Текст книги "Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая"

Когда Саня начал, наконец, глотать слюну, я не успела порадоваться, потому что он стал кричать от боли, когда я вводила еду через зонд в желудок. (Кричать – сильно сказано, потому что первый месяц жизни у него вообще не было голоса, а на тот момент он научился еле слышно мяукать.) Смесь, которую я вдавливала шприцем, не хотела входить внутрь, а однажды через пищевой зонд из желудка наружу полезли какашки. Выяснилось, что у него некротизирующий энтероколит. Его перестали кормить, без конца промывали желудок, одна капельница сменяла другую. Помню, как я вне себя от отчаяния демонстрировала врачу мутно-зеленые комки, вытекающие через зонд, а врач говорила невозмутимо: «Мама, что вы расстраиваетесь! Радоваться надо! Вы только посмотрите, сколько там слюны!» И правда, вместе с какашками из желудка выходила слюна, а это значит, что пищевод был снова проходим – иначе как бы она туда попала?

В какой-то момент я заболела, и мы подкупали медсестру.

У меня был такой кашель, что нельзя было ходить в больницу, и Женя, которого к мальчику не пускали, только посмотреть минут на пять-десять, платил ночной сестре 500 рублей, чтобы она каждые пятнадцать минут высасывала эти слюни. Но убедиться в том, что она действительно это делала, можно было только с утра, увидев живого ребенка. А я не приходила, я неделю провела дома. Каждое утро мы звонили и проверяли по телефону. Когда я пришла наконец, я с ужасом пришла. И вижу: лежит практически синий мальчик, худющий, тяжело, с бульканьем, дышит, но дико веселый. Дрыгает ногами и руками тощими, стреляет глазами и ржет. Ни в каком не в боксе, а в углу общей палаты. Все мамаши уже новые, говорят мне: ой, это ваш? Он тут с нами все время разговаривает.

После того, как я вернулась, это был, наверное, конец марта, Саня очень быстро стал прибавлять в весе и нас отпустили домой. Я не могла в это поверить, потому что все было стремительно. Отпустили с тем, чтобы позже сделать еще одну, четвертую операцию – пищевод в месте сужения был по-прежнему один миллиметр в диаметре, а так жить нельзя. Я спросила, если ли шанс, что операции не будет. Они сказали: ну мы же вас отпускаем, всегда есть шанс на чудо, но в принципе надо исходить из того, что операция будет. И мы приехали через месяц. Мальчик потолстел, уже много чего ел, но у него все равно там был миллиметр. Мне сказали: кормите его дальше, не будем пока оперировать. И оперировать в четвертый раз не стали.

Потом пищевод расширяли бужированием. Это механическое расширение. У него через дырку в животе, нос и весь пищевод проходила нитка, к ней прикреплялся резиновый буж и продергивался через узкое место. Сначала буж был очень тоненький и в первый раз эту манипуляцию делали под наркозом. С каждой следующей манипуляцией, если все проходит благополучно, диаметр бужа увеличивают. Это очень болезненная процедура. Она, например, в Штатах запрещена. Но у нас они, слава богу, это делают. За год бужирования удалось растянуть место сужения почти до нормальных размеров, нитку вынули. Когда Сане исполнилось полтора года, мы расстались с больницей почти навсегда – возвращались только раз с бронхитом, когда испугались, что он что-то проглотил и это мешает ему дышать. От бурного младенчества осталась только склонность к бронхитам и всякие сравнительные мелочи.

Саня опрокинул все наши представления о том, каким может быть больничный ребенок. Он легко сдает кровь, не боится посторонних людей и новых ситуаций, контактнее всех нас вместе взятых. Мы даже как-то шутили, что и детдом был бы ему не страшен.

Кстати, от Филатовской тоже остались стихи – только недописанные и мало.

Вот например:

 
Юля, следите за мамой Романовой.
А ты, Романова, нас не обманывай.
Докармливай свою девочку, блядь,
Девочка Романова должна прибавлять!
 

Это очень герметичный текст, потому что никто, кроме меня, взглянув на него, не слышит голос нашего лечащего врача, прекрасной МВ, похожей на ближайшую подругу моей мамы. Она действительно вот так, деловито и мягко, на вы, обращалась к своей любимой медсестре Юле, у которой был обманчиво равнодушный вид и всегда наушники в ушах, но которая была круче всех. А к маме Романовой МВ, конечно, никогда не обращалась на ты и тем более не ругалась на нее матом, просто страшно злилась, потому что маме Романовой было лет девятнадцать и у нее не всегда получалось докармливать девочку – ни грудь, ни бутылку она брать не хотела и приходилось додавать остаток через зонд в носу. У девочки была нога ампутирована ниже колена, потому что в роддоме ей плохо поставили капельницу и не сразу заметили. Она была слабенькая совсем. Жить им в Москве было негде, иногда приезжал на электричке юный папа в сером пальто, с котом за пазухой, и сгорбленно сидел на банкетке в подвальном коридоре, рядом со входом в материнскую. Кажется, они собирались судиться со своим роддомом, но ничего не вышло.

Еще один стишок был начат про эту девочку Романову —

 
В новорожденной хирургии
Лежит девочка без ногиииии.
 

Он не продолжился – трудно такой стих продолжить. И не нужно, наверное.

В Филатовской меня очень поддержал журнал Esquire, который начал выходить той зимой. В перерыве между кормежками нас сгоняли из палат в материнскую, грустное, грязноватое (ее мы тоже мыли, но не так тщательно, как детские палаты) помещение в подвале, и начиналось мерное пыхтенье молокоотсосов, обсуждение ассортимента детских магазинов и дробление таблеток. А я утыкалась носом в журнал и становилась человеком. Не помню ни одного материала из первого номера, но помню это счастливое чувство – наконец-то появился журнал, сделанный для меня, лично.

Я не очень хорошо понимаю про то, что в этот момент происходило со старшими детьми. Они были такие как обычно. И слава богу. Средний начал просто немножко хамить – до этого он же был младшим. А старший всегда был сложный, поэтому никакой разницы я не заметила. Они Саню очень любят, конечно. Впрочем, они все трое друг друга очень любят. Когда старшие были маленькими, мне бы в голову не пришло, что я могу запросто так сказать и не плевать через плечо. Это до сих пор удивительно и очень неожиданно.

В 2007-м я пошла работать к Жене, считая, что это правильно. Это было неправильно.

Мы очень много сделали вместе – выпустили несколько фильмов, начали с Варшавским кинофестивалем проводить ежегодный кинофорум «Проект на Завтра». Первый его выпуск я вы́ носила и родила – даже придумала название и программу. Но мне всегда хотелось быть на стороне проекта, а не организатора.

Со своими работать очень сложно, и это была далеко не работа мечты.

Если представить себе работу идеальную, то это было бы что-то похожее на театр. Театр меня интересовал всегда. Я терпеть не могу ходить в театр, не люблю смотреть на людей на сцене, а люблю делать. В первые же каникулы первого класса мы поехали на дачу к родительским друзьям, нас там было четыре девочки, и мы немедленно, почти без участия взрослых устроили спектакль. Это была уморительно смешная трагедия про то, как принц ослышался – ему показалось, что кто-то говорит: «Принцессу пустят на мясо», и закололся, а принцесса вслед за ним.

Потом, летом после второго класса, в деревне, где мы снимали дачу, я ставила «спектакль», который на самом деле был большим капустником. Все там что-то делали – младшие и старшие дети, соседские и родственные. Мы нарисовали билеты, поставили во дворе лавки и позвали всех родителей. Здоровых теток 11–13-летних мне удалось заставить травить какие-то байки, петь, кого-то изображать. Вот это мне было интересно. Мне очень было интересно писать пьесы. Я подозреваю, что я не могла бы написать пьесу сама, но при наличии команды, с кем-то вдвоем, может быть, я бы и писала, и ставила, и играла. Любовь к радио в значительной степени отсюда. Я люблю выступать. И в идеальном мире наверняка сама занялась бы созданием какого-то пространства – не ОГИ, не «Мастерской», не Театра. док, но родственной им лаборатории. Какого-то места с каким-то процессом. Наверное, если бы у меня не было семьи, так бы и получилось. Но место с непрерывным процессом, зачастую неуправляемым, всегда находится у меня дома.

В 2010-м я стала искать работу снова, понимая, что место с процессом не очень реально. И мне повезло – нашелся Corpus.

Поначалу я, на самом деле, была в некотором ужасе, что на это согласилась. Мне казалось, что момент рампы уходит из моей жизни совсем. Но надо сказать, что лучше работы у меня не было никогда. Сначала, конечно, было очень страшно – с одной стороны, что я не справлюсь, а с другой – что быстро пойму, что не хочу посвящать этому жизнь. Я всегда жила с ощущением недооцененности и одновременно – большой переоцененности себя, и мои страхи вполне это отразили. Я не была уверена, что хочу именно этого. Помню, как мы с Варей встретились и она меня спрашивала, почему я решила заняться редактурой. Я сказала, что устала от людей и хочу общаться с текстами. И это было правдой. Это очень дисциплинирует. Немножко сводит с ума порой, но все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Я уходила из Corpus’а на год, когда у меня заканчивал школу старший сложный ребенок. В первый заход была страшная паника, но после перерыва я научилась это купировать. А вначале, сдав книжку, я вспоминала какую-нибудь ошибку там и переставала спать. Есть вещи, в которых я до сих пор не могу признаться никому. И это, к сожалению, книжки, которые не будут переиздаваться. Кто-то их прочитает и умрет, считая, что так и должно быть. Иногда я почти не думаю об этом, и сразу хорошо, а потом вдруг снова обливаешься потом и не можешь спать. Но это стало как-то лечиться. И то, что ты получаешь взамен, конечно, стоит некоторых страданий: приходится читать, приходится непрерывно работать, приходится непрерывно систематизировать и получать знания.

Я помню, как читала у Лидии Чуковской про детскую редакцию Маршака в Ленинграде и думала: вот такая должна быть работа, если уж делаешь не свое собственное, а становишься частью. Я испытывала зависть примерно такую же, как когда читала школьницей про Царскосельский лицей у Тынянова – понимая, что ничего подобного со мной произойти не может. Corpus это опроверг. Он нашелся и стал идеальной работой, когда я уже совсем этого не ждала, и в том, в чем я от него этого не могла ждать.

Я давно уже перестала лениться, у меня не получается, но это совершенно не отменяет того, что я понимаю, что не делаю того, что я должна делать. Мне пришлось смириться с тем, что сама себе я не могу построить такую идеальную сетку, чтобы моя голова была задействована в той степени, в которой она должна быть задействована, – все равно нужен какой-то внешний регламент. Corpus стал этим регламентом.

Мой дедушка всегда мне говорил: чем больше дел, тем больше успеваешь. И это правда. Маневренность вообще-то увеличивается все-таки. С годами начинаешь собой управлять получше.

Вместе с этим есть и другая правда – что всего успеть нельзя, и когда ты набираешь себе этот миллион дел, нужно понимать, что какие-то точно никогда не сделаешь или не сделаешь сейчас. И никогда не выстроишь их в правильном порядке. Иногда, как ни странно, нужно просто подождать, пока придет время доделать что-то крайне важное, и этот момент не пропустишь.

Дедушка очень быстро умер от рака. В марте 2013-го я ездила на Каширку в больницу к старшему сыну, и ориентиром в моем маршруте был онкоцентр. Я не подозревала, что через два месяца нам придется пройти его вдоль и поперек и это будет последний раз, когда дедушка столько пройдет ногами.

Теперь в каком-то смысле понятнее, с чего начинать. Раньше была избыточность первоочередных дел, из них трудно было выбрать – стихи, проза, перечитать всю английскую литературу, выучить иврит, доучить французский. И это все было срочно, сейчас. Сейчас мне понятно, что важнее всего доделать книжку про семью, которую писать еще толком не начала, но кое-какие записи сделала – записала на диктофон дедушку, бабушку, бабушкиного брата; иногда – не в самые последние годы, но не так давно, – приходя к бабушке с дедушкой в гости, успевала просто записать, что происходит, их неповторимые диалоги. Есть видеозаписи, сделанные мемориальцами и Николя Милетичем, аудиозапись Марека Радзивона. Работать с этим было невозможно и пока дедушка был жив, и сразу после, но теперь, пока я что-то помню еще вдобавок к тому, что записано, конечно, это нужно делать в первую очередь. И это меня немножко освобождает в смысле поисков толчков для производства поэтических текстов, про которые я всегда чувствую, что это – то, что я должна, потому что умею лучше всех и не имею права не сделать, и у меня здесь нет никаких проблем с недооценкой и переоценкой. Я понимаю, что если мне нужно делать эту книжку, то я буду писать стихи вместе с этим.

Есть всего одно стихотворение, прямо посвященное деду, написанное через год после его смерти. Не в полной мере стихотворение, а такой для внутреннего пользования плач. Но тут я бы им поделилась.

 
Был у меня дедушка,
А больше никого.
Только поняла это,
Как уж нет его.
Я ему с крылечка
Писала смс:
Хорошо доехали,
Небо звезды лес.
Мы спросили доктора:
Месяц или пять?
Тут у нас кукушечка
Стала куковать.
Осень пробежала.
Выспалась зима.
Кончились запасы.
Началась война.
Я карман не трогаю
В рюкзаке моем.
В нем талончик к доктору
На следующий прием.
 

2014

Иван Ахметьев
(При участии Татьяны Нешумовой)

Ахметьев Иван Алексеевич (р. 1950, Москва) – поэт, издатель. Окончил физфак МГУ, работал инженером, сторожем, дворником, пожарным, разнорабочим, библиотекарем. Работает над публикацией поэзии и прозы 1950–1980-х годов (в том числе – Яна Сатуновского и Михаила Соковнина). Один из редакторов поэтического раздела антологии «Самиздат века». Курирует интернет-проект «Неофициальная поэзия», посвященный русскому самиздату. Лауреат премии Андрея Белого в номинации «За заслуги перед русской литературой» (2013).

ГОРАЛИК. Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас.

АХМЕТЬЕВ. Моя семья началась незадолго до моего появления, то есть папа с мамой встретились в каком-то доме отдыха или санатории где-то чуть ли не в 1949 году. А я родился 31 марта 1950-го. А может быть, это был 1948 год, я точно не знаю, но где-то незадолго совсем. Я поздний ребенок, у папы вообще была другая семья еще до войны, он 1909 года рождения.

ГОРАЛИК. То есть они были взрослые люди?

АХМЕТЬЕВ. Они были взрослые люди, и маме было за тридцать. Вот, у него было две дочки, но он уже не жил, кажется, с ними после войны. Но точно я не знаю, честно говоря…

Они с мамой прожили вместе немного, в начале 1957 года папа умер. У него был сердечный приступ, и он скоропостижно скончался.

ГОРАЛИК. Молодой.

АХМЕТЬЕВ. Да, 47 лет ему было. А мне было без малого 7 лет, и я в это время был в этой комнате. Мы жили в одной комнате все, и он там умер.

ГОРАЛИК. Это было в Москве?

АХМЕТЬЕВ. Это было в Москве. Я тогда вкратце расскажу про папу и маму. Папа был такой вот московский интеллигент, а предки, как выяснил мой двоюродный брат Миша Ахметьев, он занимался генеалогией семейства Ахметьевых, они были купцами, и в Москве им принадлежала фабрика лубков. Насколько я помню, у них была вторая гильдия в расцвете дела, а потом дело у них пошло под уклон из-за цензуры, которая была введена на лубки, и этот бизнес у них пошатнулся и развалился. Может, там еще были какие-то причины, я не знаю. Это первая половина XIX века. И из купцов они перешли в категорию разночинцев, мещан и жили так вот в Москве потихонечку. Кто чем занимался: кто художником… Прадедушка был художник, а дедушка я не знаю, кем он еще был, но он был офицер, Иван Владимирович Ахметьев, он служил в штабе у Брусилова. И он вместе с Брусиловым перешел к большевикам. А дальше я не знаю.

ГОРАЛИК. Это год 1918-й, наверное?

АХМЕТЬЕВ. Да, наверное. И дед умер своей смертью в 1937 году. У него было три сына и две дочери: мой папа, дядя Петя, дядя Володя, тетя Рита и тетя Таня.

ГОРАЛИК. Папа старший?

АХМЕТЬЕВ. Нет, он был младший из братьев. Старший был Петр, который был репрессирован и умер в заключении в Норильске. Как мне сказала его дочка Ира, он был способный химик. Но там он работал не по специальности, насколько я понимаю. Папа умер, вот как я сказал. А дядя Володя прожил долго, он прожил почти восемьдесят лет. И две тетки. Их было пятеро. А папа был как бы художником, но художником он был без образования, он ничего не кончал. А у них был еще двоюродный брат Ахметьев Владимир Петрович, вот он был профессиональный художник. Вот, например, станция Семеновская, бывшая Сталинская, она построена по проекту не помню кого, но в общем Вера Мухина и вот этот Ахметьев ее оформляли. И он еще работал на ВСХВ, и он взял туда своих племянников Володю и Алексея, моего папу. Когда строилась ВСХВ в 1930-х годах.

ГОРАЛИК. А «взял» – они делали что?

АХМЕТЬЕВ. Там же бригадой работали, на оформлении. И они там все это дело расписывали, не знаю. И так они и остались на всю жизнь художниками потом, потому что мой папа был художественным редактором и немножко рисовал иногда для книжек. Но во время войны он был сапером и, видимо, здоровье подорвал там довольно здорово. Прошел всю эту войну от начала до конца. Вот еще что хочу сказать, что папа очень любил стихи, немножко сам писал и оставил много книжек, на которых я, собственно, вырос. Книжки остались. У меня первое детское впечатление, а жили они на улице Кирова, Мясницкой, дом 7, в проходном дворе между Малой Лубянкой и улицей Кирова. Там такой флигель стоит. Это дом, где жило семейство Курьяковых – мамина семья. И папа туда пришел. Жили там они с мамой и со мной в восьмиметровом таком пенальчике. И у меня одно из ранних детских впечатлений, что я в своей кроватке лежу, прямо напротив меня шкаф, вот этот шкаф (показывает), и там корешки книг передо мною. И потом я начал их постепенно читать, когда научился.

ГОРАЛИК. Я бы очень хотела вернуться, чтобы ничего не забыть, к разговору про маму.

АХМЕТЬЕВ. Обязательно, конечно. Мы уже добрались до этого дома, до моего родного дома на улице Кирова. Я там прожил до шести лет, а мама работала в министерстве геологии, называлась должность инженер-плановик. Она такая служащая. И она получила комнату в Измайлово 18-метровую, мы туда переехали, но в коммуналке с двумя соседями. И там было гораздо просторнее. И даже бабушку с собой взяли (мамина мама), потому что родилась еще младшая сестра и нужна была маме помощь. Какое-то время бабушка там с нами жила, а какое-то время жили няньки, потому что мама брала нянек. Она искала каких-нибудь девушек провинциальных, которые в Москве искали место, и брала их к нам. Она им помогала прописываться, и они потом с ней всю жизнь дружили, как правило. Я из этих нянь помню двух. А мамина семья, мама москвичка в первом поколении. А папа в десятом или в двадцатом, потому что Ахметьевы с XVII века в Москве жили. До этого они, наверное, были мусульмане какие-нибудь, но переехавши в Москву они крестились. Или крестились еще до переезда. Они говорят, что они приехали из Ярославля, они могли быть уже крещеными, когда переехали в Москву. А дальше память только в фамилии осталась об этом происхождении. А мамина фамилия Курьякова, это крестьянская семья. Она родилась, правда, в Москве в 1914 году, но переехали родители с другими детьми незадолго до того из деревни, а деревня находилась где-то в тургеневских местах, между Орлом и Тулой. Их было шестеро – три сына и три дочери. Мама моя была младшая.

ГОРАЛИК. А что привело семью в Москву, мы не знаем, да?

АХМЕТЬЕВ. Не знаю. Что-то надоело им в деревне жить. Они, кажется, и в деревне неплохо жили. Видимо, дед был довольно предприимчивый человек, и они довольно неплохо так в Москве обосновались.

ГОРАЛИК. Но переехали они до революции?

АХМЕТЬЕВ. До революции, конечно, потому что мама родилась в 1914 году, есть свидетельство о рождении. Мама была комсомолка, спортсменка, в художественной самодеятельности участвовала. Такая бойкая была девчонка. Мама у меня прожила почти 90 лет. Я немножко за ней записывал, немножко она записала об их семье, но я еще не привел в порядок эти записи, надо это сделать как-нибудь. Фотографий немножко есть, но далеко не все сохранились.

ГОРАЛИК. Ее маму вы помните?

АХМЕТЬЕВ. Бабушку? Бабушка Елена Герасимовна, как ее забудешь. Она была такой человек.

НЕШУМОВА. «33 удовольствия» – это она говорила?

АХМЕТЬЕВ. Да она много чего говорила, у нее были такие присказки замечательные. Бабушка умерла в 1961, по-моему, году.

ГОРАЛИК. То есть вы с ней росли?

АХМЕТЬЕВ. Я да, во многом с ней рос. Периодически она у нас жила и помогала маме по хозяйству. И кроме того еще летом мы все проводили время на даче. А дача возникла таким образом: мамина старшая сестра, тетя Тоня, была человеком высокопоставленным, она была главный бухгалтер советского Комитета защиты мира. Это чуть ли не номенклатура. И она получила дачный участок. И она не стала там жить одна, она пустила всех родственников. И получился такой… Хотел сказать кагал, извините. Так обычно и говорили «ваш кагал» про наше это самое, а иногда «ваш колхоз». Это станция Дачная за Апрелевкой. Там такой дачный был поселок большой в те годы, там были генеральские дачи какие-то, и потом стали давать там участки Большому театру, МИДу и мелким организациям аффилированным, типа Комитета защиты мира. Это час от Киевского вокзала. У них начальник был Маресьев, это известный герой, который без ног.

ГОРАЛИК. Вообще все время забываешь, что у него же еще была послевоенная жизнь.

АХМЕТЬЕВ. Да, он, собственно, потом всю жизнь занимал эту номенклатурную должность, был начальником тетки. В общем, мама, у нее как-то жизнь развивалась, я не очень знаю, какая там у нее была личная жизнь, семьи у нее не было. По какой-то причине она во время войны была на Сахалине, по какому-то оргнабору. А может быть, тут и личные какие-то моменты играли роль. Одним словом, она вернулась потом в Москву и они встретились с папой. Мама тоже была человек художественный. Я уже говорил, что она в художественной самодеятельности участвовала и любила стихи, но у нее были такие простые вкусы. Она любила вот Пушкин, Лермонтов, Некрасов, и этому она нас научила, и я считаю, что это так и надо. Кое-что она знала наизусть и любила цитировать немножко. Но потом, когда папы не стало, конечно, ее жизнь была очень сложная, потому что она еще раз замуж не вышла и она одна тянула нас, работала, ей было не до того, по хозяйству, и книжки она не читала. Я помню, что когда я был маленький, я сердился на нее, что она не читает книжки, и пытался ее втянуть. Я уже начал читать и все время ей какие-то книжки подсовывал, а она придет с работы и ей бы немножко хоть полежать. Вот такие у нас были дела.

ГОРАЛИК. Вы родились вот в эту квартиру?

АХМЕТЬЕВ. Вот в эту квартиру, да. Там я родился и там прожил первые семь лет своей жизни. Без малого семь лет. Там была коммуналка, но там были родственники. Собственно говоря, мы жили в комнате, которая была поделена на две части: наш пенальчик восьмиметровый, а рядом порядка 15 метров была другая часть, где жила семья маминого брата дяди Саши, который младший был. Он был самый младший. У них дядя Саша, тетя Нина и их сын Вовка, который был старше меня на четыре года и был главный человек в детстве, мы с ним дружили потом долго, ну и сейчас немножко дружим. И этот Вовка был мой кумир, все умел делать руками. И еще он был очень музыкальный. Это я уже забегая вперед. Допустим, на даче я использовал его как ходячий магнитофон. Мы шли куда-нибудь, я говорил: «Вов, ну спой вот это вот». И он исполнял очень близко к тексту разные песенки, которые были на пластинках. Причем песенки были на разных языках, но он делал этот вот… Как это называется? Дэб-дэб… Ну вот, я его слушал-слушал, а сам я не могу ни одной песни спеть, а потом вдруг бац – и у меня прорезалось. Мне было лет двенадцать, когда я вдруг запел, и оказалось, что все эти музычки, которые у меня вертелись в голове, я и сам могу петь. Я страшно обрадовался. Но, конечно, у Вовки получалось лучше. У него, как говорили, абсолютный слух. Он учился даже на баяне, умел на фортепиано немножко. Он купил фисгармонию. Он увидел объявление, что продают люди фисгармонию. И мы с ним поехали, вдвоем эту фисгармонию на какой-то грузовик, я помню, грузили. Но это уже мы были не мальчики. И привезли действительно ее на дачу, и она там у нас долго-долго стояла и частично играла. То есть у нее там такие штучки – регистры, часть из них издавала звук, часть нет. Значит, у нас была фисгармония на даче. А потом он меня научил играть на гитаре. То есть он сам сначала научился играть на гитаре, а потом и меня научил.

ГОРАЛИК. То есть вы продружили до взрослого возраста?

АХМЕТЬЕВ. Да. Потом, когда мы уехали в Измайлово, очень тесная связь с этими родственниками на Кирова сохранялась. И я очень рано, лет с восьми уже сам ездил туда к ним. Меня мама отпускала, ей было не до того, чтобы меня отвозить, за ручку держать. И я сам ездил из Измайлова в центр. И там проводил выходные, мы с Вовкой гуляли, че-то делали, не знаю. А иногда он к нам приезжал и мы соответственно в Измайлово время проводили. Допустим, катались на лыжах в лесу.

НЕШУМОВА. А расскажи про один из последних дней рождения, когда он приехал с баяном и когда Айзенберги уходили под «Прощание славянки». Это была потрясающая сцена – час ночи, Миша с Аленой…

АХМЕТЬЕВ. Да, Вовка приехал с баяном, и мы что-то тут распелись страшно. И мы ему потом все говорили: «You made my day». Такой человек.

ГОРАЛИК. А вообще вот эти первые семь лет жизни как были устроены?

АХМЕТЬЕВ. Первые семь лет жизни – это, конечно, наш двор и Вовка, конечно, вот старший братик у меня был, и велосипед. Я помню, что велосипед у меня был, сначала трехколесный, потом я освоился на двухколесном кататься. По-моему, это еще там произошло. И катался по Малой Лубянке, там был такой спуск. Я катался на велосипеде по Малой Лубянке, там был тогда трафик почти нулевой, там не ездили и ходили там мало, а я вот катался на велосипеде. Там можно было очень сильно разогнаться, но, главное, надо было затормозить при выезде на Фуркасовский. Фуркасовский – это перпендикулярно, между двумя зданиями. Вот такое было детство.

ГОРАЛИК. Каким ребенком вы были в этом возрасте?

АХМЕТЬЕВ. Кое-что хорошо помню, но рассказать не могу. А может быть, что-то расскажу. Ну, я хорошо помню отношение взрослых. Но это уже более поздние, может быть, впечатления, когда я там бывал уже в гостях. Что если кто-то говорил лишнее, вот в этом доме, который находился рядом, то ему показывали пальцем и говорили: «Ты что, туда хочешь?» Связь с этим домом сохранилась долго, до 1970-х годов они там жили, а потом их расселили, им дали квартиру в Ясенево и все. И все, вот этот дом, эта организация, которая расширилась еще, она его поглотила. Теперь он им принадлежал, и сейчас до сих пор принадлежит. Там была такая вытертая лестница, которой было много лет, и дом можно было обойти. Я помню, что… Открытие моего детства было, как открытие для человечества, что Землю можно обогнуть, вот у меня было тоже, что, оказывается, дом можно обогнуть и вернуться в ту же точку.

ГОРАЛИК. Вы шли в школу, вам было шесть или семь?

АХМЕТЬЕВ. В школу я пошел уже в Измайлово в семь лет.

ГОРАЛИК. Расскажите про переезд, если можно. Это большое было дело для вас маленького?

АХМЕТЬЕВ. Сам переезд я совершенно не помню. Я помню событие детства – это вот появление моей сестры, которая на шесть лет младше. Ее туда привезли, и, значит, такой анекдотический детский эпизод: ее положили в кроватку в нашей комнатке маленькой, я побежал на кухню и принес ей корочку хлеба, хотел ей дать, и тут на меня все заорали: «Что ты делаешь!». А, еще что я помню. Соседями ближайшими были наши родственники, дальше была маленькая комнатка, где жила тетка Тоня, а дальше уже были соседи как таковые. И с ними были сложные отношения. Я помню страшный скандал у меня над головой. Меня моют на кухне, я сижу в тазу, и соответственно меня мама намылила, и тут выскочила что-то соседка (то есть это я так, деталей не помню, конечно) и начался какой-то крик. Типа того, что, может быть, не надо было меня мыть на кухне. Одним словом, какой-то был крик, но как-то обошлось.

ГОРАЛИК. Вы с сестрой, когда она стала подрастать, как-то хорошо взаимодействовали?

АХМЕТЬЕВ. Да, конечно. Я ее водил в садик сам, отводил, забирал. Уже был школьником, а она в садик ходила. Там, в Измайлово. А еще анекдот про нашу квартиру на улице Кирова выяснился гораздо позже. Есть в Москве такой писатель Эдуард Аронович Шульман. Может, слышали про такого? Очень хороший писатель. Между прочим, учитель Михаила Шишкина, как говорят. Я его вообще очень люблю. Он отличный писатель, дядька такой отличный, Мы как-то с ним шли и стали разговаривать, кто где жил в Москве. Я говорю «Я на улице Кирова». Он говорит: «А я тоже на улице Кирова». Я говорю «Я в доме семь». Он говорит «Я тоже в доме семь». Я говорю: «Я в квартире 26». Он говорит «И я в квартире 26». Оказывается, их семья, Шульманы вот эти, занимали одну из комнат в этой же квартире. И он тут же вспомнил мою маму и сестер ее. А они выехали оттуда где-то в начале 1950-х годов, когда мне был годик всего. Я спросил маму: «Мам, ты помнишь Шульманов?» Она говорит: «Конечно, Эдика Шульмана я помню, я ему задачки помогала решать». Отношения были тесные соседские с семьей мамы, но и хорошие были отношения и с семьей отца. Я помню смутно, что мы регулярно ходили к ним в гости к кому-нибудь, они собирались и шумно так проводили какие-нибудь праздники, дни рождения. И смутно-смутно помню бабушку свою по этой линии, я чуть-чуть ее застал. Папина мама бабушка Оля, я ее немножко помню. Она еще была жива.

ГОРАЛИК. Получается, у вас куча двоюродных братьев и сестер?

АХМЕТЬЕВ. Да, у меня были с обеих сторон братья и сестры двоюродные, это довольно существенно. И еще две сводные сестры у меня.

ГОРАЛИК. Но они старше обе сильно?

АХМЕТЬЕВ. Они старше, да, они обе родились до войны. Они сейчас обе умерли. Галя и Леля их звали. То есть Галя и Лена. А мама у них была еврейка. Александра Львовна Минкина. Она была ученый человек, типа биолог или химик. И когда папы не стало, она немножко пыталась взять надо мной шефство, и мама была не против. И она звала меня к ним в гости, я приходил, меня расспрашивали, как я живу, что читаю. Главным образом она сама, потому что у сестер была своя жизнь, молодые женщины, у них свои какие-то дела, я с ними меньше общался. Книжки какие-то мне давали. Но книжки больше научно-популярные. По геологии, по географии.