Текст книги "Российский колокол № 3 (45) 2024"

– Чего тушуешься? Ты же пацан! Смотри, какая барышня! Вот, опрокинь для куражу.

Надо же, Гекатей. Смешно. Лет десять назад действительно в моду вошли греческие имена, что бы это ни значило. Как вошли, так и вышли. Но парню прилететь успело. Бедолага. Вот даже дед-злыдень оттаптывается.

Между тем Гекатик, красный, как батон клубничного хлеба, мнётся, не зная, что делать со стаканом: нюхает вонючее пойло и морщится, отодвигает, потом, решившись, подносит ко рту. Но тут я приподнимаюсь, протягиваю руку, отбираю у него стакан и решительно выплёскиваю содержимое на землю.

Парень хлопает ресницами, не зная, куда девать глаза и руки.

– Давай я буду звать тебя Гек? – спрашиваю, чтобы он перестал мельтешить. – Кстати, меня зовут Ада.

– А я Сухожила! – встревает старикан. – Так и зовите. Это фамилия. А имя своё я вам не скажу. Не люблю его.

Я игнорирую его. Этот дед Сухожила начинает меня раздражать.

– Можно звать тебя Геком? – повторяю я свой вопрос.

Он поднимает на меня взгляд, сразу же отворачивается и еле заметно кивает.

– Скажи, Гек, за что тебя обнулили?

– За хрущёвки.

Этого слова я не знаю, но признаваться в этом не спешу. Надеюсь, Гек сейчас сам расскажет.

– Это дома такие. Их строили в Советском Союзе.

– В Советском Союзе? – Мне становится интересно. У меня в коллекции не менее десяти мальчиков из этой страны. Про одного я даже не успела ничего узнать. Без волос, с бородкой, очень умный взгляд. В.И. Ленин.

– Да, в конце двадцатого века прошлой эры.

– До Светосферы?

Гек кивнул.

Я открываю рот, чтобы спросить про Ленина, но снова влезает дед:

– Ты, Гекатик, нам головы не морочь! Хрущёвки-грущёвки! Я новости до последнего не пропускал. И на память не жалуюсь. Твоё лицо я на экране видел. Это ведь ты Гекатей Соколов? Тебя застукали за установкой камер в туалетах? Вот за что тебя и обнулили! А не за какие-то «грущёвки»!

– Неправда! – выкрикивает Гек. – Не ставил я их в туалетах! Я в квартирах ставил.

– Я и говорю: в туалетах квартир, – глумится Сухожила, – в сортирах квартир.

Сажусь рядом с несчастным парнем, кладу ему руку на плечо. Наверное, я была бы отличной матерью.

Нет, не была бы. Парень скидывает мою руку, вскакивает и отбегает.

– Вы ничего не понимаете! Никто! Что мне ваши туалеты?! Я хотел узнать, почему люди имеют значение!

Недоумённо переглядываемся с Сухожилой. Наше непонимание беспредельно. Мне кажется, у Гека вздрагивают плечи. Он говорит с перерывом, словно задыхаясь:

– Просто я вижу, что люди имеют значение, а я – нет… Я неважен, а они важны. Даже если не делают ничего такого, даже если котят не спасают. Сами по себе! И я не понимаю, что у них такого есть, чего нет у меня! А я хочу знать!

– И зачем тебе знать? – проскрипел Сухожила.

– Потому что я тоже хочу иметь значение! Но не знаю, где взять! Я думал, может, люди у себя дома что-то такое делают, как-то по-особенному живут. Да, я ставил камеры в гостиных, на кухнях, в кабинетах. Но не в туалетах! Не в туалетах!

– И ты понял? – спросила я. – Понял, что делает людей важными?

– Нет, – тихо и грустно сказал Гек, – не понял. Но я и не успел ничего толком увидеть. Меня очень быстро поймали.

– Потому что надо было в туалетах ставить, – съязвил дед Сухожила, – может, там и происходит самое важное.

Я набираю воздуха в грудь, чтобы высказать отвратительному деду всё, что я о нём думаю, но он качает головой и продолжает серьёзно и грустно:

– На самом деле никто не важен. Всё одно рано или поздно выпнут в резервацию.

– Все важны! – возразила я. – Все имеют значение.

– Я знаю. Все, кроме меня, – вздыхает Гек. – А я тоже хочу быть важным.

Всё время, пока мы вели этот странный диалог, Сухожила ковырялся в рюкзаке, отвернувшись от нас. Свои реплики он кидал через спину, не оборачиваясь. Когда он закончил и повернулся к нам, в каждой руке у него было по белой эмалированной кружке.

– На, хлебни чаю, – он чуть ли не силком вложил кружку в руки Гека, – а то холодает. Зимние ночи морозные, а когда придёт поезд, никто не знает. И помни, малец: я не пою чаем неважных людей!

Мы сидели на скамейке и прихлёбывали из кружек. Я обожгла губу, но горячий чай так уместен, так вкусен, что я перестала злиться на Сухожилу. В конце концов, у него сейчас тоже нелучшие времена.

Репродукторы молчат, вряд ли поезд подадут до утра. И я не хочу, чтобы оно наступало. Пусть эта холодная ночь не кончается. Возможно, я последний раз говорю с живыми людьми. И я трясу Гека, из которого каждое слово надо выбивать: что за хрущёвки и как такой в общем-то маленький мальчик лишился всех очков.

Речь Гека бессвязна, но я настойчива. Мало-помалу у меня в голове сложилась картинка. Похоже, Гек – не просто умный мальчик, а, как говорится, маленький гений. В девять лет он экстерном сдал школьные экзамены, после чего был принят в Институт истории архитектуры. Учился он легко, но отношения с товарищами у него не задались из-за разницы в возрасте. Сам Гек не сомневался, что причина в том, что «он неважен». Как и почему эта мысль засела у него в голове – загадка. Гек каждый раз произносил эти слова словно последнюю истину. А вопрос «почему» приводил его в недоумение. «Я же чувствую!»

Первый год учёбы прошёл более-менее гладко. А на второй год Гек, на свою беду, увлёкся архитектурой позднего Советского Союза. Тема оказалась максимально несовременной, и преподаватели настоятельно рекомендовали Геку поменять её для курсовой работы. Но Гек от своего не отступил. Кончилось тем, что никто из преподавателей не хотел его курировать, небезосновательно боясь обвала очков. Так что свою работу Гек, как и подобает юному гению, выполнил полностью самостоятельно.

– На защиту собрался. Презентацию записал. Костюм погладил, бабочку надел. Иду, трясусь. Только не о том волновался. Меня прямо у подъезда взяли под руки и увезли. Нашли они все камеры и меня вычислили… Не попал я на защиту. Сидел в закутке с решёткой и гадал, как меня накажут. А потом очки как посыплются – сначала до двух тысяч скатилось, потом – сразу до пятисот. Я испугаться не успел, а оно уже на нуле… Полицейские не знали, что со мной теперь делать… Передали меня системным… Два дня продержали и на вокзал отвезли… По графикам так и не понял, почему из-за моей курсовой всё посыпалось.

– Тебя в новостях показывали, малолетнего нарушителя, студента и чудо-ребёнка. Тебя и кусок твоей курсовой – дома эти страшные, уродливые… Не дёргайся, дед Сухожила старый, у него вкуса нет, про архитектуру понимать не обязан… Наверное, новостники побежали в твой институт, а им твою презентацию включили. Думаю, пара миллионов зрителей её точно увидели. Коэффициент взаимодействия крохотный, но если его на два миллиона помножить – никаких баллов не хватит.

А дед-то ещё мозг не прожил, соображает. Скорее всего, так всё и было. Лучше бы парня раньше поймали, за пару дней до защиты. Пожил бы в исправительном, сколько бы ему дали, год? А теперь вся его едва начавшая жизнь пройдёт в резервации, в «одиночном раю».

– Что же ты, – начал дед, – посовременнее темы не выбрал, Гекатик…

– Не надо звать его Гекатиком! – вспылила я.

– А кто же он, по-твоему? Гекатик и есть. Не дорос ещё до Гекатея.

Я распахнула пошире пасть, чтобы высказать деду всё, что думаю о его обращении с детьми, но Гек отмахнулся:

– Неважно. Зовите, как хотите, не имеет значения, я не имею значения. А теперь – и тем более.

Мы с дедом мрачно промолчали. Хотелось прикрикнуть, чтобы не говорил глупостей, или, наоборот, приобнять мальчишку, но сил на это уже не было. Ведь, если подумать, после того как нас обнулили, много ли у нас осталось значения? Да с вороний хвост!

Мы сидели и хлебали чай. Сухожила предлагал мне своего пойла, но я отказалась. Хватит с меня. Молчание висело между нами. А я всё думала: возможно, сегодня я последний раз имею возможность говорить с живыми людьми. Имею, но не пользуюсь. Потому что нечего сказать, кроме: мы на дне. Мы на дне.

– В какой-то момент я остался один, – глухо сказал Сухожила, – все друзья ушли. Ещё не старые, сильные мужики. Система поставила клеймо: «Вне времени». И я тогда решил: покажу ей, всем покажу. Пусть нельзя, не получится её уничтожить, но я уйду так, что меня запомнят. Купил карьерный гусеничник, поставил дополнительный двигатель, потихоньку делал слоёную броню, чтобы меня раньше времени не подстрелили. Думал, сяду на него и въеду в Стену Желаний, а повезёт, и до Купола доползу. Всё разнесу, а там будь что будет. Ещё бы пару месяцев продержаться… Не вышло.

Разрушить стену? Я охнула. Это было настолько дико, что я с минуту не могла подобрать слова.

– Понятно, что затея бестолковая, вы бы и на километр к стене не приблизились, – начала я, стараясь говорить спокойно, – но если бы у вас получилось, если бы вы разрушили купол и повредили Светошар, все желания пяти или уже шести поколений и лучшее будущее, которое они постепенно выстраивали, – всё коту под хвост? И рука на рычаге не дрогнула бы?

– И что, барышня, как, по-вашему, выстроили они за все эти годы хоть на грамм это самое лучшее будущее? Много вы видели счастливых лиц на улицах? – медленно и зло проговорил старик. – И стоит это будущее слёз тех, кого система отбраковывает, – наших с вами, вот этого мальчика, за которого вы так переживаете? Да всё вы сами понимаете, просто врёте себе, чтобы раньше времени с катушек не слететь. Могу это понять. Но принять – не хочу!

Крыть было нечем. Не видела я нигде особого счастья.

– Тётя Ада правильно говорит, – неожиданно подал голос Гек. – Пусть мне и не нравится, что я выпал из времени, но по-другому нельзя. Я много читал про это: когда нашли Светошар и поняли, что он исполняет желания, обрадовались. А меньше чем через год почти уничтожили мир. Просто повезло, что только почти. Если бы шар не истратил энергию, всем была бы крышка. Но он разрядился и очень медленно потом заряжался. Это я в учебнике прочёл. А про то, что было дальше, там два слова. Но есть и другие книги, про то, как Светошар попал к хорошим людям, как они пытались сделать так, чтобы все были счастливы, и как у них ничего, ничего не получилось. Потому что это только кажется, что всем людям для счастья нужно примерно одно и то же. А на самом деле не так. После каждого нового желания становилось всё хуже. В конце концов чуть снова не началась война. И тогда решили, что желание должно быть общим на всех, и придумали Купол, Стену и Малые шары…

Гек рассказывал увлечённо, так, словно открывал нам глаза. Я-то всё это в школе ещё проходила, а Гек – получается, уже нет? Интересно почему?

– И всё равно ничего не получалось, потому что все снова хотели слишком разного, хоть и думали, что одного. Потому что Светошару нельзя словами загадать, надо увидеть, почувствовать и захотеть. Поэтому и надо, чтобы люди были не такими разными. Поэтому и система. Она следит, чтобы все были на одной волне. И убирает всех, кто отстал или ушёл в сторону. Люди постепенно должны стать похожими. Только так можно достигнуть Светлого Будущего!

В этом месте внезапной пламенной речи Гека старик издевательски захлопал.

– Вот ты… барашек, – сказал он и сплюнул: – Они теперь строят своё Светлое без тебя. И без нас с барышней. Ты ведь каждый год заветное загадывал, ручки к Шарику прикладывал, и всё зря: для тебя ничего уже не сбудется.

– Знаю. Но, я считаю, так правильно, – ответил Гек.

Я закрыла глаза. Мне вспомнился Новый год у бабушки, мои четыре, пять или шесть: все праздники давно слились в одно тёплое воспоминание. В углу на табуретке новогодняя яблоня. На экране приёмника концерт, танцуют девочки в белых платьях, на кухне остывает «баба с рыбой», везде тарелки и салатницы с новогодней едой, ждут, дразнят. Их пока нельзя нести за круглый стол в большой комнате – это место для Светошарика. Дедушка уже пошёл за ним в кладовку. Слышно, как он там двигает коробки, ворчит, говорит сам с собой. И вот выходит, тащит Светошарик, а он огромный и, видимо, очень тяжёлый. Дедушка с трудом опускает, едва не роняет его на стол, на белую, постеленную бабушкой скатерть, и облегчённо выдыхает.

Мама с папой врываются в последний момент, запыхавшиеся, с тающим в волосах снегом. Бабушка что-то выговаривает маме, тычет пальцем в часы. Через десять минут начнётся. Но ведь десять минут – это очень-очень много, можно всё на свете переделать.

Так что мы всё успели и сейчас все вместе стоим вокруг стола: я, бабушка с дедушкой, папа и взъерошенная мама, ладошками касаемся Светошарика. На экране красивая тётя рассказывает, что делать и чем думать. Но, кажется, слушаем её только я и бабушка – она смотрит и кивает часто-часто, хотя слова давно наизусть выучила: они каждый год одни и те же.

Сейчас наши желания через ладошки перейдут к Светошарику, а тот уже передаст их большому и мудрому Светошару.

– Теперь закройте глаза и принесите Светошару своё желание. Проговорите его шёпотом или про себя и повторяйте, пока бьют часы над Куполом. Повторяйте и представляйте: как выглядит ваше желание, какое оно, если прикоснуться к нему рукой, какой оно издаёт звук, как оно пахнет, какой у него вкус. И пусть не сразу, но оно обязательно сбудется…

Я зажмуриваюсь так, что даже немножко больно, и шепчу, шепчу, повторяю:

– Пусть у меня будет сердце, пусть у меня будет самое большое сердце.

Потому что, когда я огорчаю маму, она всё время говорит: «Ада! Сердца у тебя нет!» – и у неё ползут вниз уголки губ, и лицо становится таким усталым и грустным, что я сама начинаю реветь.

Я спрашивала у бабушки: правда ли у меня нет сердца? А бабушка сказала, что оно у меня есть, но очень маленькое, потому что я маленькая, а когда я вырасту, сердце моё станет большим.

Всё это я выложила маме, но та поджала губы и сказала, что очень многие люди выросли, а сердце у них так и осталось крохотным и сухим.

И вот я стою перед Светошариком и прошу у него сердце, самое большое в мире. Я хорошо его представила, оно красное и обжигает, потому что в нём бьётся горячая кровь.

Сделай, Светошарик, сделай, пожалуйста!

– А теперь, – говорит тётя на экране, – мы все должны представить лучшее, самое светлое и радостное будущее для всех-всех-всех. Снова закройте глаза и представьте лучшее, самое заветное…

Я глаз и не открывала, мне тепло и хорошо. В моих мечтах всё белое, летают конфетти и разноцветные звёздочки, котята с крылышками смеются и говорят со мной голосом тёти с экрана…

Утром я проснулась раньше всех, кроме бабушки. Мы тихонько одеваемся, спускаемся по скрипучим деревянным ступеням, распахиваем дверь на улицу, где всё белое-белое: и небо, и снег. В автолёте все места свободны, и я всё время смотрю в окно на заснеженные крыши и почти пустынные улицы. Первое утро нового года – все ещё спят.

Но у Стены много людей. Они радуются, смеются, поздравляют друг друга с Новым годом. Высоченная стеклянная Стена в разноцветных отпечатках ладоней. Я тащу её за собой, хочу найти свои отпечатки на стекле. Бабушка смеётся: «Как же их отыщешь? Тут их миллионы!» А я улыбаюсь, наклоняю голову и хитро на неё смотрю: «Мои ладошки должны быть красными, потому что я загадала про сердце». После мы долго стоим и машем Куполу, возвышающемуся над Стеной, и Светошару, живущему в нём…

Я открыла глаза и вернулась обратно, на вокзал, к холодной лавке и фонарю, к моим товарищам по катастрофе, к беде, что уже случилась, к беде, которую не исправить.

– Я видела сон про Новый год. Про то, как я загадывала желания. Так странно, что больше никогда не смогу…

– Через полчаса как раз настанет Новый год, – перебил Сухожила. – А вы, барышня Ада, сентиментальны. И что бы вы сейчас пожелали, если бы могли? Вернуться в город с десятью тысячами баллов?

Я закивала, просто на рефлексе, а потом задумалась:

– Я бы, конечно, хотела. Только… не так. Ведь тогда мне придётся снова подстраиваться под всех, мальчиков своих на свалку отнести, иначе через полгода я снова буду здесь сидеть…

– Я, барышня, знать не знаю, что у тебя за мальчики, и знать не хочу. Но если вы прямо сейчас не знаете, чего хотите, то лучше прямо сейчас узнайте. Потому что…

Сухожила не закончил фразу. Он подошёл к куче своих сумок и стал открывать их одну за другой.

– Потому что сейчас мы будем загадывать новогоднее желание, – закончил он, вынимая на свет… Светошарик, уменьшенную копию настоящего Светошара. Точно такой же, как в детстве, у бабушки: с деревянным основанием и кованой оплёткой, делящей его на пять секторов. Такой шар рассчитан на пять человек. На современных такого деления нет, и количество загадывающих желание неограниченно. Но, надо признать, нет в новых шарах того изящества…

– Но ведь их отбирают, когда обнуляешься, – выдохнула я, – и мой сразу опломбировали и увезли… Вломились в полшестого утра…

– А я спрятал так, что не найти.

– Светошарик нельзя спрятать, – подал голос Гек, – он постоянно связан со Светошаром, всегда известно, где он!

– А я его разобрал, перепаял и собрал заново. Теперь его никто не найдёт. Когда пришли у меня его забирать, сказал, что выбросил. Как они на меня смотрели! Но поверили. Пальцами у висков крутили: дед совсем рехнулся – и как до сих пор очки сохранял? Ушли, охрану в подъезде оставили, чтобы я не сбежал. А я шарик вытащил и в сумку на дно упрятал. Поклажу обнулившихся не осматривают, вроде как незачем, а зря, зря…

– Ну и зачем все эти сложности? – вздохнула я. – Для нас, тех, кто «вне времени», Светошарик бесполезен. У нас и чипы выключились. Если только на память его оставить.

– Барышня-красавица, – дед произнёс это так ядовито и глумливо, что мне захотелось запустить в него кружкой, – это трудно, но попробуйте иногда и подумать – может, понравится. Я ничего просто так не делаю. Три года возиться с этой дрянной сферой, собирать информацию по кусочкам, потому что нет ни схем, ни описаний. И вообще Светошарик разбирать запрещено, всё запломбировано. В любом случае, вскроешь или сломаешь – всё внутри сплавится в комок. Но я разобрался, докопался, влез! И уж точно не затем, чтобы забрать с собой в резервацию как сувенир.

– Ну и зачем? – лениво протянула я, постаравшись сделать голос максимально скучающим, уж очень он меня разозлил. – Вы, му-уж-чи-ины как дети малые, вам бы только в игрушки до старости играть. Нет чтобы пользу…

– Пользу? – заорал дед. Его, кажется, проняло. – Да что ты, мелочь наглая, про пользу понимаешь?! Я собирался взломать главный Шар!

От злости он перешёл на «ты». Я мысленно покрутила пальцем у виска. Дедушка-то в маразме. Зато Гек слушал открыв рот.

– Взломать Светошар? Разве получится?

– Гарантировать не могу, но почему бы и нет? – пробурчал дед. – У Светошара мозгов нет, это не личность и не божество. Машина – чужая, сложная, невероятная, но машина. А значит, её можно сломать, запутать, испортить. Вот, например, если переделать Светошарики так, чтобы любое загаданное через них желание трансформировалось в требование самоотключения Светошара? А если этих переделанных устройств много?

– Если в программе главного Шара нет на это запрета, то могло бы и получиться.

– Есть, нет… Рано или поздно подобрали бы формулировку, испортили бы гадам систему.

– Сердца у вас нет, – сказала я, – людей вам не жалко.

Дед несколько долгих секунд смотрел на меня.

– Девочка, мне жалко людей, – сказал он даже несколько торжественно. – Вас жалко, Гекатика, да и всех, кого эта дрянная система списала со счетов и выставила вон. Я просто хотел всем вам помочь… Впрочем, неважно. Всё равно я ничего не успел, со многим не разобрался и решил, что бульдозер будет надёжнее. Но и его не смог подготовить. Зато я уверен, что сейчас мы все можем напоследок загадать желания. Свои маленькие, жалкие человеческие желания. Вы ведь не откажетесь?

Сухожила соорудил из четырёх поставленных друг на друга чемоданов подобие стола, сверху водрузил Светошарик, подержал над ним руку. Тот засветился было, но тут же погас.

– Ничего, ничего, – сказал Сухожила, – сейчас исправлю.

Он выудил из кармана жестяной пенал для отвёрток, выбрал одну, приподнял Светошарик, что-то подкрутил, снова провёл над ним рукой. Шарик оставался тёмным. Дед, ругаясь и кряхтя, тыкал в шарик отвёрткой. Я сидела, раскачивалась вперёд-назад, обхватив себя руками. Все нормальные граждане сейчас стоят вокруг своих Светошариков и загадывают желания, им тепло и радостно, их ждут столы с едой.

Что-то коснулось моей ноги. Я опустила взгляд, внизу сидел серый с белыми лапками кот. Его огромные, слишком близко посаженные глаза придавали ему обалделый, растерянный вид. Казалось, он не понимает, как сюда попал и что вообще происходит. Я осторожно почесала его между ушей. Кот мяукнул и запрыгнул мне на колени.

– Не знаю, как тебя зовут, котик, но ты сейчас будешь меня греть. А я – тебя.

Тем временем Сухожила всё-таки сумел как-то исправить прибор. Светошарик вспыхнул и больше не гас, хотя свет чуть заметно моргал.

– Эй, Гекатик, барышня, бросайте всё, – крикнул Сухожила, – восемь минут осталось. В двенадцать все ваши желания превратятся в бесполезные, никому не важные хотелки. Светошар их не примет! Эй, вы зачем кота тащите? Где вы его вообще взяли?

– Сам пришёл. И я с ним буду. Он меня греет.

– Чудная вы, барышня, – махнул рукой дед. – Ладно, делайте как знаете. Кот так кот. Только пусть отрабатывает! Пусть тоже желание загадывает.

Дед отошёл, порылся в своих чемоданах и принёс бутерброд с котлетой:

– Вот, киса, это тебе.

Кот принюхался и зашевелился у меня на руках.

– Но должен отработать. Ну-ка все, не вижу ваших рук. Начинаем.

Мы приложили ладони к светящейся поверхности Светошарика.

Я попыталась сосредоточиться и хоть что-нибудь пожелать. А вот Гекатик, кажется, знал, что загадать. У него на лице появилось такое специальное выражение, как будто ему в лавке подарков предложили выбрать что-нибудь из бесплатных чепуховых сувениров, а он попросил самую красивую, самую дорогую игрушку, не сомневаясь, что ему откажут…

И тут Сухожила с хохотком положил бутерброд с котлетой прямо на шар. Я вытаращила глаза. Это было хуже, чем украсить новогоднее дерево грязными носками. Я бы тут же сбросила его, но кот оказался проворнее. Он вырвался из моих рук и прыгнул на импровизированный стол. Облокотился обеими лапами на шарик и схватил котлету зубами.

Больше он ничего не успел, сверху слетела, практически упала чёрная птица и в свою очередь попыталась схватить котлету. Кот добычу не выпустил и попробовал достать птицу лапой. Та увернулась и вознамерилась клюнуть кота в глаз. Промахнулась и со всей дури стукнула клювом по шару. Динь. Мне показалось, что она пробила его насквозь. Вверх ударил сноп искр. Я вскрикнула, попыталась отдёрнуть руку и не смогла. Она словно приклеилась к искрящемуся шару. Ладонь объяло белое холодное пламя. Его струйки побежали по руке, к плечу.

Кот и ворона пылали. Сквозь сноп искр я видела ужас на лице Гекатика. Он тоже не мог оторвать руку. Сухожила что-то кричал, но я не разбирала его слов за треском разрядов. Шар трясло всё сильнее. Мир поплыл, закружился, и я упала бы, если бы не была накрепко приклеена к искрящей вибрирующей сфере.

Вдруг протяжный, пронзительный гудок перекрыл все звуки. Всё залило невыносимо ярким светом. Я зажмурилась, но и сквозь прикрытые веки видела два жёлтых огня – дальние прожекторы приближающегося поезда. В последний момент я успела подумать: «Как же так? Ведь здесь нет никаких рельсов». А потом мир разлетелся на куски и всё исчезло.

Мир трясло и качало. Я не хотела открывать глаза, не хотела видеть того, что от меня осталось, после того как по мне проехал поезд. Но лежать было неудобно, и чем дальше, тем больше. В какой-то момент это стало невыносимо, и я приподняла веки. С серого бетонного потолка свисала лампочка без абажура. Она раскачивалась в такт мировой тряске.

Осторожно приподнявшись на локтях, я огляделась. Зрелище было безрадостным. Маленькая комнатушка с одним окном. На стенах из-под потрескавшейся, отшелушившейся белой краски проглядывал бетон. В углу стоял ящик на ножках. Его лицевую часть занимал блестящий экран со скруглёнными углами. Сверху торчали тонкие металлические рожки. В экране вместе с куском потолка отражалась качающаяся лампа. Ящик крепко стоял на своих ножках, видимо, был прикручен к полу.

На полу в центре комнаты зияла круглая дыра, из неё бил поток холодного воздуха. Я поёжилась. Ладно, по крайней мере, я жива и даже, как это ни удивительно, цела. И пусть впереди меня не ждало ничего хорошего, всегда лучше выжить.

Я лежала на бесформенном полосатом матрасе у стены, из которой, словно редкая шерсть, торчало множество кожаных ремешков. Рядом с матрасом стоял мой чемодан, набитый марками.

Вопросов было огромное количество. Я не понимала ничего: ни где я, ни как сюда попала. Как мне удалось спастись? Загадка загадок, но это потом, а сейчас надо было валить из этой неуютной, трясущейся комнаты, пока серый потолок не обрушился мне на голову. Только сначала…

Я встала на четвереньки и поползла, стараясь держаться подальше от дыры в полу. Свалиться в неё – раз плюнуть. Комнату продолжало трясти, стоял неимоверный грохот. Но мне приспичило добраться до рогатого ящика. Это ведь тоже в своём роде приёмник. Если его включить, то в правом нижнем углу появятся время и дата. Хоть сориентируюсь.

Я пощёлкала кнопками – никакой реакции. Обидно. Экран оказался чуть выпуклым, а отражение – тёмным и искажённым, но разглядеть себя мне удалось. Вопреки ожиданиям, я неплохо выглядела. Словно целый месяц хорошо высыпалась. В целом я себе даже понравилась. Видимо, тёмный экран делал меня более значительной, что ли. Такой, какой я никогда не была.

Вот только до этого ли мне сейчас?

Я выползла за дверь и только после этого поднялась на ноги, держась за стену. Крохотная квартирка, абсолютно не приспособленная для жизни, заброшенная и замусоренная. Словно жильцы давно съехали, вывезли все вещи и она много лет стояла пустой. На кухне ржавый кран над железной раковиной. Несколько настенных полок с отвалившейся кромкой. На полу среди мусора – пакет в яркой запечатке. На нём улыбающийся старик, неуловимо похожий на деда Сухожилу, держал в руках огромный бутерброд с котлетой. Мне стало интересно. Я подняла пакет и, прислонившись к стене, оторвала клапан. В нос ударил знакомый запах – внутри обнаружился бутерброд с котлетой. Я бросила его в раковину – Светошар знает, сколько этот пакет тут пролежал. Жрать я это не буду, лучше уйду прямо сейчас.

Хорошо бы ещё найти уборную. Хоть какую.

Действительность превзошла все мои ожидания. В обратную сторону. Открыв дверь и подняв ногу, чтобы войти внутрь, я чуть не унеслась вниз с воплями. В санузле не было пола. Крохотная ванна и унитаз за каким-то псом крепились к стенам. Бессмысленные и беспощадные удобства! Я выругалась и тут же вздрогнула. С покрытой зелёной краской стены на меня смотрел глаз. Нарисованный, но я не сразу это поняла, так мастерски он был выполнен.

– Чего уставился?! – недовольно спросила я и повернулась, чтобы уйти. Но не ушла, а долго стояла, сверля взглядом глаз. Мне вдруг показалось, что он мигнул.

Я стала осторожна, и это спасло мне жизнь. С трудом и скрежетом отворив покосившуюся дверь, прежде чем выбежать на площадку этажа, я проверила, есть ли там пол. Его не было. Ни пола, ни лестницы. Только пустая подъездная шахта до самого низа. Пока я переживала запоздалый ужас, представляла, как бы сейчас летела вниз, вытирала со лба холодный пот, в открытом пустом проёме двери напротив появился котик.

Я сразу узнала эту заразу, вместе с приблудной вороной перемкнувшую нам Светошарик. Хотя в чём их вина? Дед Сухожила мог бы и головой подумать, прежде чем котлетами разбрасываться! Бедный дед. Где-то он сейчас?

– Котик, котик! – По стенам шахты начало гулять эхо, и собственный голос внезапно показался мне чистым и красивым. – Жалко, котик, что ты не можешь ко мне. Я бы тебя обнимала, а ты меня грел. До самого конца. Потому что мне отсюда, похоже, не выбраться.

Мне показалось, что где-то вдали заиграла тихая печальная музыка. Скрипки и флейты. Флейты и скрипки. Я смахнула слезу со щеки. Настало время жалеть себя.

Котик между тем начал пятиться, и я подумала, что он уходит. Может, если подумать и поискать, я смогла бы соорудить мост. Конечно, с такой тряской вдвойне страшно по нему идти и даже ползти…

Внезапно я поняла, что уже несколько минут никакой тряски нет. Стояла такая тишина, что я слышала, как дышит котик на другой стороне. Где-то внизу раздавался ритмичный стук неизвестной природы: «Ту-дух-тух-тух, ту-дух-тух-тух…»

И тут котик прыгнул. Изящно, грациозно, величественно. Маленькие котики так не прыгают. А потом он ударил всеми четырьмя лапами мне в грудь. Больно. Я чуть не упала, но обеими руками обхватила его как родного. Потому что ни родных, ни близких, да и никого у меня, похоже, не осталось. Только этот шерстяной любитель котлет да мои мальчики в чемодане.

Вот только он не считал меня своей родной и не желал сидеть на руках. Царапался, вырывался и кусался. Так что я еле донесла его до комнаты с матрасом и выпустила. Наглый котяра начал носиться по комнате кругами. Со всей дури врезался в мой чемодан, да так, что та выкатилась на середину комнаты, едва не угодив в дыру, из которой всё время бил поток воздуха. Чемодан раскрылся, из него посыпались марки. Я подползла к дыре и потянула чемодан на себя, но так неудачно, что практически вытряхнула всю свою коллекцию. Поток поднял и закружил бумажные прямоугольнички. Мои мальчики поднимались к потолку, плавно спускались к полу, где ветер снова подхватывал их, такая вот бесконечная карусель. Я плакала, стоя на четвереньках. Пыталась схватить то одну, то другую марку, но у меня ничего не получалось. Глупый котяра полез посмотреть и чуть не улетел в дыру. Сомневаюсь, что мощности потока воздуха хватило бы, чтобы вытолкнуть его обратно. Я крепко и зло схватила его за хвост, не испытывая в этот момент ни малейших угрызений совести.

– Ты тупая скотина! – крикнула я ему в ухо, безжалостно оттащив беднягу от края.

Он сник и посмотрел на меня так жалостливо, что любое бы сердце дрогнуло. Любое, но не моё. Оно у меня огромное и сейчас до самых краёв было наполнено яростью.

– Нечего глазёнки таращить! – заорала я. – Сейчас ты у меня узнаешь!

Я прижала шерстяного гада к стене над матрасом, в метре от пола. Трясущимися от злости руками обвязывала кота кожаными ремешками, свисающими со стены, словно волосы лысеющей обезьяны. Крест-накрест, поперёк и вдоль, да ещё сверху, да ещё узлом. Кот не сопротивлялся, не боролся за жизнь с неожиданно обезумевшей мной, даже не вопил. Он просто следил за мной грустными круглыми глазами. Но устыдить меня не смог. Не сейчас.