Текст книги "Про любовь, ментов и врагов"

Как важно правильно подбирать библиотеку для КПЗ

1984 г., весна

На очередном вираже судьбы Арамис неожиданно стал кришнаитом. Собственно, поворот он придумал и осуществил самолично в условиях строгой конспирации. Поехал на соревнования в Белград, а там, только и разместившись с командой в гостинице, вышел на минутку подышать перед обедом и прямым ходом направился в Посольство США, где и попросил политического убежища. Письма Димы не жгли карман чемпиона, так как дальновидно были уничтожены после многократного прочтения еще в Ереване. Но расписанные в них прелести жизни спортсменов в Америке и перспектива блеснуть на Олимпиаде в Лос-Анджелесе, встречно бойкотируемой СССР и соцлагерем, выжгли напрочь те участки сознания и души, что связывают человека с местом рождения и вообще отвечают за оседлость.

Американцы были не лыком шиты, и, опасаясь подвоха, вручили ему билет на поезд Белград – Вена, порекомендовав обратиться с той же просьбой к их сотрудникам в посольстве США в Австрии. Но еще меньше лыка было у советской разведки, засевшей в рядах американского Посольства: Арамиса взяли совсем тепленьким в поезде, отстукивавшем шпалы в направлении его мечты. Потом его долго перевозили авиарейсами по сложному маршруту, конечной станцией которого оказалась подвальная КПЗ Комитета госбезопасности Армении.

Если не считать отсутствия дневного света, кагэбэшные застенки были гораздо комфортнее вульгарно милицейских. Здесь даже была библиотека, откуда обалдевшему от неудачи Арамису досталась идеологическая книжка, искусно опровергающая буддизм и его ипостаси как откровенное лжеучение.

Арамис залег с книгой на койку, как медведь в спячку. Из неё он выбирался только на время каверзных допросов, имевших слабую надежду доказать его причастность к международной империалистической шпионской сети. Но благодаря шквалу звонков руководству КГБ и еще выше по поводу прославленного олимпийца и чемпиона, его всё-таки щадили. Тем более что в период обратного транзита он сильно исхудал и вообще лишился нормативного минимума гемоглобина.

Тут было не до гемоглобина! Болтавшиеся на брелке штанов чемпиона пижонские щипчики для ногтей были применены им совершенно неуместно и по-дилетантски в сортире самолета, после чего вены на руках заштопали еще более неумело прямо в медпункте аэропорта. Искромсанные вены заживали медленно, рваные раны зудели до оскомины, и Арамис день-деньской валялся на тюремной койке, глядя в потолок или читая ехидную критику кришнаизма.

Тем временем самые бесстрашные из друзей и родных осуществляли подвиги гражданского героизма, пытаясь вызволить его из лап Конторы. Даже деверю двоюродной сестры Арамиса, наикрупнейшему хозяйственно – воровскому Еревана по кличке Дыки Норо, потребовалось целых три месяца, чтобы вызволить чемпиона из тюрьмы почти безо всякого суда. Хотя к судилищам можно отнести последовавшее партсобрание в Комитете физкультуры и заседание домового комитета, где натурально возмущенные старые большевики-пенсионеры всыпали ему по первое число. В ходе заседания Арамис индифферентно слушал адресованные ему проповеди и безмятежно улыбался, как на сеансе в кино, чем довел до конечной точки кипения председателя домового комитета, бывшего кремлевского курсанта. И было тому невдомек, что трех месяцев отсидки вполне хватило, чтобы вышел парень на желанную свободу законченным чудиком и убежденным кришнаитом.

О несовместимости пизанской архитектуры с местными условиями

1983 г., лето

Надо сказать, что ко времени выхода из застенков КГБ Арамис был уже женат второй раз, чем побил рекорды не только в спорте. Ему всего-то было 22 года, и товарищи его еще только-только начинали задумываться о женитьбе как о неминуемой, но достаточно далекой перспективе.

Вторая жена была младшей дочкой недавно умершего академика-историка. Но не настолько младшей, чтобы не быть старше Арамиса лет на десять-двенадцать. С ней-то его и застукала в постели руководимая доброжелательными подружками Анушик. Развод с кроткой Анушик, ставшей родной для его семьи, был шоком для всех, и на Арамиса повеяло холодом всеобщего осуждения. Так что возвращаться на отцовскую веранду в предчувствии ядовитых подначиваний братьев, вздохов родителей и укоризны бабули было невмоготу. А больше деваться ему было абсолютно некуда. Хотя бы потому, что в прошлом году на строительстве здания, в котором располагалась гипотетическая дверь с замком для подаренных физкультурным начальством ключей, произошел практически пизанский случай.

Наведавшийся на строительство представитель Госгорнадзора заметил тогда на уровне четвертого этажа определенное отклонение от строгой вертикали. Что и доказал возмущенному прорабу, спустив с верхотуры простейший отвес с гирей на конце, которая каверзно застыла почти в полуметре от стены первого этажа. При этом ехидный надзорный инженер поинтересовался, не бывал ли прораб в последнее время в Пизе. Намек был совершенно неадекватно воспринят не блещущим в географии прорабом, и у них случился небольшой рукопашный бой. Но подоспевший начальник строительства сунул что-то в лапу надзорному эрудиту и обещал по-быстрому справиться с недоразумением.

И на следующий же день, во всесоюзный День бодрого коммунистического субботника, накинул железные тросы на арматуру верхнего этажа и стал командовать перетягиванием канатов в противную от нежелательного отклонения сторону. И дом рухнул прямо на двоих рабочих и самого начальника строительства, спасая его тем самым от обвинений в идеологической диверсии в священный для советских тружеников день бесплатной работы на дядю, который давно лежал себе под кондиционером на главной площади страны.

Так Арамису и не пригодились ключи от рокового Пизанского дома, который долго лежал в руинах, а затем был перепланирован в аккуратный сквер, так как высокое строительное начальство метафизически углядело установочную невезуху в адресе дома: № 13. И так дочка академика уговорила чемпиона переехать к ней, в ее отцовскую квартиру. Он как мушкетёр и вообще человек чести женился. И перебрался к ней нехотя, но с чувством хозяина.

Это был подчёркнуто консервативный дом благополучной номенклатурной семьи со стегаными шерстяными тряпочками сорок пятого размера прямо в коридоре у входной двери. На них, как на лыжах, следовало ухитряться скользить по натертому мастикой паркету до намеченной цели, парковаться, а завершив дела на облюбованном пятачке, продолжать паркетный кросс до следующей цели.

Коридор и кабинет академика были уставлены бесконечными стеллажами книг, а гостиная поражала родственников из провинции ореховыми горками с коллекционными безделушками и разлапистым фикусом у окна. Каждые выходные, а тем более в праздники, за огромным и вкусным овальным столом на парусиновых чехлах стульев восседали балованные домочадцы, скромные родственники и льстивые коллеги и аспиранты. Жена академика, Джульетта Айковна, всю жизнь была занята тем, что день-деньской готовила всевозможную вкуснятину, пичкала ею мужа и детей, а между делом еще со времен войны подкрепляла причастность мужа к исторической науке коллекционированием старинной посуды и фарфоровых статуэток.

Отсюда ушли в заведомо успешную трудовую деятельность трое подросших отпрысков. И только взбалмошная младшая дочка-разводка вернулась отравлять мамаше одинокую старость. Это и была Шушаник Барсегян. На своей Шушенции Арамис женился незадолго до неудавшейся экскурсии в Америку и ознаменовал тогда воцарение в академических палатах диким скандалом по поводу драматического квохтанья тещи над очередной разбитой чашкой. Ритуал упоительного поглощения родниковой воды из-под ереванского водопроводного крана завершался у Арамиса чувственным «Оффф!» и не менее громогласным припечатыванием эмалированной кружки к столу в отцовском доме. В исторических границах покойного академика эмаль еще не вступала в стадию своего промышленного применения, и хрупкий фарфор неизменно откликался на Арамисово «Оффф!» предсмертным треском.

Итогом развернувшейся дискуссии о семейном быте Барсегянов и смысле бытия явился аккуратный шов на месте склейки отныне не подлежавшего использованию сосуда. Следствием – эмиграция тещи в квартиру своей незамужней сестры, старой девы с характером почище, чем у новоявленного зятя, но с уважением к старинным безделушкам.

Большой спорт, на который с самого детства был нацелен отныне невыездной мушкетер, захлопнул для него свои ворота, как неприступная крепость. Неприступная даже для его доблестной шпаги, так как охранялась конторой почище любого гвадейского батальона. Конечно, Арамис пока продолжал, как и все успешные советские спортсмены, получать свою зарплату рабочего высокого разряда на одном из промышленных комбинатов. Однако спорт, как его точно сформулировал олимпийский лозунг, был для Арамиса действительно всем миром, всем содержанием жизни. Но физкультурное начальство отныне предлагало только тренерскую работу в школе, как некогда покалеченному в драке Диме.

После возвращения из трёхмесячного кагэбэшного профилактория в подзабытый академический интерьер Арамис впал в продолжительный ступор аутиста. Многодневные сеансы внутреннего созерцания и безрезультатного поиска нового смысла жизни перемежались припадками ярости в адрес коллекционного фарфора и отстаивавшей его право на жизнь жены. После очередного гейма побития выживших изделий Кузнецова и перенявшей у маман привычку квохтать над их осколками Шушаник последняя заперлась в отцовском кабинете, досыта наревелась и, поглаживая свежие синяки, обзвонила арамисовых ближайших родственников. Так он оказался под дружеским и профессиональным присмотром главного врача ереванской психушки.

Трудности перевода с иностранного на собачий

2003 г., осень

Все-таки Софи была горожанкой. Все эти ржущие, орущие, ревущие, квохтающие и вопящие звери вокруг нее были гораздо крупней, страшней и опасней Усачей и Ниточников, повстречавшихся на ее коротком жизненном пути. И ещё они были по-деревенски абсолютно бесцеремонны. Единственным способом борьбы с их дурными манерами был звонкий лай, прорезавшийся у Софи здесь, в деревне. Но на него начинали нервно отвечать деревенские собаки. А они озвучивали такие угрозы, что Софи приходилось по-быстрому затыкаться и совсем по-деревенски тихонечко ворчать для небольшого самоутверждения.

Ещё более бесцеремонными были хозяйские дети, которые таскали её по деревне, демонстрируя окружению свою собственную собачку из мультика. Они пытались заставить ее стоять на задних лапах, как это делали ее рисованные двойники, вынуждали вертеть головой для лучшего обозрения красивого ошейника и вообще не давали покоя, пока не получали нагоняй от старших.

Софи жалась по вечерам к ногам Давида, тот нежно трепал ее за ухом своими грубыми пальцами и увещевал малышей:

– Вы ее своими деревенскими ласками вконец достали – слышите, как бьется сердечко? У этого сорта и сердечко маленькое, и ножки тоненькие, и даже хвостик худенький, как у поросенка. Сдохнет ведь от ваших ласк. Жалко скотину, пусть сама освоится! В горы я такую королевскую породу взять не могу – не ее это место, а здесь вы щенка загубите, дуралеи. Эх, дети, дети, – вздыхал Давид и ласкал млеющую от его покровительства Софи.

Но следующий день начинался и заканчивался теми же цирковыми представлениями, а то и хуже. Так прошло два месяца. А на третий во двор въехала целая вереница машин, из них высыпали пахнущие городом люди и начался форменный тарарам.

Люди болтали без передыху, рассматривали подворье Давида и облепивших машины, хрумкающих огурцами с хлебом малышей. Городские повторяли одни и те же слова. А в числе наиболее часто встречавшихся Софи уловила farmer[16]16
  Фермер (англ.)


[Закрыть], family[17]17
  Семья (англ.)


[Закрыть], food[18]18
  Продукты питания (англ.)


[Закрыть] и foundation[19]19
  Фонд (англ.)


[Закрыть]. Эти факающие люди шумели, пожимали Давиду руку, улыбались и становились в позы перед парнями с большими коробками на правом глазу. Коробки мигали зелеными и красными огоньками, городские часто хлопали Давида по плечу и еще чаще называли слово help[20]20
  Помощь (англ.)


[Закрыть]. Когда они заметили Софи, то начались слова на «p»:

– Puppy[21]21
  Щеночек (англ.)


[Закрыть], – умилялись они и строчили словами с тем же начальным звуком, где улавливались pretty[22]22
  Миленький (англ.)


[Закрыть], poor[23]23
  Бедненький (англ.)


[Закрыть], peasants[24]24
  Мужланы (англ.)


[Закрыть] и price[25]25
  Цена; премия (англ.)


[Закрыть].

Напоследок Давид, совсем как Старик, сгреб Софи, потерся мясистым носом о ее прохладный носик и сказал:

– Езжай в город, красавица, не твое здесь место. А отдаю я тебя этим людям только потому, что они богатые и, судя по всему, любят животных. Будешь жить в свое удовольствие, не то что у нас.

И отдал женщине с жилистыми ногами, обувь которой знакомо пахла городским парком.

Победа советской психиатрии

1983 г., осень

Так вот о давнем приключении Арамиса в психушке. Это были райские времена, когда Армения по любому поводу и с любой трибуны хвалилась своей внутрисоветской уникальностью в области алкоголизма, который здесь напрочь отсутствовал. А потому вместо сети нормативных вытрезвителей республиканский Минздрав рачительно вложил бюджетные деньги в строительство одной, но приличной больницы для душевнобольных.

Конечно, контингент больницы сильно разнообразили временные гастролёры из числа крепко загулявших на дешёвом армянском портвейне ребят из северных республик. Но попадали туда и натуральные дурики. А больше всего было в больнице парней, косивших под наполеонов или цезарей во избежание уголовного преследования. И потому крепкие решетки на окнах были предусмотрены не столько для пресечения возможных попыток суицида реальных психбольных, сколько в целях профилактики побегов потенциально осужденных.

– О чем вопрос, Тигран джан, – ослепил Тоникяна улыбкой среди пышных усов и холеной бороды главврач Оник Седракович. – Палаты у нас двухместные, аккуратные. Одеяла из чистой шерсти, питание приличное, персонал квалифицированный. Не хуже, чем в Америке. В Америку хотел, да? – жизнерадостно колыхнул животиком главврач и, не дожидаясь ответа, заключил: – Здесь он у нас и от психической травмы отойдет, и получит свою Америку.

Америка оказалась белой комнатой с двумя приваренными к полу кроватями без единого художественного излишества и такой же парой лавок. На одной из них сидел хилый дурик и молча раскачивался вправо-влево, как китайский болванчик.

– Здравствуй, Рубик, – весело приветствовал его Оник Седракович, сопровождаемый рослой санитаркой с вещами Арамиса и усатой медсестрой со шприцем наизготовку для задницы новичка, – как дела?

Дурик индифферентно продолжал симметричное раскачивание, а главврач доверительно прошептал Арамису:

– Я тебе хорошего соседа подобрал: беспокоить не будет, уже третий месяц молчит. Сын приличных родителей, воспитанный парень, на ионике в ансамбле играет. Подружку свою случайно убил в состоянии аффекта. Видимо, сильно подействовало это на него, вот и молчит с тех пор. Или наоборот: сперва тронулся, а потом незаметно для себя убил. Но ничего, медицина сейчас чудеса творит – мы и его, и тебя вылечим, не беспокойся. Вот какая интеллигентная палата подобралась, да? – хохотнул животиком и бородой Оник Седракович, и тетки в белоснежных халатах дисциплинированно осклабились. – Ладно, ты устраивайся, я еще загляну в вечерний обход, а если что – дай знать: считай, сын товарища Тоникяна, Тигран – наш общий брат, так что проблем с лечением у тебя не будет.

Проблем с лечением и вправду не было. Каждое утро после ритуальных обходов Арамис начинал «Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе, Харе Рама Харе Рама Рама Рама Харе Харе» и тренированно доводил число повторов до необходимого норматива в тысяча семьсот двадцать восемь раз. Его даже не смущало раскачивание соседа, перпендикулярное его собственному. Разнонаправленным поклонам обоих пациентов мешали, конечно, завтраки, обходы, таблетки, обеды и уколы, но заданный восточным учением жесткий план неизменно выполнялся благодаря железной воле бывшего спортсмена. Так прошло 66 дней. А на 67-й поднялся крик:

– Уберите отсюда этого психа, эс гижа[26]26
  Эс гижа (арм.) – Он сумасшедший


[Закрыть], псих ненормальный, – орал как оглашенный молчаливый сосед Арамиса, перемежая русский с армянским, – с ним с ума сойти можно, убери-и-ите!

– Заговорил! – поразилась убиравшаяся в коридоре нянечка.

– Да он говорит! – столпились у окошечка палатной двери обрадованные медсестры.

– Ага, заговорил, – жизнерадостно подытожил Оник Седракович, и на следующий день молчун вернулся в следственный изолятор, а Арамис – домой, как соавтор очередной победы советской психиатрии.

Экстрахерия

1987 г., лето

Когда в человека вселяется бес отлета, границы, препоны, логика и медицина уже бессильны. Стоит ему мысленно выдрать свой заскорузлый корень из родной земли, как любитель путешествий в один конец начинает примеривать на себя гражданство любой закордонной дыры от Мьянмы до Миннесоты. Он с умным видом водит пальцем по долинам и по взгорьям географических атласов и дерзко и мечтательно бросает вызов сам себе: а что? А ничто. Ничто уже не спасет его от хотя бы временной участи недобитого эмигранта. Потому что только в изгнании армянин начинает становиться настоящим патриотом. И это почти непреложная истина, подкрепляемая ксенофобией основного населения избранной им на карте чужой страны.

Но Арамис не был бы Арамисом, если бы назло КГБ не смылился в Испанию в период предсмертных конвульсий обескровленного двенадцатидолларовой нефтью Эсэсэрика. Поехал он в Мадрид по путевке какого-то сомнительного интуристовского кооператива Москвы, специализировавшегося на отправке граждан в один конец, но всучивавшего им двусторонние билеты. Представитель кооператива, московский армянин Лёва, жил когда-то в Ереване и даже на одной с Арамисом улице. Лёва собрал дорогие авиабилеты у кандидатов в эмигранты прямо в Мадридском аэропорту, передоверил обиженников на Советы развязной переводчице невообразимой пышности и резвости и сделал всем ручкой. Переводчица показательно обегала аэровокзал, сверкая из-под шорт детскими складочками на толстых коленках и размахивая мочалками грудей под трикотажной майкой. Вернулась, дополнительно собрала с приунывших авантюристов деньги на автобус и на себя, рассадила их по местам и тоже сделала всем пухлой ручкой. И кандидаты в испанцев в лице русских, армян, украинцев и молдаван подались автобусом в Барселону, чьи футбольные фанаты столь объединяюще орали на трибунах Jugadors! Seguidors! Tots units fem forзav.[27]27
  Игроки! Болельщики! Вместе мы – сила. (гимн ФК «Барселона»)


[Закрыть]

Конечно, Барселона была великолепна. Но отщепившимся от родины ребятам было не до достопримечательностей. И Арамис набрал заветный телефончик, сел в такси, расплатился пятидесятидолларовой купюрой, которую был намерен зарабатывать впредь каждый тренерский час, и позвонил в дверь с латунной табличкой. Дверь открыла крашеная шмакодявка в узкой юбочке и проводила в кабинет крупного специалиста по советской эмиграции, дона Хосе Бисенте Рамиро Майя. Развешанные на стенах дипломы и лицензии и почти нормальный русский язык адвоката свидетельствовали о неминуемой удаче Арамисовой авантюры.

Сеньор Майя был величествен, как тореадор, толстые стекла его очков свидетельствовали о том, что он перечитал все на свете своды законов и особенно – касаемо эмиграции, которая по-испански многозначительно называется экстрахерией. Он плотоядно поглядывал на голенькие ножки шмакодявки, давал ей бесконечные поручения, и она челночила по кабинету, наклонялась и вытягивалась, доставая нужные книги и радуя взор лупоглазого торреро.

Из всей биографии Арамиса, включавшей высшее физкультурное образование и олимпийские достижения, сеньору Хосе Бисенте Рамиро Майя больше всего понравился факт его очередной неженатости. Он поручил что-то шмакодявке, которая в очередной заход принесла вкусный кофе с молоком со странным названием «корта-до». Кортадо по-армянски звучало как диагноз: «слепая бабушка». Сеньор адвокат безмятежно, а намылившийся в экстрахеры Арамис – настороженно попивали мелкими глоточками кофе от несчастной бабушки и курили пахнущий свободой «Данхилл». И через двадцать минут, посвященных пленительному злословию в адрес Советов, в кабинете объявилась Регина.

Истории неизвестно, какие грехи и обязательства числились за Региной Вайнер на родине, но она смылась из Израиля точно так же, как Арамис из советской Армении. А это, как сказал им сеньор Майя, был перст Божий. Потом он бодро надиктовал шмакодявке два текста, которые она отстукала на пишущей машинке с такой резвостью, что стало понятно, что голенькие ножки – не единственное преимущество крошечной сеньориты. Адвокат прочитал безукоризненно отстуканные бумажки и предложил их на подпись Арамису и Регине.

Тексты по-испански гласили, а по-русски были озвучены адвокатом, о давней и безграничной любви встретившихся когда-то в Европе Арамиса и Регины и непреодолимом желании влюбленных соединить свои судьбы. Но главной препоной в естественном желании молодых обзавестись семьей и продолжить род с гремучей компиляцией ДНК было нежелание твердолобых родителей Арамиса иметь еврейку-сноху и не менее твердолобая идеосинкразия родителей Регины и израильских властей к зятю-армянину. А потому они просили правительство демократической Испании предоставить им политическое убежище как лицам, подвергавшимся преследованиям по национальному признаку на тоталитарных родинах.

Что было дальше? Был рай в рамках симпатичного концентрационного лагеря международной миссии, где влюбленной на бумаге парочке предоставили настоящую отдельную комнату с телевизором и крошечным сортиром. Душевая была одна на этаж, и мыться там предстояло вперемежку с шумными марокканцами, драчливыми колумбийцами и ошалевшими от предчувствия свободы кубинцами. При этом их трижды в день кормили на халяву, предлагали разнообразить круглосуточный досуг в тренажерном зале, библиотеке и на футбольном поле. С часу до пяти следовало сидеть по своим комнатам и не галдеть, так как это было время священной для каждого испанца сиесты, или по-нашему – дневного безделья, которое тщательно контролировала местная сигуридада, то есть стража.

– Концлагерь так концлагерь, – сказала Регина, – нам не привыкать. Тем более что здесь нет крематория, зато есть стол для пинг-понга.

Можно сказать, это был образцово-показательный концентрационный лагерь с безграничными возможностями для его ограниченного кон тингента. А единственным табу был выход за пределы лагеря в течение трех месяцев, которые и должны были решить участь политических беженцев. Да и зачем было его покидать, если в первые дни Арамис с Региной так глубоко вошли в роль влюбленных, что даже не выходили из своей комнатушки, так как с утра до ночи трахались до потери пульса и состояния полной прострации.

Конечно, это был рай, где в качестве обязательного действующего лица был еще и змей-искуситель, нашептывавший на этот раз не Еве, а Адаму. И шептал он с нарастающей интенсивностью не о плоде познания, уже распробованном Арамисом. Нет, он нашептывал разные разности об ограде лагеря. А границ свободолюбивый мушкетер не терпел.

Словом, к концу второго месяца, когда виртуозно состряпанное прошение господина Майя уже вышло в финал борьбы за получение приза политического убежища у доверчивых испанских властей, Арамис на минуточку вышел за пределы зоны оседлости. И больше не вернулся, так как принялся болтаться по Барселоне и заговаривать почем зря с полицейскими. А натолкнувшись на их возмутительную вежливость, махнул рукой и подался в солидный ресторан, где, сидя за барной стойкой в позе генерал-аншефа накануне решающей битвы, поперемежал сангрию многими стопками джина, лишь разок надкусил хлебец с помидорами, дошел-таки до искомой кондиции и со знанием дела учинил грандиозную заваруху.

Так его во второй раз в жизни бесплатно депортировали на родину, но на этот раз щипчики и прочие инструменты оголтелой молодости он и не думал применять. Арамис счастливо восседал в самолётном кресле с чувством нобелевского лауреата, завершившего серьезный научный эксперимент, где неудачных результатов, как известно, не бывает. И строил новые планы на казавшееся необьятным будущее.