Текст книги "Клуб бездомных мечтателей"

III. Цунами

После маминого срыва в 1986‑м ее психическое состояние становилось все хуже и хуже. За четыре года у нее было шесть приступов шизофрении, и после каждого она проводила в больнице от одного месяца до трех. Я боялась маминых приступов из-за того, что во время них она очень сильно менялась, и из-за неприятных воспоминаний, которые каждый из этих рецидивов болезни оставлял.

Я помню, когда один раз за мамой приехала полиция, она разговаривала с телевизором. Полицейские стояли в гостиной, а на их туго затянутых ремнях время от времени оживали рации, взрываясь потоком сообщений. Я сидела на кушетке и теребила кайму моей розовой ночной рубашки, а полицейские застегивали на маминых запястьях наручники. Мама никогда не отправлялась в больницу по собственной воле.

В психбольнице ее существование было крайне аскетичным: одноместная палата с отталкивающим грязь покрытием на полу, тумбочка для личных вещей и раковина для умывания. Взгляд мамы был расфокусированным, а глаза пустыми.

Со временем частота употребления наркотиков увеличилась в два или три раза. То, что она совершенно не в себе, становилось очевидным по тому, что она теряла возможность говорить законченными предложениями, и по месту на сгибе локтя, которое от постоянных уколов превращалось в сплошную воспаленную рану, похожую на раздавленную сливу. Я начала ценить время, проведенное мамой в психбольнице. Если у мамы была возможность, она постоянно принимала наркотики. Единственными периодами, когда она их не принимала, были пребывания в больнице.

На антинаркотических плакатах в школе было написано, что наркотики – это форма замедленного самоубийства. Я начала думать, что психбольница – это единственный способ спасти маму. После того, как она в ней оказывалась, у меня появлялась небольшая надежда, что она перестанет «торчать».

После каждого пребывания в психбольнице Норд-Сентрал-Бронкс казалось, что мама в состоянии начать новую, здоровую жизнь. Она прибавляла в весе, что было особенно заметно по талии и бедрам, темные круги под глазами исчезали, и прекрасные черные волосы снова казались блестящими и густыми. Мама начинала регулярно посещать встречи «Анонимных наркоманов». Около зеркала появлялись яркие брелки, которыми в «Анонимных наркоманах» отмечали определенные периоды жизни без наркотиков: день, неделя, месяц. Но мама всегда срывалась.

С гнетущей неизбежностью у мамы наступал новый период. Она переставала ходить на собрания. Она сидела в комнате перед телевизором, перепрыгивая с канала на канал. Наступало время идти на собрание, но она этого не делала. Она пропускала одно собрание, второе, третье. Когда приходил месячный чек с пособием, мама спускала все деньги за выходные. После этого она несколько дней спала, не просыпаясь, а телефон разрывался от звонков из «Анонимных наркоманов».

Как выяснилось, кокаин полностью убивал эффект препаратов, которые она принимала в психлечебнице. После периода употребления наркотиков маме снова надо было лечиться, и папа превращался в родителя-одиночку, который должен был взять на себя всю заботу о детях.

Надо отдать ему должное, в периоды маминого лечения папа был на высоте. Точно так же, как маме проще было держаться в рамках семейного бюджета, когда папа сидел в тюрьме, так и папа в мамино отсутствие умел растягивать социальные деньги на весь месяц.

Я вдруг поняла, что суммы пособия, которую мама с папой просаживали за несколько дней, хватает на то, чтобы целый месяц каждый день есть обед и даже перекусывать по вечерам. Напевая любимые мелодии старых хитов, папа проводил несколько часов у плиты, жарил стейки по два доллара и подавал их с гарниром из картофельного пюре или макарон.

Два раза в неделю мы навещали маму, и в эти дни папа давал нам с Лизой по четыре двадцатипятицентовые монеты. Половину я сохраняла и клала в копилку в форме Винни Пуха. Я собирала эти деньги не на что-то конкретное, а просто для того, чтобы взвесить в руках копилку и сказать себе, что все деньги внутри принадлежат мне. К окончанию четырехлетнего периода, в который мама периодически попадала в психбольницу, я могла точно посчитать время ее пребывания в клинике по количеству монет.

К середине 1990‑го у меня набралось более двадцати долларов мелочью, но потом мама нашла их и потратила. Я называла эти деньги «сумасшедшими двадцатипятицентовыми монетами» по аналогии с состоянием мамы, лежавшей в психлечебнице. Когда мама лежала в клинике, папе было легче экономить, потому что он не так часто, как она, употреблял наркотики – всего семь или восемь раз в неделю. Папа не устраивал себе «загулы», постоянно покупая наркотики, пока у него есть деньги. Казалось, что он был почти счастлив, когда не «торчал».

Сразу после маминой выписки у родителей были короткие периоды, когда они употребляли мало. В такие дни мы все вместе ходили смотреть кино, мама расчесывала мне волосы, а папа пылесосил ковер и каждую неделю посещал библиотеку.

Но я знала, что светлая сторона родительских характеров рано или поздно может, как движение маятника, смениться на темную, когда они полностью уходили в себя и в наркотики.

Движение этого маятника определялось различными стадиями маминой психической болезни. Летом 1990‑го «привычное» движение маятника их судеб резко изменилось, и родители ушли в восьмимесячный «загул». Этот период совпал с худшим периодом их супружеских отношений.

Отношения родителей как пары становились все плачевнее. Они сильно ухудшились за последние четыре года, в самый долгий период пребывания мамы вне клиники. В это время изменилось и мое отношение к маме. Я ловила себя на мысли, что желаю, чтобы ее снова забрали в больницу, чтобы она снова окончательно сошла с ума. Я хотела избавиться от негативной атмосферы, которая сложилась вокруг матери.

Это было лето перед тем, как мне исполнилось десять лет. После многочисленных громких ссор и споров, зачинщицей которых являлась главным образом мама, родители начали спать раздельно. Причиной раздоров явились мамины подозрения, что с папой что-то не то, что, возможно, он ей изменяет.

«Он виноват, – говорила мама. – Он что-то задумал».

После каждого нервного срыва матери и ее пребывания в клинике доктора заявляли, что она «окончательно излечилась». Тем не менее в последнее время у мамы появилось странное чувство, что с папой что-то не то, у нее возникали какие-то подозрения.

«Лиззи, у него определенный склад характера. Ты поймешь, о чем я говорю, когда подрастешь».

Мама во время болезни много чего себе придумывала. Однако и я начала задумываться, верить мне папе или нет. Я защищала папу перед мамой, но иногда задумывалась – чем он занимается во время своих долгих и не объясненных нам уходов из дома. Иногда я вспоминала один связанный с папой, смутно запомнившийся мне эпизод.

Мне тогда было шесть, а Лизе восемь лет. Мы вместе с папой шли гулять в парк. По мере приближения к парку папа вдруг отпустил мою руку и подтолкнул в сторону Лизы. Я запомнила, что в этом действии было что-то необъяснимое и подозрительное.

«Иди с Лизой. Она отведет тебя к Мередит».

Мне показалось странным, почему сам папа передумал идти с нами в парк. Я потянулась к нему, но папа оттолкнул меня. Его руки тряслись.

«Пошли, – сказала Лиза. – Пойдем к Мередит, вот она, впереди».

На другой стороне улицы у начала тропинки, ведущей в парк, стояла девочка подросткового возраста, улыбалась и приветливо махала нам рукой. Помню, что у девочки были каштановые волосы.

Через несколько лет Лиза подтвердила, что это был реальный случай. Она сказала, что до того, как папа познакомился с мамой, у него родилась дочка – наша сестра по имени Мередит. Папа ушел из той семьи, когда Мередит было всего два года.

Я не могу припомнить ни одного случая, когда папа упомянул имя Мередит при маме. Мередит никогда нас не навещала. Иногда мне казалось, что я выдумала это воспоминание, в глубине души зная, что это не так. Иногда мы с Лизой говорили, что было бы неплохо встретиться с Мередит и познакомиться с ней поближе.

Папа очень много времени проводил вне дома, поэтому я могла только догадываться, чем он в это время занимается. Иногда папино поведение казалось мне загадочным.

Было ли поведение папы действительно таковым или нам только казалось, но мама была очень враждебно настроена по отношению к папе, за словом в карман не лезла, высказывала все, что думает, кричала и провоцировала. Папа воспринимал ее выходки спокойно и относился к ним с безразличием.

«Всему есть свои пределы, через какое-то время просто перестаешь обращать на это внимание», – говорил он мне.

Подобное отношение вызывало еще больше негатива со стороны мамы. Неудивительно, что они в конце концов перестали быть парой, и когда мама переселилась на диван, казалось, что она должна была сделать это значительно раньше.

С переездом мамы в гостиную пространство превратилось в настоящую помойку. Повсюду валялись окурки сигарет, спички, ключи, нижнее белье, старые журналы, тарелки с присохшими остатками еды и жужжащими над ними мухами. Днем мама спала, а папа был в городе. Я ходила на цыпочках, чтобы ее не разбудить, закрывала окно, чтобы на нее не дуло, и укутывала ее одеялом, чтобы она не простыла. Стоя у маминого изголовья, я чувствовала запах пивного перегара из ее рта. Проснувшись, мама несколько раз в день бегала в магазин за гигантскими бутылками пива, которые она выпивала жадными глотками, и часто плакала.

Теперь мама с папой перестали «торчать» вместе. Папа мог читать, сидя около настольной лампы, и смеялся так громко, что было слышно в туалете. Он старался не конфликтовать с мамой, не пускать ее в спальню и не давать ей свои книги. Если в спальне было все необходимое – старые журналы аккуратно сложены в замысловатой, одному ему понятной последовательности, и у кровати стояла пустая бутылка из-под лимонада, чтобы не надо было выходить в туалет, папа мог часами не выходить из комнаты. Чтобы чувствовать себя спокойно, ему достаточно было знать, что он плотно закрутил крышечку на бутылке лимонада, и все ручки на газовой плите повернуты на «выкл».

Когда ссоры родителей становились слишком громкими, мы с Лизой запирались в своих комнатах, расположенных в противоположных концах квартиры. Лиза слушала музыку, я читала. Сидя за столом, я читала папины детективы, биографии и другие книги на совершенно разные и неожиданные темы. Скорость моего чтения увеличилась, и я заканчивала книгу за неделю. Это помогло мне успешно сдать все тесты в конце учебного года, несмотря на то что моя посещаемость школы была весьма спорадической. Я могла неделями не появляться в школе, но была в состоянии разобраться и понять любой литературный материал, который мне предлагали. После успешной сдачи экзаменов меня переводили в следующий класс, совершенно не задаваясь мыслью, выучила я что-нибудь в школе или нет.

Через некоторое время я начала искать развлечения, не связанные с чтением или школой. Мне надо было забыть то, что происходит у меня дома. Свои экспедиции и исследования района, в котором мы жили, я начала сразу после окончания первого класса. В июле 1987‑го я познакомилась с братьями Риком и Дэнни. Хотя между ними было два года разницы, они были настолько похожи, что их часто принимали за близнецов. У обоих были прекрасные зубы, кожа цвета сладкой карамели и одинаковые прически. Я была на год младше Рика и на год старше Дэнни, отчего чувствовала себя словно их сестра, правда, без пуэрториканских корней.

Мы познакомились, когда братья прыгали на выброшенном на свалку матрасе на Юниверсити-авеню. Они были грязными, почти дикими, как и я сама, и непохожими на моих ровесников из школы. Я поняла, что с ними мне будет легко завязать контакт.

– Можно мне попрыгать на вашем трамплине? – спросила я Рика, который скакал на матрасе.

– Пожалуйста, – ответил он и улыбнулся.

В тот день мы провели за игрой целый час. Разговорившись, мы поняли, что у нас много общего. У Дэнни в детском саду № 261 была та же воспитательница, что и у меня. Точно так же, как у меня, их любимой едой были макароны с сыром производства компании Kraft. Рику прятки нравились больше, чем игра «Шумное море, замри!», и мы с ним родились в один день, только он был ровно на год старше меня.

В тот же день я оказалась в их вычищенной до блеска трехкомнатной квартире в окружении их родственников: старшего брата Джона, младшего Шона и мамы, которую тоже звали Лиз. Она приятно пахла специями и широко улыбалась мне, накладывая щедрые порции риса с бобами. Потом мы допоздна «рубились» с братьями в видеоигру. Я уснула, не раздеваясь, и кто-то заботливо накрыл меня одеялом.

На протяжении последующих трех лет я стала почти членом их семьи. Я постоянно оставалась у них ночевать, ела еду, приготовленную по латиноамериканским рецептам, ходила вместе с ними в зоопарк в Бронксе и была запечатлена на многих семейных фотографиях. Было бы любопытно узнать реакцию незнакомого человека или нового друга семьи Фернандез, который, рассматривая фотографии, видел, как я позирую во время причастия братьев или обнимаю их бабушку во время семейного пикника.

По снимкам было видно, как я расту и взрослею вместе с Риком, Дэнни, Джоном и Шоном. Моими любимыми фотографиями были те, которые снимали во время наших совместных с Риком дней рождений. Мама Рика просила написать кремом наши имена на торте. На фото видно, как мы с Риком задуваем свечки, а руки хлопающей в ладоши мамы Лиз размазаны и похожи на крылья колибри в полете – из-за низкой выдержки фотоаппарата.

Я очень любила их семью, но никогда не рассказывала им, что происходит в моей собственной. Рик, Дэнни и Лиз, конечно, спрашивали меня, но я не выдавала семейных секретов и каждый раз ловко меняла тему разговора.

Тогда я завязывала волосы резинкой в хвостик. Я знала, что вся грязная, поэтому, как только приходила к ним в квартиру, тут же шла в туалет и терла шею, с которой грязь скатывалась в катышки, и кожа становилась розовой, как у поросенка. Чтобы никто не почувствовал вонь моих грязных кед, я засовывала их в самый дальний угол квартиры, куда-нибудь поближе к мусорному ведру на кухне. Спрятав улики, которые выделяли меня среди других детей, я могла расслабиться. Вернувшись домой, я никому не рассказывала, где и с кем проводила время.

Я инстинктивно чувствовала, что мне не стоит рассказывать маме с папой о Рике, Дэнни и их матери. Когда мама валялась в отрубе на диване, над ней кружились мухи, а сигаретные окурки плавали в пиве, как-то язык не поворачивался сказать, что я ходила на пикник или плавала в бассейне, купалась, загорала и ела домашнюю еду с семьей Рика и Дэнни. Сестре и папе такую информацию тоже не очень хотелось выдавать. Любая полученная вне дома радость казалась мне предательством. Я всегда что-то скрывала: дома и в квартире Рика и Дэнни, в школе – куда бы я ни пошла, я никому никогда полностью не открывалась. Чтобы не обращать на себя излишнее внимания в школе, быть дома «хорошей» дочерью и не испугать своих друзей, я была вынуждена это делать.

После того как мне исполнилось девять лет, мне все сильнее и сильнее хотелось быть на улице, на людях, потеряться в этом мире. Улицы и переулки Бронкса были заполнены людьми, белье ярко-фиолетового, зеленого и желтого цветов сохло на веревках и развевалось, как флаги. Я жаждала движения, и дружба с Рики и Дэнни, когда они были без родителей, давала мне возможность двигаться.

Втроем мы бродили по Бронксу до тех пор, пока не начинали гудеть ноги. Мы шли только ради того, чтобы понять, как далеко мы можем зайти, шли по Гранд-Конкорс, по Джером-авеню, под путями надземки четвертого маршрута до тех пор, пока рельсы не уходили в землю и надземка не становилась подземкой.

Мы на много километров уходили от Юниверсити-авеню и доходили до стадиона команды «Янкиз». Там Бронкс заканчивался и начинался Манхэттен, и названия улиц становились незнакомыми, вместо домов из красного кирпича появлялись расположенные рядом с забитыми машинами трассами автомастерские. Здесь мы поворачивали назад и шли домой другой дорогой. Вечерело, улицы становились опасными, под фонарями появлялись компании с огромными и шумными магнитофонами. Мы были детьми улиц, нарушителями порядка, как нас бы назвали обыватели. Мы делали все то, что делать не стоит, в особенности то, что опасно.

Однажды мы случайно подожгли сарай на территории дома престарелых. Сперва в квартире Рика и Дэнни мы смотрели передачу о спелеологах – исследователях пещер. На экране мужчины ползли по опасным туннелям и пещерам, а Лиз кормила нас бутербродами с ветчиной и сыром и поила лимонадом.

«Вот это моим трем мушкетерам», – говорила Лиз, передавая бутерброды.

Потом в парке «Акведук» я придумала соорудить факел из толстой ветки, на один конец которой мы закрепили резинками пук бумаги. Я взяла у Рика зажигалку и подожгла конец нашего факела, сказав, что мы должны «исследовать» темный и непонятный сарай около дома престарелых, который в нашей игре заменял пещеру.

Мы залезли в сарай через дырку в стене, и я случайно подожгла деревянное сооружение. В главном здании дома престарелых незамедлительно сработала сигнализация. Я первой вылезла из сарая, а Дэнни завороженно смотрел на огонь, стоя внутри.

– Йо, выходи, горит! – Я схватила его за рубашку и потянула. – Скорей убегай! – закричала я.

Опрометью мы бросились из сарая и спрятались за микроавтобусом. Из-за укрытия мы в ужасе наблюдали за тем, как пожарные тушили пламя, а небольшая группа престарелых в халатах следила за их работой.

– Наверное, они в бинго играли, когда начался пожар, – высказал предположение Рики.

Мы исследовали места под мостом на 207‑й улице и гуляли вдоль путей северной ветки метро. Иногда мы клали рядом с рельсами камушки, которые сбивал проходящий поезд. Просто ради прикола и для того, чтобы доказать свою смелость мы, лавируя между автомобилями, перебегали через скоростную трассу Кросс-Бронкс. В магазинах нашего района мы воровали шоколадные батончики и выходили из магазина по одному, чтобы меньше привлекать к себе внимание. Я съедала три батончика за время, которое требовалось, чтобы пройти три квартала или пересечения улиц. Мы кидали камни в окна складов и с упоением слушали звук разбивающегося стекла. Смех сближал нас, а чем смелее были наши выходки, тем больше удовольствия мы от них получали.

Однажды в июле 1990‑го мы за несколько часов собрали все лежащие перед входными дверьми в квартиры половички в домах на Гранд-авеню и выбросили их в шахту лифта. Мы все делали молча, поэтому нас никто не заметил.

Мы стояли на первом этаже в подъезде и думали, что бы такого еще наделать. Дэнни достал из кармана отвертку и начал вскрывать почтовые ящики. Я осмотрелась, увидела прислоненный к стене железный штырь для поднятия металлических жалюзи и протянула его Рику, который вопросительно посмотрел на меня.

– Приколись, – сказала ему я и показала на небольшую коробочку, расположенную между открытыми дверьми лифта ближе к потолку.

– Точно, попробуй туда засунуть, – поддержал идею Дэнни, бросавший в воздух почтовые конверты.

Рик засунул конец штыря в металлическую коробку между дверьми лифта. Появилась яркая искра, и раздался треск. Рик отпрянул. Он поднял руку, и я увидела, что пальцы его руки почернели. Дэнни громко и истерично рассмеялся, и его смех поднялся вверх по лестничному пролету, а потом вернулся к нам в виде эхо. В воздухе запахло дымом.

– Ну, вот я и попробовал, – сказал немного ошарашенный разрядом тока Рик.

– Молодца, – рассмеялся Дэнни.

В отличие от братьев, я не должна была возвращаться домой к определенному времени, поэтому всегда уговаривала их поиграть подольше. Я не стремилась, чтобы у них были неприятности с матерью, просто я не хотела с ними расставаться. Иногда мы гуляли и играли почти до рассвета, когда серое небо начинало розоветь новым днем. Такие гуляния до первых петухов в Бронксе называют устойчивым выражением «переломить ночь».

После того как ребята возвращались домой, мне было нечем заняться. Я медленно брела к себе, вспоминая все, что мы успели сделать за день. Я входила в наш дом, а потом и в квартиру 2 в и думала о том, что мы будем делать сегодня. Может быть, у нас получится пробраться в кинотеатр и пробыть там весь день или мы пойдем в зоопарк, в который по средам пускали бесплатно.

На улице воздух был сухим. По сравнению с ним в нашей квартире было очень влажно. Влажность и запах шли от забитой ванны. Папа называл содержимое забитой ванны «биомассой». Дома было совершенно темно за исключением свечения телевизора с приглушенным звуком. Если Лиза была в своей комнате, то она слушала музыку Дебби Гибсон. В маминой спальне виднелся только огонек ее сигареты. Она слушала свои грустные песни. Если звучала пластинка с записью песен горбатых китов, значит, мама уже прокрутила свою ночную порцию Джуди Коллинс.

– Привет, мам! – говорила я огоньку сигареты. Из комнаты раздавался глубокий вздох и слышался звук глотка из бутылки с пивом.

– Привет, Элизабет, – отвечала мама. Крик китов заглушал ее слова. Мое полное имя она использовала только при приближении приступа шизофрении, и поэтому я мгновенно напрягалась.

– Мам, у тебя все в порядке? – спрашивала я, на два шага входила в комнату и рукой нащупывала матрас. Я садилась на край матраса, как можно ближе к двери.

– Даже не знаю, – отвечала она. – Элизабет, мне очень одиноко.

Огонек ее сигареты вспыхивал ярче.

– Где папа?

– Кто его знает, – отвечала мама.

– Вы снова поссорились?

– Твой папа не очень заботливый человек, Элизабет. Но подробнее об этом я расскажу тебе, когда подрастешь, – отвечала мама, размахивая в воздухе сигаретой.

– Расскажи мне про папу, – просила я.

– Нет, сейчас не буду. Ты его только защищаешь… Я очень одинока… А я так хочу, чтобы меня любили… Знаешь, быть любимым – это так важно, – отвечала она, слегка повысив голос, и делала глоток из бутылки.

Пластинка с криками огромных невидимых китов продолжала играть, наполняя комнату звуками глубокого океана.

Сердце начинало биться быстрее. Мне не нравилось, когда мама чувствовала себя покинутой. В этом было слишком много негатива и даже ненависть к окружающим. Налицо все признаки приближающегося нервного срыва.

Правда, непосредственно перед коллапсом мама полностью теряла понимание, кто она такая. В прошлый раз она перепутала счет за электричество с чеком на социальное пособие, решив, что она Con Edison, что на самом деле было названием компании, которая прислала счет. Тогда я совершила большую ошибку, назвав ее «мамой».

– Я не твоя мать, я Эдисон, мелкая ты сучка! – кричала мама. – И денег никаких ты от меня не получишь!

Чек социального пособия все это время лежал в кармане ее штанов, мама, соответственно, ничего не покупала, и холодильник был пуст. Когда нам с Лизой стало совсем неудобно ходить и попрошайничать у соседей, мы съели зубную пасту и помаду для потрескавшихся губ с синтетическим вкусом вишни.

Я знала, какую стадию болезни переживала мама. Она уже почти перестала говорить и скоро перестанет нас узнавать. Вскоре она вообще перестанет с нами общаться и начнет что-то бормотать про себя и разговаривать с людьми, которые, как ей кажется, находятся рядом. Нам придется подождать, пока она окончательно потеряет рассудок, тогда можно вызывать «Скорую» и ее увезут в психбольницу как человека, который полностью не отдает отчета в своих поступках. После этого мы с Лизой, насколько в наших силах, приберемся в квартире, вынесем огромные пакеты мусора, распылим повсюду освежитель воздуха и плотно закроем дверь ванной. Папа позвонит в «Скорую» и в полицию, и маму снова увезут. Судя по ее настоящему поведению, жить нам осталось около месяца.

– Я тебя очень люблю, – говорила я маме заботливым тоном.

– Нет, Элизабет, меня должен любить мужчина. Понимаешь? Надеюсь, что всем это понятно? Мне нужна мужская любовь. – Она начинала плакать и повторять: – Мне нужна мужская любовь.

– Папа тебя любит, – говорила я, но она мне не отвечала. – Он тебя очень любит, – тихо шептала я уже скорее для себя, чем для нее.

* * *

Однажды днем в четверг я обувала кеды, чтобы выйти на улицу, когда неожиданно раздался стук в дверь. Я подумала, что это социальные работники, и с опаской стала красться к двери, чтобы тихонько посмотреть в глазок. К моему ужасу, мама, одетая только в грязную длинную майку, уже отпирала замки. Зная состояние квартиры – сигаретные окурки, прожженный ковер, гниющий мусор и грязную одежду, я запаниковала.

Дверь открылась, и мама впустила белого мужчину двадцати с небольшим лет, одетого в безукоризненный костюм. Это наверняка социальный работник, который обязательно упомянет состояние дома в своем отчете. Я оцепенела от ужаса.

Потом я схватила стул, смахнула с него полотенцем грязь и предложила ему сесть. Тут из своей комнаты вышла Лиза и, к моему величайшему изумлению, обратилась к мужчине по имени.

– Мэтт, я правильно ваше имя запомнила, не так ли? – спросила Лиза. Неужто сама Лиза вызвала социальную службу?

– А вы Лиза? – спросил молодой человек слегка удивленным голосом.

– Да, – ответила Лиза. – Давайте в гостиной сядем, там есть журнальный столик.

Удивленная таким началом разговора, я на всякий случай побежала в свою комнату, чтобы накинуть рубашку с длинными рукавами. Как-то раз один социальный работник заявил, что я слишком худая, и грозился по этой причине перевести меня в приемную семью. Лиза села на диван прямо на мамины джинсы и заложила пряди своих длинных волос за уши. Я выбрала место рядом с социальным работником. Входная дверь открылась, и из магазина появился папа.

Насвистывая, папа вошел в комнату. Увидев незнакомого человека, который искал чистое место для того, чтобы поставить свой атташе-кейс, папа резко остановился. Я надеялась, что молодой человек не заметит ползущего рядом с его ботинком таракана. Настроение папы резко ухудшилось.

– Здрасьте, – произнес папа не самым дружелюбным тоном.

– День добрый! Меня зовут Мэтт, – произнес молодой человек и протянул папе руку.

Тон Мэтта был слишком вежливым, здесь явно что-то было не так. Они пожали друг другу руки, и по выражению папиного лица я поняла, что все это не осталось без его внимания. Я убрала несколько стоявших на журнальном столике тарелок, но Мэтт уже положил свой кейс на колени.

Мама не вовремя решила слишком широко расставить ноги, забыв, что она всего лишь в майке. Папа предостерегающе посмотрел на меня и сел на стул прямо напротив. Я неожиданно осознала, что мы впервые за долгое время сидим за одним столом всей семьей. В молчании мы смотрели на Мэтта.

– Ну что ж, – начал Мэтт и окинул взглядом окружающую его обстановку: частично сломанные жалюзи, переполненные пакеты с мусором и бегающих тараканов. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и прокашлялся. – Меня попросили прийти к вам и рассказать о возможностях, которые дает «Британская энциклопедия».

Я поняла, что он не социальный работник, и у меня как камень с шеи свалился. Однако мгновенно напрягся папа.

– Простите. – Он приподнял бровь и наклонился поближе к Мэтту. – Откуда вы к нам пришли?

Папа чувствовал подвох.

Тут я вспомнила один эпизод, который произошел недели за три до этого. Мы с Лизой смотрели телевизор и увидели в рекламном блоке анонс «Британской энциклопедии». Мальчик с девочкой делали домашнюю работу и периодически сталкивались с разными сложностями. Они спрашивали своих родителей – этакую современную занятую пару, которая на все вопросы детей неизменно отвечала: «Дорогие, посмотрите это в словаре». Дети открывали том «Британской энциклопедии» и потом получали одни пятерки. Рекламный спот заканчивался идиллической картинкой семьи, собравшейся у зажженного камина вокруг журнального столика – гораздо более чистого, чем наш.

Лиза внимательно следила за рекламой. Когда голос за кадром сообщил, что компания готова провести презентацию энциклопедии на дому и выдать в подарок два тома энциклопедии, Лиза схватила ручку и записала телефонный номер. Мне и в голову не могло прийти, что она им позвонит.

– Вот, пожалуйста, – сказал Мэтт. – Ознакомьтесь с брошюрами нашей компании.

Он вынул из кейса кипу рекламных материалов, облизнул пересохшие от волнения губы и поправил галстук.

– Принести вам стакан воды? – спросила я, желая показать, что хоть кто-то в нашей семье является нормальным.

– Нет, спасибо, – ответил Мэтт, даже не посмотрев в мою сторону. – Будьте любезны, – произнес он и раздал нам брошюры.

Не дождавшись своей очереди, мама нетерпеливо выхватила брошюру из его рук. Мэтт слегка подпрыгнул от удивления и продолжил раздавать материалы.

Я потела от смущения. Мэтт тоже явно потел. Он откашливался через каждые два слова – видимо из-за удушающего запаха из ванной. Лиза надела очки, чтобы прочитать содержание брошюры. Мне было непонятно, удобно ли она себя чувствует в этой ситуации или не очень.

– Преимущества, которые вы… хм… получаете от того, что у вас дома есть… хм… справочный материал самого известного… хм… издательства в мире, поистине огромны, – вещал Мэтт.

Папа сжал брошюрку в кулаке так, что костяшки побелели, и произнес: «Это понятно», чтобы ускорить презентацию.

Перед лицом Мэтта зажужжала пара мух, и, делая вид, что он открывает брошюру, он от них отмахнулся. В этот момент мама сказала свое веское слово:

– И вы думаете, что можете вот так врываться в чужие дома, и все это вам сойдет с рук? – спросила она Мэтта.

– Простите, мэм, я вас не совсем понял.

– Пожалуйста, не обращайте внимания и заканчивайте, то есть, я хотела сказать, продолжайте, – быстро сказала я.

Мама уставилась на Мэтта.

– Мама, – сказала Лиза, подняв голову от брошюры. – Я попросила Мэтта прийти, поэтому он здесь.

Мама продолжала пристально смотреть на Мэтта.

Вне зависимости от психического состояния матери Лиза всегда обращалась к ней так, будто все в полном порядке. Я не знаю, какой реакции мамы ожидала Лиза, но после неадекватных действий моя сестра расстраивалась. Мне поведение Лизы казалось нерациональным. Очевидно, что мама была не в своем уме, но нельзя утверждать, что и Лиза вела себя совершенно здраво. От этого мне казалось, что у меня не старшая сестра, а младшая.

– А сколько все это стоит? – поинтересовалась Лиза у Мэтта, который начал ерзать под пристальным взглядом мамы.

– Ну, наша компания предлагает целый ряд способов оплаты и рассрочку…

Папа снова скрестил руки на груди и прервал Мэтта вопросом:

– Скажите, сэр, а предлагаемый вами набор энциклопедий точно такой же, какой имеется в библиотеке?