Текст книги "Агнесса. Том 2"

Днем Агнесса часто не знала, куда себя деть. Хлопоты по хозяйству недолго развлекали ее; после недельных поисков она нашла наконец подходящую служанку, немую женщину, жившую неподалеку. Агнесса договорилась, что та будет приходить днем и выполнять необходимую работу. Стефани приходила, но с нею нельзя было поговорить. С Джеком Агнесса тоже почти не разговаривала, но ощущение его присутствия в доме было необходимо. Она привыкла.

Время летело, хотя Агнессе казалось, что оно тащится медленно, как хромая кляча. Агнесса спала теперь с открытым окном и часто просыпалась в кромешной тьме южной ночи. Иногда она не могла уснуть и думала.

Странно, ночные размышления были совсем не похожи на те, в присутствии светлого дня. Точно под воздействием тьмы и запахов спящего сада ее душа раскрывала миру мрачного одиночества свою потаенную сторону. Агнесса казалась себе запертой в какую-то клетку, опутанной сетью мнимых обвинений и ненужных терзаний, несвободной; она ощущала малость мира, чувствовала неумолимое притяжение звезд, внушавшее ей безрассудные мысли. Порой ей хотелось выйти на улицу и гулять по саду или даже бежать к океану и дальше, если это возможно (а в тот миг она верила, что возможно), по лунной дорожке к темному краю небес. Она хотела, но боялась, а если решалась на поступок, то потом жалела об этом. Она вспоминала, как учила Джессику: «Не бойся, никогда не бойся, иногда сиюминутные порывы способны вывести нас на новые, еще неоткрытые дороги, порой они помогают нам взлетать на такие высоты, о которых мы не смели и грезить». Хотя самой ей чаще приходилось падать.

Она надеялась: ее дети будут счастливее. И в то же время подсознательно желала, чтобы они были похожи на нее.

Часто Агнессе снились странные сны: она видела, например, как перешагивает через маленький ручеек, а сама думает, что не надо бы этого делать, потому что в самом безмятежном журчании воды таится опасность, но она все-таки перешагивает, томимая болезненным любопытством, желанием изведать тайну, и вдруг берега раздвигаются, и тот, на котором она только что стояла, становится недосягаемо далеким, а ручеек превращается в бурную реку, через которую не перешагнуть, не переплыть, и Агнесса с тоской смотрит на покинутый берег, где осталась вся ее жизнь.

В другой раз ей приснился более конкретный сон: будто Джек был с ней в одной постели. Агнесса вскрикнула, увидев его рядом, и проснулась. После она несколько дней усиленно избегала его, не смела поднять глаз, потому что во сне почувствовала не только страх. Агнессе казалось после этих снов, что никакой утренний стыд и злоба на саму себя не изгладят ее вины. Но если бы Орвил был рядом, она прижалась бы к нему, а если бы он обнял ее, оставила бы на его груди все свои печали и тревоги. И Агнесса утешала себя мыслью о том, что если бы Орвил знал, как он ей нужен, то приехал бы обязательно.

Иногда ей казалось, что она изведется, прежде чем доживет до ответа Орвила. Она и так достаточно наказана, зачем еще эти сны? Сны о том, чего она вовсе не желала.

Несколько раз Агнесса порывалась вернуться домой, не дождавшись письма, но останавливалась, хотя уехать очень хотелось, хотелось прижать к себе детей, увидеть улыбку Орвила и понять, что все плохое позади. Она не уехала – мешала гордость и еще – непонятный страх, подобный тому, который испытывает человек, возвращающийся в город, покинутый полвека назад: боязнь увидеть нечто совсем чужое.

Она так и не узнала, что было бы, вернись она тогда, до прихода ответа, но она дождалась, и случилось то, что случилось, и чего она не забывала потом никогда, Событие, ознаменовавшее новый поворот судьбы.

ГЛАВА VII

Тот день Агнесса помнила во всех подробностях и после вспоминала не раз, пытаясь понять, с чего же все началось.

Когда она встала утром, дом пустовал. Стефани еще не пришла, а Джек куда-то ушел. Входная дверь была приоткрыта, и в нее вливалось, пересекая комнату, широкое полотнище солнечного света. Цвет предметов, попавших в него, словно бы изменился, но в то же время остался прежним; Агнесса никогда не могла понять этой загадки. Она медленно прошлась по комнате, думая о том, как странно бывает: иногда человек так сильно стремится куда-то, что начинает чувствовать присутствие собственной души уже не там, где находится тело, а совсем в других краях. Ее душа уже давно была в Вирджинии.

Агнесса оглянулась на дверь: раз она не закрыта, значит, Джек скоро вернется. Он и вправду вернулся, с волосами, еще влажными от океанской воды; лицо его, сейчас довольно спокойное, хранило следы приятного утомления; глаза блестели. В нем чувствовалась внутренняя собранность; похоже, он хотел сегодня что-то решить или намерен был отправиться куда-то по важному делу.

Агнесса с утра была настроена взволнованно-приподнято, ее охватила все нарастающая уверенность в том, что именно сегодня придет долгожданный ответ, и потому она, отступив от своих правил, решила поболтать с Джеком.

– Ты был на берегу? – спросила она. – Вода еще, наверное, холодная?

Джек стоял возле камина и разглядывал безделушки на полке. Он обернулся и ответил кратко:

– Скоро нагреется.

Потом опять принялся рассматривать статуэтки. Агнесса полюбопытствовала, что его так заинтересовало, и Джек, взяв одну из мраморных фигурок, ответил:

– Крылатый конь. – А потом, немного помолчав, сказал: – Если б у меня был такой конь, я бы посадил на него тебя, и мы прокатились бы по той звездной дороге, что зовется Млечным Путем.

Агнесса замерла, поражённая его словами. Что-то они ей напоминали, она почувствовала вдруг запахи степных трав и свежесть ночного ветра – великую власть ощущений. Да, это было тогда, когда они, двое отважных странников, верхом на лошадях пересекали страну и, останавливаясь на ночлег, вели порой такие разговоры. Они лежали на траве и смотрели наверх, в огромное небо, похожее на черное полотно, в котором некто неведомый и всевластный проколол большие и малые дырочки: из них лился на землю далекий серебристый свет. Иногда небо словно бы приближалось, будто грозя упасть и накрыть спящую долину, а порой отдалялось, превращая путников, завороженно глядящих в него, недосягаемое, в маленькие, дерзкие ничтожества.

– А если бы я не согласилась ехать с тобой? – прошептала Агнесса.

Джек ответил так же спокойно, точно не замечая ее взволнованности.

– Если бы я смог вознести тебя так высоко, ты не отказалась бы, Агнес!

– И ты сумел бы совладать с таким конем?

Джек улыбнулся воскрешенной улыбкой.

– Есть вещи, ради которых я смогу совладать с чем угодно.

Он поставил статуэтку на место, но Агнессе вдруг захотелось продолжить игру: ее заинтересовало то, что он говорил. И еще она подумала о том, что в этом человеке воли к жизни порою куда больше, чем в ней самой. Она хотела выразить свое презрение к той неотвязности, с которой он преследовал ее, но сама, между тем, испытывала иногда прямо противоположные чувства. Она понимала, что сама давно опустила бы руки, похоронила бы все надежды, а Джек все еще стремился к чему-то, на что-то надеялся. Может, Орвил и был прав, говоря, что она дает тайную поддержку этим надеждам, но не мог же Джек в самом деле читать в ее сердце, а внешне она держалась так холодно, как только умела. Но… ведь у любящих особое чутье, ответный свет они увидят непременно, как бы он ни был слаб! Хотя иногда ей казалось, что чувство Джека – уже не любовь, а всего лишь какая-то болезненная привязанность.

– А если бы я испугалась?

– Нет! Стоит тебе представить это, как наяву, – и ты сразу поймешь, что не испугалась бы. Ты бы, может, побоялась дать волю таким мыслям, хотя напрасно. Иногда полезно освобождаться хотя бы внутренне…– А потом внезапно добавил отрезвляюще-резко: – Но чаще это бывает невыносимо!

Агнесса опустила голову, но потом опять взглянула на него. Нет, что ни говори, она счастливая женщина! Многие ведь так и проживают век, никем не замеченные, по-настоящему не любимые; их души, точно неоткрытые звезды, гаснут вместе с иссякшим жизненным потоком и никому не приходит в голову задуматься, стоили ли они чего-нибудь! А ее, недостойное создание, любят, тянутся к ней…

Да, Джек прав, мысли – единственное настоящее уединение человека. Но не все можно позволить себе даже в мыслях, хотя он имел в виду нечто другое.

Нет, так не мог говорить человек бесчувственный и глупый; Агнессе захотелось вдруг сказать ему что-нибудь хорошее, как в дни болезни, но она заставила себя сдержаться.

– Садись за стол, – обыденным голосом произнесла она. – Стефани задерживается, я сама что-нибудь приготовлю.

Она ушла на кухню и вскоре вернулась. Не прошла в комнату, а остановилась в дверях и оттуда глядела на Джека, который не замечал ее или делал вид, что не замечает. Агнесса словно только сейчас увидела, как он опять изменился. До их разлуки он всегда выглядел одинаково или почти одинаково в любые моменты жизни, теперь же вид его менялся так часто, как часто менялось его настроение или самочувствие, – на лицо ложились тени усталости или уныния: запасы жизненных сил истощились. Но, между тем, она вспомнила, каким Джек был зимой: бледный, худой – кожа да кости! Никто не верил, что он выживет, но он выжил и довольно быстро восстановил свои силы. Его натренированное с юных лет тело устояло против невзгод; лицо вновь загорело, и прежняя улыбка иногда появлялась на нем. Сейчас Агнесса видела: глаза его так же блестели, волосы все так же густы; они были жесткими от морской воды, и Агнесса поймала себя на желании коснуться их рукой. Собственно, с того самого дня, когда она впервые его увидела, он никогда не переставал ей нравиться, – она позволила себе сделать такое признание, потому что была уверена, что скоро уедет домой. Она знала: Джек останется здесь; чувствовала, что останется, и тогда она наконец вздохнет облегченно. Она охотно разрешила бы ему жить в сером особняке, но знала, что это невозможно.

Она подала ему завтрак. Джек поднял глаза.

– Ты так заботишься обо мне, Агнес! – Он смотрел на нее с едва уловимой усмешкой, взглядом, пронизывающим насквозь, и – Агнесса уже научилась разбираться сейчас не пытался заглянуть в ее душу, он видел только ее тело через все покровы, и оттого, что глаза Джека блуждали вверх и вниз, с такой откровенностью выражая его желания, Агнесса вся сжалась, одновременно вспыхнув до корней волос.

Джек протянул руку, точно собираясь обнять ее, но тут же отдернул. Иногда его тон и манеры приобретали развязный оттенок, и тогда Агнессе казалось, что вся его сдержанность, смирение и вежливость – сплошное притворство.

Сейчас она попыталась обратить все в шутку.

– Как-никак, а ты мой гость!

Джек удивился.

– Гость? По-моему, мы больше похожи на счастливых супругов.

Агнесса, хотя и нахмурилась, ответила спокойно:

– Не забывай, Джек, у меня есть муж.

– Тогда на…– начал было он, но, увидев, как она застыла с кофейником в руке, осекся. – Нет, ничего.

Облегченно вздохнув, Агнесса села за стол. Сегодня ей особенно не хотелось ссориться.

– Ты куда-нибудь идешь?

Джек кивнул, а когда она спросила, куда, вместо ответа сказал:

– Пожелай мне удачи, Агнес!

Она хотела ответить «и ты мне пожелай», но передумала. Ведь ее удача не могла доставить ему радости.

– Удачи тебе, Джек!

Когда он уходил, то обернулся на пороге и сказал:

– Давай как-нибудь сходим посмотреть на закат. Ты, наверное, помнишь, как здесь бывает красиво?

Агнесса кивнула.

– Да, может быть, и сходим.

Он ушел, а ей пришла в голову мысль о том, что она теперь совсем не вспоминает о том дурном, что было связано с ним. Хотя почему, если хорошее остается в прошлом, нельзя оставить там и плохое? Зачем думать о нем?

Впрочем, Агнесса не стала об этом размышлять, сейчас ее волновало другое. Она спешила на станцию.

А Джек тем временем шел по дороге, ведущей в сторону от города. Шел и думал о ней, как и Орвил – за много миль отсюда. Джеку казалось, что порой он не понимает Агнессу: если бы к нему кто-нибудь тянулся так, как он тянется к ней, он не смог бы его оттолкнуть, хотя он и говорил себе постоянно, что ему не нужен никто. Нет, он был одиночкой поневоле, а не по призванию, потому что всегда страдал от одиночества, вся жизнь не примирила его с этим постоянным спутником. Он не задумывался над тем, почему так прикипел именно к Агнессе. Все предыдущие и последующие связи стерлись из памяти почти без следа; воспоминания о них если и были, то походили на легко рвущуюся липкую паутину, на которую иногда натыкаешься в темных углах, и только Агнесса осталась во сне и наяву желанной всегда, жемчужиной, видимой сквозь толщу прозрачной воды, чистая, сверкающая, хотя теперь недоступная. Бывали, и нередко, моменты, когда Джеку казалось, что он может ее достать, но в последнее время ему все чаще хотелось избавиться от такого желания. На днях его окликнула проститутка из портового борделя, и Джек прошел мимо, подумав, что мог бы, пожалуй, с ней пойти и хотя бы на вечер забыть об Агнессе. С чего он вбил себе в голову, что с ним не сможет жить самая последняя дрянь, но при этом он сам не подпустит к себе ни одну женщину кроме Агнессы? Сколько же можно думать о ней, и только о ней? Он так и не нашел путей, которыми можно к ней приблизиться, ничто не помогало: ни любовь, ни холодность… Он пытался заговаривать с нею о ребенке, но каждый раз замолкал, потому что видел, как ей это неприятно. Иногда он еле сдерживался, чтобы не крикнуть: «Думай что хочешь, Агнесса, каким бы я ни был, я – для тебя!» А порой ему хотелось ей отомстить, хотя он и чувствовал: на это его рука не поднимется. Он решил насколько возможно изменить свою жизнь, он желал снова стать нормальным человеком и избавиться от Агнессы; нет, не пулей, выпущенной из револьвера в свой висок, а иным путем.

Джек глядел по сторонам: благодатный край! Он видел знакомые с детства виноградники – целые плантации зеленых рядов по обе стороны дороги; еще дальше шумели листвой гибкие тополя, по обочинам рос колючий кустарник… Это были удивительные места, где большое не подавляло малое, где каждое имело свою значимость в окружении другого, и все казалось по-своему прекрасным, даже самая ничтожная травинка на склоне высокой горы. Так всегда бывает в природе, иначе, чем в людском мире, но Джеку казалось, что это возможно только здесь. Здесь даже одиночество не так угнетало, и Джек внезапно решил, что никуда отсюда не уедет. Агнесса может ехать к своему Орвилу, но он останется, хотя и будет тосковать по ней и по Джессике, о которой всегда вспоминал с теплотой. Он не мог сказать, что любит ее, просто он знал, что этот ребенок – кровно близкое ему существо. Он никогда раньше не задумывался над тем, что женщина когда-нибудь может родить ему ребенка, но, если уж на то пошло, матерью своих детей он мог представить только Агнессу. А Агнесса… Впрочем, о ее ребенке от Орвила, как и о самом Орвиле, Джек почти не вспоминал.

Он шел и шел; ноги мягко, почти невесомо опускались в густую белую пыль, глубоко погружаясь в нее; казалось, будто идешь по перине. А ведь он проезжал по этой дороге несчетное количество раз! Он оглянулся: пусть что-то и изменилось, но самое прекрасное и великое – солнце, горы, сухой и прозрачный, точно звенящий легкий воздух – остались прежними.

Джек был уверен: в этих краях его вряд ли найдут. Далеко от того места, откуда он сбежал; портовый город, где много приезжих, среди которых легко затеряться, да и вообще… свой край защитит, как защищают порой стены родного дома тех, у кого он есть.

Ветер несся навстречу непрерывным потоком, сильный и горячий южный ветер, и так потрясающе красиво было кругом, что одинокому путнику впору казалось сесть и сказать себе: «Чем прекраснее, радостнее кажется нам внешний мир, тем острее чувствуем боль внутри. Мы ходим по земле, уходящие вглубь себя замкнутые миры, зашифрованные судьбы, ключ от которых в руках молчаливой смерти; мы плывем по морю жизни, как корабли, или валяемся на ее дорогах, как камни, и все мы одни, потому что неповторимы, хотя и бываем порой обмануты кажущимся сходством наших мыслей и чувств, слиянием душ, призрачным, как все наши самые большие надежды. А жизнь, она вообще придумана неизвестно зачем, потому что все уходит, и ничто не бессмертно».

Джек обязательно сказал бы так, если б только сумел.

Он дошел до конного завода даже быстрее, чем предполагал: судя по солнцу, не было еще и полудня. Территория завода, обнесенная новыми высокими стенами, заметно расширилась, ворота тоже поставили новые; в них, по-видимому, нельзя было войти так просто, как раньше. Джек подошел к охранявшему их человеку, объяснил, зачем пришел, и его пропустили. Он вошел, огляделся по сторонам, и тут же дикая безудержно-волнующая радость охватила его: в просторных загонах он увидел множество прекрасных породистых лошадей, он почувствовал наяву все то, что снилось ему столько лет. Здесь был его дом, его стихия.

Солнце обжигало лицо, но внутренний жар был еще сильнее; Джек ощутил внезапный прилив сил юности, как много лет назад.

Он повернулся, заметив идущего навстречу человека. Это был помощник управляющего, новый, как отметил про себя Джек. Любопытно, остался ли тут кто-нибудь из тех, с кем пришлось работать когда-то? Несколько минут спустя Джек узнал собеседника: это был Берт, простой, бесхитростный парень, с которым ему случалось проводить время в одной компании еще до знакомства с Агнессой. Вот как, значит, Берт дослужился уже до помощника управляющего? А ведь он не был лучшим в те времена, когда они работали вместе. Джек вздохнул: лучшим был он сам! Конечно, может, его и не поставили бы на это место, а может… И сотый раз за последнее время он подумал о том, что, не встреть он Агнессу, возможно, имел бы многое, вплоть до собственного ранчо! Не век же был бы у него ветер в голове! И среди десятка-другого девчонок, что крутились вокруг, он нашел бы, наверное, неплохую подругу, пусть намного проще Агнессы, ну и что! Зато и жизнь не оказалась бы такой мучительной и сложной…

Джек, не признаваясь Берту, что они когда-то были знакомы, объяснил, что хотел бы получить здесь работу. Тот отнесся к нему дружелюбно и ответил, что такое возможно: им нужны люди. Они почти заканчивали разговор, когда подошли двое мужчин и спросили, в чем дело. По их виду и по тому, с какой готовностью Берт изложил им суть, просьбы Джека, тот понял, что перед ним важные лица, один из которых, вероятно, сам управляющий. Тоже не прежний: мистера Тревиса Джек хорошо помнил. Очевидно, вновь прибывшим проситель чем-то не понравился, это можно было заметить по враждебно-хмурым взглядам, которыми они его окинули. Джека это нисколько не удивило, он привык к неприязни и недоверию, издавна окружавшим его.

– Он умеет объезжать лошадей? – повторил мужчина, солидный господин; к таким Джек испытывал давно укоренившиеся враждебные чувства. Должно быть, человек это понял; потому что минутой позже Джек услышал фразу: – Кто знает, так ли это! Помните, мы взяли парня, который уверял нас, что укротит любого коня, а сам даже не знал толком, как их седлают? Нужно еще поглядеть, что он может, к тому же Эвелина хотела увидеть, как это делается.

Второй кивнул. Берт молчал, но в его глазах Джек заметил неодобрение. Он еще раз глянул на управляющего: прежние сами, случалось, выполняли ту же работу, что и подчиненные, они и становились главными потому, что умели делать ее лучше всех. Такими были Александр Тернер и двое других управляющих, с которыми Джеку довелось работать. А этот, видно, только и горазд, что распоряжаться. Джек почувствовал раздражение и злобу от необходимости подчиняться. Он мог бы, конечно, отказаться, но тогда, ни за что не получит работу.

Подошла неизвестно откуда взявшаяся молоденькая особа, облаченная в шелковое платье, с кружевным зонтиком в руке, дочь или племянница управляющего.

– Эвелина, сейчас ты увидишь то, что хотела.

Джек вспомнил, как когда-то тоже укрощал коня напоказ, и именно это пробудило интерес Агнессы, позднее перешедший в увлечение. Но тогда Джек немного поломался, скорее, для вида; в те времена он был еще очень молод, самоуверен, силен и смел, ему и в голову не приходило, что что-то может не получиться.

– Вон та лошадь. – Управляющий показал на крупного жеребца в загоне напротив.

– Может, не нужно, папа, если это опасно! – донесся до Джека мелодичный, голосок девушки.

– Если он действительно умеет, то не опасно, дорогая, – успокоил тот.

Джек знал, что он лжет: можно тысячу раз проделать это, и ровно тысячу раз риск будет существовать. Управляющий, наверное, тоже понимал, но судьба незнакомца его не интересовала, он просто хотел развлечь свою дочь, как Джек хотел получить работу: одно менялось на другое.

Джек остановился, почувствовав нерешительность. Нет, он не боялся за свою жизнь, просто не был уверен, что сумеет это сделать сейчас. Почему, он не понимал, но знал совершенно точно, уже когда прыгал на спину коня: что-нибудь будет не так.

В последний момент он видел краем глаза, как девушка, беспечно смеясь, говорила что-то отцу, самоуверенному господину, из тех, что тешатся самой ничтожной властью. У Джека давно уже не было ни господ, ни хозяев, и он не желал их иметь. Но он так хотел вернуться сюда…

Он все сделал правильно; чего не помнил он сам, то сохранилось в памяти тела. Может быть, его хватка ослабла или он упустил тот момент, когда, еще можно внушить свою волю взбешенному животному, или позволил разуму принять слишком большое участие в деле, но только, когда лошадь, удвоив усилия в попытке освободиться, разъяренная, завертелась, подбрасывая то перед, то зад, Джек почувствовал, что теряет равновесие. Не только тело коня, но и его собственное тело не подчинялось ему. Не хватало дыхания, гибкости и силы рук и ног; он не чувствовал вдохновенных способностей подчинять себе другие существа, его выучка полетела к черту, он утратил талант наездника, он не годился больше ни на что! Приступ головокружения был непродолжителен, Джек даже не понял, что произошло. Он почувствовал сильный удар, от которого на миг потемнело в глазах, и очнулся лежащим в пыли. Освободившийся конь стремительно уносился прочь.

Джек медленно поднялся с земли, молча проклиная небеса, под которыми родился.

Девушка уже не смеялась; впрочем, в ту сторону Джек не взглянул. Он, пошатываясь, плелся к выходу, когда его нагнал Берт.

– Эй, погоди! Постой, слышишь! Зачем же так уходить?

Джек скользнул по его лицу мрачным взглядом.

– Что же мне еще здесь делать? – выдавил он. Берт вышел вместе с ним за ворота.

– Не повезло тебе сегодня, но с кем не бывает! Ты, должно быть, занимался этим давно?

– Лет десять назад.

Берт остановился.

– Ого! Тогда удивляться нечему. И за месяц можно выйти из формы. А где ты работал?

– Здесь.

– Здесь?! – смотрели друг на друга. Берт, казалось, очень обрадовался. – А я думаю: что-то в тебе есть знакомое, будто когда-то тебя уже видел.

– Я тебя сразу узнал… Ты, значит, уже кое до чего дослужился…

И хотя это было сказано с полным безразличием, Берт, казалось, смутился.

– Да, вот…– полувиновато произнес он, но потом, рассмеявшись, хлопнул Джека по плечу и заговорил запросто, как в старые добрые времена. – Как тебя зовут, я забыл?

– Джек.

– Джек…– повторил Берт, пытаясь припомнить. – Очень многие поразъехались, кое-кто остался, но никто не возвращался, ты первый. Где ж ты был все это время?

– Да так, бродил по свету.

Берт задумался на секунду, потом решительно произнес:

– Знаешь, приходи завтра или когда захочешь, я договорюсь, чтоб тебя взяли!

Джек смотрел в землю.

– Может быть…

Он уходил все дальше и дальше от конного завода. Обещания Берта мало изменили его отношение к случившемуся. Сегодняшнее падение с лошади было не просто досадной случайностью, он осознавал его как крушение своих последних надежд. Он чувствовал себя так, словно сейчас по-настоящему умер.

Агнесса быстро шла к серому особняку, иногда останавливаясь на секунду, чтобы унять стук, обрадованного сердца. Дома, экипажи, люди – все казалось праздничным, а может, она и не замечала ничего, а видела только заключенное в конверт долгожданное счастье.

Агнесса так спешила, что долго не могла вставить ключ в замочную скважину. Поднялась наверх, нетерпеливо, на ходу сбрасывая шляпку, перчатки; придвинула качалку к окну и надорвала конверт.

Развернула белые листы, быстро пробежала глазами первые строки. Сразу обратила внимание на сухие фразы приветствия. Агнесса и Орвил никогда не писали друг другу писем, Агнесса вообще в жизни не получала посланий от мужчин, но она ждала совсем других слов, тех, что сразу согрели бы сердце. Ее улыбка потухла. После Орвил писал о детях: все они были здоровы; он сообщал, чем они занимаются, как живут. Тон письма в этом месте был доброжелательно-спокойным, и Агнесса, хотя и вытирала навернувшиеся на глаза слезы, несколько успокоилась. Затем Орвил перешел к главному:

«Признаться, я был удивлен, получив твое письмо, – писал он, – и не сразу решил, что ответить». – Агнесса пропустила несколько незначительных фраз и читала дальше: «Знаешь, Агнесса, сейчас я живу спокойно, потому что даже твоя дочь куда более светлое и жизнерадостное существо, чем ты. Должен сказать тебе, что она знает правду, кроме самого страшного, разумеется, но наши отношения не изменились (этого Агнесса от Орвила не, ожидала, но не огорчилась; может быть, из-за последней фразы: теперь она жадно цеплялась за любые светлые нотки, могущие поддержать надежду). Я побывал у ее учительницы: Джессика добилась больших успехов…» – Агнесса остановилась. Да, ее девочка одарена большим, чем она сама, но они всегда должны быть рядом, ибо дар материнского сердца – любить и оберегать – нужен каждому, как вода и воздух, как солнечный свет. Пусть ее дочь сильна своими способностями, душа Джессики хрупка, и ее, Агнессы, первейшая цель и стремление, а возможно, и весь жизненный смысл, – помочь сохранить этот тонкий мир, не дать ему разбиться о тяжелые камни, которыми усеяна беспощадная дорога жизни.

«Мисс Кармайкл произвела на меня очень хорошее впечатление: милая, добрая, к тому же, интересная собеседница. Она искренне заботится о будущем Джессики. К счастью, в наше время еще встречаются настоящие леди». – В этих словах Агнесса усмотрела намек, иначе зачем было такое писать. Это больно кольнуло ее: раньше внимание Орвила было приковано лишь к ней одной, а теперь она и не леди, и плохая мать своим детям…– «Ты не могла просто радоваться жизни, жить так, чтобы не мучить себя и других. Теперь я понял, что всегда незаметно для себя старалась избавиться от какой-то сидящей в глубине тоски, излечить, загладить свою несуществующую вину. Наверное, это пошло еще с тех времен, когда я только женился на тебе, женщине, которая меня никогда по-настоящему не любила. Я так хотел, чтобы ты жила чувствами, а не разумом, но ты не могла, быть может, потому, что их, этих чувств, было слишком мало».

– Нет! – прошептала Агнесса. – Я любила тебя, Орвил, ты знаешь! И ты был счастлив со мной! Ты хочешь дать мне понять, что желал что-то получить от меня и не получал?

Она вспоминала их жизнь и не верила тому, что он писал. Неужели люди, столь близкие друг другу, могут в один момент стать чужими? Неужели от обиды он перестал ее понимать? Или она сама чего-то не смогла понять?

«Ты можешь желать что хочешь, Агнесса, и знай: как мать Джерри ты будешь нужна мне всегда. Я знаю: ты пожелаешь вернуться, и я не настолько жесток, чтобы отнять детей у матери и мать у детей. Я имею в виду настоящее возвращение, когда ты без слез и отчаяния хладнокровно решишь пожертвовать своими чувствами хотя бы ради них; впрочем, можешь этого и не делать: право выбора, как всегда, за тобой. Прочитав твое письмо, я подумал, что ты уже раскаиваешься в том, что совершила, но ты, наверное, просто мечешься, как обычно. Если тебя мучает совесть – напрасно, в этот раз ты поступила честнее, чем всегда, по крайней мере, с собой».

– Да что я такого сделала, Орвил! Да, обманула, о… Неужели душа твоя – глухая стена?! – воскликнула она, роняя листки, а сердце стучало неровными ударами. «Как мать Джерри», «как мать Джерри»…

Господи, зачем он с такой безжалостной, унижающей настойчивостью толкает ее в объятия другого мужчины! Она поняла, что значат все эти слова о чувствах. Орвил опять намекал, что у нее было так с Джеком, он, очевидно, полагал, что она и сейчас живет с ним. Кто-то проболтался: Френсин или, может быть, Молли… Разумеется, кто, поверит теперь, что Джек не трогал ее и пальцем все время, пока был в ее доме! Она спрашивала себя: поверила бы она или нет, что Орвил может изменить ей? Нет, и даже если нашлись бы улики, но он сказал ей, что это неправда, поверила бы ему. Конечно, с нею был другой случай: она жила с другим мужчиной еще до замужества…

– Но ведь ты знал об этом, Орвил? – продолжала она воображаемый разговор. – И ты это принял, а теперь не хочешь верить мне, обвиняешь меня в том, чего я не совершала! Да, я понимаю, ты даже частичку моей души не согласишься разделить с кем-то еще… И я бы не согласилась, наверное…

Она подняла письмо и заставила себя читать дальше.

«Тебе нужно больше думать о чувствах других людей, Агнесса. Не знаю, готова ли ты к своему возвращению, но я еще не готов. Думаю, пока время терпит („А дети? – подумала Агнесса, – а я?“). Потом ты, конечно, вернешься, если не передумаешь, и я решу, как лучше устроить свою и твою жизнь. На первом месте, разумеется, будут интересы детей».

«Интересы детей»… «Твою» и «свою», а не «нашу»…

Агнесса отложила первый лист. На втором ровным крупным почерком было выведено: «Здравствуй, дорогая мамочка!» Это было послание Джессики, обычное письмо ребенка. Джессика писала о своих школьных делах, о подружках, о Керби, о Бадди, словом, обо всем.

«Мы очень огорчены, что ты пока не можешь приехать. Я читаю Джерри на ночь сказки и говорю ему о тебе, хотя Френсин и сказала, что не надо, иначе он будет плакать. Приезжай скорее! Мы с папой очень тебя ждем! Рей передает тебе привет. Я соскучилась, мамочка…»

Агнесса, сложившись пополам в качалке, разрыдалась. Потом она лежала на кровати и тоже плакала долго-долго, наверное, несколько часов, до тупой, пульсирующей боли в голове; успокаивалась было, но затем начинала снова.

Она была совсем одна, душа словно бы покрылась траурной пеленой, а сердце ощущалось как кровавый сгусток.

Такплохо, как в тот день, ей никогда еще не было.

Ближе к вечеру Агнесса нашла в себе силы выйти из комнаты и спустилась вниз. Солнце склонялось к западу, красноватый свет проникал через неплотно задвинутые шторы; Агнесса ждала созвучной своему настроению пасмурной хмурой погоды, неба в тучах, дождя или даже урагана, а вместо этого вечерний воздух плыл над городом теплой прозрачной волной, и закат, похоже, обещал быть изумительно красивым.