Текст книги "Российский колокол № 3 (45) 2024"

Метафора

Елена Валужене

1. Последнее слово Йиркапа

Меня запомнят как героя. Мудрые люди напишут обо мне великие слова в своих книгах. Мальчишки будут подражать мне. Девушки будут жалеть, что не успели родить сыновей, похожих на меня. Мужчины будут хвастать, что семя их идёт от меня. Сотни тысяч и тысячи сотен людей будут знать о моей жизни и о моей смерти.

Жизнь моя началась в жаркой чёрной бане. Я не помню, как мать омыла меня в тёплой воде, завернула меня в свою рубаху. Не в рубаху отца завернула. Потому что отца у меня не было.

Мать мою в деревне обходили стороной, но ночами то один, то другой тихо скреблись в нашу дверь. Мать всем помогала. У кого сын с войны не вернулся – расскажет, живой ли, у кого корова в лес ушла – укажет место, у кого болезнь-трясучка – травы даст. Спину надорванную выпрямит, ребёнка золотушного вылечит. Только на любовь не колдовала, не привораживала, говорила: нельзя волю человека ломать. Денег за это не брала: возьмёшь, мол, деньги – силу потеряешь. Так, если кто рыбу принесёт, или хлеб, или утку, и то спасибо. Днём же те, кто ночью ей в ноги кланялся, проходили мимо не здороваясь, как будто мы и не люди вовсе.

Она и меня понемногу учила, да только толку от этого. Женскому колдовству учила. А мне бы – мужское. Силу мужскую, знание мужское, ум мужской. Сколько себя помню, мальчишки в деревне к себе не звали, а шёл, так прогоняли – палкой, камнем кинут: иди прочь, колдунский сын, подзаборник. Плюнут через левое плечо, перекрестятся.

Ночами я засыпал в слезах, а мама обнимала меня и пела песни о древних богатырях, о сильных людях, об умелых охотниках, которые гнались по небу за синим оленем. Вытирала мне слёзы, шептала тайные слова, я засыпал. А потом я вырос, и слёзы высохли.

В охотничью артель меня не брали, пришлось одному в ближних лесах промышлять. А много ли там настреляешь? Только в серых болотах свою силу растеряешь. Однажды вылез я еле живой из чащи на берег лесного ручья, за день ни одной души не подстрелил. Смотрю, а на берегу двое дерутся. Брызги летят, земля комьями. То один на другого насядет, то второй – на первого. Присмотрелся я, а это Водяной с Лешим. Думаю, кому помочь? Леший проигрывает, ему надо помочь. Натянул стрелу, выстрелил, в Водяного попал! Водяной в ручей свалился, только круги пошли. А Леший мне в ноги поклонился: проси, говорит, всё, что хочешь, для тебя сделаю.

– Сделай меня богатырём, сильным человеком, чтоб все меня знали.

– Сделаю. Помогу. Иди в Синдорский лес, там найдёшь Своё дерево. Ударишь по нему топором, кровь пойдёт – значит, это твоё дерево. Из него можешь сделать что угодно. Сделаешь гусли – вся деревня будет плакать от твоих песен, сделаешь топор – одним взмахом будешь рубить дома для всей деревни, век будут стоять. А если не срубишь, будет Твоё дерево век цвести.

Срубил я его, конечно. Кто же от такого подарка откажется? Только не гусли и не топор я из Своего дерева выстругал. Сделал из него лыжи. Не лыжи, а ветер. Сами несут, только скажи куда. Шапку перед ними бросишь – останавливаются. С этими лыжами я теперь лучшим охотником в деревне стану!

С лыжами теми я лучшим охотником стал! Все леса – мои. Ближние леса – мои. Дальние леса – мои. Пушная добыча – моя. Всё, что с рогами, – моё. Всё, что с крыльями, – моё. Никто от меня скрыться не может. Ни одна душа не убежит. Теперь я – тот великий охотник из старых песен, тот богатырь, тот герой. Где теперь ваша артель? Я один за день больше добычи приношу, чем артель ваша – за месяц. То-то же.

Что же вы теперь приходите ко мне, зовёте с собой? Уже не подзаборник я вам теперь, не колдункин сын, безотцовщина. Вот вам моё слово твёрдое: не видать вам ни зайца, ни лося, ни куницы, ни росомахи, ни утки, ни тетерева от нашей деревни и до самого Урала. Мне до Урала – час лёту, вам же – месяц ходу. Покуда моя мать печь топит, я уж назад ворочусь, на месяц зверя настреляю. А покуда жёны ваши первенцев носят, вы только до гор дойдёте, на неделю мяса добудете. Поделом вам, лентяям, нет и не будет вам удачи в лесу. Вся удача ко мне перешла.

Лесная удача ко мне перешла. Пёстрые рябчики в гнёздах яйца крапчатые греют – для меня. Бородатые тетерева на песчаных полянах токуют – для меня. Лисы чёрные хвостом след заметают – для меня. Горбатые лоси о деревья рога точат – для меня. Белки седые на ветвях верещат – для меня. Для меня. Для меня!

Кто супротив меня встанет? Быстрее медведя я, быстрее лося, быстрее ветра и быстрее света. И нет мне на земле равных, как нет ничего выше солнца. И будет так во веки веков.

Одна только, одна только последняя добыча осталась. Великая добыча для великого охотника. Никто ту добычу в глаза не видел, а я эту добычу домой сволоку. И тогда пойдёт слава обо мне по всему свету. В песнях воспоют того, к чьим ногам падёт последняя добыча – синий олень. И поклонятся мне звери, поклонятся мне люди, улыбнутся мне боги.

Синий олень за горами ходит, бьёт острым копытом наст в белой тундре за Уралом чёрной ночью, и Каленик-птица запутывается в его рогах. Следом за Каленик-птицей взлетает он в небо и пасётся в небесных тучных лугах, в небесной тундре, зимой и летом цветущей золотыми цветами, серебряными цветами. Олень этот моим будет. Сердце его я вырежу и принесу своей матери.

Гнался я на своих волшебных лыжах за синим оленем над каменными волнами Урала, над зелёным мехом Сибири, над белыми ножами Улахана, Анги, Ирциса, поднимался ввысь и падал на самое дно неба, тропил тропы между небесным Лосем и Семью Старцами. На ледяной дороге Уток поскользнулся синий олень и скатился к подножию южных гор. На колени упал синий олень.

Обмануть меня решил синий олень. Выкупить своё сердце решил синий олень. Зачем мне твои дары, синий олень? Самый большой дар – это твоё сердце, синий олень.

Бьётся в моей ладони сердце его, бьётся в моей груди сердце моё. Два сердца теперь у меня, и велик, и бессмертен я. Нет охотника лучше меня, нет добычи, что не моя. Но кого же теперь догонять мне, в кого стрелять мне? Нет добычи для великого охотника, и пусто впереди меня, как пусто позади меня.

Пустая пустота впереди меня, позади меня. Одно мне теперь остаётся – упасть на дно воды, как падал я на дно неба. Лыжи несут меня к Синдору. Надо льдом Синдора носили они меня раньше, как февральскую позёмку. Под лёд Синдора проваливаются они теперь, как камень – в прорубь. Руки мои хватаются за край замёрзшей воды, но оба сердца будто ведьма опоила чёрной тоской. Нет в них ни капли крови, высосал всю кровь лёд Синдора. И смыкается надо мной чёрная вода Синдора.

Лежать мне теперь вечно под чёрной водой, под красным льдом Синдора, пока надо мной будут проплывать озёрные травы, озёрные рыбы, озёрные птицы, озёрные люди в своих длинных лодках.

Из длинных лодок выкинут они сети, закинут они сети в воды Синдора, и не поднимут их сети рыбу, а поднимут они тоску и горечь. Славную жизнь я прожил, но бесславно она закончилась. Так не кидайте свои серебряные сети в чёрные воды, не тревожьте сна охотника Йиркапа, богатыря, великого героя.

2. Плач матери о Йиркапе

Мне всё равно, что скажут люди. Пусть напишут они обидные слова в своих чёрных книгах. Но я расскажу, как всё было на самом деле. Расскажу, почему я убила его.

Он должен был родиться весной, а родился зимой. Мы тогда с ним чудом выжили, две недели я его в бане отпаривала, на этот свет вытаскивала. Ожил. Запеленала я его в белое, на белый свет вынесла.

Он рос слабым, плаксивым, руки-ноги как тростинки, сквозь кости небо видно. Не может за сверстниками угнаться, не успевает, игр их не понимает. Жалко мне его, а что поделаешь. Стала я его помаленьку учить тому, что сама умею. Сквозь огонь смотреть, по воде читать, пути белой души видеть, пути чёрной души видеть, тропы выбирать. Да только не в коня корм. Не хочет учиться, хочет сильным человеком стать. Не слушает, а я говорю, что сила не в руках и не в ногах, сила внутри. Силу внутри надо собирать.

Как-то на охоте увидел он дерущихся Лешего и Водяного. Лешему подсобил, тот ему и рассказал, что в лесу растёт Своё дерево и из него можно какую хочешь чудесную утварь сделать. Не счесть, сколько деревьев он в тот день порубил, но Своё дерево нашёл. Вырезал из него волшебные лыжи, которые несли его быстрее ветра. Не успею я печь истопить, он уже туда-сюда на лыжах в лес слетал, целый мешок мяса принёс. Не успею я хлеб испечь, он уже два мешка с птицей у печи бросил.

– Сын мой серебряный, многовато нам на двоих добычи будет. Людям немного оставь. Ты уже до Урала все леса опустошил. Народ голодает.

– Не моя печаль, что лесной удачи у них нет. Пусть быстрее лыжами перебирают.

– Может, поделимся хоть с соседями?

– А они нам помогали? Не смей ничего раздавать.

И не смела я ничего раздавать. Вот такая жизнь пошла. Люди роптать начали. Люди сердиться начали. А что я сделаю? Народ артелями за Урал потянулся. Много там добычи, но и вогулов много. Вогулы наших стреляют. На нартах живые мёртвых домой везут. Дети голодные плачут. Вдовы охотничьи нас проклинают. Деревня наша опустела. Через распахнутые двери, сквозь выломанные окна метель насквозь летает, прошлую счастливую жизнь заметает.

Последняя надежда осталась. Рассказала я ему про синего оленя, который в бескрайних лесах за Уралом пасётся. Только самый быстрый в мире охотник сможет его догнать. А ты не сможешь. Он глазами сверкнул. Ставь, говорит, мама, чугунок в печь, вода не успеет закипеть, как я сердце синего оленя тебе принесу, суп из него сварим. И умчался на лыжах. А я-то надеялась, что в погоне за синим оленем он в бескрайних зауральских лесах затеряется, домой не вернётся.

Не вернётся? Вернулся. Опять его злая сила мою перебачила. Нашёл он синего оленя, до южных гор гнал его, может, и не догнал бы, но только синий олень на камнях поскользнулся, на колени упал.

– Не убивай меня, добрый человек. Я дам тебе самое большое счастье! – олень говорит.

– Самое большое счастье я себе уже достал! – сын мой сказал и убил оленя. Сердце его вырезал и домой лыжи направил. А на камнях южных гор осталась лежать девушка в окровавленном синем платье. Травы и мхи укрыли её, укрыли самую большую вину.

Принёс он сердце синего оленя домой, кинул на стол кровавый шмат.

– Вот, говорит, мама, принёс, что обещал. Кто теперь самый лучший на свете охотник?! Вари мне суп из сердца синего оленя.

Боги верхние, Боги нижние! Кого я вырастила?! Чудище. Чудище кровожадное. Нет от него защиты, нет спасения. Последняя капля упала. Последний камень скатился. Последнее средство осталось.

Съел он суп из сердца синего оленя, уснул богатырским сном, захрапел богатырским храпом. А я подготовилась. Взяла его портянки, в квасе выполоскала, выжала, слова чёрные, слова последние, слова смертельные нашептала, а как проснулся, напоила его тем квасом. Напоила его чёрной смертью. Своего сыночка единственного, своего сыночка выпестованного.

Сыночек мой единственный, сыночек мой выпестованный выпил заколдованного квасу и на лыжах умчался. Я осталась на крыльце. В последний раз обняла. В последний раз посмотрела ему вслед.

И будто своими глазами вижу, как он к озеру Синдор скатился. На Синдоре лёд потемнел, подтаял. А ему всё нипочём, знает, что на лыжах своих волшебных пролетит по льду как весенний ветер. Но посреди озера лёд треснул под его тяжестью. Лёд проломился. Не знаю, от моего ли кваса с ополосками он отяжелел или вина его на дно потянула.

Вижу, как уходит он под лёд, как хватается руками за края льдин, как до крови режет руки об лёд. Красным от крови становится лёд. Красный от крови, от вины лёд ломается под ним. Весенняя вода обжигает, тянет в чёрную глубину. Или Водяной, убитый им, тянет. Или Дерево, срубленное им, тянет. Или сердце его чёрное, каменное тянет. Или проклятие охотников, из-за него погибших в вогульских лесах, тянет. Или слёзы детей голодных, вдов безутешных тянут. Или кровь убитого им синего оленя. Или горе матери, растившей человека, а вырастившей зверя.

Утонул. Тёмная вода сомкнулась над ним. Был он – и нет его. Нет моего сына. Своими руками сосуд из глины вымесила, своими же руками смяла его в кусок бесформенной глины.

Меня называют знахаркой, меня называют ведуньей. А что я ведаю, что я знаю? Знаю, что душу свою белую, душу свою чёрную надо слушать. Знаю, что жизнь нам даётся взаймы и придётся вернуть её всю, до капли. Знаю, что каждую минуту каждый шаг надо выбирать. Что по своему лесу ты всегда идёшь один. Что, убивая другого, ты убиваешь себя. Но так это каждый знает.

Мне всё равно, что скажут люди, что напишут они в своих белых книгах, в своих чёрных книгах. Людям нужны герои. Скоро забудут они о злодеяниях моего сына, но останется он в памяти моего лесного народа великим охотником, чудесным богатырём, предводителем и защитником голодных и слабых. Пусть. Меня они будут проклинать как ведьму, сгубившую героя. Я же и сейчас помню его, зимней ночью рождённого, в белые полотна завёрнутого, румяного, как летний вечер, ключевой водой умытого, молоком вскормленного-успокоенного, уснувшего на моих руках.

3. Прощание небесной богини с Йиркапом

Ты был моим самым длинным сном. Самой длинной и красивой сказкой. Самым любимым сыном. Тридцать лет и три года я оберегала тебя, стелила под ноги твои синее сукно, красное сукно, луговые цветы и травы, боры, покрытые белым ягелем. Кривые пути твои выпрямляла. В небо тропу тропила. В небо лестницу поднимала. Не поднялся ты по моей лестнице ко мне на небо, не привела тебя тропа ко мне на небо. Звала я тебя, звала, сияла тебе золотой звездой среди серебряных звёзд. Не услышал ты меня серебряными ушами, не увидел ты меня золотыми глазами.

От меня всё было. От меня ты родился, от меня жил.

От меня ты остался без отца, чтоб сам себе хребтом и опорой стать. Почему же ты плакал и жаловался, не искал в себе ствола цветущего?

От меня тебя отвергали люди, чтоб научился ты сам с собою жить, себя слушать, свою дорогу искать. Почему же ты от людей отвернулся?

От меня тебя мать учила, ко мне поднимала, ум твой пробуждала. Почему же ты её не слушал, все слова её на ветер выбросил?

Песни мои на ветер выбросил. Это я тебе песни посылала, в небо зовущие песни посылала, между звёзд ведущие песни напевала. Слушал ты мои песни и плакал, но вырос и забыл их.

Я на твой путь Водяного да Лешего направила. Своё дерево найти помогла. По ветвям, по развилинам Своего дерева мог ты подняться ко мне на небо с песнями. Но срубил ты Своё дерево. Не Своё дерево ты срубил – себя самого ты срубил, свою кровь пролил. Из Своего дерева ты лыжи сделал, догонять-убивать помогающие лыжи сделал, догонять-убивать изготовился. Не вверх к небу поднялся – вниз с горы скатился.

Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, сотню убил, тысячу убил. В леса-реки пустила я детей своих жить да радоваться, мать свою воспевать. Не лают лисицы, не рычат медведи, не трубят лоси в лесах моих. Убил ты всех моих детей.

Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, десятерых убил, сотню убил. В леса-реки пустила я детей своих жить да радоваться, мать свою воспевать. Уже не кричат дети возле Синдора, уже не поют девушки вокруг Синдора, уже не молятся старики за Синдором. Разметал ты, раскидал по земле детей моих, убил ты, загубил ты малых моих.

Что же сделалось на земле моей, под небесным ковром, златым пологом? Кто живую жизнь чёрным пламенем выжигает без всякой жалости? Я защитника, я учителя с белых рук своих в мир отправила, чтоб собрал людей, накормил людей, научил людей уму-разуму. Чтоб сто лет прожил, а потом ко мне светлым богом ты ввысь отправился. «Я пришёл к тебе», – тихо вымолвил и своей женою назвал меня.

Оленихой к тебе в леса тёмные опустилась с небес серебряных, чтоб в глаза мои посмотрел скорей и стряхнул с себя морок гибельный. Но не слышишь ты зов божественный, человечий глас, ни звериный крик. Из груди оленихи лазоревой, из груди моей сердце красное вынимаешь и суп наваристый в печке жаркой томишь с кореньями. Человек, человек, ты лицо своё, душу звёздную потерял навек. До небес тебя, до богов поднять не сумела я да не сдюжила.

Вот последний путь, в прорубь чёрную, лёд ломается, тянет вниз вина. Слёзы чистые, песнь последнюю, Йиркап, вслед тебе посылаю я.

Дочь Ивана, Елена, третий день гнала лосиху. Раненая лосиха кровью истекала, едва дышала, но шла. Скоро упадёт. Через две ночи упадёт. Над дочерью Ивана, Еленой, взмахнула крыльями старая болотная сова, шерсть на волчице встала дыбом, но она побежала дальше на запах крови, перескакивая через поваленные деревья, спускаясь в еловые низины. Вот здесь лосиха споткнулась и упала, тут оборвала ветки ивы и мох, здесь ушла на лёжку. Дух ядрёный, дух кровавый. Чаще стала ложиться. Слабеет. Раньше-то большой волчьей стаей наваливались, роняли лося, теперь одной приходится гнать. Одинокую волчицу и раненый лось на рога поднимет. Надо подождать, пока добыча упадёт, идти по следу. Ждать. Ждать. Подождём. Дочь Ивана, Елена, всегда умела ждать: в детстве ждала мать с работы, потом – мужа с вахты, потом пенсию ждала. Но сегодня будет пир! Сочную печень разорвёт! Горячую кровь вылакает! Неделю сытой будет.

Анна, дочь Пилёва, села на самый толстый сук сосны, распустила-подобрала вокруг себя пёстрые перья-крылья. Прислушалась. Под кочкой шебуршали мыши. Пусть поживут до завтра. У Анны, дочери Пилёва, одна работа: днём спать, ночью добычу искать. В дупле её тёплом пусто, никто не пищит. Сын в армию ушёл, не вернулся, написали: погиб при исполнении воинского долга. Дочь бог знает где, не звонит, не приезжает. Первый луч солнца сверкнул в глазах старой совы. Анна, дочь Пилёва, зажмурилась, бесшумно взлетела с сосны, села под вывернутый пень. Уснула до вечера. Скоро новая ночь, новая охота.

Папурка Люба да Мишка со своим серым выводком возились под кочкой, рыли, шебуршали, потом успокоились, затихли. Слава Богу, пёстрая смерть-сова их сегодня миновала. Сегодня живы, а завтра, быть может, корочка белого хлеба под нос упадёт. Белая корочка, овсяное зёрнышко, ячменное зёрнышко, пшеничное зёрнышко, семечко травы, сон-травы, усни-травы.

На лугу, среди синих и жёлтых цветов, клонились по ветру Наста, Галя, Павел и Николай. Ветер трепал их туда-сюда, по лугу ходили волны травы. Луг жил, дышал. Ещё не пришла сенокосная пора. Ещё не упали под косами Наста, Галя, Павел и Николай, ещё не сгребли их в высокие стога. Ещё не сплавили в двойных лодках высокие стога по жёлто-зелёной Кельтме. Самая хорошая пора настала для Насты, Гали, Павла и Николая. Расти-цвети, кружись по солнцу. Радуйся утром, печалься вечером. Сегодня – сегодня, что было вчера – того и не было. Жизнь травы.

Эсто Вань лежал посреди дороги. Все его обходили, не поднимешь такую тяжесть. Кто-то со зла пнёт его в бок, потом прыгает на одной ноге, подвывает. Эсто Вань – это вам не кто попало. Эсто Вань ещё о-го-го! Не лезь! Нашёлся всё же человек покрепче, поднатужился, сдвинул Ваньку на обочину. С тех пор лежал большой серый камень у дороги, никого уже не трогал. Старухи по дороге из лавки садились отдышаться на широкую нагретую солнцем спину камня. И никого не трогало ворчание Эсто Ваня, что вот, мол, под острые старушечьи зады и сгодился. Камень и есть камень, кто его слушает?

Елена, дочь Ивана, не загрызла лосиху. Анна, дочь Пилёва, не пошла мышковать. Папурка Люба да Мишка не пошли семена травы грызть. Наста, Галя, Павел и Николай не упали под косой. Эсто Ваньку в фундамент дома положили. Колесо повернулось.

Сергей Седов

За спиной не лязгнули засовы, не громыхнул металл о металл. Наоборот, играла тихая, приятная даже мелодия: скрипки, флейты, пианино. Но это ничего не меняло. Меня выгнали, выблевали, выбросили на свалку, и эти кованые двери, украшенные золотыми и нежно-зелёными, мать их, листьями, они передо мной больше не откроются. Я отстала, устарела, я больше не во времени.

Обида жгла горло, мешая по достоинству оценить красоту заснеженного вокзала. Белые лапы клёнов, снег на изящных плитах дорожек. Зима, радость моя, Ада, и для тебя она уже не кончится. Надо было шагать со всеми в ногу, не отвлекаться, не отставать.

Вокзал не был похож на вокзал: ни билетной кассы, ни зала ожидания. Одинокая полоса путей, а вокруг парк с тенистыми аллейками и чугунными фонарями.

Скамейка выглядела не просто удобной, а настоящим раем для усталых ног, копчика и спины, однако жилистый старик в хаки побрезговал ею. Он восседал поодаль, перед кучей сумок, чемоданов и рюкзаков, на двух выдранных с мясом бордюрных камнях. С первого взгляда было понятно, что сделал он это специально, со зла. Я видела это в его позе, в бликах толстенных стёкол его очков, в гордо топорщащейся бородке с седыми прядями. Старик был в ярости и имел на это право. Система выставила его из жизни, наш Светлый Город, постоянно строящий не менее светлое будущее, закрыл за ним ажурные двери. Вот он и буянит в ожидании поезда, что увезёт его в тихое небытие, доживать в тепле и сыте. Доживать, но жить ли?

Пока я неуверенно приближалась, грохоча чемоданом, старик успел расшатать и вытащить ещё два бордюрных камня, с усилием уложить один на другой, выудить из камуфляжного рюкзака пузатую бутылку с мутной жидкостью и два стакана.

– Прошу вас, барышня. – Дед похлопал рукой по сделанному им седалищу.

– За «барышню» система спишет с вас две сотни баллов, – мрачно заметила я, – а может, и три.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, а после нервно заржали.

– Спохватился, когда скатился, – проворчал дед. – Нет у нас больше баллов, так что, барышня, не выпендривайтесь, а садитесь и берите стакан. Вижу – вам надо.

– Что вы себе позволяете? Я не пью, я же барышня! – пробухтела я, забирая у него стакан и опрокидывая его содержимое в рот.

Ой-ой! На такую крепость я не рассчитывала – пламя в горле и слёзы из глаз. Я кашляла, а вредный старикан ржал. А чего бы и не поржать, если и правда смешно? Откашлялась и присоединилась к нему. Он квохтал, я подхрюкивала. После села на бордюрные камни, поставила рядом чемодан на колёсиках. Протянула стакан: давай наполняй, старый. Время быть трезвой и время пить. Мы скатились на самое дно, здесь чисто и светло, но от этого дно не перестаёт быть дном.

После второго стакана голова опустела, и это ощущение мне понравилось. Я бы хотела длить и длить его, как человек в зубном кресле молит анестезию: не проходи, не проходи. Так что, пожалуйста, не надо разговоров о том, кого за что да как получилось, что такая «барышня» утратила «актуальность», безнадёжно устарела до такой степени, что ждёт теперь поезд в резервацию для тех, кто «вне времени». Так что, пожалуйста, дед, не начинай, не расспрашивай. И сам тоже лучше не говори. Но ты ведь всё равно будешь, да?

И он, конечно, начал, кто бы сомневался:

– Девятьсот восемьдесят четыре балла зараз! Не дали мне уйти красиво, сволочи! Если б успел сюрприз им подготовить, долго бы помнили, шейки в плечики втягивали! Система эта их…

Кипятись, хорохорься, старый! Что ты можешь против системы? Однако у этого деда в запасе была почти тысяча баллов! Красавец какой! Обычно к пятидесяти годам все балансируют на грани. Как ни старайся, как ни стремись остаться современным, как ни отслеживай тенденции, ты уже не успеваешь, не понимаешь и по большому счёту начинаешь выпадать из времени. Рейтинг, конечно, проседает – здесь сняли, там подрезали, вот и скатываешься до нуля, до вокзала… Мама, правда, до последнего крутилась, держалась. Дождалась, пока я окончу университет, и расслабилась. Обнулилась за полгода и ушла на вокзал даже с облегчением. Ты, мама, молодец! А дочь у тебя бестолковая. Еле до двадцати пяти дотянула. Теперь в «лучшее будущее для всех» – без меня.

Дед разглагольствовал про какой-то бульдозер в гараже, про то, как он всем показал бы, а я кивала и думала о своём. Скоро прибудет наш медленный голубой поезд, мы разойдёмся по разным вагонам и больше не встретимся: в резервациях живут поодиночке.

– Ну а вас, барышня, как угораздило? Ладно я, старый козёл, но вы-то как обнулились? Вам и делать-то ничего не надо – танцы-тра-ля-лянцы, модные одёжки. Время-то ваше!

Я молча протянула ему стакан. Сначала барышню напои, а после вопросы спрашивай.

– Всё из-за почтовых марок, – проговорила я, в очередной раз откашлявшись, – меня сгубила филателия. Сначала я…

Но что было сначала, дед так и не узнал, потому что в этот момент я начала заваливаться набок. Упасть не упала – дед мне попался шустрый, успел подхватить…

Я лежала на лавке лицом в небо, и мир кружился дикой каруселью. Я прикрыла глаза…

И ведь была нормальная, вела канал о танцмузыке! Вся комната в плакатах: «ТБС», «Восемнадцать», «Монстрики». Группы популярные, мальчики красивые. Меня ещё все спрашивали: «Как ты можешь любить и “ТБС”, и “Монстриков” одновременно?!» А я в ответ: «Сердце у меня большое! Они в него помещаются».

Все всегда знали, что мне подарить: плакат, открытку, футболку с их фото. А однажды дядька – целую серию марок с моими любимыми мальчиками: там и Тако, и Первый Ганс… Я прыгала и кричала. Вот только серия оказалась неполной – не хватало одной марки, самой лучшей, с Виком из «ТБС». Вроде ерунда, подумаешь, вот только мне тогда показалось, что совсем не ерунда, я стала искать и через неделю обнаружила её в маленькой лавочке в Юго-Западном секторе. Там и продавец седой, с усиками такими, и покупатели – все старички. Как ещё не обнулились? Мне за одно посещение сто пятьдесят баллов сняли.

Продавец, увидев меня, расцвёл: не слишком часто молодые девушки интересуются марками. Долго показывал, что у него ещё есть, сделал мне скидку, а на прощанье подарил мне целый пакет марок – из разных серий, с портретами исторических личностей. Я поблагодарила, а про себя решила: выброшу в урну по дороге.

Ничего я, конечно, тогда не выкинула. Пришла, разложила на одеяле три десятка разноцветных прямоугольничков. И вдруг оказалось, что мой Вик – не самый красивый. Он милый, он ужасно, невыносимо милый с этими его ямочками, но вот рядом, на соседней марке, бородатый архитектор какого-то лохматого века, тогда и фотографии-то нормальной не было, так что его лицо какое-то чёрно-серое. Зато он выглядит так… значительно. Как будто вокруг него сверкающий, звенящий, пылающий мир остановился, наступила тишина. И в этой тишине я смотрела, смотрела на его странное серое лицо и не могла перестать.

Поиски информации в Сети стоили мне ещё трёхсот баллов. Интерес к древнему архитектору основательно убавил мне актуальности. Но тогда меня это не насторожило. Совсем.

В любом случае информации оказалось бессовестно мало. Почти никакой. И я впервые записалась в библиотеку. Потеря тысячи баллов меня встревожила, но не остановила. Я не сомневалась, что с лёгкостью восстановлю их. В конце концов, мне только исполнилось двадцать – вокруг было моё время.

В библиотеке я нашла пару книг по моей теме, а также иллюстрированный альбом со зданиями, которые мой архитектор успел придумать. Такие же странные серые нечёткие фотографии. И это было хорошо. Очень. Так я влюбилась. Да, в древнего бородатого архитектора и в его древнюю странную жизнь. Распечатала и повесила на стену несколько фотографий придуманных им зданий. Пришлось даже снять пару плакатов «Монстриков»: сердце у меня большое, а стена маленькая.

Если бы я на этом остановилась, жизнь моя не покатилась бы мячиком с горы. Баллы я вернула без труда. Но я не смогла. Моё внимание привлекла яркая, необычная марка – на кирпично-оранжевом фоне. Странный человек в шапке, с трубкой и перевязанным ухом. Мне просто стало интересно, что плохого, если я узнаю о нём немного больше? Но жизнь этого странного, больного и гениального художника, да, художника, поразила меня в самое сердце. Там я его и поселила. Мне даже не пришлось двигать архитектора, сердце у меня большое.

И понеслось. Поэты, писатели, учёные, дипломаты и даже цари – все они стали моими мальчиками, для всех нашлось место.

Вот только они меня изменили – мне стало неинтересно общаться с подругами, ходить на модные мероприятия, я бы и канал забросила, если бы он не позволял мне поддерживать уровень очков. Потому что каждый визит в библиотеку, магазин марок, посиделки с архивистами и филателистами отнимали у меня от сотни до трёхсот баллов. Если честно, я вообще не понимаю, что эти люди делают, чтобы не обнулиться?

Вот только, когда ты что-то делаешь без души и без интереса, результаты постепенно начинают удручать. Мой канал терял популярность, а мне и невдомёк. Я просто не проверяла статистику. Думала, за него мне по-прежнему накидывают тысячу-полторы баллов в неделю, и пропустила момент, когда он сначала перестал их давать вообще, а потом потянул меня в минус. Очухалась я только тогда, когда обнаружила, что от обнуления меня отделяет лишь триста очков.

Охнула и бросилась покупать билет на самую модную в этом месяце группу. Тысячу бы сразу заработала, вот только неожиданно не прошла лицевой контроль: не оделась как надо, не накрасилась, да и вообще запустила свою внешность за эти четыре года с моими нарисованными мальчиками.

Мне сразу сняли двести пятьдесят очков, а пока я в панике бегала по улицам, несколько прохожих поставили минусы моей внешности. Так я ушла в ноль…

Похоже, я отключилась. Надолго. Потому что, когда я открыла глаза, солнце куда-то делось. Сгустился неприятный и неуютный сумрак. Заливая всё холодным, колючим светом, горел фонарь. Я зажмурилась, прикрыла глаза рукой, скривила лицо. Меня мутило. Изнутри я вся пропахла стариковым пойлом. Зато я не чувствовала ни горя, ни обиды, ни страха – такая вот анестезия.

С усилием приподняла голову, сощурилась, привыкая к свету. Около моих ног, на краешке скамейки, обхватив себя руками, сидел рыжий мальчик в клетчатой рубашке. На вид лет десять-одиннадцать, смешные оттопыренные уши. Был бы красивый даже, если бы не приплюснутый нос, такой, словно на него надавили пальцем, а он так и остался. Я бы такого носа дико стеснялась… раньше. Теперь я слишком стара для подобной ерунды, мне двадцать пять. Да и перед кем мне стыдиться? Моим мальчикам всё равно, как я выгляжу.

– Гекатик, поздоровайся с тётей! – раздаётся откуда-то сзади ехидный, чуть визгливый голос старика.

Эти уменьшительно-ласкательные. Если бы я была парнем десяти-одиннадцати лет, я бы посчитала это оскорблением. Гекатик вспыхнул:

– Я не Гекатик, я Гекатей!

Затылком чувствую, как доволен старикан. Он появляется в круге света, подходит к несчастному парню, суёт ему стакан: