Текст книги "Пожизненный срок"

Он выглянул из кабинета.

Первым долгом следует оценить ситуацию, подумал он, встал и решительно направился в редакцию.

– Что мы будем делать с этим убитым комиссаром? – спросил он Спикена, шефа новостного отдела.

Спикен сидел положив ноги на стол и жевал апельсин.

– Оставим для него первую полосу, колонку новостей, седьмую, восьмую полосу и центральный разворот, – ответил тот, не подняв головы.

– Как поступим с новостью о том, что главная подозреваемая – его жена? – спросил Шюман, присаживаясь на краешек стола, демонстративно подвинувшись ближе к ботинкам шефа отдела.

Спикен понял намек и сбросил ноги со стола.

– Ты имеешь в виду, каким кеглем наберем этот заголовок? – спросил он и выбросил апельсиновую кожуру в мусорную корзину.

– Если мы назовем Давида Линдхольма жертвой убийства и тут же скажем, что в убийстве подозревают его жену, то тем самым назовем ее убийцей, – заметил главный редактор.

– И что? – Спикен удивленно воззрился на шефа.

– Но ее пока даже не допрашивали, – пояснил Шюман.

– Это вопрос времени, – парировал Спикен и снова уставился в экран компьютера. – Кроме того, все уже успели это произнести вслух. Наши конкуренты и даже уважаемые утренние газеты назвали участников преступления по именам.

«Ладно, – подумал Шюман, – этическую инициативу я проявил».

– Где ты достаешь апельсины в это время года? – спросил он.

– Они немного жестковаты, но я и сам такой же, – пошутил Спикен.

К его столу подошла Берит Хамрин – с сумкой на плече и плащом, перекинутым через руку.

– Ты написала отличную статью для сегодняшнего номера, – сказал Шюман, стараясь подбодрить Берит. – Какие-нибудь отклики уже есть?

Берит остановилась перед главным редактором и кивнула в сторону монитора Спикена.

– Я хочу сказать о Юлии Линдхольм. Мы приняли решение назвать ее в Интернете убийцей?

– Под «мы» Берит имеет в виду всех журналистов Швеции, – язвительно произнес Спикен.

– Насколько я понимаю, только еще одна вечерняя газета и одна из утренних выдали сюжеты о том, что подозреваемая – его жена, – заметил Шюман.

– Нам не надо называть имя его жены, – вставил Спикен.

Берит подошла еще ближе к Шюману.

– Сам факт, что мы публикуем имя Давида Линдхольма, описывая, как он был убит в своей постели, а потом пишем, что подозреваемая – его жена, означает, что нам и не надо называть ее по имени. Всякий, кто знает Юлию, сразу поймет, кого мы имеем в виду.

– Но мы должны освещать сенсационные убийства, – возмущенно произнес Спикен.

– Я бы не стала называть то, что мы сейчас публикуем на нашем сайте, освещением, – сказала Берит Хамрин. – Нормальные люди называют это сплетнями. До тех пор, пока в полиции не подтвердили подозрение, все наши публикации – не более чем слухи.

Андерс Шюман заметил, что сидящие за соседними столами сотрудники поднимают головы и начинают прислушиваться. Хорошо это или плохо? Является ли публичное обсуждение этических проблем признаком здорового климата, или это признак слабости главного редактора?

Шюман решил, что верно скорее последнее.

– Давайте продолжим этот разговор у меня в кабинете, – сказал он, жестом приглашая коллег в свою каморку.

Берит Хамрин принялась надевать плащ.

– Мне надо встретиться с моим источником, – сказала она.

Берит повернулась и пошла к лестнице, ведущей в редакционный гараж.

Шюман вдруг понял, что продолжает указывать рукой в сторону кабинета.

– Значит, вопрос о жене Линдхольма ясен, – сказал Шюман, тяжело уронив руку на колено. – Кто принял это решение?

Спикен напустил на себя вид оскорбленной невинности:

– Откуда я знаю?

Да, да, он прав. Печатной газетой и онлайновым изданием руководят разные люди.

Андерс Шюман встал, повернулся на каблуках и направился в свой кабинет.

Прежняя мысль не давала покоя, укоряя его «эго». «Действительно, что я здесь делаю?»

* * *

Берит принесла восемь туго набитых пакетов.

– Я старалась не обращать внимания, для кого предназначены вещи – для мальчиков или для девочек, – сказала она, протискиваясь в крошечную комнатку гостиничного номера. – Привет, Калле, здравствуй, Эллен…

Дети мельком посмотрели на Берит и снова принялись смотреть на экран. Анника выключила телевизор.

– Смотри, Калле, – сказала она, – какие потрясающие джинсы!

– А вот эти для Эллен, – сказала Берит, садясь на прикроватный столик и расстегивая плащ. – В этом пакете белье, а здесь разные принадлежности – мыло, зубные щетки и прочее…

Дети одевались молча, с серьезным видом. Анника помогла Эллен почистить зубы и одновременно посмотрела на себя в зеркало. Зрачки были такими широкими, что занимали почти всю радужку. Казалось, в глазах отразилась зиявшая в груди рана.

– Сколько я тебе должна? – спросила она Берит.

Коллега встала, сунула руку в сумку, достала оттуда конверт и вручила Аннике.

– Я проходила мимо банкомата и сняла немного денег. Вернешь потом, когда сможешь.

В конверте было десять тысяч крон пятисотенными купюрами.

– Спасибо, – тихо сказала Анника.

Берит оглядела тесную комнатку.

– Может, прогуляемся?

Дети надели обновки. Они молча вышли из отеля и, перейдя улицу, отправились в Хумлегорден.

Небо было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами, дул порывистый холодный ветер. Анника плотнее запахнула новый кардиган.

– Как я смогу тебя отблагодарить?

– Я обращусь к тебе, когда у меня сгорит дом, – ответила Берит, поднимая воротник плаща. – Для начала позвони в страховую компанию. Она оплатит твое проживание в гостинице, пока будут восстанавливать дом.

Они вошли в парк. Дети никак не могли освоиться в своих новых кроссовках. У Калле были зеленые, а у Эллен – синие.

Анника заставила себя улыбнуться.

– Бегите играть, – сказала она, – а мы с Берит подождем вас здесь.

Дети, неуверенно оглядываясь, пошли к игровой площадке.

– Где Томас? – негромко спросила Берит.

Анника тяжело сглотнула.

– Не знаю. Мы… мы поссорились. Его не было дома, когда все это случилось. Я не знаю, где он. Его сотовый телефон выключен.

– Так он не знает, что случилось?

Анника покачала головой.

– Тебе надо связаться с ним.

– Я знаю.

Берит задумчиво посмотрела на Аннику:

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

Анника села на скамейку и еще плотнее запахнула кардиган.

– Нет, не сейчас, – покачала она головой.

Берит села рядом с ней и принялась смотреть на детей, которые нерешительно осваивали игровую площадку.

– Они быстро оправятся, – сказала Берит, – а тебе надо собраться.

– Я знаю.

Некоторое время они посидели молча, глядя, как дети играют на горке. Эллен смеялась, запрокинув голову.

– Кстати, ты слышала, кого сегодня утром застрелили? – спросила Берит. – Давида Линдхольма, комиссара полиции.

– Того, который выступал по телевизору? – спросила Анника и помахала рукой Эллен. – Его жена – Юлия Линдхольм?

– Ты с ними знакома? – удивленно спросила Берит.

– Однажды ночью я ездила в патрульной машине с Юлией. Помнишь мою серию статей о женщинах, чья работа связана с опасностью?

Берит покачала головой и достала из сумки пакетик с воздушной кукурузой.

– Ты разрешаешь им есть сладости? – спросила она Аннику. – Калле, Эллен!

Она помахала в воздухе пакетом, и дети подбежали к скамейке.

– Сколько мы можем взять? – спросила Эллен.

– Что спрашиваешь, ты же все равно не умеешь считать, – презрительно произнес Калле.

Они взяли по горсти сладких пузырьков – Эллен розовые, Калле – зеленые.

– Я писала о коллеге Юлии, – сказала Анника, провожая взглядом детей. – Ее звали Нина Хофман. Той ночью мы столкнулись с тройным убийством в Сёдермальме. Помнишь тот случай?

Берит взяла пригоршню конфеток и протянула пакет Аннике, но та жестом отказалась от угощения.

– Убийство топором? Отрубленные руки и все такое?

Анника судорожно сглотнула.

– Как же, конечно, помню, – сказала Берит. – Мы с Шёландером потом освещали судебный процесс.

Анника вздрогнула и положила ногу на ногу.

Той весной она была беременна Эллен, и уже на приличном сроке. В «Квельспрессен» с беременными корреспондентками обходились как с больными старческим слабоумием. С ними обходились очень дружелюбно, покровительственно и абсолютно ничего от них не требовали. Анника все же ухитрилась добыть непыльную работенку – написать серию репортажей о женщинах, выполняющих работу, которая считается опасной даже для мужчин. Ночью девятого марта, пять лет назад она села в патрульную машину с двумя женщинами-полицейскими. Им предстояло патрулировать Сёдермальм. Стояла тихая холодная ночь, и у Анники была масса времени для того, чтобы поговорить с обеими. Они были близкими подругами с раннего детства, вместе учились в полицейской академии, а потом служили в одном отделении полиции. Одна из них, Юлия, сказала, что она тоже беременна. На работе никто об этом не знал. Она была на четырнадцатой неделе, и ее все время тошнило.

Незадолго до полуночи они получили сообщение о каком-то безобразии в квартире на Санкт-Паульсгатан, у перекрестка с Ётгатан. Это был обычный вызов. Соседи позвонили в полицию, услышав шум ссоры из квартиры внизу. Анника попросила разрешить ей поехать на вызов, и полицейские разрешили, если Анника будет держаться сзади.

Они поднялись по лестнице и увидели искалеченную женщину. Она была еще жива и ползла по лестнице, когда прибыл полицейский патруль. Правой руки у женщины не было, из обрубка хлестала кровь, поливая стены при каждом движении несчастной. Юлия отпрыгнула в нишу окна, а Нина быстро и умело выпроводила Аннику на улицу.

– Я, собственно, ничего не видела, но до сих пор помню этот тяжелый, сладковатый запах, – призналась Анника.

– В квартире находились обезображенные тела еще двух человек, – сказала Берит.

Анника передумала и взяла сладости.

– С тем делом разобрались очень быстро.

– Филипп Андерссон, эксперт по финансовым вопросам, – кивнула Берит. – Он отпирался, но был изобличен и приговорен к пожизненному заключению. Сидит в тюрьме Кюмла.

Берит доела сладости и выбросила в урну пустой пакет.

– Да, если собираешься ссориться с друзьями, то не надо быть наркодилером, – сказала Анника.

– Да, но мы же не говорим о крохах, – возразила Берит. – Там были серьезные финансовые операции. Большие деньги циркулировали между Испанией, Гибралтаром и Каймановыми островами.

– Это же сумасшествие – оставить кучу отпечатков пальцев в квартире, где ты только что порубил трех человек, – задумчиво произнесла Анника.

– Знаешь, как выясняется, преступники – не самая интеллектуальная часть населения. – Берит встала, чтобы помочь подняться Эллен, которая упала и теперь потирала ушибленную руку.

Анника не могла сдвинуться с места. Все тело словно налилось свинцом. Она перестала чувствовать холод. Ветер трепал волосы, но у Анники не было сил даже на то, чтобы отбросить их с лица.

– Уходя из редакции, я слышала, что в убийстве Давида Линдхольма подозревают Юлию, – сказала Берит, снова усаживаясь на скамейку.

– В самом деле? Она показалась мне такой робкой…

– Похоже, что их сын пропал.

– А, так, значит, она тогда родила мальчика…

Некоторое время они сидели молча, наблюдая за детьми, которые обнаружили что-то интересное под дубом в дальнем краю площадки.

– Послушай, – сказала Берит, – тебе есть где остановиться?

Анника не ответила.

– У твоей мамы? – предположила Берит. – Или у родителей Томаса?

Анника молча пожала плечами.

– Не хочешь поехать со мной в Рослаген? Торд уехал на выходные в Дальсланд, на рыбалку со своим братом. Ты можешь пожить в домике для гостей, если хочешь.

– Ты серьезно?

Пару лет назад Берит и ее муж Торд продали дом в Тебю и переехали в какой-то хлев между Римбо и Эдсбро. Анника два раза была у них в гостях. Летом это было совершенно идиллическое место – озеро, пасущиеся в загоне лошади…

– Конечно. Тем более что дом все равно пустует.

– Это было бы здорово, – оживилась Анника.

– Мне надо вернуться в редакцию, закончить статью о террористах, но к восьми я точно освобожусь. Постараюсь выручить твой мобильный телефон, а потом заберу тебя из отеля. Идет?

Анника кивнула.

Нина нерешительно остановилась в дверях.

Небольшая комната была набита полицейскими в форме. Они стояли маленькими группками спиной к ней, склонившись друг к другу. Низкий и приглушенный гул голосов напоминал жужжание кондиционера.

Вот как выглядит скорбь, подумала Нина, не совсем понимая, откуда явилась эта мысль.

Было пятнадцать минут второго, ее смена начнется в шестнадцать часов, но она не могла и не хотела спать. Она было уснула, но ей стали сниться такие странные и запутанные сны, что она предпочла встать.

Она обошла стоявшего в дверном проеме Петтерссона и прошла к кофейному автомату. Протискиваясь мимо собравшихся, то и дело бормоча извинения, Нина перешагивала через шлемы, сапоги и бронежилеты.

Чем дальше она шла, тем тише становилось в помещении.

Когда она добралась до автомата, в комнате повисла полная тишина. Нина подняла голову и оглядела коллег.

Все смотрели на нее. Лица людей были замкнуты и неприветливы. У Нины возникло такое чувство, что они готовы отпрянуть от нее.

– Вы что-то хотите у меня спросить? – сказала она.

Никто не ответил.

Она не стала наливать себе кофе, повернулась к коллегам, расставила ноги и сцепила руки за спиной, глядя им прямо в глаза.

– Вы хотите знать то, что не указано в рапорте?

Было видно, что людям стало неловко. Стоявшие ближе всех к Нине отвели взгляд.

– Как получилось, что ты первой оказалась на месте преступления? – крикнул кто-то из задних рядов.

Снова наступила мертвая тишина.

Нина вытянула шею, стараясь увидеть человека, задавшего вопрос.

– Почему я первой оказалась на месте преступления? – громко и отчетливо переспросила она. – А почему, собственно, это кого-то интересует?

Вперед выступил Кристер Бюре, один из бывших коллег Давида, служивший с ним еще в Норрмальме. Лицо Кристера потемнело от усталости и горя. Он ссутулился. Было видно, что ему тяжело двигаться.

– Я думаю, что это чертовски странно, – сказал он, остановившись в полуметре от Нины. – Это чертовски странно, что ты первой вламываешься в квартиру, где застрелили Давида. Мне очень странно, что именно ты увезла из дома его сумасшедшую жену и спрятала ее в больнице. Как это получилось и как ты это объяснишь?

Нина посмотрела на Бюре и подавила желание отпрянуть. Да, собственно, отступать ей было некуда, за спиной стоял кофейный автомат. Кристер смотрел на Нину с такой нескрываемой враждебностью, с таким презрением, что ей пришлось перевести дыхание, прежде чем заговорить.

– Ответ очень прост, – пожала она плечами. – Мы с Андерссоном сидели в машине 16–17, и оказались ближе всех к месту преступления. Ты хочешь знать что-то еще?

Кристер Бюре сделал еще шаг вперед и сжал кулаки. Было такое впечатление, что и другие сейчас последуют его примеру.

– Его ненормальная жена, – зло бросил Кристер. – Почему ты ее спрятала?

«Значит, я должна вытерпеть еще и это?»

– Юлия Линдхольм – главная подозреваемая в убийстве Давида, – заговорила Нина, чувствуя, как предательски дрожит ее голос. – Думаю, следствие установит мотивы убийства, не важно, кто его совершил – Юлия или кто-то другой…

– Несомненно, это она, мать ее, – выругался Кристер Бюре. Лицо его побагровело. – Какого черта ты прикидываешься?

Несколько капель слюны попали Нине на щеки. Она отвернулась и, давясь слезами, пошла к двери. Она не хотела, чтобы он видел ее сломленной и униженной на глазах у всего отдела.

– Начинается пресс-конференция! – крикнул кто-то, перекрывая внезапно поднявшийся шум.

На телевизионном экране мелькнула заставка Шведского телевидения. В комнате наступила тишина, все лица повернулись к телевизору. Нина остановилась и тоже вперила взгляд в экран, на котором какой-то человек в гавайской рубашке усаживался за стол в президиуме зала главного полицейского управления в Кунгсхольме. Рядом с ним сели двое мужчин и одна женщина. Нина узнала офицера по связям с общественностью и главу Национального управления криминальной полиции. Женщину она раньше не видела. В зале засверкали вспышки фотоаппаратов. Пресс-атташе что-то сказал в микрофон.

– Сделайте громче! – крикнул кто-то.

«…в убийстве инспектора уголовного розыска Давида Линдхольма, – сказал офицер. – Я предоставляю слово руководителю предварительного расследования, прокурору Ангеле Нильссон».

Женщина потянулась к микрофону. У прокурора, одетой в ярко-красное платье, были коротко остриженные светлые волосы.

«Сегодня я потребовала заключить под стражу одного человека, – сказала она, – в связи с серьезным подозрением в причастности к убийству Давида Линдхольма».

Женщина говорила бесстрастным, сухим тоном с явным аристократическим выговором.

«Серьезное подозрение – это высшая степень подозрения».

«Официальное требование об аресте этого человека будет подано в городской суд Стокгольма не позднее воскресенья, – сказала прокурор, не меняя тона. – Хочу подчеркнуть, что я, как руководитель предварительного расследования, не исключаю и другие версии преступления, несмотря на успехи, достигнутые на самой ранней стадии расследования».

Прокурор откинулась на спинку стула, давая понять, что закончила выступление.

«Хорошо, – сказал пресс-атташе, откашлявшись. – Теперь я предоставляю слово комиссару уголовного розыска, ведущему это дело от лица Национального управления криминальной полиции».

Рослый полицейский в фуражке встал перед Ниной и заслонил экран. Ей пришлось ступить в сторону, чтобы видеть телевизор.

«Сегодня рано утром Давид Линдхольм был обнаружен застреленным в собственном доме, – заговорил человек в пестрой рубашке. – На месте преступления был найден один живой человек, которого немедленно доставили в больницу, а сегодня взяли под стражу в связи с серьезными подозрениями. В нашем распоряжении имеются данные судебно-медицинской экспертизы, но… во всем этом деле есть один жирный знак вопроса».

За спинами сидящих в президиуме людей появилась фотография маленького ребенка.

«Это Александр Линдхольм, – сказал полицейский в пестрой рубашке, – четырехлетний сын Давида Линдхольма. Сегодня утром Александр Линдхольм пропал без вести. Мальчик проживает в квартире, ставшей местом преступления, но не был обнаружен там полицейскими, первыми прибывшими на место преступления. Мы, естественно, в высшей степени заинтересованы в любой информации об Александре Линдхольме и о его нынешнем месте нахождения».

Фотографы принялись лихорадочно снимать изображение ребенка.

Пресс-атташе призвал репортеров к тишине и сказал: «Фотография мальчика будет разослана во все СМИ и в электронном виде, и в виде обычных снимков…»

Следователь почесал затылок, а представитель криминальной полиции смущенно поморщился.

Корреспондентам раздали фотографии и компакт-диски, после чего суета в зале понемногу улеглась.

«Убийства полицейских в Швеции происходят очень редко, – снова заговорил представитель криминальной полиции, и тяжелая тишина повисла как в зале пресс-конференции, так и перед телевизором в отделе полиции Сёдермальма. – Давид Линдхольм стал первой жертвой со времени убийства Малександера в конце девяностых, и мы должны быть благодарны за это судьбе».

Он снял очки и потер глаза. Потом снова заговорил, на этот раз задумчиво и печально.

«Когда убивают полицейского, мы теряем не только человека, мы теряем друга, – сказал он. – Мало того, убийца посягает на демократические основы нашего общества».

Он наклонил голову, как будто подтверждая свои слова, и Нина заметила, что в комнате многие полицейские тоже закивали в знак согласия.

«Давид был… необыкновенным человеком, – продолжил комиссар, понизив голос. – Он был примером, образцом для многих, кто не имел отношения к полиции, он умел вдохновлять людей из самых разных слоев общества».

Голос комиссара криминальной полиции предательски дрогнул.

«Я имел честь видеть, как Давид работает с отпетыми преступниками, с наркоманами, с осужденными на пожизненное заключение. Он умел внушать людям надежду на лучшее будущее…»

Нина вдруг поняла, что не может больше это слушать. Она растолкала стоявших перед ней полицейских, вышла из комнаты и направилась в раздевалку.

Томас вел свой джип по идиллическим улицам пригорода, чувствуя, как в открытые окна врывается раннее лето, как ласковый ветерок ерошит волосы, пробирается под одежду. Чувственные бедра Софии продолжали жечь кожу, запах ее духов ласкал небритые щеки и подбородок.

Он ощущал себя живым. «По-настоящему живым!»

Последние двадцать четыре часа он провел в двуспальной кровати Софии Гренборг. София позвонила ему, ей было плохо, ибо некоторые вещи были для нее важнее, чем карьера. Завтракали и обедали они, завернувшись в простыни.

Неужели прошел всего лишь один день, с тех пор как он уехал отсюда? Один день и одна ночь миновали, с тех пор как он жил здесь, среди этих берез?

Мимо мелькали лужайки. Он не узнавал их, словно они явились из другого мира.

Все прошедшие годы с Анникой представлялись ему теперь пыльной дорогой блуждания по пустыне, чередой перемирий после неприятных стычек и бесконечных разговоров.

«Как я мог с этим мириться? Почему я не бросил ее раньше?»

Конечно, из-за детей. Он исполнял свой родительский долг.

Томас проехал мимо парковки возле супермаркета, помахав человеку, который показался ему знакомым.

Правда, Анника забеременела в самом начале их романа, и у него, собственно говоря, не было выбора. Он мог либо попытаться жить с матерью ребенка, либо оставить ее, превратившись в одного из тех беспечных отцов, чьи дети растут, не имея будущего в обществе, которое их отвергает.

Но теперь с этим покончено. Хватит сносить неоправданные, безосновательные вспышки эмоций Анники. Он заберет одежду, компьютер, записи, а в понедельник созвонится с адвокатом по бракоразводным делам. У Софии хорошие связи в этом мире – среди врачей, адвокатов, ученых. Ей не приходится, как Аннике, просиживать часы над «Желтыми страницами», чтобы найти квалифицированного профессионала.

Эти женщины были абсолютно несхожи. В Софии было все, что презирала Анника, презирала, потому что сама была этого лишена – образования, женственности, хороших манер.

София любила секс, в отличие от этой фригидной козы Анники.

Нет, это низко. Как он может быть таким подлым?

Он повернул направо, к дому, рыская взглядом по светлой зелени деревьев и белизне заборов. Дома нависали с обеих сторон улицы – патрицианские виллы и большие кирпичные дворцы в романтическом национальном стиле, с резными верандами, бассейнами и летними беседками.

«Ей придется отдать мне мою долю дома, и это недешево ей обойдется».

Он был готов к драке, на самом деле готов, ибо этот дом принадлежит и ему. Да, это она наткнулась на мешок с деньгами, когда раскрыла банду террористов на севере Швеции, но брачного договора у них не было, поэтому половина собственности принадлежит ему.

Подумав об этом, Томас вдруг вспомнил, что на самом деле не знает, сколько денег нашла Анника. Она передала мешок в полицию, а это означало, что ей причиталось только десять процентов. Поэтому они даже думать не могли о приобретении собственности где-нибудь в престижном районе города, например в Эстермальме. София же родилась с деньгами, пентхаус, который она занимала, принадлежал ее родителям.

Доехав до поворота на Винтервиксвеген, Томас почувствовал, как участился его пульс. Да, объяснение ему предстоит малоприятное.

София спросила, не хочет ли Томас, чтобы она поехала с ним. Она была бы рада поддержать его в трудной ситуации. Но Томас проявил твердость, сказав, что коль скоро он сам заварил эту кашу, то сам и будет ее расхлебывать.

«Я сам в этом разберусь. Я смогу это сделать».

Тяжело вздохнув, он свернул к дому.

«Я не хочу ссориться с Анникой. Мне просто надо забрать некоторые вещи…»

Сначала он никак не мог понять, что произошло с домом и вообще с этим местом. Что-то не складывалось. Потребовалось несколько томительно долгих секунд – пока его мозг сумел осознать запах гари и пепла, пока он разглядел обгорелые развалины дома, – прежде чем реальность словно ударила его в лицо мощным кулаком.

Он остановил машину, налег на руль и, вытянув шею и открыв рот, уставился на открывшуюся ему картину.

От его дома остались лишь дымящиеся развалины. Дом рухнул. Среди обугленных досок и брусьев, на траве, валялась почерневшая от копоти черепица. Машина Анники, закопченная и искореженная жаром, стояла на подъездной дорожке.

Томас выключил двигатель и прислушался к собственному хриплому дыханию.

«Что она сделала, чертова ведьма? Что она сделала с детьми?»

Он открыл дверь и вышел на дорогу. Машина запищала, и Томас вспомнил, что забыл вытащить из замка ключ зажигания. Этот звук преследовал его, пока он брел к ленточке полицейского ограждения. Дойдя до нее, Томас остановился и тупо уставился на обгорелые остатки стен, черневшие на фоне синего неба.

«Господи, где дети?»

Сердце его сжалось, Томасу стало трудно дышать, он услышал рвущееся из груди всхлипывание.

«Нет, нет, нет!»

Он опустился на колени, не замечая сырости, тотчас пропитавшей брюки. Все его вещи, вся одежда, футбольный мяч с того турнира в Штатах, студенческая корпоративная шапочка, гитара, вся его библиотека, старые виниловые диски…

– Это ужасно, да?

Томас поднял голову и увидел Эббу Романову, соседку, жившую напротив. Сначала он ее не узнал. Она обычно гуляла с собакой и теперь, без поводка, перестала быть похожей на себя. Она протянула ему руку. Он пожал ее и встал, отряхивая влажную золу с коленей.

– Вы знаете, что произошло? – спросил он, вытирая глаза.

Эбба Романова покачала головой:

– Все уже сгорело, когда я вернулась домой.

– Вы не знаете, где дети? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Я уверена, что с ними все в порядке, – ответила Эбба. – Здесь не нашли…

Она проглотила конец фразы и судорожно вздохнула.

– В конце концов, это всего лишь домовладение, – сказала она, глядя на развалины. – Самое главное – это жизнь.

Томас почувствовал, что со дна его души поднимается волна необъяснимой ярости.

– Вам легко говорить.

Эбба не ответила, и Томас заметил, что ее глаза наполнились слезами.

– Простите, – сказала она, вытирая нос. – Это из-за Франческо. Его убили.

«Франческо?»

– Это моя собака, – сказала она. – Прошлой ночью его застрелили. Он умер у меня в гостиной.

Она указала рукой в сторону своего дома и, прежде чем Томас собрался что-нибудь сказать, отвернулась и, пошатываясь от рыданий, пошла к своему крыльцу.

– Постойте, – окликнул он ее. – Что все же случилось?

Эбба, не останавливаясь, обернулась через плечо.

– Поймали Нобелевского убийцу, – сказала она и пошла дальше.

Томас, в полной растерянности и недоумении, остался стоять на дороге.

«Что я делаю? Что я должен сделать?»

Он достал из кармана мобильный телефон и посмотрел на дисплей. Ни сообщений, ни пропущенных звонков.

«Ты ничего не сказала? Это послужит мне уроком!»

Да, он выключил вчера телефон, чтобы не слушать ее криков и плача. Но она могла отправить сообщение. Она могла сказать, что его дом сгорел.

«Не слишком ли многого ты хочешь?»

Он поднял трубку, решив позвонить ей и высказать, что по этому поводу думает, но тут вспомнил, что не знает ее номер. Он нашел его в записной книжке, набрал, но в ответ услышал ответ оператора «Телии».

У нее даже нет персонального ящика голосовой почты.

Он повернулся спиной к закопченным развалинам и пошел к машине.

Работа в отделе мало-помалу начала оживляться, но передача смены в шестнадцать часов прошла без особого подъема. Нине снова выпало патрулировать с Андерссоном, и она не видела причин возражать. Весь остальной молодняк ничуть не лучше.

Сейчас они все сидели в дежурке, и никто не хотел уходить до минуты молчания, назначенной на пять часов вечера. Нина прошлась по коридору, потом оглянулась, чтобы удостовериться, что ее никто не видит, и нырнула в комнату для допросов. Остановившись у двери, она прислушалась. В коридоре раздавался раскатистый бас Андерссона.

«Как мне с этим справиться? Как мне все привести в порядок?»

Она сняла трубку с аппарата и несколько секунд слушала гудок. Потом набрала десятизначный номер и принялась ждать.

В трубке на противоположном конце провода раздался чей-то приглушенный кашель.

– Здравствуй, это я, Нина.

Она слышала, как кто-то тяжело дышит и хлюпает носом в трубку.

– Хольгер, это ты?

– Да, – ответил отец Юлии.

Нина оглянулась, убедилась, что дверь закрыта, и села за пустой стол.

– Как вы? – тихо спросила она. – Как Виола?

– Она в отчаянии, – ответил Хольгер. – В полном отчаянии. Мы…

Он замолчал.

– Понимаю, – произнесла Нина, не дождавшись продолжения. – Вы что-нибудь слышали об Александре?

– Нет, ничего.

Снова наступило молчание.

– Хольгер, – сказала Нина. – Я хочу, чтобы ты внимательно выслушал то, что я тебе сейчас скажу. Я не должна говорить этого ни тебе, ни кому-либо другому. И ты можешь сказать только Виоле. Тот вызов приняла я. И оказалась в квартире Юлии первой. Я нашла Юлию на полу в ванной. Я позаботилась о ней и поехала с ней в больницу. Она не ранена. Хольгер, ты слышишь, что я говорю? У нее не было физических травм. У нее, конечно, тяжелый психологический шок, но это со временем пройдет. Хольгер, ты понимаешь, что я говорю?

– Ты… Что ты делала в квартире Юлии?

– Я была на дежурстве. И оказалась в ближайшей к месту преступления патрульной машине, поэтому откликнулась. Думаю, что я поступила правильно.

– Но где был Александр? Он был там?

– Нет, Хольгер. Александра не было в квартире, когда я вошла.

– Но… где же он?

Нина почувствовала, как к ее глазам подступают слезы.

– Не знаю, – прошептала она, чтобы не разрыдаться. – Вам кто-нибудь помогает? Вы с кем-нибудь говорили?

– Кто станет с нами говорить?

Да, он прав, никто. Хольгер и Виола не считаются родственниками жертвы, они – родственники предполагаемого убийцы. Едва ли государство раскошелится на психологов, которые бы с ними поработали.

– Я дежурю в субботу и воскресенье, – сказала Нина, – но в понедельник смогу вас навестить. Вы не против?

– Ты для нас всегда желанная гостья, – заверил Хольгер.

– Я не хочу мешать, – сказала Нина.

– Ты никогда нам не мешаешь. Мы будем очень рады твоему приезду.

В трубке снова повисло молчание.

– Нина, – произнес наконец Хольгер, – это она его застрелила? Его застрелила Юлия?

Нина перевела дух.

– Я не знаю, но похоже, что да. Прокурор потребовал ее ареста.

Отец Юлии несколько раз тяжело вздохнул.

– Ты знаешь за что?

Нина поколебалась. Ей не хотелось лгать.

– Я ни в чем не уверена, – сказала она. – Но думаю, что в последнее время у них были проблемы. Юлия мне о них почти не рассказывала. Она что-нибудь говорила вам?

– Ничего, – вздохнул Хольгер. – Ничего такого, чтобы мы поняли, что дело приняло такой серьезный оборот. Примерно год назад она говорила, что это стыд, что Давиду не нравится Бьёркбакен, но ничего другого не говорила…