Текст книги "Королева праха и боли"

– Ты так думаешь?

Мгновение хрупкой тишины растянулось, наполнившись призрачным биением моего сердца и глухим звоном в глубине моего сознания, требующим обратить на него внимание. Джоа тряс головой с такой яростью, какую трудно ожидать от древнего трупа – говоря мне, что они намеревались спасти ребенка? От чего?

Я сглотнула.

Или – от кого?

Я прижала руку ко рту. В горле моем пересохло, подбородок задрожал. Ужасающий вопрос выбил почву у меня из-под ног, столкнув меня с трона.

Кто был отцом того ребенка – Енош… или Джоа?

– Нет, этого не может быть… – пробормотала я и умолкла, наткнувшись на взгляд лорда Тарнема. – Ньяла уже была беременна, когда покинула Бледный двор и убежала с Джоа, разве не так?

– Так.

«Ньяла приходила и уходила, когда ей заблагорассудится», – раздался в моей голове голос Еноша, и тут же к нему присоединилось бурчание Орли: «Присматривать за ней было все равно че пасти стаю блохастых кошек. Глупая, глупая девчонка».

Вопрос все громче и громче звучал в моей голове, волны страха душили меня:

– Кто был отцом этого ребенка?

Уголки губ лорда Тарнема дернулись:

– Дитя, вполне возможно, что ты единственная, кто способен ответить на этот вопрос.

– Она виделась с ним. Все это время она тайно встречалась с Джоа. – Я обхватила себя руками. – Если ее роман с Джоа продолжался, то он вполне мог быть отцом ее ребенка.

Самодовольная улыбка расплылась на лице лорда:

– Смертного ребенка.

Ребенка, которого Енош чувствовал.

Разум мой еще колебался где-то между настороженным подозрением и свирепой уверенностью, а вот силы уже оставили подгнившие мышцы. Боль резанула живот, острая холодная боль. Я опустила глаза, почти ожидая, что увижу корсаж, залитый кровью из вновь открывшихся ран.

Дрожа, я опустилась на землю. Я боролась с душераздирающей надеждой, разливающейся внутри меня, с надеждой, которая может привести к мучительному разочарованию. Нет, я не могу пройти через это снова. Но как я могу избежать удара – и вероятного значения этого открытия?

Енош чувствует все мертвое.

И все живое.

Но не своих братьев.

Я прижала руку к ранам на животе и погладила их. Всепоглощающая печать притупила мои чувства. Опять. Опять! Если Енош не способен ощутить своих божественных братьев, каковы шансы, что он почувствует нашего божественного малыша?

Глава 9
Ада

Орли сидела на корточках над деревянной лоханью возле источника, энергично двигая одной из белых рубах Еноша по стиральной доске. Моего приближения она не заметила, потому что я обогнала детей и приподняла гремучий костяной шлейф. По пещере носилось ее беззаботное пение. Пела она о драконе, охраняющем тайну.

У меня перехватило дыхание.

Какое совпадение…

Я знала, что она что-то скрывает, но не ожидала, что из-за этого меня будет просто трясти, трясти от ярости и страха одновременно.

Ярости – оттого, что я умерла беременной.

Страха – из-за того, что это может быть не так.

Или наоборот?

Внутри все болезненно сжалось. Нет, так или иначе, я обречена, потому что правда – любая правда – разрушит мою душу. Если моя теория верна, и я умерла с ребенком в животе…

Я прижала ладонь ко рту, заглушая мучительный всхлип; мое молчащее сердце скручивала беспощадная агония. Нет, я этого не переживу. Умру во второй раз.

И если моя теория окажется неверна – тоже.

Рука моя вновь круговым движением огладила живот. Я словно ласкала надежду – надежду, которую не могла себе позволить. Что, если лорд Тарнем стремится лишь выбраться из трона, воспользовавшись моей ситуацией? Моим отчаянием? Что, если я попалась на крючок лжи?

А если у меня по-прежнему нет ребенка?

Желудок скрутило, газы разложения снова бродили в нем. Милостивый бог, я же сейчас впаду в истерику, такую, что на моем фоне Енош будет выглядеть очень даже здравомыслящим.

Где тут правда? Где ложь?

Это знает только одна женщина.

Переведя дыхание, я разжала руки, и костяная бахрома платья клацнула о темную скалу.

– Глупая, глупая Ада.

Орли резко развернулась, так что ноги ее едва не разъехались на мокром каменном полу. Мокрые руки повисли. С них капало.

– Что?

Легкие сдавило от разрастающейся в моей груди тревоги.

– Кто был отцом ребенка Ньялы?

Лицо старухи застыло, трясущиеся пальцы спрятались в складках платья, губы сжались, превратившись в тонкую линию. Орли потрясенно уставилась на меня:

– Че ты имеешь в виду?

Я шагнула к ней:

– Кто был отцом? Енош или Джоа?

– Ох, девка. – Нога ее скользнула вперед; служанка пыталась встать. – Совсем у тя в башке помутилось.

Я до боли стиснула зубы. Конечно, она будет все отрицать. Может, даже попытается перевернуть все с ног на голову, зарождая сомнения и замешательство.

Но я ей не позволю.

– О, совсем даже наоборот, – ответила я. – Кажется, никогда еще я не мыслила так ясно.

– Энто горе говорит. – Она расплылась в материнской – нет, бабушкиной – улыбке, которой я ни капли не доверяла. – Давай-ка помогу те вылезти из платья, помокнешь хорошенько в водичке да и забудешь все.

– Тебя, несомненно, это бы вполне устроило. – А ведь она рьяно пыталась убедить меня принять мое горе, смириться с ним. – Я говорила с лордом Тарнемом. Он рассказал мне все.

– Не слушай ты всякий вздор, девка. – Улыбка ее дрогнула. – Ах, энтот тип скажет все че угодно, лишь бы хозяин вынул его кости из трона.

– Ну так и ты скажешь что угодно, лишь бы не попасть туда. – Я своего добьюсь, даже если заплачу своим сердцем, не говоря уже о здравом рассудке. – «Ох, если хозяин узнает правду… Глупая, глупая девчонка». Думаешь, я забыла, как застала тебя спорящей с лордом Тарнемом? Ты сопровождала Ньялу, когда она покидала Бледный двор. Ты же не станешь отрицать, что она встречалась с Джоа?

Руки ее сжались в кулаки:

– Ты не знаешь, какой была маленькая леди…

– Я знаю, что она выбрала смерть для себя и ребенка, вероятно, больше смерти боясь того, что сделал бы Енош, если бы узнал правду. – От собственных слов я вся покрылась мурашками. – Будешь отрицать?

– Девка…

– Кто был отцом ее ребенка?

– Ада…

– Кто?

– Я не знаю! – Крик раздался по всей пещере, глубокие морщины изрезали лоб старухи, теребящей подол платья. – Кто я така, всего-то лишь старая нянька, которую шпыняют, будто я не прожила и дня своей жизни? Сколько раз я предупреждала маленькую леди… Ох, как я бранила ее.

– Да, никто не слушает старую Орли, – произнесла я. – Ньяла любила капитана, верно? Никогда не переставала его любить.

– Ах, мы, женщины, не можем позволить себе любить. Говорила я ей энто. Много раз. Но она не слушала! Че я могла сделать? Настучать богу? Шоб он наказал маленькую леди? – Она прижала руку к внушительному бюсту и вздохнула. – Я ж кормила ее грудью, когда девчонка была еще совсем кроха, как свою собственную. Сразу после того, как потеряла своего ребенка.

Внутренности мои завязались узлом, такой знакомой показалась мне ее боль, но я не могла позволить старухиной истории смягчить меня, ослабить мою решимость выяснить правду. Пора перестать кручиниться о чужих горестях больше, чем о своих собственных!

А собственных у меня предостаточно.

– Значит, это правда. – Ноги мои подкосились, и я прислонилась к скале, чтобы не упасть. – Все это время она тайно встречалась с Джоа. И он был отцом?

– Девка…

– Он?

– Кто может сказать такое? Ах, мир полон ублюдков, взращенных ничего не подозревающими отцами, будь то король или поденщик при кухне.

– Но ты знала, что это возможно и даже вполне вероятно. Особенно потому, что ребенок был смертным. – Драгоценные остатки слез подступили к моим глазам: их было недостаточно, чтобы скатиться по щекам, но зрение все же помутилось. – Вдруг Енош не способен почувствовать божественного ребенка? Вдруг я все-таки умерла беременной?

– И че из того? – Переминаясь с ноги на ноги, Орли всплеснула руками. – Сейчас-то какое энто имеет значение?

– Это имеет огромное значение – для меня! – крикнула я, ненавидя себя за то, что потрясение лишило меня самоуважения, которое я вроде бы только-только обрела. – Всю мою жизнь меня называли пустышкой, неженщиной! Один муж называл меня никчемной, другой зовет лгуньей. Мне надоело находиться во власти чьих-то ошибочных суждений! – Руки мои дрожали, но я, как ни щемило сердце, все-таки еще раз погладила ладонью живот. – Может быть, я ношу в своей утробе божественное дитя!

– А можа и нет. – От ее язвительного тона у меня стиснуло горло. – Даже коли тот малец был капитана…

Острая, мучительная, возможная правда ее слов вонзилась мне прямо в сердце, еще не оправившееся от агонии двойной потери ребенка. Ох, как же я была глупа и как же это больно.

Есть еще и третий вариант, который я даже не рассматривала.

Пускай все мои предположения о Джоа и ребенке истинны, но как это связано со мной? Ничто из сказанного или помысленного не увеличивает вероятность того, что я ношу в себе дитя, божественное или иное.

Рука моя соскользнула с камня.

Земля содрогнулась.

А может, и нет, но ноги мои все равно подогнулись, и я опустилась на влажную жесткую землю. Нет, не нашла я в этой путанице утешения, не сделала освобождающего открытия.

Я обрела только новую боль.

Только страдания.

– Девка, худо мне видеть тя такой. – Вытерев руки, Орли подошла, присела рядом и погладила меня по плечу. – Кто сказал, что боги вообще могут зачинать детей?

– Кто сказал, что они не могут?

– Девка, у нас три бога, древних, как время. – Она выгнула косматую бровь. – И ни у кого нет детей, а мир от энтого тока лучше.

Живот под моей рукой затвердел как камень. Я вспомнила о поцелуе Эйлама, неловком, неумелом, как будто уста его никогда еще не касались женских губ. Возможно, так оно и было, но Ярин-то тот еще прохвост, он, пожалуй, большую часть вечности провел под юбками красоток, как мертвых, так и живых.

Что, если Орли права?

Внутри все рухнуло.

Но что, если она ошибается?

– У меня были все признаки… – прошептала я, цепляясь за тончайшую ниточку веры. – Хоть я и скверная рыбачка, но я хорошая повитуха.

– Даже коли ты права, девка, энто не делает тя менее мертвой. – Старуха медленно покачала головой, и этот простой жест заключил в себе тысячу горьких тяжелых истин. – Даже если отец – бог, делает ли энто дитя бессмертным? Способным расти среди раздутых газами кишок и червей?

Я заскрежетала зубами так, что коренные зашатались, грозя выпасть из десен.

Мертвый или живой.

Божественный или воображаемый.

Как я могу доказать хоть что-нибудь? Вскрыть себя и порыться в своих внутренностях? Звучит безумно даже для меня, и это снова заставляет задуматься, не потеряла ли я вместе с жизнью и разум. Что, если я действительно лгунья – и лгу себе?

Но тут сомнения заглушил голос моей гордости.

Нет, я не лгунья.

Утренняя тошнота. Ноющая грудь. Семена. Я умерла беременной. Назовите это инстинктом, но я чувствовала это, чувствовала глубоко внутри себя, становясь все увереннее с каждым кругом оглаживающей живот ладони.

Но если я подойду к Еношу с разговором о ребенке, он вполне может исполнить свою угрозу, потому что он-то не чувствует его. Как и его братья…

Осознание хлестнуло меня по лицу, выставив такой же глупой, как и все остальные, вовлеченные в этот запутанный клубок. Разве Ярин не говорил что-то насчет части моей души, которая сопротивлялась, когда он привязывал ее к телу? А вдруг сопротивлялась не моя душа, а душа моего ребенка?

Я судорожно вздохнула, и с дрожащих губ вдруг сорвалось имя:

– Эйлам.

Орли нахмурилась:

– Че с ним-то тако?

– Он сказал что-то, когда я умирала, м-м-м… – Проклятый дьявол, что же он сказал? Что-то насчет жизни? Слишком много жизни? – Не помню, но мне кажется, что это важно. Может, они и не способны почувствовать ребенка, но они ощутили, будто что-то не так. По крайней мере, двое из них. Мне надо поговорить с Еношем. Он тоже должен был заметить…

– Ты мертва, Ада. – Голос Орли был мягок, но от него у меня волосы на затылке встали дыбом, словно даже моя кожа больше не доверяла ей. – Ох, маленькая леди была слишком молода. Глупышка никогда не думала о последствиях. Две сотни лет я плачу за свою ошибку, за то, что поддалась на ее мольбу – хочет повидаться, мол, с лордом-отцом. Аха, она предала мя, как и всех, сбежав с энтим… ублюдком.

Я насторожилась:

– Что ты такое говоришь?

– Коли ты скажешь щас хозяину… Коли то, что ты думаешь, правда… О боже, он вплетет меня в трон, из-за ребенка в твоем гниющем брюхе. – Орли бросила на меня умоляющий взгляд. – Неужто в те нет жалости?

– Жалости? – Я отпрянула, тряхнув головой. – А кто пожалеет меня, а? Не ты, это уж точно, потому что все это время ты все понимала. Я годами таскала на себе вину и не желаю целую вечность страдать из-за чьих-то ошибок, совершенных двести проклятых лет назад.

Когда я вскочила, старуха схватила меня за руку – сильно, так сильно, что ни о какой бабушкиной заботливости уже и речи не шло.

– Два века, девка. Я не могу позволить те отправить мя в его трон щас.

И голос ее был слишком резок. Что это? Предупреждение?

«Она позаботится о том, чтобы он не поверил мне, – всплыли в моей голове слова лорда Тарнема, – как и всегда».

Как и сейчас?

Я уставилась на нее.

– Бросишь меня на растерзание волку? Снова?

– Пока он не укусил мя за задницу – да, брошу. Ну и че, злодейка я после энтого? Разве Ньяла не предала мя, как и всех прочих, оставив один на один с божьим гневом, когда я всего лишь дала ей поблажку?

– Возможно, ты была слишком добра, как и я. – Я стряхнула ее руку. – Это я и пытаюсь исправить.

Губы старухи сжались в тонкую линию, потом она цокнула языком:

– Но не ценой моих костей.

Озноб пробежал хребту меня по спине, охлаждая мой надрывающийся разум ровно настолько, чтобы осознать угрозу. Енош может считать меня лгуньей, но я далеко не так искусна в этом, как Орли – женщина, сохранившая его доверие, скрывая от него правду две сотни лет.

– Ну и не ценой моих, – парировала я. – Ты же сама сказала, он любит меня.

– Аха, любит тя до смерти.

Я вздрогнула.

Попятилась от нее, развернулась и побежала навстречу клацанью, раздающемуся в проходе со стороны Бледного двора. Голова кружилась, сердце саднило, но я не могла позволить себе поддаться слабости. Как же мне теперь не угодить прямиком в трон?

Если бы я не разозлила Орли, она не ополчилась бы против меня. Может, я даже придумала бы способ выложить Еношу правду. Желательно такой, который не включал бы моего лепета: «Знаешь, я, возможно, все-таки ношу твоего ребенка». Или: «Ньяла убежала с Джоа по собственному выбору». Или, что хуже всего: «Тот ребенок, вероятно, был не твоим».

А сейчас уже слишком поздно.

Проклятье, голову под короной невыносимо ломило, а мысленно я лихорадочно пыталась составить план. Тем более что трупы детей уже спешили ко мне со стуком и бряцаньем. Что же делать?

Я размышляла над этим вопросом целую вечность, расчесывая спутанные волосы, и тут мне пришла в голову интересная идея. Что, если я избегу подозрений Еноша и двуличности Орли, отправившись к одному из других богов?

Я нахмурилась.

Только не к Эйламу.

Помимо того что ему я доверяла меньше всего – хотя, конечно, и Ярина не назовешь надежным и достойным доверия, – двором ему служил весь мир. Довольно большое место, чтобы искать в нем бога.

А как насчет двора Междумыслия? Я уже была там однажды. Можно ли как-то попасть туда снова? Заметит ли Ярин силу божественного ребенка, сумеет ли убедить потом своего брата?

Не знаю.

Но это вариант.

Мой единственный вариант.

Теперь нужно лишь выяснить, как туда добраться, с учетом того, что двор Междумыслия не принадлежит реальному миру. Ну, так мне, по крайней мере, казалось. Если я правильно помню, он где-то между моими мыслями… Где бы это ни было.

Настороженная Орли, конечно, не станет мне помогать. Значит, иного выбора не остается, кроме как вытягивать намеки из Еноша. А пока я этим занимаюсь, можно поразмышлять над тем, как объяснить богу, что его сделали рогоносцем…

Глава 10
Енош

Я следил за своей женой из густых теней за конной статуей. Несколько дней сна позволили разуму отдохнуть, но вот покоя так и не принесли. Скорее уж, усугубили замешательство.

Ада сидела на лежанке в созданной мной беседке: восемь резных костяных колонн, натянутые меж ними треугольные кожаные полотнища в качестве крыши. Легкий ветерок, веющий из Эфенских врат, колыхал украшенные белыми перьями волосяные косицы занавесей.

Что же я натворил?

В гневе я создал для нее костяную корону из детских мизинцев – в наказание за ее уловку, за притворные ласки, за лживые речи о том, что она сама решила прийти ко мне, за украденный поцелуй, разрушивший мою защиту. А она?

Она выглядит в этой короне сногсшибательно.

Грудь моя сжималась, ребра впивались в легкие. Кажется, наказал я лишь самого себя. Вот она сидит на груде серых мехов, заплетая косы девчонке с жидкими мышино-серыми волосиками – одному из трех детских трупов, которым я приказал сопровождать ее в качестве очередного напоминания о том, как она мучила меня своей чудовищной ложью.

Ох, какая ошибка.

У этих детей не было ни души, ни сознания, и все же Ада, должно быть, смыла грязь с их истощенных тел. Они сидели на земле у ее ног, лохмотья их сменили чистые туники, а тусклые волосы двух мальчиков были аккуратно расчесаны.

Придуманное мной наказание послужило мне же напоминанием, почему я стал восхищаться этой женщиной. И полюбил ее?

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что я позволил себе полюбить вновь. Ужасное это чувство – любовь. Возможно, единственное, способное в один миг успокоить сердце, а в следующий – разорвать его в клочья. А как еще объяснить эту мою… перемену?

Мыслями я вернулся к недавней порке: как она лежала поперек моих коленей, как громкие шлепки моей ладони по ее покрасневшему заду разносились по всему Бледному двору. Да, я возбудился тогда, но боль, которую причинял ее телу, возвращалась мне сторицей. Поэтому я остановился. Остановился на семи ударах.

Что со мной не так?

Я всегда верен своему слову, я никогда не лгу ни в угрозах, ни в обещаниях, будь то страдания или смерть. И все же, когда дело касалось моей жены, я, похоже, не могу сдержать ни единого. Независимо от того, как она сердила меня – будто намеренно распаляя мой гнев, – что-то постоянно меня останавливало.

Что-то успокаивало.

Что-то причиняло боль.

Ох, теперь она чмокнула девочку в макушку, отчего во мне вспыхнуло какое-то нервное противление. Забота Ады о детях не знала границ, выходя за пределы смерти: она дарила их телам достоинство и любовь.

Это не избавило меня от прокравшейся в душу неуверенности и неослабевающего замешательства по поводу всего происходящего.

Подошла Орли и нахмурилась, глядя, как Ада примеряет девочке какую-то самодельную обувку.

– Что энто девка делает?

– Заботится о детях, вверенных ее попечению. – Что-то шевельнулось у меня под ребрами: ощущение столь же нежеланное, сколь и настойчивое, как бы я ни пытался отрицать его существование. – Ну как могла такая женщина использовать ребенка, чтобы прикрыть свой обман?!

Моя старая служанка приподняла бровь, наградив меня тяжелым обеспокоенным взглядом:

– Ты начинаешь сомневаться в ее предательстве, хозяин?

Я прикусил кончик языка.

Начинаю сомневаться?

Мой разум был… не в порядке после того, как я сбежал от священников, измученный двумя неделями самых чудовищных пыток. В облике человека я страдал от человеческих несовершенств, от человеческих недостатков. Я мог ошибаться. Мог среагировать опрометчиво, отдавшись на милость воспоминаниям о тысячах прошлых предательств и потрясению от исчезновения моей жены.

– Разве не доказывала она много раз свою честность? – пробормотал я. – Разве не выглядела убежденной в собственной лжи?

Ада не глупа, но она всегда была презираемой женщиной, больше всего на свете мечтавшей о ребенке. Смертная оболочка в сочетании с желаниями души способна творить удивительные вещи – даже вырывать пищу из желудка. Что, если она действительно считала, что носит ребенка?

Взгляд Орли, теребящей выцветшую ленту на своем платье, уткнулся в землю:

– Внешность человеческая обманчива. Твои ж слова.

Дыхание мое сбилось.

– И верно.

Я что, снова одурачен обманщицей?

Я смотрел на сгорбленную спину жены и видел, как она проводит ладонью по своему животу – круг, другой. Почему она так делает? От горя? Ложного, да, но оттого не менее болезненного.

Неужто я был к ней несправедлив?

Грудь моя сжалась. Как странно, что она смогла подавить потребность дышать – но не желание ласкать то, чего нет. Ох, она так сильно этого хотела.

Как и я.

Да, ничего я не хотел так, как женщину и ребенка… Много детей. Семью. Желание это возросло спустя несколько веков наблюдений за их восхитительной невинностью, чистой, нетронутой еще порочностью смертных.

А теперь ничего этого у меня никогда не будет.

И в ответе за это – глупость смертных за Эфенскими вратами. Ох, поглядите, что они сделали с моей Адой. Ее тело такое холодное, а сердце так страшно молчит, лишившись своего неровного ритма.

Поглядите, что они сделали с нами.

Злые, подлые, своевольные смертные.

– Я поеду за Эфенские врата и соберу армию. – Воздам должное тем, кто осмелился прикоснуться к моей жене, а потом тем, кто осмелился прикоснуться ко мне. – Ха, смерть снова будет гулять по их краю, пока сама земля не затрясется от страха.

Орли переступила с ноги на ногу, с еще большим рвением разглаживая свою выцветшую ленту.

– А ты подправишь трупы в троне, прежде чем уедешь? Их вечные стенания действуют на мои бедные нервы.

Я растерялся:

– Как так? Они десятилетиями вели себя благословенно тихо.

Старуха всплеснула руками:

– Ах, ты ж еще не видал их опосля того, как проснулся, а ведь наша девка прорезала им рты.

Прорезала им рты.

Их лживые рты.

Руки под кожей начали зудеть, в нос ударил запах пепла; захотелось расчесывать себя до крови, сдирая эту вонь. Моя жена вновь осмелилась на очередной проступок. Зачем?

– Она говорила с ними?

– Аха, я видела, как она сидит на троне и перешептывается с ними, тихохонько, как лесная мышь в корзине с кукурузой. – Орли пожала плечами. – Не знаю уж, че там у них. Можа, секреты, можа, какая ложь. Как знать?

Ложь.

Все мышцы моего лица инстинктивно напряглись. Я насторожился. Эта реакция выковывалась среди нескончаемых языков пламени и закалилась в холоде разбитого сердца. Неужели женскому непостоянству нет конца? И нет конца интригам моей жены?

– Аха, девка говорила, ты стал хуже прежнего, – продолжила Орли. – Ох… Какое отвращение стыло в ее глазах, когда она говорила о хозяине. Прям ненависть.

Ненависть.

Новые подозрения воспламенили мою кровь:

– Когда предатели сходятся, перешептываясь, пользуясь тем, что хозяин спит, это не сулит ничего хорошего.

– Я те говорила… – протянула Орли. – С самого начала я говорила те, что энта штучка себе на уме.

И что она сбежит от меня.

Она что, снова планирует побег?

Ногти мои впились в ладони. М-м-м, мертвые вообще-то мало заинтересованы в побеге от меня, ибо я их хозяин, но моя жена даже в смерти оказалась самой упрямой.

Она вступила в сговор с теми, кто причинил мне зло, расспрашивала о моем брате, даже топилась, чтобы задушить свою тягу к моему теплу, – мда, последнее особенно впечатляет.

Жилка задрожала на моем виске. Что, если она в отчаянии стремилась найти убежище у моего брата? Или, может, пыталась отыскать способ избавиться от оков Ярина в своей душе? Сбежать от меня в вечную смерть?

Возможно.

Душа – хрупкая штука, требующая формы, оболочки, за которую можно цепляться. Ни одному трупу со связанной душой никогда не удавалось разорвать узы, поскольку это требовало серьезного членовредительства – то есть поступка, полностью противоречащего инстинкту самосохранения смертных.

Но опять-таки, ни одному трупу никогда не удавалось утопиться на дне источника, подавив врожденную потребность дышать.

Ни одному – кроме жены.

Моей коварной жены.

Мышцы мои напряглись от страха – при мысли о том, что я могу потерять ее. Потерять навеки. Может, нужно сотворить ей новый ошейник? Новую цепь? Пять цепей?

Яростный прилив гнева опалил мои вены, сжигая меня изнутри. Но куда более болезненным был совершенно другой позыв – собственническое желание засадить мою маленькую в костяную клетку.

А еще лучше – в мой трон.

Непростительный поступок.

Ада навсегда возненавидит меня.

Нет. Она уже ненавидит меня.

Так какое это имеет тогда значение?

Разве чувства, связывавшие нас, не зачахли, миновав точку прощения? Точку спасения? Разве она не моя, не та, с кем я могу делать все, что пожелаю, не заботясь о ее отношении? Или я опять слишком суров? Слишком спешу с суждениями?

Я перевел дыхание, пытаясь успокоить сердце, переполненное болью и недоверием.

– Я должен подумать об этом.

– Подумать? – Пальцы Орли скомкали ткань платья. – Ну… Пока ты думаешь, я буду приглядывать за ней.

Остановили меня не столько ее слова, сколько то, как она переминалась, поджимая пальцы ног.

– Чего это ты так беспокоишься о том, что тебя не касается?

– Ах, хозяин, прошло уж двести лет, но не было и дня, шоб я не жалела о той роли, которую сыграла в исчезновении маленькой леди. – Бледные губы Орли сжались в тонкую линию. – Самое меньшее, че я могу сделать, энто следить за твоим сердцем и предостерегать тя. Аха, у мя-то самой сердце разрывается видеть, как тя опять предают.

Она хмурилась, и морщины на ее лбу словно подчеркивали ее слова, так почему же я весь напрягся, почему мой обостренный слух настороженно ловил каждый ее вдох? Если не считать ее… оплошности, разве не прослужила она мне два века? Не составляла мне компанию все десятки лет изоляции?

Да, прослужила. И да, составляла.

– Ну, пригляди, – согласился я и двинулся к источнику. – Сообщи, если она снова заговорит с трупами или если хоть нос высунет со двора.

– Да, хозяин.

Я шел по Бледному двору, по его многочисленным мостам, но не находил радости в своем творении, потому что в венах моих пульсировал гнев. О, моя находчивая жена, вероятно, ищет способ сбежать от меня среди воспоминаний тех, кому это не удалось.

Добравшись до бассейна, я разделся, скользнул в воду и побрел вдоль окаймляющей источник скалы, постанывая от жара. Потом пар пробрался мне в горло – едкий, кусачий, тошнотворный.

Пепел. Горький, горький пепел.

Я сходил с ума от отвратительного смрада, который никак не оставлял меня, сколько бы я ни мылся, ни скребся, ни уливался маслами. Почему зловоние не уменьшается?

Потому что оно застряло.

Застряло. Под. Кожей.

Призвав хранящиеся на Бледном дворе кости, я сотворил нож. Шершавая рукоятка удобно легла на ладонь. Один глубокий вдох – и я поднес клинок к руке.

Острое, обжигающее костяное лезвие вошло под кожу – по предплечью потекли ручейки крови. Кровь собиралась у локтя, капала в воду и растекалась там алыми кольцами, наполняя и без того густой воздух запахом меди.

Большим пальцем я прижал отделившийся лоскут кожи к лезвию и резко рванул, обнажая набухшие вены.

Клочок за клочком – я долго избавлялся от горькой вони, сдирая ее с себя всюду, куда мог дотянуться. Всякий раз, когда на влажный камень шлепался новый розовый кусок, я приседал, погружаясь в источник, чтобы соленая вода выжгла мерзостные выделения.

– Опять? – Из темного коридора выступила моя жена – собственной персоной. Она подошла к краю источника, одной рукой придерживая мертвого мальчишку, чтобы тот не свалился в воду. – Сколько раз ты будешь избавляться от кожи? Ты же не змея.

Я – бог, созданный идеальным, и все же я отвернулся, пряча свое временное уродство, – я ведь ободрал себя до мяса.

– Столько, сколько потребуется.

Моя маленькая спокойно стояла и смотрела на меня. Золотистые волосы были вплетены в венчающее ее голову гнездо из тоненьких пальчиков. Как же она красива. Самый прекрасный, самый опасный труп. Зачем она пришла?

Она с усилием сглотнула:

– Поскоблить спинку?

Ее неожиданное предложение удивило и насторожило меня:

– Ты шутишь?

– Ты вплавил в мой череп детские пальцы и приставил ко мне свиту из трупов. Щелк, щелк, щелк. Дни напролет щелкают за моей спиной их костяные пятки. – Что ж, это, пожалуй, объясняет тщательно завязанную обувку на их маленьких ножках. – Это сводит меня с ума. Нет, Енош, я не шучу… Мне просто очень хочется освежевать тебя заживо.

– Ах, жена, сдирающая с мужа кожу… Что это, если не истинная любовь? – Как вариант – очередная уловка. Причем скорее всего, но мне было любопытно посмотреть, что она задумала, поэтому я протянул ей нож: – Ну, побалуй себя.