туда мало кто еще наведывался. Поэтому я был уверен, что смогу найти там тишину и покой. Как обычно, оттуда казалось, что до станции рукой подать, но на самом деле мне пришлось проехать больше двадцати километров. Я уже справился с разочарованием из-за треснувшего льда: поскольку я никак не мог контролировать процесс, оставалось с ним только смириться – как впоследствии и со многим другим. С другой стороны, открытая вода представляла собой среду обитания, с которой я не ожидал здесь столкнуться. В предыдущие годы подводная часть залива была отрезана от любой жизни непроницаемым слоем льда, но теперь внезапно она оказалась доступна.