Текст книги "Этидорпа, или Край Земли"

Глава 1
Никогда не одинок так, как одинок

Мне предстоит рассказать о первой серии удивительных событий, случившихся более чем 30 лет тому назад. Точную дату я не могу вспомнить, но это было в ноябре. И для тех, кто близко знаком с погодой в ноябре в долине Огайо нужно сказать, что месяц этот один из неожиданных, т. е. он склонен к тому, чтобы принести любую разновидность погоды – от восхитительно мечтательных дней индейского лета, которые задерживаются до поздней осени до комбинации дождя, града, снега или дождя со снегом – короче говоря, атмосферные условия достаточно экстравагантные, чтобы развить манию самоубийства в каждом, кто хоть в малейшей степени восприимчив к таким влияниям. Хотя в основном этот месяц почти такой же, как и в близлежащей местности, показывая скучные серые тона неба, обильные дожди, заливающие людей и землю, холодные с порывами ветры, пронизывающие до костного мозга – всегда с уверенностью можно, с большей или меньшей вероятностью, рассчитывать на неожиданность в течение всего месяца.

Тот особенный день, который возвестил о событии, о котором вскоре пойдет речь, был один из таких возможных неоднородных дней, представлявших сочетание солнца, ливня и снега с ветрами, огласившими все изменения от аромата до грозы, теплого утреннего воздуха и вечернего коченеющего холода. Каждое утро начинается благоприятно и солнечно. Позже появляются легкие дожди, внезапно сменяющиеся порывистыми ветрами на ослепительный дождь со снегом, пока не обнаружатся к середине полудня четыре ветра и все стихии, перемешанные в дикой оргии в столкновениях и грохоте, подобно большому органу со всеми регистрами и всем штормовым дьяволом, вытанцовывающих вокруг клавиатуры. Наступление сумерек принесло некоторое подобие порядка в звучащем хаосе, но дикая музыка типичного ноябрьского дня все еще продолжалась в полном сопровождении суровости, мрачности и одиночества.

Тысячи дымовых труб весь день выпускающих облака темной битумной сажи и копоти, покрыли город пресловутым покровом, который переносили туда и сюда ветры в своем соревновании. Но устав как следует, они успокоились, и дымная петля осела внезапно на дома и улицы, забирая город в свое владение, способствуя меланхолическому несчастью тех из обитателей, кто должен был находиться за дверями. Чрез этот смог красное солнце, которое стало видимым, направило свой ход в проявленное обескураживание. И торопливые сумерки вскоре уступили место черноте тьмы. Царила ночь.

Тридцать лет назад электрическое освещение было не в моде, и система уличных фонарей была гораздо менее развитой, чем теперь, хотя газ, горевший в них, возможно, был не хуже. Фонари стояли намного реже и с большим расстоянием друг от друга, и свет, который они испускали, имел слабый и болезненный оттенок, и совершенно не доходил до влажной и пасмурной атмосферы. Так что ночь была достаточно мрачной, лишь немногих прохожих было видно на улице, когда они проходили прямо под фонарями или напротив освещенных окон. В иное время кажется, что движущиеся тени идут по черной земле.

Так как я буду заметен на этих страницах, то может быть подходяще сказать, что я очень подвержен влияниям в атмосфере. Среди моих друзей я фигурирую как человек молчаливого характера. Временами я бываю угрюм, хотя и пытаюсь это скрыть от других. Временами я фантазирую, что должно быть я родился под планетой Сатурн, поэтому нахожу, что неприятно подвержен настроениям, приписывая это депрессирующей планете, особенно во время своих неприветливых фаз, так как вынужден с сожалением заявить, что не нахожу уместного восторга в ее более ранних аспектах. Особенно не нравится мне ветреная погода. Эту нелюбовь я обнаруживаю растущей с годами, пока она не развилась почти до антипатии и страха. В тот день мои настроения менялись вместе с погодой. Порывистость ветров нашла себе дорогу к моим чувствам, а мрачный оттенок туч – к моим размышлениям. Как и стихии, я был обеспокоен, мною владело глубокое чувство неудовлетворения собой и чем-то еще. Ни в одном месте или положении я не находил для себя удовлетворение. Чтение было противно, равно как и письменный труд, но мне пришло в голову, что короткая прогулка на несколько кварталов могла бы принести облегчение. Окутавшись в плащ и надев меховую шапку, я вышел на улицу, только чтобы выйти на ветреный и сырой воздух. И впав в еще большее раздражение, я сдался. Вернувшись домой, я расположился напротив огня, полыхающего в камине. Задернув все занавески и закрыв все двери, я твердо решил освободиться от самого себя, прибегнув к забвению мысли, мечтаниям или снам. Уснуть было невозможно, и я уныло сел в легкое кресло, отмечая каждые 15 минут удары на часах шпиля собора Святого Петра в нескольких кварталах отсюда.

В 9 часов прозвучала песня серебряным голосом «Дом, милый дом». 10, затем 11 ударов тяжеловесного звона, которые отбивали часы, подняли во мне энергичные усилия вытряхнуть чувства уныния, беспокойства и взволнованности, которые в сочетании породили состояние ментальной и физической никчемности, теперь уже невыносимой. Поднявшись внезапно с кресла, механически и без всякого усилия, я подошел к книжной полке, схватил наугад том, снова уселся перед огнем и открыл книгу. Это оказался странный, заброшенный том под названием «Словарь Рили латинских цитат». На мгновение из книги на меня взглянула сознательная двойственность существования. Имела ли эта старинная книга некую месмерическую силу? Мне показалось, что я имею две личности, и я громко сказал, как бы обращаясь к своему двойнику: «Если я не могу успокоить тебя, взволнованный дух, то я в состоянии, по меньшей мере, адаптироваться к твоему положению. Я буду читать эту книгу поэтапно от низа к верху или наоборот, если это необходимо. И если это не будет менять предмет достаточно часто, я попытаюсь читать „Словарь Вебстера“». Открыв механически книгу на странице 297, я бросил взгляд на нижнюю строчку и прочитал: «Nunquam minus solus quam, cum solus» (Никогда не одинок так, как одинок). Эти слова сразу же приковали к себе мои мысли, так как по какой-то необыкновенной случайности они подходили к моему настроению. Был ли это или не был некий сознающий невидимый разум, побудивший меня избрать ту страницу и заметить это высказывание?

Снова подобно вспышке пришло осознание двойственности, и я начал спорить со своим другим «я»: «Это сущий вздор». Я громко вскликнул: «Даже если это и сказал Цицерон, это высказывание стоит на том же уровне с другими бредовыми высказываниями, которые отравили существование современной молодежи обманчивыми мыслями. Знаете ли Вы, господин Цицерон, что это утверждение не звучит? Что недостойно занимать позицию, которой Вы придерживаетесь в истории как мыслитель и философ? Что она противоречива в себе самой? Ведь если человек одинок, то он одинок. Разве это не решено?»

Задумавшись в таком духе на несколько мгновений, я затем заключил вслух: «Нет, не получается, не получается. Если одинок – а слово есть Абсолют – то он один, изолирован, одним словом – одинок. И никаким иным образом это не предполагает возможность присутствия кого-то еще. Я одинок и все же Вы говорите многими словами то, что я никогда не был так одинок, как в это мгновение». Я произнес эти слова не без некоторого недоброго предчувствия, потому что странное сознание моей собственной двойственности росло сильнее. Я не мог отбросить ощущение того, что сейчас в комнате присутствовали два моих «я» и я не был настолько одинок, как стремился бы в этом убедить самого себя.

Это чувство угнетало меня как кошмар, я должен его отбросить. И поднявшись, я бросил книгу на стол и воскликнул: «Что за глупости! Я положительно один и в комнате нет ни одной живой сущности видимой или невидимой». Я колебался, когда говорил, ибо страшное неопределенное ощущение, что я был не один, стало почти убеждением, но звук моего голоса придавал мне храбрости. Я решил обсуждать тему и с полной силой в голосе заметил: «Конечно, я один. Я знаю, что я есть. Держу пари на все, чем обладаю, даже душой, что я один». Я стоял, повернувшись лицом к затухающим красным уголькам огня, которые я пренебрег поддержать, произнеся эти слова, чтобы установить противоречие ради всего, что связано с одной личностью моего двойного «я». Но другое «эго» как будто с силой не согласилось, когда мягкий четкий голос прозвучал в мое ухо:

«Вы проиграли Ваше пари. Вы не одни».

Мгновенно я повернулся по направлению звука, и к моему изумлению увидел беловолосого человека, сидевшего в противоположной стороне комнаты и пристально смотрящего на меня, с предельным самообладанием. Я не трус и не тот, кто верит в привидения или духов, и все же его взгляд превратил меня в лед на том месте, где я стоял. Это не было сверхъестественным появлением. Наоборот – обыкновенный человек из плоти и крови. Однако приключения дня, погода, кошмарная суровая ночь – все это способствовало крайнему напряжению моих нервов, и я задрожал с головы до ног. Заметив это, пришелец мягко сказал: «Успокойтесь, мой дорогой сэр. Вам нечего бояться. Сядьте». Я послушался его механически и, достигнув на какое-то время подобия самообладания, принялся мысленно изучать моего посетителя. Кто он? Что он такое? Как он вошел, что я его не заметил? И почему? Какое у него ко мне дело? Все эти вопросы быстро промелькнули в моем уме и так же быстро погасли, без ответа.

Пришелец спокойно уставился на меня, с приятным взглядом, как будто ожидая от меня некоего заключения в отношении самого себя. Наконец я предположил: «Это маньяк, который нашел себе дорогу посредством методов, свойственных психическому больному и моя личная безопасность требует того, чтобы я вел себя с ним осторожно».

«Очень хорошо» – заметил он, как будто читая мои мысли: «Так хорошо думать, как ни о чем более».

«Но почему Вы здесь, что Вам нужно?» – спросил я.

«Вы держали пари и проиграли» – сказал он. «Вы совершили действия, сделав положительное утверждение, касаясь предмета, о котором Вы ничего не знаете – самая повсеместная, между прочим, ошибка части человечества, в отношении которой я желаю, прежде всего, поставить вас на место».

Ироническое хладнокровие, с которым он сказал это, спровоцировало меня, и я поспешно ответил: «Вы наглы. И я должен просить Вас немедленно покинуть мой дом».

«Очень хорошо» – сказал он. «Но если Вы настаиваете на этом, то я, от имени Цицерона, должен потребовать от Вас ставку Вашего добровольного пари, что означает, что я должен, прежде всего, естественным, либо насильственным образом, освободить Вашу душу от Вашего тела». Сказав это, он поднялся, вынул из внутреннего кармана длинный острый нож, лезвие которого трепетно сверкнуло, как только он положил его на стол. Пододвинув кресло так, чтобы было легко добраться до сверкающего оружия, он сел и снова посмотрел на меня с таким же спокойным самообладанием, которое я заметил, и которое быстро рассеивало мое первое впечатление в отношении его сумасшествия.

По правде говоря, я не был готов к такой страшной акции. Я вообще не был готов к чему бы то ни было. Мой ум был сконфужен всем этим ночным происшествием. Я был не в состоянии ясно и последовательно мыслить или даже удовлетвориться тем, что я все же мыслил, если я вообще мыслил.

Ощущение страха, однако, быстро покидало меня. В совершенной легкости манеры моего непрошенного гостя было что-то успокаивающее – мягкий, хотя и испытывающий взгляд его глаз, которые были прекрасны в своем выражении. Я начал изучать его внешний вид, и он меня благоприятно впечатлил. И все же этот человек был необыкновенный. Он был около 6 футов роста, совершенно строен, хорошо сложен, не склонен ни к полноте, ни к худобе. Но голова его была предметом, от которого я не мог оторвать своих глаз – вне сомнения, такую голову я никогда не видел раньше на плечах смертного человека. Подбородок, как он был виден через его серебряную бороду, оказался круглым и хорошо развитым. Прямой рот с приятно очерченными линиями вокруг него, квадратные скулы, указывающие на решительность. Глубоко посаженные глаза, изогнутые дугой, с густыми надбровьями, увенчанными настолько огромным лбом, что это казалось почти деформацией. Тем не менее, он не производил неприятного впечатления. Это был лоб ищущего, абсолютного мыслителя, глубокого исследователя. Его нос был склонен к орлиному и выглядел вполне большим. Контур головы и лица произвели на меня впечатления, указывающие на человека знания – того, кто отдал всю свою жизнь опытному и теоретическому мышлению. Его голос был мягок, четок и ясен, всегда приятно модулируем и легок, никогда, ни в малейшей степени, ни громок, ни неприятен. Я должен не забыть упомянуть об одной выдающейся его черте – волосах. Они были длинными, достающими ему до плеч, в то же время тонкими и скудными наверху его головы. Борода его была необычайной длины, ниспускающаяся почти до пояса. Его волосы, брови и борода все были удивительной белизны чистоты. Почти прозрачная серебряная белизна казалась аурическим лоском при свете газового фонаря. Как особенно удивительное, потрясло меня то, что кожа его выглядела такой же мягкой и гладкой, как у ребенка, на ней не было и следа порока. Возраст его представлялся загадкой, которую невозможно было разгадать. Если сбросить его вид волос или изменить их цвет, ему могло бы быть 25, а если добавить немного морщин, то он выглядел бы на 90. Если посмотреть на все в целом, то я не видел никого, похожего на него, даже ничего близко напоминающего этого человека. И на мгновение, в моем сознании промелькнула мысль, что он не был человеком Земли, а принадлежал к одной из иных планет.

Я представляю, что он, наверное, читал мои впечатления о себе, так как эти идеи сами принимали форму в моем мозгу. А он спокойно ждал, когда я достигну самообладания, которое позволило бы ему изложить цель своего прихода.

Он первым нарушил молчание: «Я вижу, что Вы не расположены оплатить Ваше пари больше, чем мне надлежит забрать. Так что не будем об этом спорить. Допускаю, что мое появление сегодняшней ночью было неожиданным, но Вы не можете отрицать, что сами вызвали мое появление». «Ваша память виновата – продолжил он – если Вы не можете вспомнить того, что произошло за прошедший день. Разве Вы не пытались заинтересоваться мудростью современной книги, установить разум в направлении истории, химии, ботаники, поэзии и общей литературы? И провалившись на всем этом, разве не Вы вызвали невольно Цицерона к практической демонстрации его выражения, которое пережило века? И разве не Ваша свободная воля поставила пари, которое, как почитатель Цицерона, я волен принять?» На все это я мог лишь молчаливо согласиться. «Очень хорошо. Не будем следовать дольше этой теме, поскольку она не имеет отношения к моему делу, которое состоит в ознакомлении Вас с необычайно интересным рассказом, но на определенных условиях. Если Вы их выполните, то сослужите добрую службу не только себе самому, но и мне».

«Назовите, пожалуйста, условия», – сказал я.

«Они достаточно простые – ответил он – рассказ, о котором я говорю, запечатлен в манускрипте. Я представлю его в ближайшем будущем. Я могу сам прочесть Вам его в слух, либо дам Вам прочитать его самому – по Вашему выбору. Далее мое желание состоит в том, чтобы во время чтения Вы выдвигали любое возражение или вопрос, который Вы сочтете уместным. Это чтение займет много вечеров и при необходимости я буду часто к Вам приходить. Когда чтение будет закончено, мы надежно запечатаем пакет, и я оставлю его Вам навсегда. Затем, Вы будете хранить манускрипт в безопасном месте в течение 30 лет. По окончании этого периода я хочу, чтобы Вы опубликовали эту историю для всего мира».

«Ваши условия представляются легкими, – сказал я после некоторой паузы, – они действительно очень простые».

«Так Вы принимаете их? – спросил он».

Я колебался, так как перспектива отдать себя на ряд интервью с этим необыкновенным и таинственным персонажем показалась мне требующей рассмотрения. Он явно прочёл мои мысли, потому что поднявшись с кресла, внезапно сказал: «Дайте мне ответ сейчас же».

Не вдаваясь в обсуждения, ответил: «Я принимаю, но с условиями».

«Назовите Ваши условия, – ответил гость».

«Я опубликую этот труд или передам его для публикации другому человеку».

«Хорошо, – сказал он, – до скорой встречи». С вежливым поклоном, повернувшись к двери, которую я раньше запер на замок, он мягко ее открыл и с тихим «спокойной ночи» исчез в прихожей.

Я посмотрел ему вслед, не зная, что и думать, но резкий импульс заставил меня взглянуть на стол. Я увидел, что он забыл свой нож. С намерением вернуть его я приблизился, чтобы поднять его, но не успели мои пальцы прикоснуться к ножу, как внезапный холод потряс мои нервы. Это было не как электрический шок, а скорее как ощущение крайнего холода, мгновенно пробежавшего по телу.

Бросившись в прихожую, чтобы спуститься со ступенек, я позвал таинственное существо: «Вы забыли свой нож». Но за слабым эхом своего голоса я не услышал ни звука. Фантом ушел. Я стоял на лестнице, оставив открытой дверь. Уличный фонарь излучал неясный свет напротив дома. Я вышел и прислушался, но не было слышно ни одного звука, если исключить биение моего сердца, которое так сильно стучало, что мне казалось, будто я его слышу. На пустынных улицах не было слышно эха ни одного шага. Все было тихо, как на кладбище. Я мягко закрыл дверь, запер ее на замок и на цыпочках вернулся в свою комнату, в изнеможении повалившись в кресло. Я был более чем истощен. Я дрожал с головы до ног и не от холода, но от страшного нервного потрясения, которое самым интенсивным образом отражалось на позвоночнике и казалось вспыхивающим вверх и вниз по спине, вибрируя как лихорадочный пульс. Эта активная боль сменилась чувством замороженного оцепенения. Не знаю, как долго я сидел, пытаясь успокоить себя и сдержанно подумать о ночном происшествии. Постепенно я восстановил свои нормальные ощущения и, направив свою волю по каналу трезвого размышления, я сказал самому себе: «Не может быть никакой ошибки в отношении его посещения, ибо нож, как свидетель факта, здесь. Это безусловно, и я обеспечу свидетельство всех событий». С таким размышлением я повернулся к столу, но к своему изумлению обнаружил, что нож исчез. Одного этого чуда было достаточно, чтобы начали выступать из каждой поры кожи холодные капли пота. Мой мозг пришел в смятение и, зашатавшись в кресле, я закрыл лицо руками. Не помню, как долго я сидел в таком положении. Знаю только, что начал сомневаться в своем психическом здоровье и подумал, не этим ли путем люди сходят с ума. Не мои ли это особые привычки к изоляции, нерегулярному и интенсивному обучению, безответственному проживанию, вдохновили к такой выбивающей из седла причине? Конечно, были все основания так полагать, и, тем не менее, я все-таки был способен думать трезво и уверенно держаться единой линии мысли. Я рассудил, что психические больные не могут это делать, и постепенно страх и возбуждение ушли. Когда я стал более спокоен и собран, мой здравый смысл подсказал: «ложись в постель, спи столько, сколько сможешь, смежи веки свои, а когда проснешься отдохнувшим, подумай на досуге обо всем случившемся». Я поднялся, оставил ставни открытыми и обнаружил, что уже рассветает. Постепенно раздевшись, я лег в постель, закрыл глаза, туманно осознавая некую успокаивающую опеку. Может быть оттого, что я был физически опустошен, я вскоре потерялся в забвении сна.

Я не спал – по крайней мере, я не смог бы вспомнить свой сон, если он у меня был. Но я помню, что кто-то постучался десять раз в мою дверь, и этот стук показался мне очень громким. Эти десять ударов я считал в полусознательном состоянии. Я лежал очень тихо все время и собираясь с мыслями, отмечаю различные предметы в комнате, пока глаз не уловил ход стрелок французских часов на камине. Было несколько минут одиннадцатого и удары, которые я слышал, оказались боем молотка в гонг часов. Солнце сияло в комнате, которая была довольно холодная. Я поднялся, быстро оделся и после того, как ополоснул лицо и руки в ледяной воде, почувствовал себя значительно посвежевшим.

Перед тем, как идти к завтраку, осматривая комнату в поисках вещей, которые хотел с собой взять, я заметил на столе длинный белый волос. Это, в самом деле, был сюрприз. Ведь я почти решил, что мое приключение прошлой ночью было некоторого рода возбуждающим ночным кошмаром, результатом перегрузки мозга и ослабления тела. Но здесь было очевидное доказательство обратного, заверение того, что мой таинственный посетитель не был фантазией или сном, а его прощальные слова: – «до скорой встречи» – повторились с необыкновенным эффектом. Он встретится со мной снова, очень хорошо. Я сохраню доказательства его посещения для будущего применения. Я свернул деликатный волос в маленькую спираль, завернул его аккуратно в клочок бумаги и заложил за обложку моей карманной книжки. Хотя и не без опасения того, что он тоже мог так же исчезнуть, как и нож.

Странное происшествие той ночи оказало на меня благотворное воздействие. Я стал более регулярен в своих привычках. Достаточно спал, делал зарядку, стал более методичен в своих способах обучения и рассуждения. За короткое время я обнаружил, что поправился сильно во всех отношениях – умственно и физически.

Дни перешли в недели, недели в месяцы. И хотя очертание фигуры беловолосого пришельца редко оставляли мой ум, он больше не приходил.