Текст книги "Изгнанники, или Топ и Харри"

Мать вождя

Когда Фред и Маттотаупа ускакали в ночь на чужих конях, они в любой момент могли ожидать столкновения с врагами, от которых насилу ушли. Но когда они преодолели уже несколько миль, стало ясно, что кольцо окружения, в которое они попали, имело и серьезные разрывы, так что и их исчезновение в лагере экспедиции, и их бегство оттуда могли остаться незамеченными, и враги потеряли их след. То, что из лагеря за ними нет погони, они тоже быстро поняли.

Предоставленные самим себе, они скоротали один день, выжидая, не выйдет ли на них какой-нибудь преследователь. Когда не случилось и этого, они решились продвинуться дальше вглубь этой опасной местности. Они выискивали возвышенности, с которых был хороший обзор, коней оставляли в луговых долинах, спутывая им передние ноги, и прятались наверху в траве, чтобы наблюдать за прерией и обдумывать свое положение. Глаза у них были более зоркие, а уши более чуткие, чем у Билла и Шарлеманя, и ни одному врагу не удалось бы приблизиться к ним на расстояние полета стрелы, они бы вовремя его заметили даже во тьме ночи.

Когда на горизонте забрезжили рассветные сумерки, Фред глянул на индейца. Что будем делать? – говорил его взгляд.

– Тачунка-Витко сейчас, наверное, в стойбище рода Медведицы, – прошептал Маттотаупа. – Оттуда они и совершают свои набеги, это точно. Я подкрадусь к стойбищу. Может, мой томагавк достанет там Тачунку-Витко, как в прошлое лето моя стрела нашла Старую Антилопу.

– Топ, это безумно смело. Но все-таки больше безумно, чем смело.

– Это моя месть, не твоя!

– Если ты хочешь этим сказать, что мне не надо с тобой идти, то хорошо. Я подожду тебя в блокгаузе Беззубого Бена.

– А другого места нет?

– Бен негодяй, я знаю, но он больше ничего не сделает ни мне, ни тебе, и туда заглядывает много разных людей, от которых я разузнаю все последние новости.

– Ну как хочешь.

– Договорились. Я ухожу прямо сейчас.

– Возьми моего коня. Если дакота тебя обнаружат или повстречаются тебе, ты всегда можешь им сказать, что я убит, и тогда они, скорее всего, оставят тебя в покое.

– В это мне трудно поверить, но можно попробовать. До свидания!

Фред соскользнул под горку, распутал коней и быстрой рысью поскакал на северо-восток.

Маттотаупа продолжал вести наблюдение за местностью с высоты холма. У него при себе не было ничего, кроме оружия: кинжал, стальной томагавк, который он с первого знакомства с этим оружием предпочитал каменной палице, револьвер и двуствольное ружье. Костяной лук, подарок вождя сиксиков, он не взял с собой, еще когда отправлялся в факторию старины Абрахама; лук оставался в стойбище черноногих. Кожаного одеяла и индейской кожаной одежды Маттотаупа лишился вместе со своим пегим конем. Из провианта при нем был лишь мешочек вяленого мяса и немного табака.

Хлопковая рубашка сильно мешала ему. Он надел ее ради маскировки, но, поскольку его враги из племени дакота минувшим днем все-таки узнали его, эта рубашка в его глазах стала бесполезной вещью. Маттотаупа с юности привык сражаться нагим. Поэтому он снял рубашку. Следуя внезапному наитию, сделал себе надрез на предплечье, окропил кровью рубашку в области груди и спины и лег на нее. Если враг потом найдет рубашку, он подумает, что на ней лежал раненый.

Маттотаупа до конца дня оставался на этом холме. Он съел щепотку измельченного вяленого мяса и заел его семенами травы. Пить хотелось тоже, но терпимо. К вечеру он пустился в путь.

За весь день он не обнаружил нигде, на сколько хватало глаз, никакого присутствия человека, если не считать дыма, который поднимался от лагеря изыскательской экспедиции. Поэтому он больше не осторожничал, а бежал размеренным затяжным бегом на северо-северо-запад, к хорошо ему известному летнему стойбищу рода Медведицы у Конского ручья. Будучи военным вождем этой ветви тетон-оглала, он сам полтора года назад привел туда соплеменников, совершив тяжелый переход.

Летние ночи коротки. Но Маттотаупа рассчитывал добежать до стойбища к полуночи. Как ему потом удастся отыскать там Тачунку-Витко или обнаружить его отсутствие, он пока не знал. Он мог положиться лишь на свою наблюдательность и на способность быстро реагировать. В нем смутно шевелилось и желание увидеть свою мать и дочь. Но он не давал волю этим чувствам. Ибо с тех пор, как ему было заказано возвращение к сиксикам, ему пришлось признать, что он не может забрать к себе и свою дочь Уинону. Эта надежда рухнула.

Маттотаупа знал местность, которую теперь тайно пересекал. То и дело прислушиваясь и присматриваясь, как дичь, привыкшая скрываться от волков и людей, он бежал по волнистому рельефу прерии. Солнце уже село, и опустилась ночь. Взошла луна. Маттотаупа тщательно избегал открытых участков, хорошо освещенных луной. Держался в тени, даже если ему для этого приходилось делать лишние крюки.

Как истинный дакота, он был не только быстрым, но и выносливым бегуном, как и большинство его соплеменников. Он бежал равномерно и не позволял себе останавливаться. Дыхание он приспособил к ритму бега. Он пробегал мимо волчьего логова, но хищники сами были где-то на охоте или прятались. Луговые собачки дремали в своих норках и подземных ходах. Пролетела сова, не смутившись присутствием бегуна. Стайку нахохлившихся луговых тетеревов, залегших в бурьяне, он вовремя заметил и обежал, чтобы не спугнуть. Тетерева, вспорхнувшие среди ночи, могли легко привлечь внимание врага.

Потом он прервал бег, что-то заслышав, и прислушался. До его слуха донеслось чавканье. Должно быть, хищники поедали свою добычу. Чавканье прекратилось. Видимо, звери почуяли индейца и насторожились. Маттотаупа выждал несколько секунд. И тут увидел тени трех убегающих крупных волков. Вероятно, они уже насытились и совсем не хотели связываться с человеком. Они скрылись, и Маттотаупа продолжил свой бег. Он миновал труп антилопы, растерзанной волками.

Все его мысли были сосредоточены на том, что его окружало; в человеке, вынужденном скрываться, они были особенно напряжены. Но Маттотаупа едва ли осознавал это: чем ближе он подбегал к месту, где должно было находиться его родное стойбище, тем меньше он контролировал поток своих мыслей. Созвездия на небе стояли так, как он их видел здесь в это время года еще мальчиком и потом мужчиной. Маттотаупа остановил свой бег, чтобы снова с высоты оглядеться по сторонам. На западе он видел Скалистые горы, их вершины, таких привычных очертаний, глядели сверху вниз на Конский ручей, он вспомнил, где тот лес и где та горная долина, в которой он, изгнанник, нашел себе со своим сыном Харкой убежище, скрытое от всех людей.

Уже он узнал и широкое углубление в прерии, прорезанное Конским ручьем со множеством его изгибов. Ручей брал начало в предгорьях и был в своем коротком пробеге к Северному Платту, наверное, даже сейчас полноводнее того ручья, у которого разбила лагерь изыскательская экспедиция. Маттотаупа отклонился в сторону. Он не хотел подбегать вплотную к стойбищу. Потом настало мгновение, когда изгнанник ступил в долину и увидел ручей. В мерцании звезд и луны вода беззвучно скользила в своем песчаном русле. Маттотаупа остановился. Пахло водой. Он осторожно нашел конус тени, падающей от пригорка, и в укрытии этой тени скользнул к берегу. Иссушенный жаждой, он лег на берег и длинными глотками пил воду, пусть и теплую, но казавшуюся волшебным источником силы. Он погрузил в воду ладони, чтобы остудить пульс, и чувствовал воду как своего молчаливого брата, приветствующего его на родине.

Теперь, освежившись и набравшись сил, он обдумывал свой дальнейший путь, который ему предстояло проделать по-пластунски. Долина прерии, где протекал ручей, стала еще шире. По берегу были разбросаны небольшие рощи ивы и ольхи. Маттотаупа использовал их заросли как укрытие. А промежутки между ними преодолевал ползком.

Дело шло к полуночи.

Он приблизился к тому месту, где ручей дугой поворачивал к югу. Теперь он мог опознать ландшафт, огибаемый ручьем. Там стояли индейские жилища. Маттотаупа ожидал их там увидеть и тем не менее вздрогнул. Это были вигвамы, круглые, острым конусом сходящиеся кверху, матово освещенные луной и звездами, бесцветные в свете ночи, но хорошо видные. Они отбрасывали на траву длинные, расплывчатые тени. Маттотаупа мог разглядеть и шесты с трофеями, выставленные перед жилищами удачливых охотников и воинов на всеобщее обозрение. Только его собственный вигвам, в котором он жил, будучи военным вождем, со своей матерью, с женой и детьми, он отсюда не видел. Его вигвам стоял в центре лагеря и был со всех сторон прикрыт другими шатрами.

При стойбище находились стада коней и своры собак. Маттотаупа не беспокоился, что животные могут выказать тревогу при его приближении. Опасаться можно было только того, что кто-то из них проявит избыточную радость и тем самым выдаст его. У него было несколько лошадей, и две дюжины собак держались близко к его шатру, где всегда были отходы от большой охотничьей добычи. Как и раньше, мустанги стояли у восточной стороны стойбища, а при мустангах обычно спали и собаки. Луга, омываемые ручьем, были раньше окружены перелесками, когда Маттотаупа привел туда мужчин и женщин рода Медведицы. Но во время войны с пауни те пускали в перелески горящие стрелы. В летнюю сушь пламя пожрало все деревья и кусты, и огонь разросся в степной пожар. Маттотаупа помнил это очень хорошо. Он тогда вместе с Харкой пришел на помощь роду Медведицы, но потом предводитель изгнал его второй раз, и с тех пор вражда стала смертельной.

Лесочек так и не вырос снова, потому что лошади поедали все молодые побеги, и вигвамы стояли теперь открытые со всех сторон. Маттотаупа точно знал, где обычно выставляются посты. Он сам завел когда-то такой порядок, и теперь ему не составляло труда ускользнуть от внимательных глаз дозорных, перебегая от куста к кусту всегда в лунной тени. Но осторожность требовала времени. Дозорные могли быть особенно внимательны, потому что в деревне, наверное, знали, что Маттотаупа и Рыжий Джим – как Фреда звали раньше – столкнулись в кавалерийском бою с Тачункой-Витко и тремя воинами дакота. Маттотаупа еще прошлым летом прокрадывался в деревню и убил оскорбившего его воина Старую Антилопу в его собственном жилище. Он взобрался на вершину вигвама и через дымовое отверстие пристрелил спящего.

Мужчины рода Медведицы наверняка еще не забыли об этом. И постовые не дремлют. Но возможно, в стойбище сейчас осталось лишь несколько воинов, ведь многие были заняты в войне против изыскательской экспедиции. Маттотаупа должен был сперва оценить положение дел.

Ни из одного вигвама не поднимался дымок. Все костры были присыпаны.

Маттотаупа полз в тени, медленно продвигался в траве, как змея, и достиг того места, которое было ему известно как мертвая зона в поле зрения наблюдателей на двух соседних высотах. Тут он пока и остался, потому что происходило нечто, за чем он должен был проследить. С юга доносился топот галопа. Поскольку Маттотаупа лежал на земле, он прижался к ней ухом и вскоре понял, что скачет один всадник. Он продолжал слушать. Всадник быстро приближался к деревне, Маттотаупа спокойно оставался там, где был. Обычно всадники, подъезжая к деревне, не особенно озираются по сторонам, полагаясь на местных дозорных.

Всадник появился в поле зрения Маттотаупы в виде стремительно летящей тени. Это был индеец, дакота, тонкий, как совсем молоденький парень, с непокрытой головой, на мустанге без седла. Он издал клич, и ему ответили с холма на западе от стойбища, а еще со стороны табуна. Из этого Маттотаупа понял, что выставлено всего два поста и что на холме, у подножия которого прятался он сам, никого не было.

Поэтому изгнанник отважился как можно скорее проскользнуть на вершину этого холма, который он считал незанятым; он знал, что оттуда открывается хороший вид сверху. Оба постовых, ответивших на клич прискакавшего всадника, теперь все свое внимание обратили на него, и это был благоприятный для Маттотаупы момент. Он занял верх холма и мог оттуда обозревать все стойбище и следить за всем происходящим.

Всадник прибыл; он сразу направил коня к табуну и там спешился. Дозорный при лошадях теперь должен был позаботиться о его коне, а юный всадник поспешил к деревенской площади среди вигвамов. Маттотаупа узнал парня даже в темноте ночи. Это был Четан, предводитель отряда Красных Перьев, всего на несколько лет старше Харки Твердого Камня, Убившего Волка. Открылся Священный вигвам шамана, стоявший у самой площади, между вигвамом Большого Совета и жилищем вождя, в котором жил когда-то Маттотаупа. В лунном свете он мог различить на своем вигваме большой четырехугольник, символ четырех сторон света, его знак. В этом вигваме он был рожден, кочевал с ним, перед этим вигвамом все еще стоял шест с его охотничьими и военными трофеями. Из Священного вигвама вышел шаман Хавандшита, по-прежнему худой; это был человек, обвинивший его в предательстве и добившийся от старейшин в вигваме Большого Совета его изгнания. Маттотаупа считал его виновником всех своих бед. Но никогда даже мысли не допускал о том, чтобы убить шамана.

Четан, тот парень, что прискакал верхом, приветствовал шамана со всеми почестями. В это же время открылся еще один вигвам, стоявший немного дальше, и оттуда вышел мужчина, удививший Маттотаупу своим видом. Мужчина был среднего роста, волосы падали ему на уши, а лицо заросло бородой. Одет он был наполовину как индеец, а наполовину как белый степной охотник, в кожаной куртке, но и в мокасинах. Он явно одевался второпях и теперь на ходу застегивал куртку. Он быстрым шагом поспешил к деревенской площади и очутился перед Хавандшитой и Четаном.

Складывалось впечатление, что мужчин в деревне больше не было. Ибо если послание, ожидаемое от Четана, было настолько важным, что даже шаман вышел из своего вигвама среди ночи, чтобы принять его, то должны были показаться и вождь, и другие видные воины, если бы они были в своих вигвамах.

Мужчина с бородой говорил в тишине ночи так громко, что Маттотаупа без труда мог со своего места следить за нитью разговора.

– Отравили! – в ужасе вскричал он. – Но дети, дети, что ж вы такие варвары-то немилосердные! Люди же всего лишь выполняли порученное задание и хотели немножко заработать. Бедняги, бедолаги!

На это восклицание и Четан ответил повышенным тоном, громче, чем говорил перед этим:

– Том без Шляпы и Сапог должен получше думать, прежде чем говорить! Эти люди пришли на нашу землю, не спросив нас! Они разогнали бизонов, а ведь мы живем только охотой! А когда мы требуем от них платы, они в нас стреляют. За прошедшее лето они заключили союз с нашими врагами, пауни. Когда они говорят о нас, они называют нас вшивыми псами! Им наплевать, что мы сдохнем от голода с нашими женами и детьми. У них только одно намерение – вытеснить нас отсюда и довести до смерти. Поэтому мы боремся против них, поэтому мы их убиваем раньше, чем они уничтожат нас. Том живет теперь в нашем стойбище. Пусть же он наконец научится думать и действовать, как мы! Или он предпочитает быть нашим пленным?

– Ах, избави бог. Вы были добры ко мне! Я хочу помогать вам охотиться, я считаю своей женой эту вдову Шешоку, она старательная и чистоплотная, я взял к себе в вигвам ее сына Шонку, я вам преданный товарищ, но ведь я же христианин и молюсь распятому, и когда речь идет о массовом убийстве ядом… да поймите, как же мне не плакать, я же знал их всех, Джо и Генри, Билла и Шарлеманя! Ах ты боже мой! Билл Петушиный Боец, может, и не заслуживает ничего лучшего, но этот молодой Генри!..

– Ты христианин, Том без Шляпы и Сапог, а что это значит? Почему ты повесил в своем вигваме этого мужчину на пыточном столбе и почему то и дело стоишь перед ним и говоришь с его изображением? Почему вы, бледнолицые люди, постоянно празднуете победу над этим мужчиной на столбе? Почему вы постоянно рисуете картинки, где он висит на столбе? Что он вам такого сделал? Он что, убил ваших воинов, уморил голодом ваших жен и детей?

– Ах ты господи, да нет же. Он просто…

– Ну что? – Теперь это был уже голос старого шамана.

– Он проповедовал нам мир и любовь и мог накормить всех пятью хлебами.

– И за это вы его убили?

– Да не мы!

– А кто же? Мы, что ли?

– Да нет же. Все гораздо сложнее. Я не могу так быстро вам все объяснить. Он принес себя в жертву за нас. А что такое жертва, вы знаете.

– И вы теперь упражняетесь в любви и бережете мир?

– Я да, берегу, Четан. Но все равно кругом стреляют. Я не знаю, почему так происходит. Это проклятие, как мне кажется.

– То есть вы будете и дальше убивать? И мы не должны защищаться?

– Ах боже мой, да я понимаю, что вы правы.

– Если ты это понимаешь, то я должен тебе сказать, что Джо и Генри, а также Билл и Шарлемань не умерли. Мы отобрали у них оружие, раздели их и сказали, пусть убираются домой, откуда пришли.

– Ах ты боже правый… Добро пожаловать в прерию! А остальные?

– Пристрелили всех.

Том закрыл ладонями лицо. Может быть, плакал. Он покинул деревенскую площадь и убежал к себе в вигвам. А оттуда он, кажется, направился к лошадям, чтобы сменить там дозорного.

Старый шаман махнул рукой Четану, чтобы следовал за ним в его Священный вигвам. Наверное, хотел расспросить его подробнее. За несколько шагов до вигвама он спросил Четана еще о чем-то, но Маттотаупа не расслышал его вопроса, зато расслышал звонкоголосый ответ Четана, еще взволнованного после перепалки с Томом.

– Тачунка-Витко и остальные воины, – быстро ответил молодой индеец, – наверное, не успеют обернуться до рассвета. А потом Тачунка хочет податься на север, в свое стойбище, потому что здесь война с белыми закончена.

Хавандшита и Четан скрылись в вигваме. Маттотаупа извлек из их разговора то, что было важно для него. Шешока и ее сын Шонка, которых упомянул Том, раньше жили в вигваме Маттотаупы, тогда он после ранней гибели своей жены от шальной пули из винтовки пауни взял к себе в вигвам вдову умершего вождя мирного времени вместе с ее сыном Шонкой, чтобы обеспечивать их и чтобы она выполняла женскую работу. Теперь, значит, она снова ушла и живет вместе с Шонкой у Тома. О том, кто теперь снабжает дичью вигвам Маттотаупы – его мать, его дочь Уинону, совсем еще юного Харпстенну, – упомянуто не было. Однако части добычи Маттотаупы все еще висели на шесте трофеев перед его вигвамом, и из этого он заключил, что никакой другой воин туда пока не въехал. Вероятно, другие семьи в складчину поддерживают мать и детей Маттотаупы. Тачунка-Витко рассчитывает вернуться к рассвету и потом снова уехать. О Маттотаупе Четан ничего не сказал, по крайней мере в той части разговора, которую он мог слышать.

Маттотаупа решил заглянуть в вигвам своей матери. Может быть, это было безумно смелым решением, но одинокому изгнаннику не настолько была дорога жизнь; и он поставил ее на карту, как ставят на кон мелкую монету, уж очень ему хотелось повидаться с матерью. Она была уважаемая в стойбище женщина, спокойная, полная достоинства, умная, владеющая секретами целительства и залечивания ран. Маттотаупа не говорил с ней с тех пор, как покинул свой вигвам по решению старейшин. Но один раз еще видел ее в ту ночь, когда на стойбище напали пауни и Маттотаупа явился на помощь своим, явился непрошеным. То была ночь, когда пауни подожгли огненными стрелами лес и пожаром охватило всю прерию; женщины и дети, задыхаясь от дыма и изнемогая от огня, сгрудились на деревенской площади; среди них стояла и мать Маттотаупы; она стояла выпрямившись, непоколебимо, давая своей стойкостью опору всем остальным, и Маттотаупа, гордый за нее, охваченный глубокой, горькой радостью, ринулся в гущу пауни и победил их вождя, на той самой площади, рядом с матерью, которая держала за руку Уинону.

Он хотел заглянуть к ней, а к рассвету снова скрыться и тайком следовать за Тачункой-Витко, чтобы наконец заставить замолчать тот язык, который нанес ему оскорбление.

Маттотаупа соскользнул по склону холма, обращенному к прерии, и обогнул стойбище, чтобы не напороться на собак или лошадей. Пробрался на север, как можно дальше от постов, выставленных на западе и у табуна. Самой трудной задачей было незаметно перейти через ручей. Маттотаупа полагался при этом только на свою быстроту. Он метнулся по песку, через мелководье и очутился у вигвамов. Ни один из дозорных не смотрел в сторону севера, не ожидая оттуда ни друзей, ни врагов. Маттотаупа прополз между окраинными вигвамами. Там он не привлек бы к себе внимания охраны, даже если бы его увидели. Добравшись до третьего вигвама с краю, он встал на ноги и спокойно пошел к деревенской площади и к своему жилищу – так, будто был местный.

Он отвел полог и скользнул внутрь.

Там было очень темно. Маттотаупа, явившись без малейшего шороха, прислушался к дыханию спящих, и его глаза, привыкнув к темноте, различили ложа обоих детей и матери. В очаге под золой еле теплился жар.

Дети продолжали спать, но мать Маттотаупы, сон которой становился все более чутким, проснулась. Она встала не торопясь и завернулась в одеяло из шкур. Потом бесшумным шагом подошла к очагу и чуть-чуть раздула огонь. Когда она снова выпрямилась, перед ней стоял Маттотаупа.

Теперь он мог видеть ее лицо в слабом свете очага. Волосы ее поседели, хотя она прожила на свете не больше пятидесяти лет. Она была худа; щеки впали; уголки губ опустились. Глаза казались большими, а взгляд оставался неприступным даже для горя, превосходящего человеческие силы.

– Мама!

– Сын мой.

Маттотаупа силился найти следующее слово. Он знал, что сможет пробыть здесь недолго, и в горле у него застрял комок, готовый его удушить. Мать, должно быть, чувствовала это.

– Маттотаупа, кого ты искал?

– Тебя.

– Меня?

– Да, тебя.

– Что ты хочешь мне сказать?

Из уст изгнанника вырвалось:

– Мама, я невиновен! Я никогда не предавал! Я хочу это вам доказать. Как мне это сделать, чтобы все мне поверили?

Женщина плотнее укуталась в шкуру. Теперь она долго искала подходящее слово. Губы ее пересохли, она то размыкала их, то снова сжимала. Наконец прозвучал ее голос:

– Маттотаупа, есть один путь, и он единственный.

– Мама! Есть один путь?..

– Один-единственный.

– Говори же, говори!

– Убей того, кто собирался обмануть и перехитрить тебя. Принеси нам скальп Рыжего Джима.

Маттотаупа замер и смолк.

– Сын мой! Убей его и принеси его скальп на собрание наших старейшин.

– Мама! – Это был окрик, но беззвучный, лишь сильный выдох. – Только не это. Он так же невиновен, как и я, и он стал моим братом.

Женщина опустила взгляд:

– Он твой враг и станет твоим убийцей, Маттотаупа. Убей его и возвращайся.

– Я не предавал, мама, никогда и никого, в том числе и моего брата Джима.

На это женщина уже не ответила. По ее телу прошла дрожь – как по стволу дерева под ударом топора.

– Мама…

Женщина молчала. Ее руки заледенели – как в ту ночь, когда Маттотаупа покинул стойбище, а Харка тайком последовал за ним. Должно быть, она и сама подумала об этом, потому что губы ее с усилием разомкнулись и она спросила:

– Где Харка?

– Он у сиксиков. Там он вырастет в воина.

– Врага дакота.

– Да! – воскликнул Маттотаупа, и на сей раз в его восклицании было уже достаточно звука, чтобы дети зашевелились на своих ложах.

Маттотаупа увидел, что его дочь Уинона открыла глаза.

Мать и сын стояли друг перед другом.

– Это единственный путь, – прошептала женщина. – Придешь к нам и…

– Молчи! Даже не говори об этом. Вы что, хотите сделать меня койотом и предателем, каким я никогда не был и не буду?!

Мать сомкнула губы. На какое-то мгновение она потеряла зрение и слух, не видела ни сына, ни тлеющего жара в очаге.

Она сама и Маттотаупа с ней вместе попали в заколдованный круг. Оба не слышали того, что происходит снаружи; каждый был сосредоточен на другом и на себе самом. Поэтому они не слышали ни подскакавших всадников, ни тихих голосов в деревне.

Оба вздрогнули, лишь когда распахнулся полог вигвама. Молодой, стройный воин щучкой скользнул внутрь, выпрямился и подошел к огню.

Это был Тачунка-Витко.

Маттотаупа сделал легкий поворот и воззрился на своего врага, как и тот на него.

Мать осталась неподвижно стоять у огня. Жар тлел, не потрескивая. Уинона не шевелилась на своем ложе, но ее распахнутые глаза были неотрывно устремлены на отца.

– Не здесь, – сказал наконец Тачунка. – Идем отсюда…

Маттотаупа воспринимал не все слова и не ухватывал их смысл. Кровь стучала у него в голове и не давала хода его мыслям, слух его был притуплен. И только последнее слово дошло до его сознания: «отсюда». Он должен был опять уходить отсюда прочь, из собственного вигвама, от своей матери, прочь от детей, из своего стойбища, на чужбину, в безлюдье. Его охватило отчаяние, переросшее в ярость. Припомнив, как Тачунка когда-то, размахнувшись прикладом ружья, освободился из плена, он тоже схватил свое ружье за два ствола и занес приклад вверх, чтобы одним ударом размозжить череп Тачунки-Витко. Приклад со свистом полетел вниз, но не задел врага, который успел от него увернуться. Зато Маттотаупа, захваченный инерцией мощного удара, пошатнулся вперед. И в то же мгновение сильные руки Тачунки схватили его за щиколотки и выдернули из-под него ноги. Маттотаупа рухнул, как подрубленное дерево, и глухо ударился об пол. Он почувствовал, как его опутывает лассо, но был уже без сознания, и, когда хотел защищаться, руки отказались его слушаться.

Тихо и молча он лежал лицом вниз; рот его был полуоткрыт. Уши не хотели ничего слышать, глаза не хотели ничего видеть.

Он сам не знал, как долго он так пролежал. Вокруг него что-то происходило. Говорились тихие слова, тихо сновали чьи-то ноги по полу и по шкурам. Маттотаупа закрыл глаза. Пусть тьма окружает его. Голова болела, а связанные конечности онемели.

Внезапно он почувствовал прикосновение к виску. Лоб окропила вода. Рука, пробующая пульс на его артерии, была легкой и мягкой. Маттотаупа решил, что видит сон, и подумал о своей дочери Уиноне, которую он хотел забрать к себе и которую ему нельзя было забрать к себе. Он не открывал глаза, чтобы продлить этот сон. Но тут ослабели и его путы, и он смог пошевелить конечностями. Он приподнял голову, осмотрелся и увидел свое дитя, лицо Уиноны было искажено страхом.

– Отец, быстрей, быстрей. Тачунку и Унчиду позвали в Священный вигвам. Но долго они там не пробудут. Харпстенну я отправила наружу. Беги, быстро. Не то они убьют тебя!

Маттотаупа поднялся. Он поискал глазами свое оружие, но его больше не было. Тачунка унес его с собой. Одеревенелыми движениями – так, будто его руки онемели, – он погладил Уинону по голове:

– Бедная моя девочка, Харка помнит о тебе. Если я погибну, он заберет тебя к сиксикам. Ты же знаешь, он у сиксиков, по ту сторону Миссури.

– Отец, беги! Скорее!

Маттотаупа вздрогнул:

– А ты?

– Меня Унчида защитит.

Маттотаупа нагнулся, чтобы поднять лассо, которым был связан, и прихватить его с собой. Но руки его действительно не слушались, кисти были вывихнуты в суставах. Он еще раз наткнулся на взгляд Уиноны. Глаза ее были полны страха.

Потом он действовал быстро. Выскользнул наружу под краем вигвама. Ноги ему подчинялись, и он побежал к лошадям. Он и ночью узнал в табуне лучшего из мустангов, когда-то бывших в его собственности. У него не было ножа, чтобы перерезать веревки на передних ногах коня, а пальцы не гнулись. И он присел, чтобы зубами развязать путы. Подошел дозорный, ничего не подозревая. Это был бородатый Том, которому по смене поста досталось смотреть за лошадьми. Он не мог догадываться ни о чем, что происходило в вигваме Маттотаупы, и, видимо, принял его за одного из двоих воинов, вернувшихся в стойбище вместе с Тачункой-Витко.

– Что, снова в путь? – спросил он. – Погоди, я тебе помогу.

Он распутал коня.

– Хау, – спокойно ответил Маттотаупа, – снова в путь.

Но собственные слова ранили его в сердце. Он вскочил на коня и поскакал галопом в прерию. Его парализованные кисти не мешали ему управлять мустангом, ведь индейцы делают это ногами, а уздечку используют лишь для того, чтобы остановить коня.

Было все еще темно, когда Маттотаупа пустил коня в галоп по тому пути, который проделал сюда пешком.

Вскоре он услышал за собой топот копыт. Это была погоня. Маттотаупа погнал своего коня быстрее; он наговаривал ему ласковые слова и ободрял пронзительным кличем; он вонзал пятки ему в бока. Мустанг любил своего господина, когда-то изловившего его в прерии и укротившего. Конь бежал так, словно уносил ноги от степного пожара, спасая свою жизнь. Топот погони не становился громче. А постепенно даже начал стихать. Не то чтобы мустанг Тачунки-Витко был хуже, но конь Маттотаупы долго стоял; он был отдохнувший и поэтому без усилия выиграл гонку на жизнь или смерть.

Когда животное наконец утомилось и, взмыленное, с опадающими боками, перешло на шаг, от погони уже не было и слуха. Маттотаупа спрыгнул с коня и дал ему постоять в холмистой долине прерии. Он знал, что конь теперь никуда не убежит. А сам прокрался на высоту, на которой еще вчера был с Фредом, а потом один держал дозор. Хлопковая рубашка, оставленная им там, была растерзана. Судя по следам, ее разорвали койоты, почуявшие запах крови.

Все вокруг было тихо. Утренний свет затопил прерию пучками ярких лучей. Маттотаупа опять уткнулся лицом в землю. Он не хотел видеть этот свет, эти бескрайние поля, выгоревшие за лето, потому что ему снова приходилось покидать свою родину.

Когда ему пришлось делать это в первый раз, он горел гневом и был полон надежды, что его враги в стойбище еще пожалеют о своем решении. Когда он делал это во второй раз, его обуревали гордость и горечь помощника и победителя, которым несправедливо пренебрегли. Теперь он уходил отсюда в третий раз – отторгнутый собственной матерью, так ему казалось, побежденный тем, кому он хотел отомстить, освобожденный маленькой девочкой.

Как мог такой человек жить дальше? И кто бы не плюнул ему под ноги?

Сердце Маттотаупы билось слабо и с перебоями, и от изнеможения он заснул.

Он сам не понял поначалу, что его разбудило, а это произошло очень скоро. Какие-то звуки встревожили его слуховые нервы, и мустанг ткнул его мордой, сперва осторожно, потом сильнее. Маттотаупа открыл глаза и уставился в слепящий солнечный свет.

Теперь он знал, что до него доносились человеческие голоса, какие-то люди что-то говорили друг другу, хрипло, обессиленно. Он увидел и их фигуры, склонившиеся над его следами и о чем-то спорящие. Их было четверо – бородатых, с непокрытыми головами, совершенно нагих. Увидев эту странную картину, Маттотаупа вспомнил, что говорил Четан, прискакавший в стойбище ночью.