Текст книги "Российский колокол № 2 (46) 2024"

Дракона тем временем охватил страх потери, который быстро сменился яростью и жаждой разрушения. Он метался по острову, ревел, крушил и палил всё, до чего мог дотянуться, пока не лёг на землю без сил.

IV

Инк вышел из грота, когда почувствовал, что дракон выплеснул всю ярость и на смену ей пришла тоска. Дракон лежал, свернувшись вокруг пепелища на месте шалаша Инка, вздыхал, глухо, утробно рычал, и рык этот походил на стон.

Инк осторожно приблизился к морде дракона. Из ноздрей зверя поднимались колеблющиеся струи тёплого пара. Преодолев внутреннее сопротивление, Инк протянул руку и тронул матовую чешую. Она была колючей и твёрдой. От прикосновения дракон приоткрыл янтарный глаз, потом снова закрыл и вздохнул раскатистым бархатным рокотом. Тогда впервые в жизни Инку показалось, что дракон может быть не таким уж беспросветно тупым и злобным. И зародилась робкая надежда, что, может быть, удастся с ним договориться о мирном сосуществовании.

Поначалу, приближаясь к дракону, Инк привычно обмирал от ужаса. Дракон весь был соткан из диких первобытных инстинктов. Огромная беспокойная сила, заключённая в угольно-чёрное тело, постоянно искала выхода и, если не было ей созидательного или хотя бы мирного применения, выливалась в разрушения. Чтобы дракон не громил всё вокруг хотя бы даже нечаянными движениями крыльев или хвоста, не жёг в мимолётном гневе хилые кусты, притулившиеся на скалах, приходилось Инку с рассвета до темноты придумывать себе и ему разные дела и работать до изнеможения.

Дракон катал камни, чтобы Инк мог сложить стену вокруг нового шалаша. Инк учил дракона карабкаться по отвесным скалам, сперва одного, а потом однажды отважился сесть ему на спину. Дракон тогда рыкнул и удивлённо выгнул шею, чтобы посмотреть на него. Инк не моргая уставился в его янтарные глазищи и крепко вцепился в шипы огненно-золотого гребня. Дракон смигнул первым, отвернулся и полез вверх по скале. Поначалу не было этому полезного применения, зато, поднимаясь от земли до вершины, уставал дракон как надо. А потом на скалах, куда Инк и не чаял когда-нибудь залезть, нашлись годные в пищу травы и ягоды.

Взрослый дракон быстро учился. Улетая подальше в море, они ловили рыбу. Такие вылазки дракон любил больше всего. Сначала он наедался сам, а потом мог некоторое время чинно скользить в волнах – выхватывал рыбу и, поворачивая гибкую шею, передавал Инку. Инк складывал рыбу в мешок: одну, две, три, пять – потом хлопал дракона по шее и показывал, что надо возвращаться. В такие минуты Инк удивлялся:

дракон понимает его и делает, как он, Инк, хочет, будто мысли его слышит и чувствует его желания. Но в следующее мгновение дракон вдруг сворачивал с курса и гнался за чайками, забыв, что на спине у него Инк с добычей. И тогда Инк крепко цеплялся за огненный гребень, кричал и бил его пятками что есть мочи, возвращая к действительности.

Приходилось всё время быть начеку и иметь под рукой целебные травы для заживления ран. Но постепенно Инк понял, что если дракон и ранит его, то по неосторожности, а не по злому умыслу. И прежде всего надо было держать в узде свой страх. Чтобы не метался дракон по острову в поисках врагов, Инк поневоле учился быть спокойным и собранным.

День за днём, месяц за месяцем Инк привыкал жить с драконом. Дракон делался всё более послушным и предсказуемым. Быт их, совместный, скованный жёстким распорядком, наладился и постепенно превратился в скучную рутину. И всё чаще, особенно по вечерам, когда теперь всегда сытый Инк в полудрёме щурился на огонь костра, в его голове возникал вопрос: не вернуться ли на большой остров, к своему племени? Он ведь теперь не урод, с ним взрослый дракон. И сам он, Инк, повзрослел и возмужал. Может, позволят ему остаться, стать защитником и даже дать племени детей. От этих мыслей у него внутри становилось горячо и сердце дрожало как натянутая струна.

Постепенно желание вернуться захватило Инка целиком, он стал подолгу сидеть на берегу, молча вглядываясь в укрытый вечными тучами горизонт. Дракон чувствовал его маету. Непривычный к неподвижности и молчаливости Инка, он беспокойно кружил в небе над островом, а то и улетал далеко в море. Возвращался под вечер с рыбой в пасти. Отдавал добычу Инку, а сам сворачивался кольцом вокруг шалаша и костра и засыпал, шумно и протяжно вздыхая.

И вот Инк наконец решился. С вечера собрал в мешок вяленую рыбу, коей у него теперь было в избытке, пучок душистой травы и горсть ягод. С рассветом затушил костёр, разбудил дракона и отправился в путь.

Дракон летел уверенно, будто хорошо знал дорогу. Но Инк то и дело заставлял его делать долгие передышки. Сам не знал зачем: дракон не уставал, подпитываясь его звенящим бессонным волнением.

Когда далеко внизу проявились очертания большого острова, внутри Инка вдруг вздыбился знакомый ужас и возникло острое желание вернуться на свой одинокий остров. Дракон замер в тревожном недоумении, паря в воздушном потоке. И, устыдившись своего малодушия, Инк крепче сжал огненно-золотые шипы драконова гребня, ударил пятками, и дракон с радостным рёвом ринулся вниз.

Племя окружило Инка и его дракона – все толпились, толкались, тянулись потрогать матовую угольно-чёрную чешую и даже без солнца сияющий огненно-золотой гребень. Дракон Инка нервно поводил шеей и переступал когтистыми лапами. Инк тоже, теперь за двоих, чувствовал себя неуютно. Не было радушия в соплеменниках. Толпа расступилась, выпуская вперёд вождя и жреца племени.

– Ты вернулся, – пробасил вождь, глядя на Инка из-под насупленных бровей, – живучий маленький уродец.

Дракон Инка глухо рыкнул, и из ноздрей его вырвались клубы пара.

– Я больше не маленький уродец. – Инк расправил плечи. – Мой дракон пробудился.

Племя колыхнулось, и волна ропота смешалась с порывом ветра.

– Пробудился, значит… – Голос у нового жреца, наоборот, был высокий и тонкий. – А чем докажешь? Может, к тебе бродячий дракон прибился?

Кровь бросилась Инку в голову. Угольно-чёрный дракон взметнул крылья, поднимая пыль и мелкие камни. Толпа отшатнулась, а драконы племени с рыком выдвинулись вперёд. Инк набрал воздуха в грудь, как делал, стоя на высокой скале над морем.

– Разве не знает новый жрец, – голос Инка загрохотал над толпой, раскатываясь до самых дальних уголков большого острова, – что не бывает на свете бродячих драконов? Разве не знает новый жрец, что дракон не живёт без своего человека? Разве не помнит новый жрец, чему учил его Старый?

Новая волна ропота плеснула Инку в лицо. Недобрым словом поминали в племени упрямого Старого Жреца, который, как все думали, обманом увёз маленького урода от справедливого суда. Новый жрец вскинул руку вверх, но его писклявый зов драконы, взревевшие и вздыбившие гребни, уже не услышали – они бросились на Инка и его дракона. На несколько мгновений Инк оцепенел. Совсем как в детстве, горячая волна ужаса прокатилась от пят до макушки, заливая глаза красным пламенем, отключая способность рассуждать. Его охватило острое желание бежать прочь от этой битвы, бежать изо всех сил. И он уже набрал воздуха в грудь, но, вместо того чтобы сорваться с места, снова закричал – так, что пригнулись деревья и скалы стали трескаться и рушиться в море, вздымая огромные волны.

Когда Инк пришёл в себя, его огромный разъярённый дракон крушил всё, что попадалось на глаза. Он был больше и сильнее любого дракона племени, он разметал их всех. Кто не успел увернуться – люди и драконы, – лежали на земле, истекая красной и голубой кровью, покрытые страшными ранами и ожогами. Мужчины, женщины и дети прятались, кто куда мог, драконы с криками летали в небе, страшась попасть под струю пламени, которой дракон Инка жёг дома и посевы.

– Стой! – в отчаянии закричал Инк. – Стой!

Но обуянный яростью дракон его не слышал.

Дракон Инка ярился три дня и три ночи. Выбившись наконец из сил, он нашёл Инка, сидящего на камне на высокой скале, свернулся кольцом вокруг него и уснул. Инк сидел не шевелясь, смотрел на него и с горечью думал, что никто в жизни не защищал его так неистово. А потом поднимал голову и смотрел вниз, на пепелище, которое осталось от деревни, на испуганных людей и растерянных драконов. И сердце его сжималось от боли. Выходит, приручить эту дикую силу он так и не смог.

Когда дракон проснулся, Инк взял несколько мешков, взобрался ему на спину и направил в сторону моря. Они летали, плавали и ловили рыбу весь день и всю ночь. Дракон снова был послушным и спокойным. Но внутри Инка уже созрело решение, и он понимал, что оно единственно верное. От этого внутри него снова установилось сумрачное спокойствие. Оно передалось и дракону. И он не дрогнул, когда, передав испуганным женщинам мешки с рыбой, Инк повёл его к ритуальному камню.

Ритуал рассоединения, высеченный в памяти, как в граните, Инк смог в точности повторить, от первого вдоха до последнего крика. Страшный крик Инка и рёв дракона сперва сплелись, потом распались на стоны. Когда Инк пришёл в себя, вокруг него и дракона собрались остатки племени – выжившие люди и драконы молча смотрели на Инка.

Собрав остатки сил, Инк подполз к ритуальному камню и вытащил из-под него старый кинжал из когтя дракона-прародителя. Поднявшись на ноги, он, шатаясь, подошёл к обессиленному дракону. Тот поднял было голову, но потом покорно положил её к ногам Инка. Инк почувствовал, как обжигающие слёзы потекли по его обветренным щекам, но, следуя долгу, он вонзил нож в правый глаз дракона, потом – в левый и завершил ритуал ударом в драконье сердце. Голубая кровь хлынула ему на руки.

Сребробрюхий дракон первым отделился от онемевшей толпы, за ним потянулись другие. Драконы приблизились к Инку, вытянули шеи и склонили головы к его ногам.

– Я разбудил дракона. Я хотел вернуться, но принёс беду. Я не жду прощения, – сказал Инк, поворачиваясь к своему племени. – Дракон не живёт без человека. Но человек живёт без дракона. Я возвращаюсь на дальний остров, чтобы остаться человеком.

На следующее утро, на рассвете, Инк закутался в накидку Старого Жреца, сел в лодку и взял курс на свой маленький одинокий остров.

Современная проза

Ольга Небелицкая

1

Шасси самолёта коснулось взлётно-посадочной полосы Н-ска, и у Лоры резко испортилось настроение.

Когда летишь хоронить отца, говорить о хорошем настроении в принципе не приходится, но до момента приземления какая-то часть сознания надеялась, что всё окажется мороком. Лоре хотелось проснуться в своём доме в Драгёре, выйти в сад, повозиться в теплице, сорвать пару огурцов и редисок, разбудить детей и Хельге, собраться на работу. Вместо этого она прилетела хоронить отца, которого не видела семь лет.

Августовский жар обрушился на Лору, едва она шагнула на трап. Она пошатнулась и чуть не упала, попыталась вздохнуть – и не смогла. В глазах потемнело.

Она отвыкла от жары.

Лора добралась на такси до гостиницы, приняла душ и позвонила Гале, соседке отца с третьего этажа. Родственников в Н-ске больше не осталось.

2

Отец умер дома, внезапно, как принято говорить, на фоне полного благополучия. Инсульт. Упал, ударился головой об угол стола, умер мгновенно. Соседи рассказали, что отец почти не болел, только зрение испортилось год назад – с тех пор носил очки.

Очки Лора увидела. Они лежали на прикроватном столике: незнакомые, с массивной чёрной оправой.

Соседи смотрели на Лору недобро, несмотря на то что она выросла на глазах у большинства из них. Лора чувствовала волны негодования из каждой приоткрытой двери, когда поднималась с первого этажа на четвёртый. Семь лет назад она унесла ноги из Н-ска, чтобы больше никогда не вернуться, и вот всё же вернулась.

Лора подписала бумаги в бюро ритуальных услуг, выбрала по картинкам гроб («Нет, пожалуйста, не голубой»), назначила время похорон. Она обсуждала с соседями меню на поминки – соседи поджимали губы и хмурились, и только Галя гладила её по плечу.

Галю, старушку без возраста и отчества, и в Лорином детстве называли по имени. Именно она позвонила Лоре в Драгёр, как-то смогла объясниться с Хельге, который снял трубку. Именно Галя мягким сочувствием убедила Лору приехать и обещала помочь.

Похороны назначили на вторник.

3

Мать умерла раньше отца, её хоронили пышно, всем двором. Лоре тогда было пятнадцать, всеми делами занималась троюродная тётка. Лора запомнила искусственные цветы, которыми украсили мамин гроб. Тётка работала в шляпном ателье и умела делать нежные розочки и ландыши из накрахмаленной ткани.

Отец на похороны не пришёл.

В тот день в акватории судостроительного завода затонул сухогруз, и ликвидация последствий нарушила нормальный уклад работы.

Отец тогда уже был заместителем генерального директора завода.

Директором он станет через год.

Лора поняла, что потеряла не только мать, но и отца. Она как-то дотянула до окончания школы, потом устроилась на первую попавшуюся работу – крановщицей – на полгода, чтобы накопить денег и уехать в Москву. Уехала. Окончила физтех. Работала по контракту сначала в Бельгии. Потом – в Дании. В Н-ске была один раз – семь лет назад, уже после свадьбы с Хельге, прилетела рассказать отцу о своей жизни, показать круглый живот и фото, попытаться связать концы порванной нити.

Не вышло.

Отец встретил её сухо, не пригласил домой – только в кабинет. Лоре казалось, что он с трудом говорит ей «ты», вспоминая, что она не чужой человек, не очередной подрядчик или иностранный инвестор.

Глаза отца сверкали из-под кустистых бровей, клыки неприятно скалились, будто отец был не директором судостроительного завода, а генералом, который лично поведёт солдат в атаку. Последние годы были тяжёлыми для завода из-за отсутствия госплана по судостроению, но теперь верфи были привлечены к выполнению военного заказа. Отец сжимал кулаки и говорил о прибыли, о спасении от банкротства, о том, сколько денег принесёт военная машина заводу и ему лично, и снова о прибыли, о войне, о прибыли и о войне.

По Лориному круглому животу он скользнул невидящим взглядом один раз. Лора заговорила о маме. Лора заговорила о Хельге.

Лора хотела спросить, что случилось с Китиком. Она протянула руку, чтобы коснуться ладони отца.

Отец смотрел мимо. Дверь кабинета приоткрылась, секретарь подавала какие-то знаки, глаза отца по-генеральски вспыхнули, поседевшие волосы, казалось, встали дыбом.

Лора закрыла рот, кивнула и вышла. Ей показалось, что живот мгновенно стал больше, а походка – ещё более утиной, тяжёлой. Она вышла из здания через проходную – сколько же там солдат с автоматами! – села на лавку в тени платана. Отдышалась.

На следующий день Лора улетела из Н-ска.

Как она думала, навсегда.

4

В день похорон Лора решила сначала погулять.

У неё остались детские воспоминания о старом центре с одноэтажными особняками девятнадцатого века, дубами, платанами, ажурными решётками на набережной. Лора вспомнила кафе на пешеходной улице, где в советское время подавали восхитительный десерт – чернослив со взбитыми сливками. В металлических креманках. У Лоры засосало под ложечкой, она ускорила шаг, завернула за угол, вышла на пешеход-ку… и замерла.

Окна бывшего кафе были крест-накрест заколочены досками, на тротуаре валялись куски черепицы и бетонные обломки. Старинные особняки зияли разбитыми стёклами. Над городом будто пронёсся ураган и щедро сыпанул песок из окрестных степей на улицы, припорошил машины и скамейки. Повсюду валялись обрывки газет, полиэтиленовые пакеты, одноразовые кофейные стаканчики. Из полуподвальной винной лавки выкатился мужичок, смачно харкнул на мостовую и пошатнулся.

Лора прижала руку ко лбу.

Солнце светило нещадно, и старые платаны, будто полысевшие, – а в Лорином детстве над пешеходкой был настоящий зелёный шатёр, – не давали полноценной тени. Питьевой фонтанчик, который когда-то выручал в жару, не работал: каменная рыбка расколота, ограда наполовину смята чьей-то злобной волей, трава вытоптана. Пыль, всюду пыль: и на губах, и на языке.

Стоило отойти на квартал от главной улицы города, стало не легче – хуже.

Полуразрушенные особняки сменились невзрачными домиками. В сухой грязи колупались тощие куры. Лора взглянула на небо. Солнце светило бледно и зло, но над горизонтом уже собирались комковатые грязные тучи. Ветер, душный, горячий, принёс запах канализации.

«Нужен дождь, – подумала Лора, – этому городу – и мне – нужен дождь».

Голова болела уже в полную силу, до похорон оставалось часа два, в отцовскую квартиру возвращаться не хотелось, и Лора бесцельно брела по улицам в надежде найти хотя бы какой-то уголок в этом царстве тлена и запустения, чтобы скоротать время.

Именно тогда она увидела вывеску «Сувениры для вас».

Вывеска смотрелась странно среди грязных домиков на улице, которая точно не могла привлечь туристов достопримечательностями. Бело-сине-красные буквы рождали ассоциации с морем и со спасательным кругом.

Лора, не думая, толкнула тяжёлую дверь и вошла внутрь.

5

Внутри было темно и прохладно. За прилавком никого не оказалось, хотя колокольчик над дверью известил о потенциальном покупателе. Лора выдохнула. Ей хотелось провести в лавке как можно больше времени, чтобы не возвращаться – к жаре, пыльным курам и мусорным кучам у обочин дорог. Выбор сувениров оказался хорош: помимо стандартных магнитиков с видами города здесь были и керамические кружки, и статуэтки, и шкатулки из тёмного дерева – Лора с удовольствием погладила лакированную крышку, инкрустированную янтарём.

Наконец она дошла до стойки с брелоками. Фигурки из тёмно-жёлтого металла привлекли её внимание, и Лора начала перебирать их одну за другой. Подзорная труба. Дельфин. Черепашка. Такса. Штурвал. Многие фигурки напоминали о море: всё-таки Н-ск не расстался со славой колыбели советского флота, несмотря на то что судостроительные верфи обанкротились ещё два года назад, – Лора поморщилась и прижала руку ко лбу, – но были и другие. Черепашка и такса, например, с морем не вязались.

И кот.

В Лорину ладонь легла фигурка кота, большой палец удобно скользнул под кошачье брюшко. Кот был удивительно похож на Китика. У Лоры защемило сердце. Как она может помнить деревенского котёнка, которого и видела-то всего дважды, два лета подряд? Тем не менее стоило ей взять фигурку в руки, память воскресила и Китиково ласковое мурлыканье, и тяжесть его тела на Лориных коленках. Лора вспомнила треск сгоравших в печи головок подсолнухов и яичницу с помидорами, которую отец готовил на летней кухне. Синие вечера. Туманные утра.

Китик был ничьим – и общим. Лора всего дважды приезжала в Карповку, но кот приходил к ней, без колебаний прыгал на колени и смотрел ей в душу проницательным взглядом тёмно-жёлтых глаз.

– Можно мы его заберём? – дважды просила Лора, и дважды отец отвечал отрицательно.

Китиком кота называла только Лора, она и сама понимала, что это смешное имя, как бы ненастоящее. Если бы она взяла кота, то дала бы ему имя всерьёз. Как полагается. Но отец и слышать не хотел о домашних животных, и Китик остался в Карповке.

Сколько лет прошло? Если его не подрали деревенские собаки, то он, должно быть, уже заслуженный, матёрый котище.

Лора вздохнула.

Фигурка нагрелась от тепла её ладони. Как будто вот-вот оживёт.

– Орихалк. – Густой голос за спиной заставил Лору вздрогнуть.

Она обернулась. Продавец стоял за прилавком. Он улыбался:

– Орихалк – или латунь – был в ходу в Атлантиде. Живой металл богов и героев, металл, способный укреплять то, что стоит укрепить, и разрушать то, что стоит разрушить. Достаточно вспомнить финал самой Атлантиды.

Лора растерялась.

Густая борода продавца – или владельца лавки? – странно сочеталась с молодыми и весёлыми глазами; перед Лорой возникли будто бы два человека в одном, старый и юный. Лора сжала фигурку кота так сильно, словно продавец собирался её отнять.

– Я… возьму кота.

Продавец кивнул:

– Разумеется. Здесь каждый находит то, что ему необходимо. Но кто берёт на себя право судить, должен помнить о милосердии.

Что?

Лора решила, что ей послышалось. Чтобы расплатиться, она поставила фигурку на витрину перед собой. Нет, и в самом деле копия Китика. Что ж, будет у неё хотя бы такой кот. Она так и не завела домашнее животное.

Почему-то не смогла.

6

Лора вышла из лавки и поняла: будет дождь. Возможно, прямо сейчас, прямо во время похорон.

Лора со злорадством представила, как упругие струи молотят по крышке гроба, как вода пробивает ручейки, ручьи и, наконец, целые потоки по кладбищу, как ливень сносит всё на своём пути, кружит водовороты из надгробий и крестов…

Висок пронзило болью, Лора пошатнулась, сжимая в руке латунную фигурку.

Громыхнул гром. Порыв ветра пронёс мимо шуршащий пакет. Лорин взгляд упал на краснокирпичную стену – когда-то здесь был симпатичный домик с черепичной крышей, сейчас от него остались руины. Двор зарос кустами. Листья выглядели пыльно и блёкло. На стене чернела краска – Лорин мозг успел выхватить грязное ругательство, прежде чем она отвела взгляд.

Когда-то это был чудесный город.

Лора с досадой топнула ногой, и очередная пыльная курица с недовольным кудахтаньем рванула прочь.

Они с родителями ходили по этой улице – короткой дорогой – от центра к дому. Здесь были ухоженные сады, через забор свисали абрикосы и сливы, и их можно было срывать на ходу – жильцы улыбались, а кто-то даже догонял их с лукошком фруктов: мол, держи ещё, и так ветви ломятся. Колонка на полпути к дому – Лора вспомнила голубой столбик – исправно поила их вкуснейшей ледяной водой. Проходя через рынок, мама непременно покупала огромные томаты «Бычье сердце», хрусткие огурчики, нежный творог с марли, густую жёлтую сметану, и они шли домой: под платанами, каштанами, под фасадами с кружевными решётками балкончиков, мимо ярко-жёлтого здания школы – его красили каждое лето перед началом учебного года. Это был живой город, с воздухом и цветами, с историческим прошлым и важным будущим.

Отец тогда работал судомехаником. Он приносил с работы куски стали и мастерил невероятные сковородки и столовые приборы.

Лора не замечала, что всё крепче сжимает в руке фигурку кота. Она шла мимо поваленной колонки – обломок металла в пыли – к рынку и смотрела вперёд невидящими глазами.

Отец делал удивительные ножи и ложки с ручками из стеклянной мозаики. На его сковородках никогда ничего не пригорало, соседи выстраивались в очередь за его кастрюльками, лёгкими и прочными.

Мама работала вагоновожатой. Она водила трамвай. Господи, трамвай что, сняли с маршрута? Здесь, в этом самом месте – Лора беспомощно огляделась – когда-то было трамвайное кольцо. Она посмотрела под ноги. Вот, в пыльной траве среди щербатого асфальта едва угадывается старый рельс…

Зачем этому городу трамвай? Зачем этому городу чернослив со взбитыми сливками? Этому городу ничего не нужно, он разрушил сам себя, сам себя сожрал, продал, потерял, ни секунды, ни грана усилий не вложив в свою живую душу.

Лора остановилась. Ветер шелестел ветвями деревьев с нарастающей… яростью? Пожалуй, да. Пахло озоном. Воздух потрескивал от напряжения. Лора почувствовала, как кожа на руках покрылась мурашками. Покосившийся столб наклонился над проезжей частью так низко, что, казалось, мог упасть. Провода провисли. От рынка тянуло запахами кислой капусты и несвежей рыбы. Две бабки, закутанные в грязные платки, спешно собирали товар с прилавков.

Будет дождь, решила Лора, и её палец снова скользнул латунному коту под брюшко.

Кот посмотрел Лоре в глаза, Лоре стало горячо и страшно.

Орихалк, вспомнила она. Атлантида, вспомнила она.

Атланты возгордились военной силой, богатством и славой, и стихия обрушилась на их мир.

Атлантида ушла на дно.

Кот кивнул.

Давай. Ливень смоет пыльных кур и ненавистные рыночные павильоны, полуразрушенные особняки, которые всё равно не спасти, и того пьянчугу из подвальной винной лавки: он недостоин жить. Кафе, где больше не приготовят чернослив со сливками, кинотеатр, закрытый за ненадобностью, и школу с облупившимся фасадом и прохудившейся крышей. Этот город умирает, ты же видишь: уже умер, нужен только потоп, и он смоет к чертям обломки ветхого мира, который когда-то был велик и хорош, но из-за жадности и гордости жителей уничтожил сам себя.

«Отец был хорош, – подумала Лора, – а потом забыл, что такое живая жизнь, а я, по сути, не делаю ничего сверх того, что уже сделано».

Она сжала кота в руке.

Будет дождь.

Будет потоп.

Пусть кружатся кресты и гробы, пусть ливень сметает на своём пути всё, вымывает из земли мертвецов, сносит трупы домов, трупы деревьев – всё без остатка. Быть может, на месте умершего города получится построить новый. Живой.

Потом.

7

«Но так было не всегда», – шепнул голосок внутри.

«Ну да, – согласилась Лора, – не всегда». Цветущие сады, смех матери, звон трамвая, ножи и вилки с ручками из стеклянной мозаики, горбушка мягкого хлеба с хрустящей коркой, накрахмаленные простыни, деревенские вечера, запах дыма и навоза, первая звезда в синем небе, тёплое кошачье тело на коленях – было и так.

Обещание светлого будущего, которое не сбылось. На какой-то из развилок мир свернул не туда, отец свернул не туда, весь этот чёртов город свернул не туда.

Латунь в руке почти раскалилась, Лора подняла лицо к небу, и на её губы и веки упали первые тяжёлые капли дождя.

Она, оказывается, не простила отца.

Вот так просто. Не простила за равнодушный взгляд и насупленные генеральские брови, не простила за отсутствие на похоронах матери.

За то, что когда-то он не разрешил забрать Китика.

Лора скривилась. Подумать только. Она не вспоминала кота уйму лет, ей и не нужен был кот, а стоило приехать в Н-ск, как в ней всколыхнулась детская обида.

Дождь набирал силу, Лора ускорила шаг. Она продолжала сжимать латунную фигурку в руке.

Что она будет делать, если и в самом деле случится потоп библейского масштаба? Сколько он будет продолжаться? Отменят ли рейс домой?

Она шагала всё быстрее, глаза смотрели, не видя дороги, а колени… колени будто ощущали тяжесть кошачьего тела, ладонь лежала на кошачьей голове, и…

«Так было не всегда, – снова упрямо шепнул голосок. – Что видишь?»

«Вижу кота. – Лора сжала губы. – Я держу его на коленях и плачу. Я хочу забрать его домой, а отец не разрешает».

«Смотри».

Лора застыла посреди проезжей части, не обращая внимания на струи воды, которые уже колотили её по голове и плечам.

Кот лежит на коленях, но – не на её коленях.

Рука гладит кота по голове – но не её рука.

– Мы пока не можем взять Китика в город, – говорит голос.

И это голос отца.

– У матери аллергия. Но мы что-нибудь придумаем.

Отец говорит:

– Я попрошу за ним приглядеть.

Отец говорит:

– Мы приедем к нему следующим летом.

Отец держит Китика и гладит его между ушами, чешет пальцем по лбу, большим пальцем – маленький кошачий лоб; кот закрывает глаза от удовольствия и тарахтит так громко, что Лоре слышно – слышно с того места, где она сидит, слышно сквозь года с того места, где она застыла посреди улицы.

Дождь набирает силу.

Отец не пришёл на похороны матери. Лора не сказала ему ни слова до окончания школы, не сказала и после окончания, в один день собрала вещи и документы – и исчезла.

Единственный раз, когда Лора вернулась и пришла к отцу на работу, она испугалась генеральских бровей и людей с автоматами и – что? Задавала вопросы? Нет, она обвиняла.

Ушла.

Ушла, чтобы не возвращаться.

Ушла, чтобы судить.

Кто берёт на себя право судить, должен помнить о милосердии.

Лора до боли сжала фигурку в руке. Ещё немного – и ладонь начнёт сочиться кровью, и кровь смешается с дождевой водой, и это будет последней каплей – буквально, – это станет её заветом с потопом, который смоет Атлантиду, чтобы мир ушёл на дно, чтобы отцовский гроб уплыл в неизвестном направлении, чтобы она была – свободна.

Рука отца на кошачьей голове.

Мягкая, нежная рука.

Хватка Лоры ослабла. Она зажмурилась.

«Я так и не знаю, что стало с Китиком, – вдруг подумала она. – Тогда он был котёнком, сейчас ему, должно быть, лет десять?

Я могу его разыскать, – подумала она. – Я поеду в Карповку. Сейчас. Нет, после похорон. Я поеду в Карповку и найду кота. Конечно, он там, и он ждёт меня».

Лора распахнула глаза и рванула с места. Вода хлюпала в туфлях, юбка липла к бёдрам, но Лора ничего не замечала. Дождь успокоился и теперь не лупил, а журчал монотонно, умиротворённо. Вода была тёплой.

Лора слизнула капли с верхней губы и огляделась. Калитка в заборе приоткрылась, и оттуда показался босоногий пацан, промокший до нитки. При виде Лоры он расплылся в счастливой улыбке и показал поднятый вверх большой палец. Сочные сливы, умытые, фиолетовые, болтались прямо возле забора, пацан сорвал одну, засунул в рот и умчал куда-то, не разбирая дороги.

Лора засмеялась.

Луч солнца скользнул по ветви сливового дерева, отразился в луже, пробежал по зелёной крыше, перепрыгнул на здание школы – фасад в строительных лесах, здание собирались готовить к новому учебному году. Из-за поворота, звеня, вдруг выкатил трамвай: маленький, пронзительно-красный. Он проехал мимо Лоры, и она успела заметить на месте вагоновожатой – на месте мамы – фигурку в жёлтой спецовке. Кто-то махнул ей рукой, Лора махнула в ответ.

Пахло зеленью, пахло – оранжево, терпко, горьковато – ноготками и настурциями с чужих участков, солёными огурцами с рынка, вишнёвым вареньем, копчёным дымком из печной трубы, свежей краской, чистой водой.

Лора взглянула на раскрытые ладони. Пусто. Латунная фигурка исчезла.

Лора оглянулась – дорога, лужи. Наверное, выронила.

Она пошла вперёд не оглядываясь.

8

После похорон вернулись двумя машинами.

Галя, которая не ходила на похороны, взяла на себя хлопоты по дому, и гостей встретил накрытый стол. Кружевные блины, мёд, яблоки, домашний самогон – Галя знала, где Лорин отец хранил запасы, – трофейный фарфор, портрет в чёрной рамке – отец смотрел строго, но в уголке рта притаилась улыбка. Странно, Лора никогда её не замечала, впрочем, нет, она просто забыла.

С такой же улыбкой отец гладил Китика в то лето, когда они не смогли взять его из деревни.

Лорин взгляд скользил по обоям, по рамам картин, по железным каркасам старых кроватей, по коврам на стенах. Она ничего не знала о жизни человека в этом доме. Она вернулась слишком поздно.

Но она вернулась.

От отцовского самогона внутри стало тепло и тихо; Лора слушала рассказы соседей, смеялась и плакала: сначала украдкой, потом не таясь.

Кто-то – уже не Галя – гладил её по плечам, обнимал.

Блинчики были восхитительны.

Лора ходила из комнаты в кухню и обратно, прикасалась к стенам, будто что-то искала. Будто хотела – успеть – узнать отца лучше, как не знала при жизни.