Текст книги "Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая"

ЛЬВОВСКИЙ. Нет, я думаю, это была более сложная история.

ГОРАЛИК. Думаешь, не от ребенка, а чтобы оно не попадалось на глаза кому не надо?

ЛЬВОВСКИЙ. Случайным людям. Потому что в случае обыска, конечно, это не спасало, тут нужно было прятать иначе, насколько я понимаю.

В итоге я с некоторыми поэтами русского серебряного века сжился, а с некоторыми – нет. Мандельштам, а впоследствии и Ходасевич оказались для меня важными фигурами – в отличие от Пастернака или Цветаевой. Потом уже, практически одновременно с Ходасевичем, может, чуть раньше, – я прочел Бродского – и в общем, меня, как это ни странно, долго интересовала вот эта, магистральная линия русской поэзии.

ГОРАЛИК. Я буду, прости, периодически останавливать тебя и возвращать к тебе самому, потому что ты прекрасно описываешь свою жизнь методом негативного пространства.

ЛЬВОВСКИЙ. Апофатически.

ГОРАЛИК. Да – и то, что не описано, то и есть ты; давай иногда пробовать и непосредственно о тебе? Вот возвращаясь к школе: я помню, меня поразило когда-то в нашем разговоре, что ты не был отличником.

ЛЬВОВСКИЙ. Нет, а почему я должен был быть отличником? Учился на четверки-пятерки. Было не очень понятно зачем – ну кроме того, что «надо».

ГОРАЛИК. Это редкий случай, когда ребенок вообще задавался этим вопросом.

ЛЬВОВСКИЙ. Я не задавался этим вопросом – это просто значит, что не было мотивации. Родители не очень меня с этим давили – ну то есть когда уж я совсем переставал учиться (а так пару раз бывало), они начинали беспокоиться, но в целом… Ну и конечно, какие-то предметы мне давались хорошо, какие-то хуже.

ГОРАЛИК. Тебе что-нибудь было интересно из того, что тебе давала школа?

ЛЬВОВСКИЙ. В целом это, кажется, было слишком легко и потому не очень интересно. Выяснилось в какой-то момент, например, что у меня хорошая визуальная память, – поэтому когда меня вызывали с места что-то говорить, например на уроке биологии, – ну, я вставал, опускал глаза в учебник, видел страницу – и мог ее тут же близко к тексту пересказать. Я и в университете потом сдавал сложные предметы похожим способом, визуальная память, моторика и совсем немного головы. К восьмому классу, с подачи отца, опять же, я начал вести себя. Это был – ну, предположим, 1987 год, мы тренировались писать сочинения – ну я и написал одно по «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, второе по «Повелителю мух» Голдинга, а третье по «Иуде Искариоту» Леонида Андреева – это меня развлекало, но тут я как раз вовремя перешел в химическую школу.

ГОРАЛИК. И тут перестройка. Я немножко младше тебя, но застала все-таки 1987–1989 годы в полном сознании, мне было 12 лет, когда началось, и это была огромного значения история для меня.

ЛЬВОВСКИЙ. Это было большое потрясение – но, кажется, все-таки в значительной степени индуцированное тем, как реагировали взрослые. Дело в том, что – ну, вот я помню, я помню, что как-то мама моей одноклассницы, сослуживица отца (это было до 1985 года точно), принесла домой книгу, обернутую в газету. Родителей не было дома – и вот она из каких-то совершенно недоступных мне соображений оставляет эту книгу и говорит мне, чтобы я, значит, ни в коем случае в нее не заглядывал, – причем она, кажется, действительно имела это в виду, хотя, казалось бы, взрослая женщина… Передай, – говорит, родителям, – только пообещай, что не будешь заглядывать. Я пообещал, мне было несложно. Толстая такая книжка, в мягком переплете, сантиметров пять толщиной, называлась «Крутой маршрут» – видимо оба тома там были под одной обложкой. Читал я всегда очень быстро – так что к моменту прихода родителей – а вернулись они уже к часу ночи, наверное, – я много успел из нее прочитать, а потом еще в их отсутствие дочитывал. И Антона Антонова-Овсеенко я читал уже к тому времени, и, кажется, «Большой террор» Конквеста. Ну и в целом – не то чтобы со мной не говорили о таких вещах. Помню еще, как в начале 1980-х мы были где-то на отдыхе – Рига, Одесса – не соображу – и там слушали радио, папа брал с собой небольшой приемник, кажется, собственноручно им сделанный, – там глушилки гораздо хуже справлялись, было существенно лучше слышно. Таким образом, например, я познакомился с «Островом Крым», который Аксенов читал по ВВС главами, – почти сразу после выхода романа (он 1979 года). Опять же в Риге друзья дали отцу «Гадких лебедей» Стругацких. То есть – не знаю, может быть, то, что начало происходить, для меня было меньшей неожиданностью, чем для взрослых.

ГОРАЛИК. Очень многие люди, говоря о подростковом переживании перестройки, вспоминают свою зараженность каким-то полуоргастическим состоянием.

ЛЬВОВСКИЙ. Нет – такого я не помню, а точнее, мне это трудно отделить от общего кризиса взросления. Но это было очень увлекательно – правда, для меня, конечно, тогда в основном в качестве spectators sport. Это потом уже я ходил на митинги в самом конце 1980-х.

ГОРАЛИК. Это ты был довольно маленький.

ЛЬВОВСКИЙ. Я был школьник старших классов – и ходил на митинги довольно аккуратно. Не на все, но на многие – я их хорошо помню. Но большого удивления или ажитации – нет, кажется, не было.

ГОРАЛИК. Если возвращаться к событиям школы, что за история с переходом в другую школу, почему?

ЛЬВОВСКИЙ. Когда я был примерно классе в шестом, не помню, может, в седьмом, мне подарили набор «Юный химик», отчего я немедленно стал получать деготь из дерева и что-то еще настолько же интересное. А наборы эти были тогда не то, что сейчас, – в общем, было интересно. Я начал интересоваться химией и интересовался ей какое-то время.

ГОРАЛИК. Это ты был примерно классе в шестом?

ЛЬВОВСКИЙ. Да, видимо, так. Потом я ходил год в ШЮХ, вечернюю Школу юного химика при химфаке. Было это бессмысленно – она была рассчитана на постарше, о чем меня сразу же и предупредили: «толку не будет, но ходи». Я и ходил – условно говоря, вольнослушателем. Потом встал вопрос о том, чтобы перейти в какую-нибудь другую школу. Родители, видимо, понимали, что в тогдашней мне было чуть простовато, – ну и думали, куда поступать ребенку: учитывая, что в тот момент война в Афганистане еще не кончилась, это был вопрос довольно жизненной важности. Я попробовал поступить в физматшколу, из этого ничего не вышло, математика никогда не была моей сильной стороной. А химические классы в 171-й школе делал тот же человек, что и ШЮХ, Сергей Серафимович Бердоносов. Он невероятный, один из лучших учителей, кто мне встречался. В общем, я туда поступил, в химический класс 171-й школы, на Фрунзенской она была, – а наверное, что и есть до сих пор. Быстро выяснилось, что там слегка другая среда, что есть у меня с одноклассниками, как я бы сейчас сказал, какое-то общее дискурсивное поле. Это было отлично.

ГОРАЛИК. Чем именно? Что изменилось?

ЛЬВОВСКИЙ. Мне просто стало гораздо интереснее – все стало интереснее. Ну и вообще, high school – друзья, влюбленности, все как у всех.

ГОРАЛИК. Жизнь человека в девятом-десятом классе не состоит из учебы.

ЛЬВОВСКИЙ. Да. Ну как-то я влюблялся в одну барышню, в другую барышню, одной барышне нравился, другой не нравился… В последнем классе у меня возник постоянный роман. Она жила в подмосковном наукограде (недалеком), я ездил ее провожать, на электричке, далеко – но, с другой стороны, кто обещал, что будет легко? Я после этого еще долго мог без запинки перечислить все станции по пути следования (сейчас уже нет). Первый курс университета – а она тоже поступила на химфак – мы провели вместе, а потом все закончилось.

ГОРАЛИК. Были друзья, музыка?

ЛЬВОВСКИЙ. Друзья, да. И музыка, конечно. Дома не было магнитофона, только виниловый проигрыватель – и очень много джазовых пластинок, на которых я вырос, – в смысле, настолько, что при почти полном отсутствии слуха именно этому репертуару могу подпевать с довольно большой точностью. А как раз в конце 1980-х начали выходить на «Мелодии» разные пластинки, серия «Архив популярной музыки», которую составлял такой Андрей Гаврилов, пианист. Удивительным образом я приятельствую сейчас с его дочерью, она занимается современным искусством. Издавали они Led Zeppelin, Deep Purple, Doors, Creedence Clearwater Revival, что-то еще. Даже и до того, в 1986 году, вышел так называемый «Белый альбом» «Аквариума», состоявший наполовину из «Детей Декабря», наполовину из «Дней серебра», где-то он у меня был с автографом, если не потерялся в переездах. «Аквариум», который я впервые услышал в передаче «Музыкальный ринг» (как и «Аукцыон», «Странные игры», «Вежливый отказ» и других), был важной историей – причем, кажется, для многих моих ровесников, не только для меня, – не зря же Митя Кузьмин назвал всю эту историю с молодыми литераторами «Вавилоном». Цоя я полюбил существенно позже – и до сих пор отношусь к нему очень тепло. Не знаю, как сейчас, давно не пробовал, – но тогда удивительным образом оказалось, что он один из немногих в русском роке, чьи тексты не вызывают неловкости, когда читаешь их с листа (а тексты БГ вызывают местами). Они очень простые – но как-то вот…

ГОРАЛИК. Мне иногда вообще кажется, что Цой двигался со стороны текста.

ЛЬВОВСКИЙ. Не знаю, надо перечитать, – но вообще, это какая-то другая поэтика. Я думаю, что дело в том, что там было очевидно (и до сих пор очевидно) отсутствие претенциозности, это все-таки история, с одной стороны, немного дворовая, но с другой – достаточно культурная, чтобы не порождать диссонанса.

ГОРАЛИК. БГ иногда неловко читать, когда видишь ложно многозначительные места, которые во время исполнения вытягиваются голосом и музыкой.

ЛЬВОВСКИЙ. И это правда. Но я тут переслушивал его за некоторым делом в товарных количествах и хочу сказать, что все-таки этот период – как раз где-то между 1986-м и 1991-м – поразительный, вообще что-то невероятное.

Ну и вот. Я ходил на премьеру соловьевской «Ассы», она шла семь дней в ДК МЭЛЗ, неподалеку от Преображенки. Мы с Женей, товарищем моим из прежней школы, он был художником, изготовили то, что сейчас называется человек-бутерброд: мол, нам нужен лишний билет. Купить мы его не могли – деньги какие-то были, билетов не было. Каждый день там показывали фильм – и кто-нибудь играл концерт из тех, кто есть в фильме, – БГ, Цой, Матецкий, «Браво», кто-то еще. Но мы как раз попали на концерт БГ. В качестве бонуса нам показали неозвученный, только что отснятый кусок из «Анны Карениной» того же Соловьева (да, это столько лет он ее снимал; нет, ничего не помню) и клип БГ, который должен был в этот фильм войти: пел он песню Окуджавы «По смоленской дороге». Фотография – мы с Женей и плакат – она даже появилась в каком-то журнале… «Ровесник», «Смена»… что-то такое.

ГОРАЛИК. У тебя же тогда было афро?

ЛЬВОВСКИЙ. Вроде того. Как у Анжелы Дэвис, – говорили родители, – но это они просто никого такого больше не знали. Потому что Анджела Дэвис – она OK, как мы теперь знаем, все-таки не Леонард Пелтиер, – но тогда меня бы, наверное, больше обрадовало сравнение с – не знаю, Джими Хендриксом, например.

ГОРАЛИК. Ты ведь тогда уже писал? Что?

ЛЬВОВСКИЙ. Я начал с верлибров – но это продолжалось недолго. Потом пытался писать рифмованно-метрическим стихом, как все дети, – но быстро понял, что это не получается. Не в том смысле, что я этого не могу, – могу, это не очень хитрое дело, – а что мне не нравится так, что это мне не подходит, не органично.

Тут, правда, есть вот какая важная история: в восьмом, не то в девятом классе я начал читать журнал «Родник», который и для меня, и для многих моих ровесников (кто имел возможность дотянуться) стал системообразующим, очень важным изданием. Мы его выписывали, он довольно аккуратно приходил по почте из Латвии года до 1993-го, а потом перестал. Главным редактором русской версии (была еще и латышская) в то время довольно долго был Андрей Левкин. Будучи в Риге в 1990 году, я пришел к нему со стихами, прочитав которые, он сказал, что все OK, но рановато, приходите через пару лет. Он, надо полагать, не имел в виду, что я через пару лет приду (я и не пришел), это была, скорее, вежливая форма отказа – но хорошая, вежливая, я даже и не очень расстроился.

«Родник» в те годы был – и сейчас это уже совсем понятно – лучшим изданием во всем тогда еще СССР, особенно в смысле поэзии. То есть пока «Юность» (а тем более толстые журналы) еще мучительно раздумывала, поэт ли, например, не знаю, Пригов – или так себе графоман, – «Родник» уже публиковал и его, и Кибирова, и эссе нежно мною любимого с тех времен, когда я в Юрмале слушал «Свободу», Игоря Померанцева, и Владимира Аристова, и Татьяну Щербину, и Геннадия Айги и Елену Фанайлову, и Сергея Тимофеева. Там же в 1988 году, то есть на пять лет раньше «Иностранки», напечатали «Хазарский словарь» (в 1988 году это была, надо понимать, совсем другая книга, чем в 1993-м) и, например, роман Дубравки Угрешич «Форсирование романа-реки», который потом вышел книгой вообще чуть ли не в начале 2000-х. Там были тексты самого Левкина, какие-то удивительные рассказы про сквоты в западном Берлине, очерки из довоенной истории Латвии, большой текст про Гротовского; много латвийской (в переводах, по большей части, Сергея Морейно – ну или я так помню) и другой переводной поэзии – Целана они публиковали, в частности. Из латышских поэтов я тогда полюбил – и продолжаю любить – Яниса Рокпелниса, Юриса Кунноса и особенно Улдиса Берзиньша. Кроме того, в Риге, как и сейчас, была тогда своя среда с очень интересными авторами, писавшими на русском, мне тогда больше всех нравился Олег Золотов – большой и, по-моему, несправедливо недооцененный поэт.

Там же, в Латвии, был и еще один журнал, «Даугава», – из него я примерно в то же время (а скорее, что чуть позже все-таки) узнал про Витгенштейна, Карнапа, модальную логику и семантику возможных миров (ну, примерно). Писал обо всем этом туда Вадим Руднев. Надо понимать, что «Логико-философский трактат» при этом перевели и издали в СССР аж в 1958 году, – но это же еще нужно было хоть как-то представлять, о чем вообще речь. Статьи Руднева были как раз то, что надо, ликбез, производство контекста.

ГОРАЛИК. Время, о котором идет речь, – это твои выпускные классы и поступление в универ. Что там было?

ЛЬВОВСКИЙ. Поступать было как-то не очень сложно, проходной балл был, если я правильно помню, тринадцать. Сочинение в наш год было на зачет-незачет.

ГОРАЛИК. Не спеши, подожди. Выпускные классы.

ЛЬВОВСКИЙ. Ну, десятый класс я провел как любой школьник проводит десятый класс.

ГОРАЛИК. Готовится к поступлению?

ЛЬВОВСКИЙ. Именно. Я ходил к двум репетиторам, по математике и по физике. С математикой к тому времени, к сожалению, уже поздно было что-то делать, а физика прошла сравнительно успешно. Учил меня прекрасный сотрудник ФИАНа,[3]3
  Физический институт Академии наук СССР


[Закрыть] я думаю, он давно в Штатах, и надеюсь, что у него все хорошо. Был он человеком несколько печальным, но чрезвычайно знающим – и очень хорошим преподавателем. Имел странную привычку долго молчать после того, как ты ответил на вопрос. Я, естественно, начинал сильно нервничать, предлагать варианты, он меня слушал, а потом, после длинной паузы, сообщал мне, правильный ли ответ я дал в начале. Где-то на пятый раз я сообразил, что он просто сильно заикается – и пережидает перед тем, как начать говорить. То есть это не специальный психологический прием, чтобы заставить клиента понервничать. После того как я это понял, жизнь стала несколько проще, конечно. Потом на экзамене один из вопросов доставшегося мне билета был по закону Архимеда – ну, повезло.

Вообще, на выпускной класс пришлось сильно отвлекавшее меня бесконечное чтение – это был как раз чуть ли не пиковый в смысле перестроечных публикаций год: воспоминания Одоевцевой, «Школа для дураков» Саши Соколова, стихи Льва Рубинштейна, набоковские «Дар» и «Машенька», «Чевенгур» и «Котлован», проза Нарбиковой – я намеренно все это называю вперемешку, потому что так эти тексты и поступали, сплошным потоком. Как мы все это успевали, я не знаю.

ГОРАЛИК. А собственные тексты в это время?

ЛЬВОВСКИЙ. Я писал немного, но постоянно, не прекращая.

ГОРАЛИК. Это было важно?

ЛЬВОВСКИЙ. Да. Как раз где-то в 1988-м я познакомился с Митей Кузьминым – на празднике поэзии «Московского комсомольца», куда я пришел своими ногами что-то читать, – так что, видимо, было важно, и очень – при моей нелюбви к собраниям, в которых мне все незнакомы и вообще. Праздник поэзии МК – это сейчас звучит чудовищно, конечно, но устраивал их тогда поэт Александр Аронов, автор, в частности, известного текста про Варшавское гетто, теперь уже покойный. Мероприятие было устроено по принципу «свободного микрофона», но зато, да, я там познакомился с Кузьминым – и это, конечно, было важное событие. От него я получил толстую пачку текстов Натальи Горбаневской, по большей части где-то конца 1950-х – конца 1960-х годов; стихи Алексея Ушакова, его с тех пор вообще напечатали один раз, в «Знамени», года два-три назад; почему-то подборку Михаила Болотовского, впоследствии занявшегося политикой – в рамках Конгресса русских общин, была такая националистическая протопартия. Из того, что я говорю, понятно, что набор был довольно хаотический, – но это обычная история с самиздатом, тебе в руки попадает то, что попадает, никакая система тут невозможна. У этого способа знакомства с культурой есть, впрочем, свои преимущества – бывает же, что какие-то тексты трудно взять и прочесть, – у всех есть предубеждения, – а таким порядком знакомства предубеждения обнуляются.

ГОРАЛИК. Тоже прелесть юности – когда ты не видишь всего контекста, а просто читаешь автора.

ЛЬВОВСКИЙ. И это правда, юность. В общем, чуть позже всего этого возникли те пять человек, которые были изначально Товариществом молодых литераторов «Вавилон». Митя эту историю рассказывал уже многажды, во всех возможных форматах.

ГОРАЛИК. Расскажи, пожалуйста, все равно – про то, чем это было для тебя и как оно было устроено в твоей голове.

ЛЬВОВСКИЙ. Митя, как мы знаем, был (и остается) человеком чрезвычайно деятельным и целеустремленным. Тогда он проявил желание найти других людей, пишущих что-либо, по его мнению, достойное внимания, и учредить с ними какую-нибудь структуру. Идея эта сейчас выглядит немного странно – если ты хочешь что-нибудь учредить, ты учреждаешь сразу издание, вот «Транслит», например. А тогда все учреждали какие-нибудь структуры – в диапазоне от политических партий и, я не знаю, Общества защиты прав потребителей – до вот, Товарищества, значит, молодых литераторов. Учрежденная структура состояла из Вадима Калинина, Вячеслава Гаврилова, Артема Куфтина, ВПС и потом еще такого Алексея Мананникова – но это уже позже. Мы собирались время от времени у Мити дома на совещания, Митя пытался склонить нас к тому, чтобы мы что-нибудь делали осмысленное в организационном плане. Ни к чему такому мы были, конечно, абсолютно не пригодны – но, видимо, до некоторой степени обеспечивали моральную поддержку, которая позволила ему, собственно, начать издавать журнал «Вавилон» – тираж пять экземпляров, поскольку «Эрика» берет четыре копии, вот и все, и этого достаточно. К слову, кажется, это и вправду была «Эрика».

К 1990 году в результате случайного стечения маловероятных событий Мите, который, впрочем, как мы помним, человек деятельный и целеустремленный, удалось получить от Михаила Сеславинского, возглавлявшего тогда, кажется, Комитет по печати, бумагу. В бумаге с печатью Верховного Совета СССР говорилось, что все государственные органы Российской Федерации должны содействовать подателю сего в разных его нуждах. Кроме бумаги, были и какие-то деньги – маленькие, но позволившие провести осенью 1991 года Первый Всесоюзный фестиваль молодой поэзии. Я уже к этому времени учился в университете.

ГОРАЛИК. Что это значило для тебя? Тебе это давало что?

ЛЬВОВСКИЙ. Фестиваль был очень важен. Потому что мы, все, кто в этом участвовал, вдруг получили контекст. Участников было много – мне кажется, что человек 40–50, – поскольку это был немного страшноватый, но волшебный мир (см. двухтомник НЛО про 1990 год), в котором происходили удивительные вещи. Возникший в тот момент контекст оказался очень широким. Я знаю, например, участника фестиваля, который сейчас является половиной одного из главных явлений российского современного искусства, – я имею в виду Сергея Проворова и группу «Провмыза». Еще один человек очень быстро, через два года после фестиваля, занялся какой-то сложной разновидностью политологии, уехал в Йель – и я не уверен, что хочу знать, как его теперь зовут и кем он работает. Кто-то стал известным в том или ином качестве критиком, вот, например, один из главных ненавистников той современной поэзии, которая для меня важна, Кирилл Анкудинов. Кто-то надолго перестал писать, а потом снова начал – как Олег Пащенко, который сейчас преподает на Факультете дизайна НИУ ВШЭ, или как ставший священником Сергей Круглов. Для меня главным во всем этом было разнообразие – какое-то невероятное, трудно представимое.

Контекст, о котором идет речь, мы получили в три дня, целиком, сразу весь. Потом возникали новые люди, в частности на втором фестивале в 1994-м, – но первичный фундамент для меня возник тогда, в 1991 году. Это было вполне чудесное ощущение, в буквальном смысле слова. Если начать перебирать, то важные фигуры в этом поколении – ну не все, конечно, но большинство – мне знакомы с 1990 или 1994 года. Интернета тогда, в общем, не было – и не было, соответственно, возможности установить эти связи иным способом, – так что это, и правда, было примерно чудо. Предъявленное разнообразие было при этом совершенно органичным, было понятно, что так и должно быть. При всем том, что я читал переводы и даже что-то на английском, до чего получалось дотянуться, вдруг выяснилось, что мои ровесники (ну, плюс-минус) заняты какими-то очень разными вещами, которые никак не могут быть сведены ни к какому общему знаменателю. Это, конечно, было очень важно – потому что так возник первичный механизм легитимации того, что ты делаешь, – хотя бы в твоих собственных глазах, – хотя я, разумеется, говорю только за себя.

В тот момент всем было не до нас, потому что многие старшие товарищи тогда впервые в жизни получили возможность, условно говоря, издать книгу, если не вообще напечататься. Заинтересованная же публика выяснила для себя, что, оказывается, на свете есть Кибиров, Рубинштейн, Цветков, Айзенберг, Парщиков, Драгомощенко и Жданов. Нами, разумеется, почти никто особенно не интересовался. Говоря «почти», я имею в виду, что были и исключения, например покойный Виктор Кривулин, он каким-то удивительным образом находил силы и внимание и для нас тоже.

Понятно, что это довольно общая ситуация для всех, кто только начинает заниматься каким-то таким делом, неважно, писать стихи, сочинять музыку или снимать кино, – но если сейчас у нас, по крайней мере пока, есть в этом смысле интернет и хоть какие институты – тогда не было ничего. И было непонятно – а чем ты, собственно, занят? Есть ли вообще смысл в том, что ты делаешь? То есть на фестивале были и старшие. Я помню, например, Жданова – вступавшего еще в то время во взаимодействие с внешним миром, – который даже вручил кому-то свою книгу со своим автографом, сопроводив вручение мрачным замечанием на тот счет, что русскую поэзию погубит распад формы.

Для меня было важным знакомство с уже упомянутым Олегом Пащенко и Яниной Вишневской. Мы с ними некоторое время составляли такое… не знаю, будто бы направление, – из которого, for good or for bad, ничего не вышло, – в смысле, ничего цельного. И бог бы с ним, с цельным, – но это важное ощущение в молодости, что вот, есть неподалеку другие люди, которые пишут пусть и иначе, чем ты, но вы при этом хорошо понимаете и чувствуете друг друга.

ГОРАЛИК. У тебя поменялось чувство себя в это время?

ЛЬВОВСКИЙ. Да, конечно. Я начал думать о себе как о человеке, который пишет стихи, занимается литературой: тогда это звучало чуть менее архаично и неуместно, чем сейчас. То есть появилось представление о том, что все-таки эта деятельность относится к области не только антропологического, но и социального тоже, что она имеет какой-то смысл, который может быть понятен и интересен другим. В этом месте ты начинаешь выстраивать далекие линии в прошлое (ну, или не очень далекие), что-то соображать, ориентироваться в этом пространстве. Году в 1993–1994-м на вопрос о том, чем я занимаюсь, я уже довольно уверенно отвечал, что пишу стихи.

ГОРАЛИК. Это примерно тот же момент, когда ты поступил на первый курс химфака МГУ?

ЛЬВОВСКИЙ. Примерно чуть раньше. Принес я туда аттестат химической школы, в котором стояло «пять» по химии, но «четыре» по физике, «три» по алгебре, «четыре», кажется, все-таки по геометрии – и пятерки по всем гуманитарным предметам. Дама в приемной комиссии смотрит на меня так, немного сочувственно, и говорит: «А вам точно сюда»?

ГОРАЛИК. А тебе было туда?

ЛЬВОВСКИЙ. Черт знает. Решение принималось исходя из прежних сценариев: заниматься гуманитарными науками в СССР означало обрекать себя на очень существенную меру компромисса – если не идти на классическое отделение или еще куда-нибудь в этом роде.

ГОРАЛИК. За пределами советской власти.

ЛЬВОВСКИЙ. Ну да. А естественные науки – это был понятный сценарий, несколько инерционный, но было ясно, что, по крайней мере, ты будешь заниматься такими вещами, которые не требуют ежедневного насилия над собственной совестью, – ну, если химическое оружие не разрабатывать. Очень быстро выяснилось, конечно, что прежних сценариев больше не существует, – то есть быстро, где-то к середине-концу 1990 года. Хотя это был сложный год, политический откат, все дела. Я помню, как ходил на мартовскую демонстрацию, а по обочинам Садового (или Тверской?) стояли бэтээры.

В какой-то момент я начал рыпаться и подумал, не пойти ли мне все-таки куда-нибудь в другое место, тем более что на первом курсе было тяжело, но оказалось, что людям, не склонным к авантюрному поведению (это я), советская власть не предоставляет возможности передумать, потому что отсрочка от армии дается один раз, неважно, с потерей года ты переходишь, без или еще как-нибудь. Так я доучился на химфаке – хотя диплом мне пришлось писать по педагогике, такой, сто страниц машинописного текста. Были две возможности как-то избежать, собственно, химии – эта и история химии. Теперь я думаю, что, может быть, надо было как раз ею и заняться, толку от этого было бы, возможно, и больше, – но первый раз историей науки я заинтересовался примерно год назад, а в тогдашнем химфаковском исполнении это было, конечно, очень скучно, чистая фактология.

Но понимаешь, как. Во-первых, это было хорошее образование – в том смысле, что нас научили быстро перерабатывать большие объемы неструктурированной информации в небольшие объемы структурированной. Это и вообще важное умение, а с появлением поисковиков оно сильно повысилось в цене – хотя я с его помощью жил и до того, когда работал копирайтером, – эта работа, в общем, ровно так и устроена. При этом я много читал гуманитарной литературы, но беспорядочно – и некоторые лакуны до сих пор не ликвидированы. Какие-то заполняются, а до каких-то не доходят руки.

ГОРАЛИК. Твоя дочь родилась, когда ты учился, верно?

ЛЬВОВСКИЙ. Когда мне было 20, ага.

ГОРАЛИК. Как вообще была устроена твоя жизнь, твоя повседневность в это время?

ЛЬВОВСКИЙ. Ну как может быть устроена повседневность у 20-летнего отца маленькой дочери, которая болеет стафилококком? При том что отец этот самый учится и еще пытается подрабатывать? Учитывая, что Маша родилась в феврале 1992 года.

ГОРАЛИК. Это времена, когда в магазинах вообще ничего не было?

ЛЬВОВСКИЙ. Все как раз примерно в этот момент появилось – потому что 1 января 1992 отпустили цены. А вот пока цены не отпустили… Когда жена моя была беременна, я, например, дрался в магазине за творог – а я вообще, нет, не дерусь, не очень умею. Ну и – мало ли чего не было, стиральной машины вот не было, например. Но когда тебе двадцать, это все тоже как-то… Вроде, с одной стороны, трудно, а с другой – ребенок, интересно же, здорово и вообще. Но да, как-то я еду в автобусе – а жили мы тогда в Дегунино, это такое совсем глуховатое место, неподалеку от Лианозова. Ближе всего было добираться электричкой с Савеловского вокзала, метро там нет – ну или от Петровско-Разумовской автобусом. И вот, значит, я еду в этом автобусе где-то между домом и Петровско-Разумовской. А дело происходит зимой, видимо, в январе 1993-го. За окнами темно – и я вдруг понимаю, что не понимаю, куда еду, – и какое вообще время суток. То ли это я еду из дома в университет и еще темно – а то ли уже темно и я возвращаюсь домой.

Подрабатывал я при этом репетиторством, были у меня на попечении три девочки в одном доме, почти ровно на другом конце города, на Красногвардейской, почти два часа добираться. Я туда приезжал и занимался с каждой по часу.

ГОРАЛИК. Каким предметом?

ЛЬВОВСКИЙ. Английским. Готовить к вступительным экзаменам я бы, наверное, не рискнул – а вот школьникам подтягивать язык – это OK. Папы девочек были заняты зарабатыванием денег, а мамы – по-разному, одна, к примеру, была медсестрой, работала сутки через трое. С ними было много удивительных историй. Одна девочка была совсем маленькая, шести лет, я до сих пор не очень понимаю, как их заинтересовать языком в таком возрасте; вторая знала, что ей скоро уезжать в Штаты (родители были в процессе подачи документов), и старалась; третья тоже не понимала, за что ей такая мука, – но, в отличие от младшей, у нее уже было представление о том, как следует обращаться с мужчинами. Как-то я выговариваю ей – со всей возможной мягкостью – за несделанное то и се, она сидит, слушает меня, немного склоняясь над тетрадкой, потупив, я бы даже сказал, взор, – и тут я вижу, что на разлинованный тетрадный лист медленно падает очень крупная слеза. И расплывается. Потом вторая. Женские слезы я тогда переносил плохо (да и сейчас не очень), так что воспитательную беседу пришлось быстро закруглить.

В качестве отступления небольшая зарисовка о том, как тогда все было. Мама этой девочки, кажется, не работала, сидела дома, – и вот, как-то я прихожу, а она, мама, открывает дверь с большим таким феном наперевес. Ну, думаю, ладно, – мы здороваемся, я раздеваюсь, – она говорит, что, мол, вы извините, у меня тут процесс. Идет в кухню, к холодильнику, открывает его и начинает в него, значит, феном дуть. Я из коридора смотрю на это – и не очень понимаю, все ли с ней в порядке. В общем, она, оказывается, в каком-то голливудском кино увидела новый, прогрессивный способ размораживать холодильник – и выяснилось, что да, действительно! Размораживается! Быстро! Я до сих пор думаю, вспоминая эту историю, о том, как много всего происходившего в 1990-е примерно так и происходило: увидели в кино, решили попробовать – и оно да, работает! Размораживает!