Текст книги "Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая"

В то время у нас появилась своя дача – большая, прекрасная. И все говорило о том, что должна начаться какая-то другая, невероятная, прекрасная, счастливая жизнь. А мне было ужасно сложно. Это был огромный кусок хозяйства, где надо было все время что-то делать. Мне хотелось там все изменить, и я понимала, что это невозможно. Там были очень большие следы чужой истории. И своей семьи, и чужой семьи. Дача связана с острым чувством вины, которое не покидало меня тогда, – мол, все у меня хорошо, а мне тошно. Хорошо помню, как гуляю по Чистым прудам, по бульварам иду из каких-нибудь гостей (даже знаю из каких, где у меня еще не остывшие отношения из прошлой жизни) и понимаю, что у меня маленький мальчик сидит на даче этой прекрасной с довольно сумасшедшей няней. Это ведь тоже занимает какое-то время – научиться находить нормальную няню. У нас была няня, которая была аспиранткой Жениной бабушки, казахская, по имени Сауле, у которой было очень много тараканов разнообразных в голове. Когда она сидела на даче с трехлетним Сережей, она еще привозила для смелости своего мужа. Мы и так и сяк пытались объяснить, что не хотим этого, потому что у ребенка будет странное ощущение, что его усыновили какие-то чужие люди, семейная пара, ну и кроме того вообще няня – это прежде всего няня. Мы с ней расстались, само собой, но не сразу. Была у него и няня физик-ядерщик, от которой он убежал в поле и сидел там, притаившись между кочек, с нашей тогдашней собакой, которая, конечно, побежала вместе с ним, – пока его не обнаружили какие-то дачники. Ему не было трех лет еще. Он объяснял потом, что хотел посмотреть, куда родители на работу уехали.

Забегая вперед скажу, что мы продали эту дачу, прожив там 12 лет. Это ужасно было тяжело, мы до сих пор до конца не сумели этого пережить. Но тем не менее испытали колоссальное облегчение. И чудовищные муки – она мне снится до сих пор. Ощущение было, особенно первые месяцы, даже пару лет, как будто я пожилого родственника сдала в дом престарелых и не могу к нему приехать. Это правда, потому что я ни разу с тех пор там не была. Еще не все увезенные оттуда бумаги разобраны, несмотря на то что это было шесть лет назад. Недавно я нашла свой тогдашний дневник, наверное, 1999–2000 года. Петя был маленький, но уже ходил. И обнаружила, что была, может быть, чуть-чуть поумнее, чем я себе вспоминаю. Я честно старалась все это полюбить, потому что понимала, что деваться мне некуда. Потому что иногда мне кажется, что я просто все время старалась куда-то убежать от того, что со мной происходит. А на самом деле я очень думала про дом и про детей думала, и писала про них точно то, что вижу в них сейчас. Но было, конечно, невозможно трудно. Самым трудным было осознание, что не со всем можно справиться, не всегда можно взять себя в руки и все успеть одновременно, ничем не пожертвовав. Я-то раньше была уверена, что можно и написать все, что важно, и вырастить детей. И все это могу сделать я. Но каждый день, каждый месяц, каждый год меня убеждал в том, что нет, это невозможно, ты можешь только стараться изо всех сил, но совершенно не факт, что ты стараешься в том направлении, в котором нужно. Ты никогда этого не знаешь. Это, как ни странно, приходит только с годами. Понимание правильности или неправильности направления.

Разница между старшими детьми три с половиной года.

Когда появился второй, в каком-то смысле стало гораздо легче, потому что не было такой фиксации на одном ребенке, отпустило. Потому что когда у тебя один ребенок, ты понимаешь, что он такой, какой есть, другого не дано и надо смириться. А так легче, потому что что-то хорошее в одном, что-то в другом. И потом с бытовой точки зрения легче – неважно, дерутся они или дружно играют вместе, но они больше заняты друг другом, чем своими родителями. Они уже не хотят, чтобы родители были сразу всем, друзьями и врагами, каждую минуту.

С текстами все было очень плохо. Нормальные тексты стали появляться в две тысячи, мне кажется, третьем-четвертом, когда это все было как-то переварено, потому что до этого мне было непонятно, про что писать. Очень помогло с точки зрения текстов ОГИ – как ничто вообще. То есть я думаю, что мне могло бы помочь что-то другое наверняка, если бы не то мерзкое время, если бы я не осталась в каком-то смысле без референтной группы. Не то чтобы без друзей – самые близкие друзья никуда не девались (в этом смысле мне всегда очень везло), но они переживали в тот момент примерно то же самое, что и я. Они в тот момент не были теми людьми, с которыми можно было говорить про тексты, это уж точно. У всех наступил период нелегкой адаптации к взрослой жизни. Для меня самыми важными оказались две вещи. С одной стороны, было очень важно в смысле аудитории, что появился «Проект ОГИ», где можно было это читать людям, которые как бы как ты, но они с тобой не связаны бесконечным количеством лишнего знания друг о друге, похожие на чужих. До ОГИ этого не было совсем. Этого даже в университете, конечно, не было, потому что не было таких площадок. Мы пытались их как-то симулировать, собирать чтения домашние, но этого все равно было недостаточно. Тут нужен был как бы элемент рамки, особенно если ты пишешь очень личные вещи. И он возник. Это было важно и для написания текстов, но не в первую очередь – важнее было уже написанное протестировать на публике. А что касается написания текстов, ужасно было важно для меня то, как я работала на радио, потому что я только тогда научилась редактировать свои тексты.

Я пришла на «Свободу» в 2002 году.

Тогда я поняла, что мне нужна нормальная работа. Чем может заниматься человек после филфака? Переводами. Переводов как-то не находилось. Редактуру почему-то я не рассматривала. Было мне понятно, что надо заниматься журналистикой. Но писать про литературу я не хотела, потому что чувствовала, во-первых, что я мало знаю, а во-вторых, просто не могла читать в том объеме, в котором нужно. Это с одной стороны. С другой стороны – мне не хотелось зарабатывать тем, что слишком близко к тому, что я делаю по внутренней необходимости. Мне казалось, что это должно быть отдельно. То есть либо преподавание, либо журналистика, а журналистика – желательно не связанная с литературой. Я пробовалась на BBC, куда меня не взяли. Мы с Ильей Кукулиным там встретились. И не помню даже, были ли мы знакомы тогда, может быть так, шапочно. Это было какое-то большое тестирование в «Рэдиссоне» в конце 1990-х – они тогда набирали таким широким тралом. Нас не взяли. Потом я пробовала «Голос Америки». Русское бюро было совершенно загнивающее, было неинтересно и бессмысленно, непонятно, что там было делать. Ну и следующим номером была, естественно, «Свобода». Я просто у всех спрашивала, и кто там работал, мне сказали: вроде нужны люди в новости. Я пришла. И осталась там в этих новостях. Это был невероятный опыт. Со стороны он может показаться довольно необязательным. Как это обычно бывает на радио, там сразу началась смена начальства, дурацкие интриги, когда тебе то и дело нужно было демонстрировать свою лояльность, чего я делать не умею, выбирать стороны. В общем, чушь полная. Но в смысле дисциплины обращения с любым текстом это был абсолютно незаменимый опыт.

Это очень просто. Ты делаешь из всей информации, которую ты очень быстро собираешь из разных источников, новость из трех абзацев, и тебе там нужно сказать все главное. Именно тогда я впервые начала редактировать по-настоящему свои поэтические тексты.

Эти тексты в основном вошли в книжку, вышедшую в 2007-м. Скажем так, зеленая книжка, которая до этого («Амур и др.», 2001), это, условно, тексты имени ОГИ, белая («Стихи про доброго барина…», 1994) – имени филфака, а серая книжка – это тексты, тоже очень условно, имени радио. Начиная с радио и дальше. На «Свободе» я была, наверное, с перерывами года три-четыре. Я там как-то сложно существовала – ушла, потом вернулась и ушла в декрет, и оттуда уже не вернулась. Это в третий декрет. На радио я занималась только новостями. Желание делать что-то другое было, но мне никто этого не предлагал. Там было очень жесткое разделение. Новости были совершенно отдельные, негры в значительной степени, но поскольку «Свобода» – это специальное место, там негры попадались самые разные, самых разных цветов, из самых разных времен по обе стороны, и в Москве, и в Праге. В какой-то момент новостники вели большую часовую программу, это было очень интересно. Интересен был прямой эфир, в котором можно не только зачитать новости по бумажке и вставить «Вы слушаете „Радио Свобода“»; интересно собирать программу. Я ушла со «Свободы» окончательно, когда часть новостников отстранили от ведения больших программ, и я попала в их число. Мне стало понятно, что ничего больше не будет. Можно было просто работать в новостях бесконечно. И есть люди, которые так и делают. Если бы там платили в два раза больше, я бы обдумала, наверное, возможность еще так поработать, хотя и в этом не уверена, потому что я уже сделала то, что мне важно было для себя там. А дальше это уже не имело смысла. Я бы с удовольствием занималась чем-то другим на радио, но не там.

В период, когда я работала на «Свободе», во всем остальном у меня был чудовищный кризис. Может быть, я что-то потом еще вспомню, но сейчас ничего хорошего про это время я вспомнить не могу. Это было вокруг 30 лет, и, наверное, это было то, что называют кризисом тридцатилетия. Я все время думала о смерти, о том, кем я никогда уже не стану, о том, что я сделала зря. Такая очень структурированная работа – это, пожалуй, было главное хорошее.

Отпустило меня только тогда, когда пришлось отвлечься – когда родился Саня, который вообще был не очень жилец. Это был прекрасный опыт, я очень ему благодарна. Круче, чем в больнице с Саней, не было в жизни никогда.

Сереже было тогда 12, Пете почти восемь.

Саня очень крутой. Он всем сделал смысл жизни, скажем так. То есть все сразу стало легко и понятно. Просто для начала все его страшно полюбили. Он и сейчас всех склеивает, строит, организует. Это, конечно, большая нам помощь со всех точек зрения.

Он родился с атрезией пищевода, полной. Это была странная история: я лежала на сохранении, ничего особенного не было, но мне регулярно делали УЗИ. В принципе эту атрезию может быть видно, но увидели и прощупали только тазовое предлежание. Это и было главной заботой. Он родился доношенный, такой весь хороший, с разумными, взрослыми глазами. И с белыми пузырями на губах. В роддоме был хороший педиатр, она что-то заподозрила и засунула ему трубку в нос. Если проходимость пищевода есть, то трубка проходит в желудок, а если нет, то она упирается. У него эта трубка уперлась и загнулась. То есть у него пищевод заканчивался слепым отрезком, а снизу, от желудка, болтался очень тоненький хвостик, который по идее должен был быть нижней частью пищевода. Его отправили по скорой в Филатовскую больницу, в роддоме не было реанимации. Слава богу, было воскресенье и доехал он быстро, без пробок. Там сразу на ИВЛ, потому что у него был из верхней части пищевода свищ в трахею, он не мог не только глотать, но и нормально дышать. К тому же у таких детей сразу после рождения развивается воспаление легких.

Ну и все, дальше все как положено. Десять дней реанимации. Мы его не видели. Все бы ничего, но самое страшное было, когда у тебя увозят ребенка, а тебе нужно пролежать два дня в роддоме и в палате соседка с ребенком. И когда тебя выписывают, тоже тяжко. Они там делали хитро, они в разное время выписывали тех, кто без детей, и тех, кто с детьми. Но все равно – ты спускаешься быстро со своими пакетами с барахлом еще до основной выписки, а те, кто пришел за детьми, праздничные родственники, уже ждут. И ты бегом бежишь оттуда. Хорошо помню, как я вернулась домой, поставила свои цветы, пыльно, кухню за три дня подзасрали они без меня, конечно, хотя видно, что старались наоборот, организм еще не очень все понял и довольно счастливый, легкоразрешившийся, только почему-то я стою в этой пыльной кухне одна и никого с собой не принесла.

Пока Саня был в реанимации, мы были как-то спокойны. Было понятно, что врачи – хорошие. Они все нам рассказывали и показывали, все рисовали, когда мы к ним приходили. Это уже тогда казалось удивительным, а я еще не знала, что в этот момент творится у них за спиной в отделении, куда мы с Саней потом попали, – где на фоне обычных грыжников теплятся выжившие, выживающие и обреченные младенцы, от новорожденных до трехмесячных. В реанимацию не пускали, конечно. Не приходило в голову никому, что можно туда проникнуть. Мы каждый день – иногда Женя один, иногда мы вместе – ходили получать сводку о состоянии ребенка. Спускались в холодный, обшитый кафелем коридор в подвале и ждали дежурного реаниматолога на дерматиновых банкетках. В торце коридора была дверь в материнскую комнату, где обретались счастливые матери детей, которые лежали просто в отделении. Помню острую зависть, когда одной симпатичной, активной и молодой маме сообщили, что ее девочку «подняли» в отделение, и она пулей понеслась вверх по лестнице. А мы все продолжали ходить в подвал. Потом с этой мамой с девочкой и еще одной мамой с мальчиком мы делили бокс для тяжелых детей, толстой стеклянной стеной отгороженный от обычных. Девочка недели через две умерла.

Чтобы как-то продержаться, я написала Сане четыре письма, в которых заговаривала себе зубы и давала ему инструкции. Вот эти письма:

1. Привет, Санек!

Поскольку не очень понятно, когда мы увидимся, приходится писать тебе письма – чтобы ты представлял себе, чем мы занимаемся и что происходит вокруг нас само по себе, пока мы тебя ждем. Тут куча всего, чего ты еще не видел, прекрасного, интересного, располагающего к размышлениям – и, наоборот, к физической активности. Кроме того, довольно много людей в разных странах мечтают посмотреть на тебя и даже не мечтают, а где-то в глубине души тихо надеются, что им дадут тебя потрогать. И, представь, вовсе не для того, чтобы засунуть трубку тебе в желудок, распороть шов или уколоть вену. Они были бы счастливы просто подержать тебя за палец (кстати, стрижет ли тебе кто-нибудь ногти? Они были безобразной длины уже в день твоего рождения), почесать тебя за ухом или понюхать твои волосы.

Ты, конечно, делай, как тебе удобней, если тебе легче потихоньку – тогда не торопись, но лишнего тоже там не валяйся. Тут тебя ждет отличная люлька от девочки Лидии, про которую говорят, что она красавица. С ней, пожалуй, тебе тоже стоит познакомиться. Но имей в виду, жизни она не знает. Она родилась через кесарево сечение, потому что ее мать так решила. Не знаю, была ли тут медицинская причина, скорее всего, просто дело в том, что мать Лидии – актриса, а актрисы предпочитают кесарево сечение. Лидия никогда не ела грудного молока, потому что очень трудно совмещать кормление грудью с репетициями. Мать Лидии зовут Ксения, она играет в знаменитом театре Фоменко, который я, по правде говоря, хотя и очень уважаю, считаю немножко оторванным от актуального театра. К чему-то в этом абзаце я хотела вернуться. Ах да: грудное молоко.

Вот из-за чего, мне кажется, может быть, и стоило бы пересилить себя и немножко увеличить темпы восстановления (видишь, я совершенно не хочу на тебя давить, хотя не всегда такая тактика оправдывает себя. Я тебе обязательно покажу фильм Chumscrubber, где как раз про это. Когда мы встретимся, его как раз выпустят на DVD, и вы посмотрите вместе с папой, вряд ли он выберется в кино в ближайшее время. Там про американских родителей, которые настолько привыкли входить в комнаты своих детей со стуком, что сутками не замечают их отсутствия, а то и чего похуже. Так вот: от меня этого не жди. Хотя твои старшие братья вроде не жалуются на мою авторитарность.). Итак: грудное молоко.

Если все будет идти так, как сейчас, нам с тобой разрешат добавлять к твоей пище мое молоко буквально каплями, только через два месяца. А пока я буду – уже начала – отсасывать его таким хорошеньким авентовским насосом для других детей или просто выливать в раковину. Тысячу раз права Таня (это няня твоих братьев и твоя, я думаю, вы найдете общий язык), когда говорит «Чем в таз, лучше в нас». Пока в роли нас начал выступать Иосиф – сын Лены Шапиро (у нее пятеро детей, она живет на девятом этаже и тоже очень ждет твоего возвращения). Но ему уже десять месяцев, и столько молока, сколько у меня, ему не нужно. Я уверена, если бы ты только попробовал это молоко, ты бы быстро втянулся. И блевать и покрываться коростой не стал бы. Поэтому твоя задача – дать им понять, что с тобой все в порядке и ты готов. Что это за история с воспалительным процессом? Даже если он есть, тебе нужно сосредоточиться и его побороть. С остальным – желтуха, пневмония и общая слабость – они справятся сами. А ты только работай над этой маленькой трубочкой, чтобы она приросла, как будто так и было, и больше никогда не отклеивалась. Договорились?

Теперь по поводу – или даже в связи с молокоотсосом. Знал бы ты, сколько красивых прибамбасов и удобных девайсов придумали теперь для таких мелких как ты, Саша. Авентовские бутылки, которые во времена младенчества твоего брата Петра считались довольно модным аксессуаром для избранных, теперь есть у каждого, как мобильный телефон. Пока мне сложно сказать наверняка, будешь ли ты таким же франтом, как твой (компьютер подсказывает: «Твой навеки») брат Сергей, но если ты в меня, как мне показалось, когда ты родился, внешняя сторона вещей тебе будет небезразлична. Знаешь ли ты, что одними из первых моих связных фраз были «Туфли куплю, платье куплю»? Поэтому я надеюсь, что ты оценишь, какую мы выбрали для тебя коляску – правда, не купили пока что, чтобы не расстраиваться, что коляска тут, а ты валяешься на больничной койке.

Ну ладно, пока прощаюсь с тобой, приехал Серега из школы; они с папой мне купили специальные банки для замораживания молока; напишу еще завтра.

Целую,

мама.

2. Здорово, Санек!

Почему-то мне казалось, что я обещала написать тебе второе письмо еще вчера, а выяснилось, что речь шла про сегодня, поэтому пока ты – единственный мой ребенок, обещаний которому я еще ни разу не нарушала. А между тем уже через час и двадцать пять минут тебе исполнится ровно неделя.

В этом письме я попробую рассказать тебе, что́ ты не видишь из того, что уже мог бы видеть, если бы вместе со мной вернулся домой. Мне просто хочется, чтобы ты понимал, что окружающее может выглядеть совершенно иначе, чем тебе сейчас кажется; что вещи могут быть освещены разным светом, что даже электрический свет бывает совершенно разным, что сами по себе предметы дома – совсем другие, чем те, к которым ты начинаешь привыкать. Ты убедишься в этом и сам, но позже, а мне и тебе очень важно, чтобы ты начинал к этому стремиться – и тогда это «позже» произойдет раньше.

Больше всего времени по первости мы будем с тобой проводить на кухне, потому что это самая красивая и удобная часть нашего дома, в которой можно делать одновременно очень много разного. Там два огромных окна – я не уверена, что ты вообще понимаешь, что такое окна, но объяснять это бессмысленно, достаточно один раз увидеть. Мы живем очень высоко, поэтому из наших окон видно бесконечные, уходящие за горизонт крыши домов и довольно много неба. Сегодня по небу с утра летели большие снежные хлопья, а сейчас, к вечеру, они помельчали и ускорились. Крыши необыкновенно красивы. Они похожи на человеческие плечи. Теперь мне придется прерваться, чтобы почитать твоему брату Петру, который сегодня не поехал на дачу с папой и Сережей и остался со мной.

С тех пор, как я прервалась, я несколько раз ходила на кухню и смотрела в эти окна, которые тебе нахваливаю. Я уверена, что ты сможешь смотреть в них подолгу и каждый раз находить что-то новое. Даже я, хотя знаю наизусть все, что можно в них увидеть во всякое время года, прямо замираю перед ними. Раньше, когда одно из них было в кухне, а другое в комнате, они совсем не притягивали к себе взгляда. Но теперь оба они на одной стене, и когда смотришь в одно из них, боковым зрением как будто видишь свет и конфигурацию облаков и домов в соседнем окне, и там все это совсем другое. Почему это так – непонятно, ведь расстояние между окнами совсем маленькое и выходят они в один и тот же двор.

Извини, Саш, что-то Петя расстраивает меня: он не может найти себе занятия и категорически отказывается читать. Требует, например, чтобы чтением считалось чтение смс-сообщений и домашнего задания.

Возвращаюсь к письму, только чтобы сказать тебе до завтра: твои родственники всячески отвлекали меня, правда, не нарочно, а просто сегодня такой получился день. Папа с Сережей привезли к нам Кору – это щенок нашей собаки Лели, на которую тебе обязательно и срочно надо посмотреть. А вот Кору (раньше мы ее звали Сашей, но новые хозяева будут называть ее этим официальным именем; им оно нравится) ты уже не увидишь, потому что завтра ее у нас забирают. Зато ты увидишь Клару Матильду, другого Лелиного щенка, – твои братья решили, что она останется жить у нас. Причем когда Сережа заявил, что Клара Матильда будет жить в его комнате, Петя сказал, что у него будешь жить ты.

Твоя текущая задача на сегодня, насколько я понимаю, была усваивать смесь, которую тебе собирались наливать в желудок через трубочки. Я уверена, что ты с ней отлично справился. Это далеко не все, что я собиралась тебе сказать, Санечка, но падаю с ног и иду спать. Только немножко посмотрю еще кино, которое отчасти снимал папа. Надеюсь, что в будущем тебе будут нравиться именно такие носатые тетки со складками на лбу и напряженным взглядом, как Сандрин Боннер, которая играет в этом фильме.

Ну ладно, переваривай смесь и какай хорошенько.

Целую, мама.

P. S. Слышал бы ты, как подвывает эта маленькая Кора! Ей трудно улечься спать на новом месте. А ты, я уверена, узнаешь это место сразу, хотя и не видел его никогда. И быстро, непринужденно заснешь в колыбельке Лидии.

P. P. S. Петя придумал тебе еще одно имя – Ашитака. Это имя очень смелого героя из японского мультика.

3. Здравствуй, родной мой Санечек!

Я уже знаю, что, как я и ожидала, со вчерашней задачей ты справился отлично – и ел, и какал. Теперь тебе надо хорошенько раздышаться и дышать полностью самому. Такая программа-минимум на эти сутки. Ну и показать им еще на ультразвуке, что пищевод прирос, несмотря на то что он узкий и короткий, и ничего там нигде не течет и в неправильном месте не скапливается.

Я в тебе уверена.

Еще я поняла, что напрасно, может быть, я тебя прельщаю видами, которые ждут тебя дома. Нет, я не отрекаюсь от того, что мало что увлекательнее крыш – на небольшом скате, например, может помещаться до пяти видов труб, а также мансарды и антенны. И эти кривенькие низкие заборчики по краям, за которыми уже обрыв и воронки водосточных труб. Но главное – не то, что ты увидишь, а то, что ты почувствуешь, как только покинешь реанимационное отделение, еще не добравшись до дому.

Помнишь, как, когда ты родился, тебя положили мне на живот – и ты прямо облегченно вздохнул и принял то же положение, в котором лежал внутри? Так вот: как только тебя выпустят из реанимации, убедившись, что ты снова умеешь хорошо дышать, что у тебя проходит воспаление легких и ты можешь существовать без части трубок, которые из тебя торчат сейчас (кстати, я убеждена, что это произойдет гораздо раньше, чем планируют врачи, но они вряд ли в это поверят, такая обратная сторона их медали за отличную работу), – меня пустят к тебе, и мы с тобой немедленно сделаем то же самое, хотя из-за твоих швов не сможем сразу прижаться друг к другу так крепко, как нам хотелось бы. И: как только мы прижмемся друг к другу хотя бы самую малость, швы начнут заживать в сто раз быстрее и скоро заживут совсем. Вот что должно произойти уже через семь-восемь дней – если ты будешь хотеть этого так же сильно, как я. Нужно просто очень хотеть.

Маленькая Кора только что грызла мою вьетнамку, а теперь грызет газету. Она очень кроткая и покладистая; если ей запрещают грызть вьетнамку, она немедленно прекращает это делать и начинает грызть то, что можно. Судя по ее беспокойному поведению, она хочет есть. Сейчас я ее покормлю и вернусь к тебе. Напрасно Корина будущая хозяйка волнуется, что с Корой будет много хлопот и она не справится. Прожив с Корой целый день, я могу утверждать, что с ней нет вообще никаких хлопот. Я думаю, что следующие щенки у Лели будут, когда тебе будет года два. И ты уже сможешь вволю нащипать и натеребить их – мало что может с этим сравниться!

Теперь расскажу тебе про папу. Он сегодня сделал то, чего не делал двадцать лет, – сходил к зубному врачу. Ему сказали, что придется лечить девять зубов. У него был очень озабоченный голос, когда он звонил и спрашивал, «какая политика с временными пломбами в плане еды». Папу иногда очень жалко, но и в каком-то смысле теперь с ним легче, чем раньше. Еще не кончился первый месяц этого года, а с ним произошло уже столько событий, которые полностью изменили то, как он видит окружающее, что он стал несколько другим человеком. В двух словах – быстрее во все въезжает и медленнее и точнее реагирует. Главное из этих событий – конечно, ты.

Чтобы ему стало полегче, давай постараемся, чтобы и он скорее увидел тебя.

Целую тебя крепко,

не подкачай!

Мама

P. S. В предыдущем письме написана полная чушь про то, что ты уже не увидишь Кору. Ты просто не увидишь ее такой маленькой, а так – мы обязательно пойдем в гости к ее новым хозяевам, у них отличная дочка, с которой всем вам будет интересно, да и сами они ничего.

4. Привет, Санек!

Какой же ты молодец! Справился со всеми задачами, как я тебя просила, – это значит, что скоро, может быть, и не нужно будет тебя просить, потому что ты уже понимаешь, как важно каждый день делать чуть-чуть больше.

Но вот что это за слюни, которые ты не можешь проглотить? Когда родился твой брат Петя, у него тоже рот был постоянно полон лишних слюней, и еще он постоянно чем-то булькал и срыгивал. Но никто на это не обращал особого внимания, потому что пищевод у него изначально был на своем месте. А твоя такая судьба, что тебе нельзя позволять себе того, что всем разрешается, – то есть слюни нужно сглатывать без остатка и усилия, не срыгивать ни капли и не булькать. И пневмония, про которую мы сначала с тобой решили, что ею займутся доктора, похоже, становится тоже нашей заботой. Ее нужно свести на нет, потому что именно она мешает тебе глотать слюни и дышать в полную силу. Пожалуйста, постарайся, милый мой Санечек, от этого зависит, как скоро мы с папой сможем тебя увидеть.

Сегодня папа снова ездил в больницу без меня. И там, в первый раз за все это время, люди, которые, как и папа, каждый день туда ездят, чтобы выслушать от врачей, как их дети провели сутки – в трубочках, под колпаками и неусыпным наблюдением, – эти люди стали рассказывать друг другу, что случилось с их детьми, почему они оказались в реанимации. И одна женщина, мы с папой называем ее девушкой, потому что она довольно молодая мать, рассказала, что ей один раз разрешили посмотреть на ее ребенка. У него проблема похожая на твою, только с кишечником, плюс порок сердца. Так вот, Саша, дорогой мой мальчик, я не хочу просить врачей, чтоб они дали мне один раз посмотреть на тебя, а дальше мы бы снова ездили и узнавали от них, что у тебя нового. Я хочу, чтобы мы с тобой встретились насовсем, пусть даже и в больнице, и я могла бы прижать тебя к себе и поцеловать, покормить через что-нибудь, что будет можно, положить спать и сесть рядом.

Это письмо будет вот таким коротеньким, зато завтра я начну новое прямо утром, а пока – спокойной ночи. Спи хорошо, набирайся сил, воздуха и думай о нас, мы тебя очень, очень любим и не забываем о тебе ни на секунду.

Целую крепко,

мама.

P. S. Интересно, прошли ли четыре белых прыщика у тебя на носу?

5. Привет, мой дорогой!

Я не написала тебе обещанного нового письма, потому что оказалось, что завтра можно будет тебя увидеть. Я поверю в это окончательно только тогда, когда тебя увижу, – и до завтра, до завтра, до завтра.

Целую тебя очень крепко,

мама

Пока он был в реанимации, происходили всякие неприятные вещи. При такой атрезии, как у него, может быть два решения: пластика или анастомоз, сшивание двух частей. Наши боевые врачи выбрали второе. Сане две разорванные, очень разные по диаметру (верхняя нормальная, нижняя тонкая как ниточка) части пищевода сшили с натяжением. Был огромный риск, что все разойдется. Поначалу все было хорошо, и его начали кормить. Но вскоре стало ясно, что в шве дырка. С кормления сняли, поставили энтеростому и стали вводить питание сразу в желудок, продолжая держать на ИВЛ в реанимации. Пищу он стал усваивать почти сразу, через десять дней окончательно задышал без аппарата и был отпущен в отделение новорожденной хирургии.

Дальше мы жили так: утром я туда приезжала, в 9 вечера я оттуда уезжала. А в этот момент мальчики старшие не очень хорошо себя вели и не очень хорошо, видимо, себя чувствовали.

Он родился 22 января, а домой мы вернулись 4 апреля. За это время событий было на целую жизнь. В конце февраля наше отделение закрылось на мойку и нас отправили в другую больницу, в отделение для недоношенных, нехирургическое, где было очень хорошо и спокойно, как будто в тыл нас вернули с передовой, и появилась надежда. Он начал съедать через рот какое-то количество еды, даже взял грудь – у меня было полно молока, но весь месяц до того я все сцеживала и что сохраняла, отдавала соседке. С такими детьми главная задача – чтобы не утратили сосательный и глотательный рефлексы, чтобы пища свободно проходила в желудок через место анастомоза (с первых дней в хирургии я каждую свободную минуту, когда не надо было заливать еду через зонд, тащить Саню в соседний корпус на рентген или мыть пол, запихивала Сане в рот соску, чтобы знал, как сосать). Процент возникновения спаек и стеноза анастомоза при таких операциях крайне высок, и Саня попал в эту статистику. В месте операции диаметр пищевода у него был меньше миллиметра. Перед тем, как вернуться обратно на фронт, в Филатовскую, Саня стал отрыгивать все, что съедал ртом. И вот тогда, на условно третьем этапе, начался самый ужас. Врачи сказали, что у него дефект – очень сильный рефлюкс, и что ему надо поставить манжетку. Есть такая операция – на границе желудка и пищевода ребенку ставят манжетку из его же тканей. Это необходимо, чтобы еда, поступающая через пищевод, не отрыгивалась вся. Операция прошла хорошо, но у него был, видимо, такой сильный отек послеоперационный, что он вообще перестал глотать слюну. У него и так там было узко в месте, где сшито, а тут, видимо, от отека просвет совсем закрылся. На сей раз его очень быстро вернули в отделение из реанимации, уже понимая, что у него вменяемая мать. Это очень смешно, что они смотрят: если вменяемая мать, сможет ухаживать, то быстро возвращают и ты там уже фигачишь. Каждые 15 минут ему нужно было отсасывать слюну, потому что он вообще не мог ее глотать и начинал синеть и задыхаться, а слюна пеной лезла изо рта и носа. Мы отсасывали ее слюноотсосом. А на ночь там нельзя было оставаться ни под каким предлогом. И это было тревожно, потому что вдруг сестра уйдет пить чай или смотреть телевизор, когда родителей уже нет, в этот момент что-нибудь случится, и никто потом ничего не докажет. Я там видела, как матери умерших детей общались даже с самыми прекрасными врачами. Врачи тут же начинали обороняться, давить терминами: а у вас был стафилококк, а у вас было вот это. Тоже можно понять. То есть не прикопаешься ни к кому. Но было ясно, что это отговорки: анализы у всех этих были то и дело жуткие, у Сани временами сильно падал гемоглобин и кислород в крови, ему несколько раз переливали кровь. Но кто из детей выберется, а кто нет, зависело от чего-то другого. Я не верю в мистику – скорее всего, эту волю к жизни, которой у одних было достаточно, а другим не хватало, тоже можно выразить какой-то биохимической формулой, ее просто никто еще не вывел. То есть и у тех, кто там выжил, было более чем достаточно серьезных причин, чтобы умереть. Просто одни умирали, а другие нет. Я твердо знала, что если мой ребенок не выживет, я не буду ни в чем обвинять врачей – я же видела, что они делали все возможное, рисковали, но не теряли голову, загорались и отчаивались, но никогда не сдавались. Моментально реагировали на любое изменение состояния больных, умели быстро перестроить всю схему лечения, не считали для себя зазорным просить совета коллег. И очень уважали друг друга, этих непрезентабельных детей и их родителей. Поэтому когда после третьей операции Саня стал терять силы, откровенно сдавать, и врач в ответ на мои вопросы в один прекрасный день начала произносить уже не раз мною слышанное «А что вы хотите? Стафилококк, синегнойка…» – мне стало, конечно, страшно, я понимала, к чему такие разговоры, но не только. Еще было чуть-чуть обидно, что она не поняла – я никогда не стану ее ни в чем обвинять.